Текст книги "Всё на земле"
Автор книги: Олег Кириллов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ
1Дождь кончился на восьмой день. Подул резкий ветер, и сразу стало холодно. На речке забурлили волны, еще глуше застучали о каменистый берег. Котенок пришел от Коленькова недовольный:
– Черт их знает, за что они там зарплату получают?
– Кто, Макар Евграфович?
– Да летчики, кто же еще? Сказали Коленькову, что в ближайшие пять суток по прогнозу топлива не завезут. Надо трактор на базу гнать.
– Может, я?
Котенок глянул на него удивленно и, как показалось Эдьке, чуток насмешливо:
– Ты – потом. А зараз Макар Евграфович. До базы сорок шесть километров. Да болота после дождей, да речки. Красота. Ты вот что, малый… С движком дело когда имел? Очень хорошо. Только на всякий случай идем, я тебе покажу, как его заводить и глушить. А то глядишь, ты тут нахимичишь. Опять Котенка ругать будут.
Он покидал в вещевой мешок кое-что из одежонки, куртку меховую прихватил. Подержал в руках вязаные толстые носки, подумал с секунду и, кряхтя, уселся на кровать. Стал стягивать сапоги, переобулся. Потом притопнул ногой по земле, подмигнул Эдьке всем своим маленьким веснушчатым лицом:
– Вот теперь держись, кума!
Когда Котенку тетя Надя выдала дорожный провиант, а потом и «энзэ», Макар в двух словах объяснил Эдьке принцип работы движка и заставил его завести. Эдька с насмешливой улыбкой пару раз завел мотор, потом заглушил. Даже подрегулировал топливный насос на глазах у механика: «Так будет лучше». Котенок сидел напротив, глядя на его руки, курил и молчал. Он не выдержал, когда Эдька сказал, будто невзначай:
– Помыть бы движок надо… Вот сейчас солярки возьму… Видно, вы его года два назад мыли». Котенок вдруг засмеялся, громко и добродушно:
– Зануда ты, малый… Все никак мне простить не можешь жалобы начальству? Ладно, сработаемся.
И ушел к трактору. Через полчаса его оранжевая машина, переваливаясь с боку на бок на косогоре, потянула за собой тяжелый прицеп в сторону брода через речушку. Эдька видел, как некоторое время спустя, у поворота, Котенок перебрался через поток и исчез в тайге.
Тетя Надя, стоявшая рядом с Эдькой, вздохнула:
– Ну, теперь раньше чем через три дня не жди… Дорога у него дальняя.
И ни тени тревоги, будто Макар Евграфович не за сорок километров по болотам да по тайге отправился, а просто на ближнюю прогулку. Любимов проговорил, даже не поворачиваясь к курившему на берегу Коленькову:
– Опять нарушение инструкции… Надо было Турчака хоть с ним послать… Трасса сложная.
Коленьков отмахнулся:
– Что он, в первый раз, что ли?
Через полчаса начальник вызвал Эдьку и сказал, протягивая ключи:
– Садись на вездеход… На трассу поедем.
С машиной Эдька разобрался быстро. Попробовал скорости, крутанул поворот на месте. Танк, а не машина. Хотелось ему отчубучить еще что-нибудь покрепче, да Коленьков появился с рюкзаком. Молча сел с Эдькой рядом, кивнул:
– Давай вот сюда, мимо ели… Только гляди внимательнее, тут не улица Горького. Чуть вбок с дороги – и будешь лазаря петь в болоте.
Ковыляли до нужного участка с час. Добрались до узенькой просеки. Тут Коленьков разобрал свои железяки и стал лазить по обрывам, что-то замерять. Эдьке стало скучно, включил транзистор, который Котенок приспособил в кабине. Добрались до этих мест приличные станции, даже какой-то чудак вовсю тарахтел по-английски. И мелодии что надо. Коленьков подошел весь взмыленный, послушал:
– Найди что-нибудь русское… Это дерьмо тошно слушать.
Приказ есть приказ. Эдька нашел станцию, где пел народный хор. Коленьков удовлетворенно качнул головой:
– Дело… Давай громче, чтоб и мне слышно было.
Сел на пенек в двадцати метрах от Эдьки и стал записывать что-то в тетрадку. И над логарифмической линейкой колдовал.
Потом они перекусили из коленьковского рюкзака, и начальник опять полез к обрыву. Копался там в породе, вылез на черта похожий, весь в грязи. Долго ругался. Эдька не решался спросить, в чем дело, потому что физиономия у Коленькова была злющая. А что спрашивать, если человек тебя в собеседники не берет? Сам с собой разговаривает и сам на себя ругается. Ему хорошо.
Чтобы не заставил Коленьков лазить по обрыву тоже, Эдька завел мотор, послушал его с сокрушенным видом и полез под капот. Начал вытаскивать свечи и, не торопясь, надраивать их ветошью. Взялся за масло. Протер все как надо, вычистил мотор весь до блеска. Правду сказать, Котенок вообще-то неряха. У него все машины замызганы. Дескать, наше дело водительское, а другого мы не хотим. Ковыряйтесь в землице сами, товарищ начальник.
Так, не торопясь, дотянул до того момента, пока Коленьков не явился окончательно. Эдька заставил его подождать еще минут пять, пусть знает начальство, что мы тоже не сидели без дела. Старательно охал и осторожно поругивался, лежа под машиной. Да иногда постукивал ключом по металлическим частям. Сапоги Коленькова топтались рядом нетерпеливо, и Эдька сжалился над ним. Вылез, кинув тряпку в кусты, полез в кабину:
– Ну, двинули!
Теперь Коленьков был доволен. Когда выбрались на тропу, даже песню запел:
… Ой да ты, кали-и-и-и-нушка, ой да ты, мали-и-и-и-нушка, ой да ты не стой, не стой на-а-а горе крутой…
Голосина, конечно, у него был что надо. Ревет прямо, а не поет. Только странно это Эдьке. Начальник все ж. Солидность должна быть, хоть показная. А этот фальшивит вовсю и ревет на полную глотку без всякого запаса.
Видно, думал, что Эдька поддержит. Поглядывал на него все. Без дела вышло. Тогда, после паузы, спросил:
– Ты как же сюда решился?
– Да вот так. Есть задача.
– Ишь ты? – притворно изумился Коленьков. – Да ты целеустремленный!
Эдьке не нравился его тон. Играет как с маленьким. Тошно. Срезать бы тебя разок на приличной реплике. Чтоб заикаться начал от неожиданности. Нельзя. Теть Лида будет ругать. Лучше бы уж помолчал.
А Коленьков только собирался приступить к разговору. И направление этого разговора Эдька разгадал очень быстро.
– Ты в Москве у Лидии Алексеевны часто бывал?
– Бывал.
– Да… А я вот всего три раза в Москве в командировках… Когда день, когда пять. Нигде не побродил.
– Возьмите отпуск и поезжайте.
– Верно говоришь. Так и сделаю. Тебе-то легче… Как что, так к тете под крылышко. Правда, она в отъезде часто. Ну, а с мужем ее ты как, в ладах?
– Дружим… – равнодушно сказал Эдька и в душе поулыбался над примитивностью Коленькова. Теперь ход вопросов и ответов будет зависеть от него, от Эдьки. Ишь, хитрец. Ну держись. – Он умница большой. Добрый очень. И теть Лида его очень любит. Вот я здесь уже двенадцатый день, так она три письма ему написала. Он – международный обозреватель. Со всякими там президентами встречается. Запросто разговор у них. Три языка как русский знает: английский, испанский, немецкий.
Помрачнел Коленьков. Закурил. Вздохнул тяжело. Так тебе и надо. Ишь куда нацелился. Да дядя Игорь если б захотел… Что тут говорить?
Добрались до лагеря в сумерках. Коленьков выбрался из вездехода, рюкзак за плечи закинул.
– Иди включай движок, – сказал мирно, будто и не было никакого разговора, – а потом к тете Наде на камбуз. Проголодался, наверное.
Забота о людях, подумал Эдька, глянул, чтобы все было как надо, и поставил вездеход на место, под сосну. Накрыл брезентом. Отличная машина. Вот в таком бы на Пушкинскую площадь… Обмерли бы все однокурсники. Да в робе бы этой. Да в сапогах кирзовых. Вот тебе и Рокотов, про которого вы говорили, дорогой Петр Дмитриевич, всякие неприятные слова о рафинированности, подражательности, вторичности его опытов в литературе. А он в тайгу, на вездеход, к людям, которые завтрашний день делают. Вы еще услышите про нашу дорогу, Петр Дмитриевич. Может, даже с делегацией приедете, как турист, поглядеть. А Рокотов, тот самый, который рафинированный, уже здесь. И напишет обо всем. Хотя бы о том же Котенке. Вот взял и сорок километров по болотам, один. Уже рассказ. А тут это каждый день и никто не удивляется. Вот что за жизнь в этих краях. Надо бы письмишко после первого сентября накатать. Ребятам. И фото приложить, в робе и сапогах возле вездехода. Петр Дмитриевич очки поправит на носу и скажет:
– Что ж, Рокотов сделал совершенно правильно… Он пошел учиться у жизни. Может быть, я и ошибаюсь в оценке, коллеги…
Ничего он не скажет. Просто улыбнется где-то про себя, хотя с уважением про Эдьку подумает. Человек сам ушел из института… Другие честно тянут до конца, хотя прекрасно понимают, что никаких писателей из них не получится. Мало ли их в стране, с дипломами Литинститута? А сколько из них членов Союза? Да если пятая часть соберется – и то хорошо.
В палатке пусто и холодно. Был Котенок – мешал храпом своим. А теперь вот его нет – и хоть волком вой.
Пошел к тете Лиде. А там уже Коленьков. Фальшиво заулыбался:
– А вот и наш адский водитель. Ну, ты позавтракал-пообедал-поужинал?
– Да.
– Садись, Эдик, – пригласила тетя Лида.
Эдька решил: черта с два я теперь отсюда уйду. Буду сидеть, пока не уйдет Коленьков. Расположился на теть Лидиной кровати, локти в колени, голову на ладони, и все. На позиции.
Коленьков говорил о каком-то мосте, который по проекту не пойдет, потому что место выбрано неудачно, берег размывается непрерывно. В него бьет стремнина, А тетя Лида возражала, говорила, что времени остается совсем мало, а тут еще дожди подрубили под корень, А начальник про свое, что такая трасса ни к черту… Брали прикидку на самое короткое расстояние, а про стоимость всего не подумали. Если сделать петлю по увалу – трасса уйдет с болота. Ну-ка, если прикинуть двадцать три километра увеличение трассы по увалу или девять километров спрямить по болоту? Подумать если – выберешь увал. Надежнее. И грунт крепкий. А здесь столько насыпать при местном рельефе.
Тетя Лида о сроках опять напоминала. О Рукавицыне, который не простит изменения. Коленьков сказал радостно:
– А я его путем нынче шел… Поехал к отмели, знаете, на восьмом километре. И можете себе представить, что я нашел! Его отметку… Столбик почерневший… Буквы «А» и «Н» и дата: 1936 год. А внизу фамилия десятника: «Мошкин». Так что он здесь сам шел. Поначалу, как и мы, блудил в болоте. А потом выбрался на увал и к отмели вышел. Уверен, что именно в том месте он мост планировал. Завтра на увал выберусь. Поищу там его следы.
Разговор был для Эдьки скучнейшим, но он решил терпеть. И Коленьков, бросив в его сторону взгляд, поднялся:
– Ну, я пойду, Лидия Алексеевна. Денек завтра…
Он ушел, а теть Лида улыбнулась:
– Сторожишь?
Эдька смутился, начал отказываться, а она подсела к нему, волосы взлохматила:
– Ладно… Иди спать, Эдик. И вообще, будь чуть повзрослей.
Он и сам давно бы ушел, потому что у палатки вот уже в третий раз громко заговорила Катюша. Ему голос подает. Говорит так, будто собеседник где-то далеко Все для него. А она сегодня была с Любимовым.
Ходили в тайгу с самого утра. Только сейчас, видимо, вернулись – и уже кличет.
Попрощался с теть Лидой. Сходил к движку: все как надо. Тарахтит. Агрегат что надо. Турчак костер развел на берегу. Точно на том месте, где и тогда, когда он песенками их развлекал. Натаскал валежника и дымил сейчас на всю округу, потому что древесина еще не высохла после дождей.
Охотников посидеть у костра нашлось немного. Любимов в теплой ватной куртке. Турчак. Следом за Эдькой Катюша подошла, села рядом на вязанку дров. Улыбнулась Эдьке:
– Ну, как?
– Во… – Эдька палец большой показал, так, чтобы не видел Любимов. Это на всякий случай, чтобы не начал говорить о вульгарных манерах.
Турчак покашлял, тоскливо сказал:
– Макара нету… Без кино плохо.
Любимов помешал палкой в костре:
– Сходи к Надежде Тихоновне… Картошечки бы взять у нее. Испечь.
Турчак поднялся, пошел. Любимов к Эдьке:
– Ну, а ваши дела нынче как? Мы вот с Катей чуть не искупались. Дорога как дорога… Зеленый лужок. Цветочки растут. Катя туда, а я ее за полу: постой. Палкой качнул землицу, а она проседает. И жижа рыжая. Так что это и есть тайга.
Странная манера у Любимова. Говорит о своем, а тебя глазами покалывает. Вот такие глаза, что взгляд – как укол. Изучает, что ли? Да что изучать его, Эдьку? Любимов – сам по себе, а он в отдельности от него. И шапку редко надевает. Тут в картузе холодно, а он с лысиной на ветру.
– Не холодно вам? – спросил Эдька.
Любимов засмеялся:
– Это на первых порах всех беспокоит… Нет, молодой человек. Не холодно. Привык.
Вернулся Турчак. Принес десяток картофелин. Высыпал их на землю у ног Любимова:
– Вот… Больше не дает.
Любимов ловко затолкал картофелины в костер. Спросил у Эдьки:
– Пробовали когда-либо это блюдо?
– Много раз.
– Тогда вопросов нет.
Эдька шепнул Катюше:
– Рванем отсюда, а? Надоело.
Она согласно кивнула.
Никому ничего объяснять они не стали. Молча поднялись и ушли. За спиной Любимов проговорил грустно:
– Вот так, дорогой мой… Молодым с нами скучно…
– Время у них такое, – утешил его Турчак.
– Странный человек этот Любимов, – сказал Эдька. – Глядит все время, как будто я бабочка, булавкой приколотая, а он меня изучает. Как я дергаюсь, как я живу и вообще как дышу. Он что, всегда такой?
Катюша не ответила. Она показала ему на речку, к которой они подходили:
– Глянь…
Выбралась из-за тучи луна, и речка была вся сияющей от лунного света. Струи воды переливались мрачноватыми оттенками, особенно там, где было сильное течение. У берега вода была совсем серебряной, а ближе к середине, к стремнине, вспухала уродливыми наростами: либо валуны лежали на дне, либо, наоборот, глубокие воронки бурлили в этом месте.
– Домой хочу, – Катюша зябко запахнулась в великоватую по размеру фуфайку.
– А кто у тебя дома?
– Мама, папа… три сестры.
– Много вас…
Они сели на поваленное бурей дерево рядом с берегом. Тут обдувало ветром и не так донимали комары.
– Ты осенью уедешь? – спросила она.
– Не знаю.
– Не уезжай, ладно?
Он согласно кивнул, даже не подумав об этом своем обещании, просто ему было приятно оттого, что его просит остаться. Хотел сказать, что все это не имеет особенного значения, потому что его все равно очень скоро призовут в армию, а это два года, а за два года в ручье Безымянном столько воды убежит в Бурею… Столько всего изменится. Чудачки эти девчонки.
Два человека подошли к берегу совсем недалеко от них. Один высокий, крутой в плечах, другой пониже.
– Коленьков, – шепнула Катюша и теснее прижались к Эдьке. Вставать не хотелось, уже пригрелись.
– Значит, не получается беседы, – голос Коленькова недовольный.
– Я говорю то, что думаю… – это уже Любимов. – Послушайте, Виктор. Вы молодой, у вас только начинается все… Энергия и прочее… Я совет вам хочу дать. Добрый совет. Живите не только сегодняшним днем. В вашем возрасте я обрабатывал одну из первых трасс нефтепровода в стране. Год сумасшедшей жизни. Меня похвалили, потому что это была тундра… Условия, можете себе представить, какие. И цинга тоже. Я делал все, исходя из соображений времени и государственных интересов. Нефтепровод пошел. А десять лет назад я был там. И я услышал, как меня проклинают люди. То есть не лично меня, Василия Любимова, а того, кто придумал и построил этот нефтепровод. Там были озера… чудесные озера. Вода – как стекло. По берегам – рощицы из карликовых березок. Пейзаж для человека, не знающего тундры, может быть, и скудный. Но для тех, кто жил в тех местах, – это был рай. И вот сейчас там пустыня. Повреждена мерзлота. Озера стали грязными мертвыми лужами. Рощиц нет уже много лет. А ведь, если говорить правду, все зависело от меня и от тех, кто работал со мной. Пусть пришлось бы отстаивать удорожание трассы, но мы сделали дело и ушли. А они остались, люди, которым там жить.
Коленьков грубовато хохотнул:
– Ладно… То было в тундре. Речь об одной роще. Тут у нас тайга, Прокофьич… На тысячи верст тайга… Такую дорогу проектируем… Знаешь, нам сейчас о мелочах думать ни к черту… Пусть ты прав и эта тайга на увале представляет какой-то интерес и для ученых, и для зверопромышленников… Но ведь если мы проведем трассу по увалу – то сэкономим государству знаешь сколько миллионов? А это новые микрорайоны в городах… Новые машины, одежда людям… Да что я с тобой политграмоту провожу?., Ты ж и без меня все понимаешь.
Любимов долго молчал, Коленьков уже сигарету зажег, покашлял настойчиво, видимо, хотел продолжать спор. А оппонент молчал.
– Ну ладно, – Коленьков встал с камня, – ладно… Черт с тобой, я соглашусь. Проведем трассу по болотам… На мыс выведем. Там берегоукрепительные работы потребуются… Ладно. А ты думаешь, что, когда по твоей и моей милости строителям придется делать гигантский объем дополнительных работ, они нас с тобой добром помянут?
– Ты хочешь уничтожить двадцать шесть километров реликтовой тайги, – устало сказал Любимов. – Это полоса шириной в четыре километра… Посчитай как следует, чем ты это потом оправдаешь?
– Да черт с ней, с этой тайгой, – взорвался Коленьков, – мы с тобой величайшей важности государственное дело вершим… Сколько этих реликтов в нашей Сибири… Так что ж нам, из-за каждой рощицы нести миллионные затраты?
– Да… именно так. Не надо мне сейчас приводить довод насчет леса и щепок… Мы уж и так нарубили столько. Гляньте, всю среднюю полосу в европейской части страны… Строили без учета экологии… Леса срубили. Реки загрязнены до предела… Волгу гляньте, матушку нашу. Каму? А что, не могли сохранить? Могли. Только затраты нужны были. На очистные сооружения, на берегоукрепление… Тогда тоже были такие лихачи: на наш век хватит, дескать… Ан, не хватило не только потомкам нашим, а и нам негде посидеть на бережку. А города? Я уж не говорю о промышленных зонах, где дышать нечем… Ты глянь на обычный средний город. Подлетаешь к нему, а над ним облако… Чем же людям дышать? А все потому, что какому-то мудрецу хотелось побыстрее отрапортовать о введении мощностей и выдаче продукции… А не подумал о людях. И о себе в том числе. А сейчас вы хотите последний регион России, где еще есть природа и воздух, губить ускоренными темпами… Давайте, но только без меня. И учтите, я уже почти пенсионер. Я ничего не теряю. Я видел Братск, когда его начинали. А потом видел его много лет спустя, когда алюминиевый комбинат на много километров вокруг тайгу сгубил.
– Погоди… Так, по-твоему, выходит, что и комбинат строить не надо было?
– Вы мне таких вопросиков не подбрасывайте…
Надо было строить комбинат, надо… Только продумать все, чтобы и предприятие было и тайга вокруг него тоже жила. Вот так. И про миллионы лишние не жалеть. Здоровьем людей окупится. А это не деньгами приобретается, сам знаешь.
– Не хочу с тобой спорить на ночь, – миролюбиво сказал Коленьков, – уж не первый год тебя знаю… скучный ты человек. Я обрабатываю узкий конкретный участок. На других – другие люди, может быть, умнее меня. А я должен сдать бумаги по этому… Я за это отвечаю. И вообще, об экологии пусть думают те, кто за это деньги получает. А мы с тобой за проект зарплату едим.
– Я вас понимаю, – Любимов сделал длинную паузу, будто с духом собирался. – Для вас эта трасса – дело жизни. Согласен. Это трамплин. И вы многое еще сделаете, голова у вас есть. Крепкая голова. И боец вы. Вот сейчас вы сделаете мудро… Вы уговорите Чугарину, и вас будет двое против старого, выжившего из ума дурака Любимова, который еще, ко всему, и брюзга порядочный. И еще для вас благо, что Рукавицын этого Любимова терпеть не может. Все правильно. И вы быстро проработаете трассу по увалу. Легко и просто. Зачем в болоте залить? И расчеты и работу усложнять? А потом еще строителей уламывать? Вы неглупый мужик, Виктор. А в общем, я вам сказал свое мнение. От него не отступлюсь. Делайте выводы. И пошли спать, чего тут нам друг другу нервы на катушку наматывать?
Они мирно зашагали рядом, и Коленьков заметил, остановившись на минутку и затаптывая сигарету:
– Ну, поглядим… Ты еще пораскинь мозгой… В глупую историю лезешь. На рожон, это точно. На тебя не похоже.
Снова установилась тишина. Только движок постукивал в лагере да речка шумела.
– А мне он неприятен… – сказал Эдька. – Неприятен, и все, этот твой кумир Коленьков… Теперь я его понял. То-то он сегодня теть Лиду уговаривал. Ну прямо молил ее… А он вот для чего?
Настроение было у обоих подпорчено, и разговора уже не получалось. Тихо пришли в лагерь, постояли у Катюшиной палатки. Уже не говорили, а шептались, потому что слышимость через палаточную стенку дай боже. Через минуту Катюша пошла к себе, а Эдька побрел глушить мотор. Потом долго лежал с открытыми глазами в своем спальном мешке и думал о том, что Любимов вообще-то мужик неплохой, хоть и странный. А кто сейчас не странный? Все с причудами… Человек жизнь почти прожил. А Коленьков-то какой?
