Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Нет, надо ехать в Славгород. Надо устраиваться в гостиницу с ночевкой и связываться с Андреем. Только поговорить, и все. И будет ясность. В конце концов, он вполне мог потерять ее адрес. Да, Андрей. Только Андрей, и никто больше. И забыть о Рокотове.

2

Пятый день шли дожди. Коленьков крупными шагами топал по берегу речки от палатки к палатке, заглядывал к Лиде, садился на складной стульчик у входа:

– Жизнь хреновая…

Да, радоваться было нечему. Связывались по радио с экспедицией, там сочувствовали, но помочь ничем не могли. Коленьков вел долгие разговоры насчет вертолета, который должен был горючего для техники подвезти. Они кончались одним и тем же: погода, как только разъяснится – будет горючее.

– Бить их там некому, – ругался Коленьков в адрес руководства экспедиции, – чиновнички… Две недели прошу горючего, и все один ответ: кончится – завезем. Дождались… А ведь погода была что надо. Ну что молчите, Лидия Алексеевна?

А что было отвечать Лиде? Коленьков со своей экспансивностью мог и не осознавать все нюансы. Да нет, понимал он все прекрасно, только на кого-то надо было ругаться. А в партии восемь человек, и каждый, так же, как и он, Коленьков, мучается под этим проклятым дождем, а когда наступает вечер и дождь чуток стихает, все кидаются делать самое необходимое, срочное. Трактористы к технике, повариха тетя Надя с рабочим Турчаком – дровишки сушить, картошку на ужин чистить, лаборантка Катя – замеры уровня реки делать… Коленьков первый бежит на трассу: авось кое-что сделать удастся?

У Лиды забота, которую теперь уже с нее никто не снимет до самой глубокой осени. Эдька. Лежит часами на застланной грубошерстным одеялом койке, глядит в брезентовый потолок, молчит. Вначале писал письма домой, длинные письма, видимо жалобные, потому что каждый раз, когда выходил с конвертом в руках к вертолету, лицо у него было как у обиженного младенца.

Храбрится пока. Когда стояла хорошая погода и вечерами жгли костры, на несколько дней стал Эдька даже кумиром. Это когда песни под гитару пел. Знакомый для Лиды репертуар. Студенческие песни без авторства. А ребята рты пораскрывали, слушали так. Даже Коленьков одобрительно кивал, постукивая в такт гитарным аккордам, гигантским сапогом. А потом у Эдьки стало плохо ладиться с машиной – и прибежал к Коленькову механик Котенок и кричал так громко, что разговор между ним и начальником слушал весь лагерь. И Котенок возмущался и грозил подать заявление об уходе, если от него не уберут этого молокососа, потому что он совсем не хочет вкалывать за него, достаточно и того, что на нем, Котенке, лежит вторая машина, и он не может одновременно нянчить мальчишку и смотреть за вверенным ему машинным парком. А парк состоял из двух тракторов и вездехода, и Котенок, кроме всего прочего, получал полставки за то, что ездил на вездеходе, и Коленьков об этом ему сразу же напомнил. И механик закричал еще громче, что он может вообще уйти, если его попрекают какой-то там сотней, и пусть они найдут дурака, который шлялся бы по тайге просто так, за дурняка, когда он может запросто заработать свои деньги, и пусть товарищ начальник хоть сейчас принимает матчасть и подписывает обходной. А дальше разговор уже стал настолько мужским, что Лида срочно пошла на край стоянки, к реке, чтобы не слушать матросского забористого мата Коленькова и бойкой скороговорки механика, выяснявшего дальнейшие перспективы своей работы в партии.

Эдьку нашла она у самой воды, сидевшим на буром камне. Подошла, пристроилась рядом.

– Ну? – спросила она.

– Да ну его, этого Котёнка…

Усвоил Эдька быстро переигрыш фамилии механика, который страшно обижался, когда его фамилию переделывали таким образом.

– Что там у вас случилось, Эдик?.. Почему дело до ссоры дошло?

– Просто дурак, – сказал Эдька, – форменный набитый дурак. Тошно его слушать.

– Ты не прав, – Лида старалась говорить спокойно, хотя манера начатого Эдькой разговора ей не нравилась, – я знаю Макара Евграфовича три года. Он хороший специалист, человек неплохой. Есть у него слабости, но они и у тебя есть. Надо с людьми осторожнее, Эдик. Вспомни, что ты мне обещал, когда решался вопрос твоего приезда сюда. Помнишь?

– Он мне такое старье подсунул… Пусть отдаст свой трактор. А то я круглыми сутками со своим вожусь, а он лежит романы почитывает. Совесть надо иметь. Сегодня попросил его помочь зажигание отрегулировать, а он даже с места не сдвинулся: ты, говорит, на машине хозяин, ты и крутись. Я за тебя зарплату получать не хочу.

Конфликт возник на ровном месте, это было ясно, и Лиде оставалось надеяться на то, что, когда закончатся дожди и начнется работа, Эдька будет думать по-другому. А пока что она тоже писала письма через неделю, и это для нее было почти подвигом, потому что Николай взял с нее слово, что она будет регулярно сообщать ему о всех днях Эдькиной жизни, и она писала розовые письма, из которых явствовало, что тайга – это почти окрестности Лесного и Эдька здесь набирается сил и здоровья для дальнейшей жизни. И по этому поводу между ней и Эдькой существовал определенный сговор, чтобы не беспокоить Николая разными лишними подробностями.

Коленьков не сказал ей ни слова о жалобе Котенка, и она была ему благодарна за это, потому что тогда между ними неминуемо состоялся бы тяжелый разговор и он вынужден был бы играть в этом разговоре роль благодетеля, который заступился за ее бездарного племянника. Да и механик уже через пару часов копался в моторе Эдькиного трактора, и сам Эдька проворачивал ручку, помогая ему.

И снова моросил дождь и Коленьков бегал от палатки к палатке, а потом мчался запрашивать экспедицию о прогнозе погоды на завтра, и снова в соседней палатке тяжело кашлял Любимов и лаборантка Катя несла ему какой-то зеленый отвар «от всех болезней». И снова вечерами приходил Коленьков и складной стул под его тяжелым телом поскрипывал, когда он пригибался, чтобы подкрутить огонь в лампе. Он сидел молча, наблюдая, как она заполняет журнал, и иногда затевал полемику на тему: «Роль женщины в нашем обществе», которая обязательно кончалась одним и тем же:

– Д-а-а… а я все ж не понимаю, Лидия Алексеевна, ну почему вы вернулись? Мне сам Любавин сказал, что вам предлагалась работа в Москве. Что это, от жира или как?

– Грубиян вы, Коленьков, – беззлобно вздыхала она, – иной раз мне кажется, что вы ждете и не дождетесь того дня, когда я вас покину.

Он поворачивал к ней поросшее рыжеватой курчавой бородкой лицо:

– Люблю все на свете в ясности, Лидия Алексеевна. А с вами мне неясно. Может, мужа не любите?

Она усмехнулась. Ах, Коленьков, Коленьков.

– Вас это очень интересует?

– А как же? Книжки почитываем, над судьбами людскими думаем.

Она так ни разу и не ответила на этот его вопрос. И не потому, что не знала ответа на него, нет, сомнений у нее не было, но ей казалось: ответь она так, как есть, и Коленьков станет другим, не таким, как всегда, а ей этого не хотелось, потому что именно таким, как обычно, как привыкла, она воспринимала его. Старожилы партии говорили, что, когда Коленьков развелся с женой, он был страшен в своей неистовости. А сейчас даже Любимов, старый таежный бродяга Любимов, если нужно в чем-то убедить начальника партии, идет к ней. Это приятно, это очень хорошо. Это щекочет самолюбие, потому что Коленьков – это фигура, это цельный человечище. И ее искусство заключается в том, что все эти годы она предотвращает постоянно возникающий разговор на одну и ту же тему.

Вспомнила, как приехали они с Эдькой в лагерь. Вертолет выдался попутный. В экспедиции задержались всего часа на два, пока Эдька оформлял поступление на работу и получал спецовку. Потом летели над тайгой. Внизу разворачивалась панорама из множества голубых речек, скалистых обрывов, зеленовато-желтого ковра тайги. Эдька не отрывался взглядом от иллюминатора. Потом, когда они уже прилетели и он представлялся Коленькову, тот, приняв от него отделкадровскую бумажку, сказал:

– Ну-ка, садись… Знаешь, куда прилетел?

– На трассу.

– Значит, не знаешь. По трассе ты в вагоне проедешься когда-нибудь. А в данный момент ты прибыл в район будущего Ургало-Селемджинского территориального комплекса. Вот гляди… Здесь пройдет дорога, которую мы сейчас прорабатываем. Вот тут речки, главная из которых Бурея… Места сложнейшие… Тайга, болота… Чтобы вертолету сесть, надо крепко повертеться над тайгой. Сверху вроде площадка что надо, хоть в футбол играй, а сядешь – сразу ух в болото – и все… Были тут случаи… И в кино тут не снимают. Одного американца сюда лет двадцать назад привезли, он поглядел и говорит: готов свою шляпу съесть, если вам, русским, удастся тут дорогу проложить. Жаль, адресочка его не знаю, а то глянул бы потом, как он шляпу свою жевать будет. А кроме того, тут столько рек, что их никто и знать не знает по названиям. Вроде ручеек, а глянешь по потоку, так река… Жить здесь будешь трудно. Скажу прямо, и несчастья здесь случаются. Изыскатель в лодке спускается по течению или на плоту… Хоп, камень. Все. Потому что берега здесь каменистые, высокие, а стремнина везде… Температура низкая. Курорта тут не будет, хлопец. Поимей это в виду. Если сомнения есть, вот тебе твоя бумага – и вертолет еще не улетел.

Эдька кривовато усмехнулся:

– Не собираюсь пока.

– Та-ак… – продолжал Коленьков. – Это уже лучше. У нас тут как в медицинской науке по новорожденным: главные даты все на тройку. Три дня прожил – живешь на свете, три месяца – уже кое-что знаешь, три года – кое-что умеешь. Вот через три года у меня с тобой беседа и пройдет. Тогда я тебе скажу, что ты за человек. А пока ты для меня абитуриент. Знаешь, как в институте перед вступительными экзаменами. Может быть, ты в будущем министром станешь, а может, деру дашь через неделю. Так что давай, хлопец, глядеть будем друг на друга. А сейчас я тебе расскажу, что такое будет здесь, скажем, через десяток лет. Ну, через два-три года тут пойдут строители. По самым нашим следам. Вот ты на своем тракторе пробьешь дорожку, а эту твою дорожку уже с пилами народ расширять будет. Уже просека, значит. Поначалу одна колея. Потом пойдет другая. Рядом – дорога. Асфальт или плиты бетонные. Одностороннее движение. На «Жигулях» своих ты одним духом по этим местам проскочишь… Станции техобслуживания, гостиницы для проезжающих. Маршрут Москва – Советская Гавань… автотурист товарищ… м-м-м-м… Как тебя… Рокотов? На базе Буреинских угольных месторождений и близкой хинганской железной руды будут тут настроены такие заводы! И города пойдут. И очень даже может случиться, что твоим, скажем, именем тут город назовут. Да… А чем плохо звучит… как тебя там… город Рокотов. Ну, я себе, как минимум, село обеспечил. Село Коленьково… Ничего? И на город могу махнуть, хотя и не так благозвучно получается. Дальше что мы имеем? Уже сейчас здесь есть открытые залежи цветных металлов, фосфоритов… А древесины сколько первосортной? В общем, скоро тут такое будет… И ты когда-нибудь скажешь с полным правом: я тоже эту историю делал. Вот для каких дел мы с тобою и с Лидией Алексеевной в этих пока что богом призабытых краях. А завтра я тебе покажу место, где совершенно точно мост через реку будет. А раз мост, так наверняка и станция. Пока что мы ее не закладываем, не положена она здесь, но потом, когда время придет и тайгу всю обротаем, тут самое место для станции. Все как заведено.

Эдька переминался с ноги на ногу, стоя перед Коленьковым, и начальник партии заметил это наконец. Прервав на полуслове свой рассказ, он сказал хмуро:

– Иди вон в ту палатку… Там есть Котенок… Макар Евграфович. Он у нас тут за механика. Скажи ему, чтобы определил тебя с техникой. И жить с ним вместе будешь. И еще вот что, у нас тут по части выпивки заведено так: узнаю про бутылку – пеняй на себя. Запись со статьей в книжку трудовую и, как говорят, без выходного пособия. Все.

Эдька ушел, а Коленьков сказал стоявшей рядом Лиде:

– Сбежит через две недели. Вспомните мое слово. В глазах тоска. Не то увидел, что хотел. Романтики маловато оказалось. Кстати, где вы этого хлопца подцепили?

– Это мой племянник, – сердито сказала Лида, и Коленьков вдруг побурел щеками, насколько возможно было изменить цвет его продубленной всеми ветрами физиономии. А Лида, словно мстя ему за злые слова об Эдьке, добавила: – Вы тут, я вижу, совсем хорошо живете… Стыдно. Бороду запустили. Как золотоискатель какой… Вроде ленского старателя. Не знала бы – ни за что не приняла бы за инженера, за начальника партии. Хоть бы о подчиненных подумали.

Коленьков сердито сопел, глядя в сторону, и ухо его было совсем багровым. Лида с трудом удержалась от того, чтобы не напомнить ему совершенно дикую выходку с письмом, отправленным ей домой, хотя ему было прекрасно известно, что это письмо не застанет ее в Москве, и вообще – в нем не было никаких срочных дел, о которых обязательно надо было сообщать. И что все это мальчишеские штучки, которые не идут сорокатрехлетнему человеку, руководителю и так далее. Довольствовалась тем, что через десять минут увидела Коленькова, гримасничающего перед зеркалом возле умывальника. Борода, видимо, была жесткая, и начальник партии с трудом ее соскабливал бритвой. А потом Он, облившись «Шипром», начал ругаться на Котенка, в подражание начальству запустившего тощую жуирскую бороденку, и тот тоже начал бриться, ворча вполголоса насчет всяких-разных капризов уважаемого товарища Коленькова, который и сам не знает, что ему нравится, потому что утром хвалится бородой, а вечером ругает товарищей за то, что потеряли человеческий облик.

В первый же день после приезда Лида написала письмо Игорю. Было оно сумбурным, в нем перемежались обвинения в его адрес за сказанное на прощанье и признание в том, что она скучает о нем. В конце она написала: «Ты можешь меня ругать за то, что я всегда вдалеке от семьи, что дочка живет без матери, что ты много лет сам себе стираешь рубашки… Может быть, ты и прав. Зато у нас есть встречи после разлуки – и это прекрасно, это, кстати, уже недоступно многим из наших ровесников. Каждый раз, когда я вижу тебя, ты меня раздражаешь своей неприспособленностью к жизни, и тогда я думаю: вот его бы в партию, в тайгу, где человек должен уметь многое, чтобы выжить. А когда уезжаю от тебя – то кляну свой характер за те минуты боли, которые тебе доставила. Наверное, все-таки ты у меня самый лучший, потому что столько лет безропотно несешь свой крест и молчишь. А ведь если б ты когда-нибудь твердо, по-мужски сказал мне: «Все, достаточно. Никуда ты больше не поедешь». Я, наверное, изумилась бы. И наверняка подчинилась. Потому что каждая женщина мечтает о том, чтобы кто-то решал за нее ее судьбу. Даже самая сильная женщина…»

Она представила себе, как Игорь читает ее письмо, будто воочию увидела его напряженное лицо, руку, вдруг потянувшуюся к сигаретной пачке, и написала своим угловатым твердым почерком: «И все же, мне кажется, что ты интеллигент до мозга костей… Ты все прекрасно понимаешь, но заставить тебя поступить вопреки твоим канонам – это невозможно. А жаль…»

Потом она переписала письмо, медленно запечатала конверт. Положила его перед собой и долго сидела, поглядывая в начинавшее темнеть сумеречное окно палатки. Она хотела, чтобы Игорь получил ее письмо как можно скорее, чтобы написал ответ, но знала, что навряд ли решится отправить свое послание, а значит, и ответа ждать нет смысла. Она тихо поплакала, склонившись над письмом, совсем по-бабьи, хотя всей своей натурой презирала традиционную женскую слабость и с детства мечтала о том, что было бы, если б она родилась мужчиной? Иногда ей хотелось бросить все и помчаться в Москву, потому что годы бегут, а в жизни виделось не так уж много тихого и благоустроенного, хотя для этого все есть. И боялась признаться себе, что устала уже от бесконечных таежных шатаний.

И думалось ей, что осталось подождать совсем немного… Вот уже июль догулял свои деньки. Покатился август. Еще сентябрь и октябрь. Два месяца. К седьмому ноября будет она в экспедиции. Там месячишко на обработку материалов – и домой. Домой, в Москву. И все. Потом она пойдет к Любавину и напомнит о его обещании. И муж будет ужасно рад тому, что они теперь вместе.

Вспомнилось прощание с Володей. Прогуливались они по перрону славгородского вокзала… Вот-вот должен был подойти поезд на Москву. Игорь мирно разговаривал с Николаем. Эдька маршировал вдоль киосков, закупая все, что подвернется: пирожки, конфеты, свежие журналы. Дорога казалась ему длинной до бесконечности. А Володя вдруг сказал:

Ты вот что, сестренка… Я не ханжа, но если я узнаю, что у тебя там, в тайге, есть кто-то… смотри. Понимаешь, твоего мужа просто подло обманывать.

3

Эдька уже привык к тому, что ему фатально не везет. Еще в детстве ему больше всех его сверстников перепадало в драках. И не потому, что был слабым среди товарищей, нет. Просто характер его всегда вызывал у людей, с которыми он общался, вечное к нему недоброжелательство. То ли упрямство его непоколебимо, то ли еще что? Потом в институте его не очень любили в группе, хотя злого никому никогда не делал. Может быть, за замкнутость, за нежелание принимать участие в общих затеях. А может быть, за то, что с презрением глядел на гениев, вечерами встречавших собеседника в общежитских коридорах и требовавших выслушать только что рожденные «совершенно потрясающие стихи».

Он хотел либо все, либо ничего. И когда на семинаре Петр Дмитриевич сказал при всех, что проза его совершенно ординарна, более того, на его взгляд, вторична в чем-то, Эдька принял решение, уже давно зревшее в нем. К черту эту институтскую жвачку. Он уйдет и напишет свою книгу. Он знает, что это за книга и о ком. У Горького не было высшего образования, и он прекрасно без него обходился.

И вообще, все было решено давно. Он ждал только повода. И уход его был эффектным. Никто в группе не ожидал такого поворота. Вот уж разговоров будет первого сентября. Хотел бы послушать.

А здесь, в партии, оказалось совсем не так, как предполагал он. Хорошо еще, что рядом теть Лида. Можно зайти, выговориться. Без нее сбежал бы на третий день. На третий… Ну и ну. Значит, прав Коленьков насчет сроков. Третий день, третий месяц, третий год. А сам глядит на тетю Лиду как Ромео. Когда Котенок сказал ему об этом, то чуть не схлопотал. Потом уже придрался к мелочи и побежал жаловаться.

Да, именно на третий день, после костра, когда он пел песни под гитару, пошли гулять с Катюшей. Первые два дня он даже не замечал ее. Тощий подросток в тяжелых брезентовых штанах с писклявым голосом. Вечно попадалась на дороге. А он робу даже не надевал. В джинсах своих щеголял. В кедах. Это уже потом, когда дожди начались, переоделся. А тогда было здорово вокруг. Вода в речке и ручьях такая голубая, что даже глазам больно. Солнце жарит. Тайга тихая-тихая. На второй день после приезда в двухстах метрах от лагеря росомаху видел. Мелькнула в ветвях лиственницы. А весной, говорят, на сопках багульник цветет… Красота. Эдьке об этом несколько человек говорили. Жаль, в речке купаться нельзя, а то курорт, да и только.

Народ, правда, здесь того… Все с подначкой. Нет, он не против подначки и сам умеет, но нельзя же все время без передышки.

Прогуляться Катюша сама предложила. К вечеру в тот день она вдруг решила переодеться. Брючки надела, куртку поролоновую, шапочку. Совсем другое дело. Хорошенькая девочка. И он на нее все время глядел, когда пел под гитару. Она, конечно, это чувствовала. Они все понимают, эти девы. Любой взгляд засечет. А потом сказала:

– Вообще, если ты хочешь, я могу показать тебе кое-что.

Они, правда, еще постояли немного и посмотрели «Укротительницу тигров», которую крутил вот уже, наверное, в сотый раз Котенок. Лично Эдьку этот фильм мало интересовал. Разве только Касаткина… Да еще Быков молодой. У него физиономия потешная, когда он под гармонь свою песню поет. Фильм начал смотреть один Любимов, потом собрались все: делать все равно нечего. Эдькиной программы песенной хватило на полчаса, а повторяться было ни к чему. Не тот эффект.

И пошли они по берегу. Все было б хорошо, да комары донимали. Эдька на себя чуть не полфлакона «Тайги» вылил. И все равно набрасывались на него бешено. То и дело громыхал он ладонью то по лицу, то по руке. Отшучивался:

– Это они меня в таежники принимают. Ритуал такой.

Катюша смеялась. Эдьке показалось, что даже ненатурально. И все равно ему было почему-то очень приятно, что рядом идет такая девчонка. Пусть не так броска, как девочки из института, которые даже покурить могут. Пусть. Это не имеет никакого значения.

Она из Хабаровска. Техникум горный окончила. Собиралась ехать на Сахалин, туда получил распределение ее друг… Да, он закончил техникум на два года раньше. А потом раздумала. Почему? Если правду говорить, так потому, что друг женился. И она решила, что не хочет никогда его больше видеть. Вот. Что думает о Коленькове? Он замечательный человек. Просто настоящий. О таких в книгах пишут. Только беда в том, что Коленькова не понимают. Он за дело болеет, поэтому грубый бывает. И еще он любит Лидию Алексеевну. А она им вертит как хочет. Это нечестно, потому что, когда человек любит, он как загипнотизированный: делай с ним что хочешь. А Лидия Алексеевна не может ему прямо сказать все и мучает его.

– У теть Лиды муж знаешь кто? Международный обозреватель. Чугарин, встречала небось в газетах имя это?

– Нет. И все равно Виктор Андреевич лучше… – Катюша сказала это так убежденно, что у Эдьки даже сердце дрогнуло.

– Нравится он тебе? – спросил он.

Катюша наклонила голову и ответила неуверенно:

– Вот еще… Мне девятнадцать, а ему за сорок. Просто он очень сильный.

Эдька промолчал, а на душе почему-то стало пасмурно. Они стояли у большого камня, нависшего над рекой, и внизу гудели мощные водяные струи, прорываясь сквозь каменный барьер, и тайгу над рекой сотрясал неумолкаемый грохот. Катюша подошла к самому обрыву, и Эдьке надо было тоже от нее не отставать, потому что она могла подумать, что он боится. А ему и на самом деле было боязно, потому что речка внизу была похожа на огромное живое существо, которое беспокойно ворочалось в темноте, и пенные струи казались многочисленными лапами, которыми чудовище пыталось зацепиться за берег, за скользкие выступы камня, и от всего этого было немного жутковато. Но Катюша стояла у самого края камня, и ему вдруг показалось, что она может сорваться вниз, и он кинулся к ней и, схватив за руку, отдернул назад. Она глянула на него удивленно и вдруг засмеялась тихо и радостно:

– Испугался?

Он кивнул. И ему было совсем не стыдно за это признание. Катюша стояла уже в стороне от обрыва, а он все не отпускал ее руку, и она тоже не делала попытки ее отнять, и Эдьке было ужасно хорошо от того, что все вот так, как оно есть: и эта тайга, и строгий Коленьков, и тетя Лида, которая вычитывает ему нудные нотации. Сейчас он даже готов был помириться с вредным Котенком, который нет-нет да подбросит шуточку с ядом.

– А у тебя были девушки, – Катюша говорила уверенно, без тени сомнения, будто для нее это вопрос уже решенный и она просто констатирует факт.

– Ну и что?

– Знаешь, мне кажется, что ты совсем не такой, как все у нас… Ты какой-то… домашний… Ты обижаешься на всех. Это глупо, Эдик. Так можно на весь мир обозлиться. А у нас за тебя каждый в огонь и в воду. Закон такой в партии. Я тоже вначале обижалась. А потом глянула, а они все очень добрые люди. Ты приглядись.

Эдьке не хотелось возражать, хотя в другой обстановке он бы кинулся в спор. Думал он сейчас о другом, и мысли его были далекими от темы разговора, заведенного Катюшей.

– Хочешь, я тебе скажу то, чего никто не знает?

– Да.

– Ты знаешь, где я учился? Знаешь… Хорошо… Так вот, я хочу здесь не деньги заработать. Деньги– чепуха… Я жизнь хочу узнать… Понимаешь, писатель не напишет ничего, если не знает жизни. Вот и я хочу присмотреться ко всему. Дневник начну вести. А потом сделаю повесть. О всех о вас. И о тебе тоже. И о Коленькове твоем.

– Да не мой он, я ж тебе говорила… Просто старый он для меня.

– Знаем мы этих старых.

– Ревнуешь, да?

– А если ревную, то что?

– Ничего, просто ты чудак. И любовь у тебя там будет? Потому что без любви книжку неинтересно читать. Скучно. Все про дела говорят. А ты сможешь книжку написать?

– Не знаю. Попробую.

Она вдруг рассмеялась. Громко и весело, будто вспомнила что-то очень смешное.

– Ты чего?

– Да нет, это я просто так… Ты – и вдруг писатель. Они ведь все пожилые, жизнь повидавшие, а ты?

Эдька смеялся тоже:

– Ладно, пусть будет как ты хочешь… Пусть я не писатель. Пожалуйста. Только вспомни вот что: в каком возрасте Пушкин погиб? В тридцать семь? Так. А сколько он к этому времени написал? Так когда ж он начал сочинять? Ага, съела?

Он не заметил, как обнял ее за плечи, и она сразу же приникла к его плечу. И он подумал о том, что сейчас готов драться насмерть с любой опасностью, которая может угрожать этой девчушке, и грудью своей защитить ее. Ему даже не хотелось двигаться с места, потому что она может убрать голову с его плеча и тогда ему снова станет плохо.

– Ты не замерзла? – спросил он. – Если хочешь, я тебе отдам куртку. Мне жарко все равно.

Она снова засмеялась, и он почувствовал в ее смехе торжество женщины, получившей подтверждение своим силам и возможностям, и радость оттого, что вот он, нервный, колючий, готовый враждебно встретить любой взгляд, он сейчас покорен ей и готов идти за ней хоть куда.

Они сошли с обрыва вниз, на берег, и тихо двинулись к лагерю. Издалека в ночной тайге слышался звонкий голос Касаткиной, певшей лирическую мелодию, и тут же песня прервалась, потому что затарахтел звонко движок, набирая обороты, и вновь песня выплыла из тишины.

Песня знакомая настолько, что никогда не вызывала у Эдьки какого-либо интереса. Но тут было совсем другое дело, и сейчас, здесь в тайге, она волновала и тревожила, и мягкие волосы Катюши прикасались к его щеке, и от этого в груди было почему-то тесно и дышать стало тяжело. И он, пересиливая себя, вдруг сказал ей:

– А я вообще могу водить любую технику… Все, что на колесах. Даже танк. Только приглядеться надо.

Он сказал это так хвастливо, что ему самому стало противно. И сейчас же, не дожидаясь ответной реплики Катюши, боясь, что она подумает о нем как-либо не так, добавил:

– А если честно, то не все я могу… Практики нет. Но я научусь. Может, когда-нибудь и танк повожу. В армию вот призовут – гарантия, что в танковые части.

Они стояли совсем недалеко от лагеря, видели огни, узким кольцом опоясывающие площадку на берегу, слышали диалог киногероев. Из темноты вдруг выбралась фигура, прошлась по берегу. Вспыхнул огонек сигареты. Человек пригляделся, подошел поближе.

– Катя? – спросил он простуженным голосом Любимова. – Это ты? А кто с тобой?

Он подошел еще поближе, и его лысина светлым пятном замаячила совсем рядом.

– А, это новенький? Быстро сообразил… Ты гляди, парень, Катюшу нашу не обижай… Она у нас тут за дочку… – Он помолчал, кивнул на речку: – Доставит нам этот ручеек хлопот еще… Ох, доставит.

– Какой же это ручеек, Василий Прокофьевич? – спросил Эдька. – Это река.

– Для тебя река… А по картам это ручей безымянный… И впадает он в речку Бурею… А речка эта местами шире Амура… Вот так, милый. Это и есть сибирские масштабы. Здесь мало просто сильным человеком быть, здесь, если хочешь, героическим человеком станешь. А если не станешь, то уйдешь. Третьего выхода нет. Вот так. Закурить тебе дать? Не куришь… Молодец. Продолжай и дальше в том же духе. Ну, я пошел. Напугал небось, а? Уж признайся, кавалер? Нет? Ну ладно, я уже ушел. Гуляйте.

Они еще побродили по берегу, дожидаясь, пока закончится сеанс. Потом дождались, когда погасли все огни в палатках. Застучал, захлебываясь, движок и вдруг смолк. И сразу же померкли лампочки на стоянке, и осталась вокруг тишина, и только шум речки и занудный писк комаров нарушал это всеобщее молчание природы.

– До завтра, – сказала Катюша, когда они прощались у ее палатки.

Эдька неловко ткнулся губами в ее щеку. Она не отстранилась.

Потом он посидел немного у своей палатки. Оттуда доносился мощный храп Котенка. Низкие тучи гнал над тайгой беспокойный ветер. Иногда проскальзывала в дымных просветах круглая луна и тотчас же исчезала. Немного жутковато было, когда вспомнишь, что до ближайшего населенного пункта много километров. И все же здесь он будет делать свое дело. Он будет все записывать, все фиксировать, потому что потом, при работе над рукописью, это будут бесценные подробности. Даже хулиганские частушки, которые распевает Котенок.

Смешно: влюбился. А что, она девчонка что надо. Не то что институтские кривляки. Простите-с, каждая из них наверняка Анна Ахматова в перспективе. А это – человек. И в беде не бросит, и поговорить с ней по-доброму можно. И вообще пора бросать эти пижонские, штучки. Он ведет себя здесь так, будто тут не тайга, а московские шлифованные тротуары.

Разделся и нырнул в спальный мешок. Тоненько попискивал комар: видно, где-то неплотно прикрыт полог. Искать не стал: не хотелось вылезать из тепла. Только прикрыл голову, и все. А Котенка пусть кусает, его даже если медведь грызанет, и то не проснется. Вот спит человек.

А Коленьков ему неприятен. То ли потому, что за теть Лидой ухаживает у всех на глазах, то ли потому, что орет на людей не своим голосом, когда что-то не так. Разве это стиль руководства – крик? Кричат только те начальники, которые не могут другим методом справиться с подчиненными.

Он засыпал, думая об отце, о дяде Игоре. О том, что скоро встретится с ними, надо только выдержать немного, привыкнуть ко всему. И самое главное, ни с кем не связываться. Здесь подначивают всех. А если на каждого подшучивающего над тобой глядеть как д’Артаньян на обидчика, толку не будет.

Во сне он видел Лесное. Отец собирался на работу. А над лугом висело яркое-яркое солнце…