Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Набрал номер дорошинской квартиры. Ольга Васильевна откликнулась сразу, будто сидела рядом с аппаратом.

– Ну как? – спросил он.

– Уколы делают. – тихо ответила она, и голос ее был дрожащим. А потом, после паузы, вдруг сказала как-то просительно: – Вы уж больше не звоните, Володя… Не надо.

Да, виноват он… Он, Владимир Рокотов. Он никогда не считался ни с чем. А старик столько сделал для него. Хотя бы понять сумел, что значит для него существование на свете Павла Никифоровича Дорошина.

Рокотов знал, что будет делать. Машина стоит во дворе райкома. Поздновато, правда.

Обычного круга по площади делать не стал. Свернул на скорости в первый же переулок и ближним путем выбрался на трассу.

Ах, Насонов, Насонов… Умом только трудно тебя понять. Зачем тянул признание до дня исполкома? Эти хитрости понять можно, попробуй колхоз найди подрядчика для строительства. Все мощности, которые возможны, брошены сейчас на спецхозы. Именно они сейчас ударный фронт. А председателю, чтобы построить что-нибудь в обычном, рядовом колхозе, нужно либо искать «шабашников», либо химичить, как Насонов. А деньги в колхозах сейчас есть. И люди ждут улучшения условий труда и жизни, о которых так много пишем и говорим, да вот где строителей взять? Но вина Насонова не в том, что обвел вокруг пальца Дорошина, пусть через арбитраж теперь разбираются, а в том, что сразу после завершения строительства не признал своей вины, не сказал всей правды. Что же теперь с ним делать? Наказывать надо, это обман, это гнусная ложь… Но в то же время не дачу же себе строил? А председатель хороший. Даже в прошлый засушливый год и то выдюжил. А ведь сельского хозяйства в районе осталось с гулькин нос. Рубить сплеча одного из лучших руководителей?

Мелькали по сторонам черные кусты, с протяжным шелестом проносились мимо ивы, склонившиеся над прудами. Выползли из-за косогора огни села. Спит уже, наверное, Вера? А поговорить так надо.

Завизжали тормоза около домика рядом с больницей. Вместе со шлейфом пыли, гнавшимся за машиной по проселку, хлынула в лицо тишина.

В доме нет света. Наверное, лучше в окно постучать, чем в дверь. Ах ты ж черт, здесь палисадник. Не доберешься. А если через него? Во дворе может быть пес… Еще не хватало, чтобы у первого секретаря райкома собаки брюки порвали, а то и искусали. Взять да перемахнуть палисадниковую изгородь… Та-ак…

– Ты куды, лешак тебя забери, лезешь? – старушечий голос звучал спокойно и чуть насмешливо. – А?

Только тут заметил Рокотов в тени акации скамейку и на ней темную человеческую фигуру.

– Мне Веру Николаевну, – сконфуженным голосом сказал он, на чем свет стоит ругая свою торопливость.

– Ну-ка подь сюды.

Он подошел к скамейке. Белый платочек, завязанный под подбородком, крохотное тщедушное тельце.

– Садись.

Вот те на. Попался. Допрос будет или задушевный разговор?

– Мне нужно Веру Николаевну.

– А ты сиди, милай, сиди… Ишь какой прыткий. О себе обскажи, а то ведь я про тебя ничего не знаю, акромя того, что ты по ночам ездишь. Зовут-то как?

– Владимир.

– Верно. Так и внучка говорила. Холостой?

– Конечно.

– Знаю я вас… Все холостые, когда до девки лезете. А там, глядишь, и семья обнаружится… Ладно… Нету Веры зараз. Апосля будет.

– Скоро?

– Да скоро должна. Ты сиди, сиди… мне ведь и поговорить не с кем. Все в поле днем, а вечером тоже одна, внучка-то молодая. Что ей со мной? Ты вот мне что, милок, скажи: село наше, говорят, сносить будут. Чи правду народ балакаить? Ты-то у начальства поближе небось… Шофера – они завсегда все знають. Небось большого начальника возишь?

Рокотов улыбнулся:

– Когда как придется.

– Значит, на подхвате., Так ты мне, милок, про село обскажи.

– Наверное, не будут трогать вашего села.

– А председатель наш, Насонов, давеча приезжал к нам и Вере говорил, что дюже строгий секретарь новый. Как бы село не порушил. А Насонов – он все как есть знает.

– Как он у вас, председатель?

– Люди говорят: хозяин.

Помолчали. Глядел Рокотов на меловые откосы над прудом, на ивы вдоль берега, острые верхушки тополей и думал о том, что все здесь ухожено, доведено до совершенства трудом двух поколений людей, поднявших после войны это село. И как убедить тех, кто живет здесь, что у них под ногами лежит несметное богатство, которое может дать стране новые силы. Раньше, даже десять лет назад, Рокотов и слова не сказал бы против сноса села. Тогда все объяснялось одним емким понятием: «Надо». Не до сантиментов было. Но сейчас, сейчас не то время. Людям надо отдохнуть от мобилизационных слов. Людям нужно отдохнуть от терминологии «или-или». Нужно, если есть хоть какая-то возможность, постараться сохранить для человека его родной дом, воздвигнутый немалыми трудами, сохранить святые для него места, где лежат отцы и деды, потому что и в этом его жизнь. Потому что Родина – это совершенно конкретно, это, в первую очередь, тот клочок земли, к которому можно прийти в трудную минуту и посидеть у знакомой ветлы, вспоминая дни, когда узнавал свою причастность к великому народу с самой великой историей, когда слушал песни, до сих пор бередящие душу. Родина огромна, но сердце ее – на том кусочке планеты, где ты родился и сделал первые в жизни шаги босыми ногами по теплой ласковой земле. И более доброй земли ты не найдешь на всем земном шаре.

– Так что не волнуйтесь… будет, должно остаться ваше село, – сказал Рокотов и подумал о том, что говорит все это неуверенно и робко. – Зовут-то вас как?

– Кличут бабой Любой… А тебе-то боле ничего и не надо.

Не клеился разговор. И пауза затянулась до крайности, хотя Рокотов и пытался придумать, о чем бы спросить бабу Любу.

– А и не так уж чтобы разговорчивый ты был, голубок, – баба Люба поднялась со скамейки и оказалась еще меньше, чем можно было предполагать, – с тобой не устанешь балакать. Ладно, пойду спать. А ты вот что, иди внучке навстречу. Кажись, возвертается. Голос ее слышу. Да гляди не забижай ее. Она у меня девка правильная.

Заскрипела калитка, и баба Люба исчезла в темном дворе. Рокотов пристально вглядывался в темноту, пытаясь что-то разглядеть, однако ничего, кроме белеющей под луной дороги, ряда хат с светящимися окнами, не увидел. И вдруг явственно услышал девичий смех со стороны пруда. Вот оно что, он совсем забыл, что по берегу пруда идет узкая тропка, по которой обычно возвращается молодежь из клуба. Когда они с Верой гуляли у воды, то через каждые несколько шагов натыкались на парочку.

А вот и она. Прощается с целой компанией. Перебегает дорогу. Компания жизнерадостно ржет добрым десятком ребячьих глоток и топает дальше, отпуская какие-то замечания по поводу стоящего среди дороги газика. Она знает, что он здесь, и не спешит. Глядит по сторонам. А он не двигается с места на узкой скамейке и глядит на нее потому, что сейчас под луной, она похожа на русалку, только что покинувшую сказочный хоровод на дне пруда. И все же не выдерживает:

– Вера…

Она поворачивается к нему испуганно, потому что не ждала его с этой стороны. Он всегда ждет ее в машине. Она начинает что-то говорить ему о кино, о сеансе, который оказался продленным, о том, что он мог бы как-нибудь позвонить ей перед приездом, потому что в больнице постоянно дежурит медсестра. Он ее не слушал. Он берет ее руку в свои и говорит, прямо наклонив голову, глядя ей в глаза:

– Я вас очень прошу: выходите за меня замуж… Мне очень плохо без вас… Очень. И я не знаю, что будет, если вы не согласитесь.

7

В четверг утром, не известив никого, не прислав даже телеграммы, пешком пришла со станции Лида. Николай собирался на работу: раздевшись до пояса, поливая себя из большой кружки ледяной колодезной водой, поеживался, кряхтел, когда дух перехватывало, и вдруг, после скрипа калитки, увидал сестру. Стояла она перед ним в брюках, в коричневой мужицкой рубахе, подпоясанная широким поясом по самой что ни на есть последней с криком моде, лицо загорелое и шершавое, даже губы не накрашены, а волосы убраны в тугой узел на затылке. Чемодан стоял около, и Николай сразу же прикинул, что нести его от станции было для бабы не так уж просто, но все это было где-то в подсознании, а наяву он крупно шагнул навстречу, обхватил ее, и они, как принято на Руси, трижды поцеловались. Он вдруг почувствовал, что глаза как-то сами по себе затуманились, и она тоже из сумочки выхватила платочек, и так они стояли несколько минут, с улыбкой разглядывая друг друга, и говорили сущую чепуху про то, что он малость погрузнел, хотя и очень похож на отца, а тот всегда был худеньким, и еще про то, что жизнь таежная даже баб не портит, а придает им какой-то вид загадочный и силу, потому что хотя рука у сестренки и шершавая, рабочая, а силенку чувствуешь в пожатии, хотя и не бабье это дело по лесам шататься. Говорили сбивчиво и быстро, а думали оба о другом, и было видно обоим, что понимали они этот самый скрытый разговор, и он был важнее того, в котором принимали участие их голоса. «Постарел ты», – горькой жалобной улыбкой сказала она. И он головой покачал: «А что ж, жизнь, она не красит. Ты-то как?» – «А что я. Живу. Все вокруг дома да работы».

Мелькнул на крыльце Эдька и пошел навстречу как-то кособоко, стеснительно, на ходу, видно, соображая: целоваться с теткой или нет? Маша, услышав голоса, выглянула в окно, ойкнула и помчалась к двери, на ходу платок поправляя. И потом было много всяких отрывочных слов, объятий, пока все вместе не зашли в прихожую и Лида, сев на деревянный диванчик у стены, сколоченный когда-то Николаем, не сказала:

– Господи, неужто дома?

– Вот молодец, – говорил Николай. – Молодец… Как же ты надумала? Я уж вас с Володькой и ждать перестал. Домой заехать все времени нету.

– А я выбралась по делам, заскочила к дочери на денек… Благоверного-то все равно нет, в отъезде… Решила сюда, к вам. Хоть пару дней пожить тут.

– Игорь-то где? – поинтересовался Николай.

– В Чили. Так на его работе сказали.

– Живете, – покачал головой брат.

Он ушел на работу, погрозившись вырваться пораньше, хотя и знал, что навряд ли получится раньше восьми вечера, потому что полагалось два рейса сделать в райцентр, а потом возить обед в тракторные бригады, а вечером, к темну поближе, забирать с поля свекловичниц, и уже по этой прикидке было ясно, что денек выдается самый что ни на есть обычный и горячий, успевай только поворачиваться.

И все же целый день он прожил в каком-то ожидании, хотя и делал все как обычно и верст на спидометре больше сотни намотал к сумеркам. Будто жизнь свою заново перемерял годами, и было это и горько и радостно. Тяжело вышагивая к дому, вспомнил он слова свои после того, как принес домой партийный билет. Все тогда разглядывали тоненькую книжечку в его руках, а он сказал:

– Они батю убили… А мы заместо него втроем.

И никто не переспросил его, кто это такие «они», потому что все поняли его и пояснений не требовалось. И пришел день, когда Лида, вернувшись из первой своей экспедиции, как-то загадочно улыбаясь, протянула ему точно такой же билет, и он серьезно проглядел его от корки до корки, хотя он был выдан всего лишь три месяца назад, и, сурово сдвинув брови, сказал:

– Гляди…

И опять его все поняли. А потом наступило время Володьки. И снова собрались все. И его билет пошел по рукам, и каждый придирчиво глядел на младшего, будто хотел понять: а как он? И Володька волновался, так определил Николай по бурым пятнам на его лице.

Это было в те дни, когда он «воевал» с Родионовым. Из района жали на председателя, чтобы поспевал с севом, а сеять было нельзя, потому что земля еще не прогрелась как надо. А кому-то надо было доложить по форме в вышестоящие инстанции, что, дескать, так и так, с опережением графика… Николай работал тогда главным инженером колхоза… Образования никакого, практикой из шоферов вышел. И на правлении при всех срезался с Родионовым про то, что губит он зерно и будущий урожай ради того, чтоб начальство улыбнулось в его сторону. И хоть он неплохой мужик, Родионов, а вызвал из района комиссию и был бой по всем статьям. И нагорело, конечно, Николаю, да дело-то было сделано. Пока разбирались, и время сева приспело. С руководящим постом пришлось распрощаться. Тяжело было Родионову. Перевел поначалу в механики, а потом в шофера. А вот уже двенадцать лет прошло – и понял кое-что председатель. На одном застолье встал и при всех людях сказал про Николая:

– Рокотов – это мужик… По чести сказать, он вроде бы совесть моя. Войну я прошел, глядел смерти в бельма… Его уважаю. Не отступит.

Речи всегда не мастак был говорить Родионов, но Николай его понял. И многие поняли. И не то что увидели в этом желание Родионова грех давний прикрыть; ясно было другое: вроде бы извинялся председатель за то, что с правдой в угоду кому-то воевал. И тут уж не понять, то ли перед Николаем винился, то ли себе доказывал что-то.

Потом они виделись много раз, и только еще один случай был, когда они вдвоем ехали с районного совещания. Новенькая «Волга» Родионова в самые снега не могла до райцентра пройти, и пришлось председателю на Николаевом грузовике добираться. Дорогу туда все по колхозным делам говорили, а оттуда уж до живого, до больного добрались. Видно, стукнуло начальство Родионова, потому что то и дело качал головой сокрушенно, курил и вздыхал:

– Вот оно ведь как, а?

А потом не выдержал:

– Слушай, Коля… Сколько годов тебя знаю – все дивлюсь… Силу где берешь? Ведь начальство, оно тоже с людским характером… Что с него стребуешь? Не любит, когда ему насупротив… А ты, я помню, сколь раз в глаза резал кому ни глянь… Я понимаю, без должности тебе терять все не к чему… Из-за баранки тебя никто не уберет. И всё ж скажи, как ты все это…

– Я просто… Начальник, он, прежде всего, товарищ мой по партии. Ошибается – скажу в глаза. А коли обиду затаит, так гнать его с высокой должности надо. Еще Ленин про это говорил. Вот и весь секрет.

Сына проглядел. Тут бы понять все пораньше. За Володьку спокоен. Этот ни перед кем шапку ломать не будет. И себя и другого не пожалеет за правду. Крутоват. А может, и не так уж?.. В ребячестве душа у него добрая была. Садились, бывало, с ним на обрыве у речки вечерами и тянули в два голоса:

… Ой да ты, кали-и-инушка…

Страсть как петь любили. И все наши, русские. Потом, правда, чуток стесняться стал, когда басок полез. Ну, да это у них, у ребятни, бывает.

А у него вроде бы и детства не было. В четырнадцать годов винтовку взял. За войну – три медали. Оно ж ведь кому как выпадало в войну. Иному иконостас на грудь, а иному и не доходило. Да разве за это воевали? За Россию, за то, чтоб никто коваными сапожищами не ступал по земле ее святой. И завсегда так будет. Хотя и ордена приятно иметь: заслуги чего от людей прятать? Ни к чему.

После войны направляли его учиться. Одолел десятилетку вечернюю. Слали от военкомата в политехнический институт в Харькове. Все права у него на это дело были. Четыре ранения, награды. Не пошел. Брат и сестренка на руках были. И отец в отряде не раз говорил:

– Ты, Коля, за малышей в ответе… Если что со мной и с матерью произойдет – ты старший. За отца и мать сразу. Ты выдюжишь. Нам, Рокотовым, в самый тяжкий момент один выход: зубы стиснул – и свое делай. И тогда ничто тебя не сломает.

Так и жил. Всякое было. Иной раз и плакать хотелось, да что толку? Кому пожалуешься? И не умел, кстати, он жаловаться. И Володьку приучил. Только вот Лида… Когда была виноватой, можно было и за ремень взяться. Да так и не решился ни разу в жизни. Не мог руку ни на нее, ни на Володьку поднять. И сына вырастил так. А надо бы пороть. Вон они какие теперь. Ни голода, ни холода не знают. От безденежья не страдают. Одевается парень как самостоятельный. А толку – чуть. Институт, сукин сын, бросил. Видите ли, профессор ему что-то там не так сказал. Ишь, благородных кровей какой! Когда поступал в этот писательский институт, отца не спросил. Вожжа под хвост попала. Дюже самостоятельный. Гляди какой… Сам поступал, сам ушел. А теперь что? Валяется целыми днями на кровати, романы осваивает. Ничего, голубок. Вот техника новая в колхоз придет, пойдешь как миленький на трактор. Слава богу, хоть специальность получил в свое время. А там в армию. Ничего, на пользу таким лоботрясам.

Думал так, а сам понимал, что напрасно на сына так. Работы парень никогда не чурался. Только вот холили его да лелеяли. Сами тянулись как могли, а у сыночка чтоб все было как у других. Дурацкая психология. Уж он лучше других это понимает, а куда денешься, коли ему, сыну чертову, счастья хочешь. Мог бы, так спиной своей, а то и грудью от всего закрыл бы, что ему на пути попадается.

В армию, похоже, по осени заберут. Двадцать первый год хлопцу. В институте все освобождения получал. Теперь пусть служит. Там научат уму-разуму. Упрямых да с характером там быстро на путь истинный призовут.

А сохранил он семью. Что Володька, что Лида – как к отцу приезжают. А Володька вон какие посты занимает, а сюда нет-нет да и заявится. Уж его-то, брата, не обманешь. Все про дела рассказывает, а сам совета ждет. В прошлом году траву косить ходили. Лет тринадцать назад, еще пацаном совсем, брат за косу хватался. И ничего, крепко прошел полосой. Николай глядел на него и думал: нет, земля, она запросто человека не отпускает. Хоть ты в министрах ходи, а коли держал в руках траву луговую, коли пек картошку вечерами летними в жарком костре, коли ночевал на скирде, тобой сложенной, – так никуда тебе от земли твоей отеческой не деться. А еще коли припомнишь протяжные песни народа твоего, с кровью матери в тебя вошедшие, то поймешь всю гордость от того, что есть на огромном земном шаре такая страна Россия, за которую деды твои и отцы ложились в неуютные холодные могилы, которая смотрит на тебя глазами твоих детей и ясным июльским небом, и ты поймешь, что нет для тебя ничего на свете более святого, чем покой и счастье этой земли, ее языка и культуры, ее великого прошлого. И ты захочешь, чтобы и настоящее и будущее этой земли было таким же великим. И будешь стоять на этом до последнего своего вздоха.

8

Последнюю свою корреспонденцию из Чили Игорь передал четвертого июля. В ней он сообщал об очередной реорганизации правительства Альенде. А уже пятого вечером, пересев в Лондоне на рейсовый самолет Аэрофлота, летел в Москву.

Домой он приехал в третьем часу утра. Отпустил такси, посидел на лавочке у дома. Город спал, только иногда с мягким шелестом проносились по улицам случайные машины.

Он соскучился по дому, по этим акациям во дворе, по скрипящим от порывов ночного ветерка детским качелям. Он сам ремонтировал их, когда дочка захотела покататься. Забил с десяток гвоздей в перекладину, а через полчаса она снова отвалилась.

Медленно пошел по лестнице. Лифт не работал. Надо больше ходить, дорогой товарищ. Возраст подходящий. Возраст да, а жизнь по-прежнему кувырком. Ладно, завтра он будет спать до середины дня. К черту все. Устал. Наверное, есть письмо от Лиды. Вот так и общаются с помощью авиапочты. Где же ключ? Все время помнил о том, что ключ нельзя потерять, а сейчас что-то не находится в кармане. Ага, вот он.

В коридоре он по привычке снял туфли, хотя тотчас же подумал, что пыли в квартире собралось конечно же столько, что завтра придется производить аврал. Можно было бы и не снимать туфель. Но дело было сделано, и он пошлепал на кухню, припоминая, что в холодильнике должно быть что-то около десятка яиц. Так и есть, яйца были, а кроме этого еще и масло и ветчина. Видимо, мать приходила и в его отсутствие кое-что сделала, потому что в кухне образцовая чистота и даже скорлупа – напоминание о его утренних яичницах – исчезла.

Он загремел сковородкой, потом начал развязывать галстук, бросив пиджак на стул, и тут ему закрыли сзади ладонями глаза. Он ловил запах духов, пудры и еще чего-то знакомого, и ладони были твердые и жесткие, такие, какие были только у одной женщины на свете, и он сделал попытку вырваться, но потом сказал:

– Ладно, сдаюсь… Наверное, все-таки это моя блудная жена… Хочу есть, и в чемодане кое-что из подарков для тебя, поэтому отпускай немедля, иначе возьму и отдам подарки Фае Антоновой…

Она отпустила его и засмеялась, потому что Фая Антонова была их соседкой и по вечерам, где-то с половины десятого, включала транзистор и слушала румынскую джазовую музыку, а в это время как раз Игорь работал, и каждый раз поступок соседки вызывал в нем бешенство. Стены были из панелей, все, вплоть до мельчайшего шороха, слышно. Если Лида находилась дома, она шла уговаривать Фаю, а та выходила на площадку, и разговор был на высоких нотах, и в конце концов Фая уходила, чтобы чуть приглушить приемник, на прощанье выдав стандартную фразу:

– Подумаешь, обозреватель… Надо поглядеть еще, что ты там обозреваешь, когда жена в отъезде.

Фая прожила на свете почти пятьдесят лет и за это время поменяла нескольких мужей. Во всяком случае, Чугарин помнил трех последних, которые приходили и уходили в течение пятилетки.

Они обнялись, а потом, торопливо раскрыв чемодан, он вытащил настоящее чилийское пончо. А в таком в Москве щеголяли пока что только самые забубенные модницы. Это была мечта, и потому Чугарин ждал похвалы, благодарности. Лида повертела пончо в руках, равнодушно чмокнула его в щеку:

– Спасибо, милый… Только ты знаешь, я, ей-богу, не могу себя представить в этой штуке в тайге.

Она загорела, чуть похудела, но это ей шло. Волосы коротко подстрижены, и была она сейчас похожа на комсомолку тридцатых годов. Только прядь волос надо лбом была чуть поседевшей. Она приготовила ему ужин или завтрак, трудно было определить, что это, потому что уже был четвертый час, когда он принялся наконец за еду. Она сидела напротив, дымила сигаретой. Он указал взглядом:

– Начала курить?

– Единственное спасение от комаров и гнуса… Я брошу, это просто баловство.

– Ты надолго?

Она засмеялась:

– Вот как я тебя приучила… Надолго… На целый месяц. Вот напишу отчет, сдам его – и я свободна. И могу поехать с тобой в санаторий. Или к морю. Лучше дикарем.

– Ты похудела, – сказал он то, что давно уже хотел сказать, но не решался.

– Подурнела, да? Ды ты не бойся, я в тайге уже совсем женщиной перестала быть… Наслушалась такого… В партии нет мужчин и женщин, есть изыскатели. И груз поровну, и трудности, и работу. Да, была у Николая. Просит приехать хоть на недельку. Неладно с Эдькой. Бросил институт, вернулся в Лесное. Сидит сейчас дома.

– Я знаю. Он заходил.

Он говорил, а сам думал о том, что в его столе лежит письмо, написанное чужим твердым почерком, и это письмо, адресованное ей. И еще есть пометка «личное». И вот уже три месяца со времени ее отъезда он чуть ли не каждый день вынимал из стола это письмо и разглядывал его. И самым большим желанием было распечатать конверт, но все швы были плотно заклеены, и он не решался браться за ножницы. Зато он знал – многие одинокие свои вечера до деталей обдумывал весь процесс – что, когда она приедет, он отдаст ей это письмо, и, когда она прочтет, он спросит ее спокойным, взвешенным голосом:

– Кто-нибудь из знакомых?

И она вынуждена будет ответить ему, и в этот момент он будет смотреть ей в лицо, и ему сразу станет ясно: правду она говорит или лжет? И если лжет, то тогда он скажет ей о том, что надо наконец решать, как жить дальше, что дочь не видит родителей годами и семья под угрозой развала.

Он обдумал все, вплоть до мелочи, и сейчас решал лишь одну проблему: говорить обо всем сегодня или завтра?

– Был Володя, – сказал он совсем не то, что думал сказать.

– Как у него дела?

– Избрали первым секретарем райкома партии. Доволен, судя по всему.

– Он из всех нас самый способный, – она убрала стоящую перед ним сковородку, поставила чай. – Что ты на меня смотришь? Постарела?

– Нет. Просто давно тебя не видел. Иногда я вообще думаю, есть ли у меня жена? И все чаще прихожу к выводу, что, наверное, нет.

Она усмехнулась, глянула на него, потянулась:

– Есть предложение перенести прения на утро… Страшно хочу спать. Тебе где стелить? В кабинете или в спальне?

– В кабинете… – сказал он, и голос его прозвучал отчужденно, и она согласно кивнула головой, ушла стелить.

А он допивал чай, так и не заметив, что не клал туда сахара, и думал о том, что все складывается к лучшему и что завтра он внесет в план еще одну коррективу; после того как она прочтет письмо, он потребует его для просмотра, потому что имеет на это самое полное право. Жаль только, что придется теперь разъяснять все на работе, а это не хотелось бы делать, потому что развод на пятом десятке – это пошло.

Он пошел в кабинет, где на диване было постелено, быстро разделся и лег, думая о том, что в жизни, конечно, ему не повезло, но есть дочь, о которой он будет заботиться, есть работа, которую он любит… Боже мой, что нужно человеку еще?

Да, надо сказать Лиде, чтобы она разбудила его часам к десяти. Конечно, надо сказать, а то ведь ему предстоит кое-что сделать. Он встал и пошел в спальню и увидел, что Лида сидит на краю постели и всхлипывает. И это для него было совсем непривычно, чтобы Лида, его Лида, которая никогда не плакала, во всяком случае при нем, вдруг сидит и всхлипывает. А он слез женских не переносил вообще и, увидав такую картину, застрял на дороге и не мог сделать больше ни шага. И в эти мгновения он почувствовал себя такой сволочью, эгоистом, подлым ревнивцем, сокращающим жизнь близкого человека, троглодитом, бездушным негодяем и так далее, что самым логичным поступком для него оставалось только одно: подойти и попытаться утешить ее, в конце концов, попросить прощения, потому что он действительно думал о ней черт знает что…

Он обнял ее, поцеловал в мокрую щеку и почувствовал, что она, как когда-то очень давно, в забытой юности, всем своим тугим горячим телом приникла к нему. И он еще подумал о том, что в июле светает еще очень и очень рано…