Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Она остановилась вдруг, подумав, что Рокотов может уехать до того, как она вернется. И она сказала вконец растерявшемуся Андрею:

– Ты меня извини… я пойду… Понимаешь, это очень важно. Ладно?

Он едва успел вскочить на ступеньки тронувшегося вагона, и ничего не понимал, и только кивал головой, когда она кричала ему вслед:

– Я напишу тебе, я обязательно тебе напишу. Честное слово!

Поезд набрал скорость, и ей казалось, что вот сейчас, в этот момент, Рокотов уходит из гостиницы. Она бросилась к будке телефона-автомата и набрала номер администратора гостиницы. На ее вопрос долго не отвечали – и наконец женский голос сообщил, что товарищ Рокотов только что сейчас заплатил за гостиницу и вышел к машине.

Опоздала.

Она, не торопясь, села на автобус, идущий к трассе. Теперь уже все равно. На конечной остановке сошла и двинулась по шоссе. Попутных машин много, кто-нибудь подвезет.

Не жалела ни о чем. Андрей сейчас переживает, конечно. Поступила с ним нечестно. Но лучше сейчас, чем потом, когда уже все будет гораздо сложнее.

Сзади скрипнули тормоза. Оглянулась. Из-за руля газика вылезал Рокотов. Следом за ним тяжело выбирался из машины невысокий широкоплечий человек с рыжим портфелем в руке.

– Я вас подвезу, Вера… – сказал Рокотов, и глаза его светились радостью. – Вы не возражаете?

Она кивнула и пошла за ним, а коренастый человек у машины вдруг улыбнулся ей и протянул руку:

– Гуторов… председатель исполкома… Так вот вы какая! – И к Рокотову: – Я, пожалуй, дождусь здесь редактора газеты… Он должен сейчас ехать. А вы уж без меня… Да что там рассуждать, Владимир Алексеевич! Я должен задержаться. Ну? Прошу вас, езжайте. До свиданья… Вера… как вас по батюшке-то? Николаевна? Очень рад был с вами познакомиться, Вера Николаевна. Надеюсь, до встречи…

Машина тронулась, а Гуторов остался на дороге.

4

Стрелка спидометра подрагивала у цифры «80». Мотор газика гудел чуть напряженно. Стлались под колеса километры. А слов все никак не находилось. Рокотов уже несколько раз призывал себя к спокойствию, выдержке. Не получалось. Будто дара речи лишился. Наконец выдавил из себя вопрос:

– Вы здесь… по делам?

– Да… То есть не совсем.

– Я очень хотел приехать.

– Ну, взяли бы и приехали… Я несколько раз видела вашу машину.

– Мне казалось, что это вам будет неприятно:

Ну почему же?

Не шел разговор, а хотелось узнать многое: и как жилось эти долгие недели, и кто был этот мужчина с ней, и как она попала в областной центр, и вспоминала ли его хоть раз за это время? Вопросов было столько, что начни он их задавать – и ответов некогда было бы слушать, потому что его интересовало все.

А она думала о том, что теперь с Андреем уже все кончено. И не знала, хорошо ли это? Наверное, хорошо, потому что вспомнился ужас, которым было охвачено все ее существо, когда она подумала, что может уже не увидеть Рокотова. И вот он рядом, и опять этот газик, и цветная открытка под лобовым стеклом: горсть снега на ладони, сквозь которую пробиваются стрелки подснежника. Волосы у Рокотова странным образом топорщились, и ей почему-то захотелось пригладить их, коснуться его лба пальцами, ощутить жесткие выгоревшие брови. Она понимала, что не сделает так, потому что было бы это для него неожиданно и непонятно, и все же ей этого хотелось. Только сейчас она подумала, что он, в общем-то, совсем еще молод и непонятно, как ему доверили такое большое и важное дело. И сейчас, после долгого отсутствия, он казался ей иным, ставшим как-то ближе, понятнее, как человек, испытанный трудностью, сопереживанием.

Ему же эта встреча с Верой казалась приятной случайностью, и он боялся, что вот скоро будет ее село, они распрощаются, и снова он не увидит ее долго-долго, и снова будут тяжелые мысли, и снова будут дни непонятного ожидания, за которым нет никакой надежды.

Еще тревожили последние события. В особенности вчерашнее посещение Дорошина.

… Он пришел, уже когда начинало темнеть. Честно говоря, настроение не из лучших. Он боялся повторения того, что когда-то уже было, и давал себе слово, что теперь уже никто не вынудит его чем-то расстраивать старика. В конце концов, надо учитывать состояние здоровья человека, только что перенесшего инфаркт. Как мало внимания мы оказываем друг другу, а потом сокрушаемся, когда понимаем это. Решение Рокотова было твердым, и он полагал, что выдержит любую тональность беседы.

Окна знакомого особнячка светились приветливо, ласково. Сколько раз приходил сюда Рокотов по вечерам, чтобы помочь Ольге Васильевне варить варенье или сортировать грибы, собранные накануне. Были тихие беседы с добродушными рассказами Дорошина, долгими партиями в джокер, когда азарт Павла Никифоровича потешал всех. Но помнилось и то, что однажды потрясло Рокотова: это когда Логунов выступил против шефа. Когда Сашка как-то ненароком упомянул фамилию первого секретаря райкома, на лице Дорошина появилось выражение бешенства и он сказал Григорьеву:

– Ты вот что, этой фамилии в доме моем не вспоминай.

Удивительный человек. Он привык жить делами. Вся жизнь его подчинена одной цели. И тут он деспот, тут он может даже судьбы людские топтать. И жалости от него не дождешься.

Очень хорошо знал этот характер Рокотов. Потому что целые годы он постигал дорошинскую методу работы с людьми. И вот что он открыл для себя: люди были привязаны к Дорошину, хотя он не признавал их неудач. Так было с Лешкой Калмыковым, великолепным инженером, одним из основателей мыслительной. Дорошин называл его своей надеждой и опорой до того дня, когда к нему в кабинет пришел начальник милиции и положил протокол, согласно которому Калмыков нанес тяжелые повреждения диспетчеру автовокзала. Дело было скандальным, Лешке грозило судебное разбирательство, и Дорошин в этот же день приказом перевел его на рудник начальником участка. Рокотов потом читал этот приказ. Это была гнусная бумага, где говорилось о том, что Калмыков не справляется с работой и так далее. Павел Никифорович отказался принять Лешку для объяснений, а зря. Через два дня нашлись свидетели, которые сообщили, что диспетчер сам набросился на Калмыкова в нетрезвом состоянии, и в руках у него был кирпич, и Лешке пришлось отбиваться на полном серьезе, а тут уже за этикетом не уследишь. И когда все закончилось, Калмыков уволился и уехал на Урал, а Рокотову, провожавшему его, сказал:

– Ох, шеф-шеф… Ладно, слов я о нем говорить не буду. Одно скажу: расстаюсь без сожаления.

Дорошин страшно переживал эту историю. Даже хотел письмо писать Лешке с извинениями. Рокотов отговаривал. Все равно ничего не менялось.

Рокотов оправдывал в Дорошине все, потому что не было на свете человека, который сделал бы для этих краев больше, чем Павел Никифорович. Единственное, что он оставлял для себя, – это славу. Честолюбц великий. И Рокотов прощал ему это, потому что помнил Журавлевский карьер с самого начала. Как все развёртывалось, как начиналось. И теперь он понимал – дела Дорошина гораздо важнее, чем его характер, стремление подавить всех вокруг себя. И еще видел в нем Рокотов человека того же поколения, что и отец, поколения, которое делало не все гладко и не все правильно, но кровью и жизнью своей умело платить за каждую ошибку. И поэтому заслуживало поклонения. А у Дорошина за спиной – свыше десятка сбитых вражеских самолетов. Это значит: лицом к лицу – и насмерть, кто выстоит, кто крепче духом и сердцем! Таким он и остался, хотя и не ходит теперь в лобовые атаки и враги у него не те.

Два с лишним месяца, когда не было Дорошина, Рокотов все время чувствовал его руку. Сомнения и увертки Паши – это ведь тоже Дорошин. Вечная боязнь талантливого Сашки, молчание Пети – все это следствие дорошинских привычек.

И все-таки он был благодарен судьбе за то, что когда-то на его жизненном пути встретился Дорошин. Что он помог ему разобраться в себе, научил переносить удары. Вот только наносить их не захотел научиться Рокотов. И не жалеет об этом.

Впрочем, это качество и ценил в нем Павел Никифорович. Поэтому доверял ему больше, чем кому бы то ни было.

И вот он в знакомом доме. Дорошин встает с кресла, руку протягивает. Будто не было ничего между ними. Как ценит Рокотов это умение старика перешагнуть иногда через многие вещи, когда речь идет о деле.

– Ну, садись, садись… Давненько я тебя не видел. Хотя о твоих подвигах наслышан. Много всякого, – лицо его расплылось в улыбке, и она, эта улыбка, была по-настоящему искренней, дружеской. – Ну-ка, мать, дай нам чего-нибудь закусить… Сегодня доктор Косолапов разрешил погрешить малость обычной пищей. Ох-хо-хо… каково мне, чревоугоднику, поститься. Если б ты только знал, Володя. Оля, окрошечки своей неси. Первый секретарь уже, поди, с полгода такой не пробовал. А я без нее, как всякий русский человек, трудно себя чувствую. А все эти шницеля и прочие бифштексы – чепуха… Деды крепко свое дело понимали. Все в натуре. Чтоб хлеба тебе не подсунули под маркой мяса…

Он говорил, а сам внимательно наблюдал за собеседником. Ох, как хорошо понимал его Рокотов. Примеряется пока что Павел Никифорович. Посмотрел бумаги, которые ему Григорьев оставил. Оценил все.

– Та-ак… Ну что, Володя… Готов старик признать: твоя взяла. Обосновал как надо. Цифры реальные. Давай думать вместе. Не возражаешь?

Вот это да… Чтобы Дорошин такое прямо сказал? Тут обалдеешь от неожиданности. Ждал Рокотов все со словами «приблизительно», «возможно», «допускаю». А тут прямо в лоб. Да, видно не совсем еще знал он возможности Павла Никифоровича.

– Я очень рад… О чем разговор, Павел Никифорович? Я все время мечтал о том, чтобы вот так, как раньше, вместе… Верю в вашу способность найти самое главное.

– Ну, это ты зря… – Дорошин был доволен. – Тут уже все вы сами без меня прикинули. И перемычка между карьерами для вскрыши – тоже ход неплохой. Хотя, честно говоря, планировал я ее год на восемьдесят второй… Вдруг с новой шахтой затор? А у меня резервик – вот он… В нашем деле шутить не будут. План есть, и тут тебе хоть наводнение, а тонны дай. Вот и приходится тройную бухгалтерию заводить. Так что есть предложение начинать работы по проекту на Кореневке… Я подсчитал кое-что… Двенадцать миллионов семьсот сорок три тысячи у государства в кармане остается. Экономия. Дело.

Рокотов потянул из рук Дорошина карту:

– Тут, Павел Никифорович, такое… Мы отбираем у колхоза вначале четыреста двадцать гектаров, а потом еще семьдесят. Всего четыреста девяносто. Надо силами комбината провести рекультивацию земель. Здесь, за Красным, овраги… Триста девять гектаров. Было бы отлично, если б их возвратить колхозу в качестве пригодных к использованию площадей.

– Погоди… Я тебя, ей-богу, не пойму… Мы берем у Насонова пустошь. Здесь он не сеет. Овец пасет. И ты хочешь, чтобы я, взамен этих дерьмовых земель, рекультивировал ему в другом месте триста гектаров? Так я тебя понял?

Рокотов кивнул:

– Да, вы поняли меня правильно.

Дорошин засмеялся, поглядел на него, покачал головой:

– Слушай, Володя… Ты из меня ваньку не строй. Я дело от тебя хочу услышать. Почему я за дерьмо должен платить рекультивацией… Это ж не мелочь, ты знаешь. Это затраты дай тебе бог.

– В свое время мы взяли у Насонова семьсот гектаров отличного чернозема… Это там, где сейчас рудник. Вы помните, Павел Никифорович?

– Ну… Так это ж когда было? А потом, он не требует рекультивации. Ему земли хватает. Говорят, на первое место по району с урожайностью вышел.

– Хорошо. Завтра же он пришлет официальное письмо с просьбой начать рекультивацию колхозных земель в компенсацию отторгнутых в свое время под рудник.

– Ты ему подскажешь?

– Я.

Дорошин медленно поднялся, сделал несколько шагов к окну, постоял немного там.

– Слушай, – сказал он совсем мирно, – я очень хочу жить с тобой в мире и согласии. Ты пойми меня, Володя… То, что ты предлагаешь, – это невозможно. Это пропасть, в которую мы будем бросать деньги… Не наши с тобой, а государственные… Да я ему лучше сотню гектаров искусственного орошения сделаю… Он на этих участках такую пшеницу возьмет, что ему и рекультивации оврагов не надо. Если б они землю как надо загружали! А то ведь только на нас шумят. Ну, дались тебе эти триста гектаров!

– Рекультивацию надо делать, Павел Никифорович… И никуда мы от этого не уйдем.

– Слушай, но почему мы? Пусть область делает. Я готов кому угодно платить деньги за все эти работы.

– Мы не должны терять землю.

– Господи… Да ее у нас миллионы гектаров дурняком ходят. Погляди внимательно… Сколько дорог на полях, сколько полос отчуждения? А ты по мелочам.

– Павел Никифорович!!! Ну зачем нам торговаться? Надо делать рекультивацию. Давайте вместе думать.

Лицо Дорошина было багровым. К чему этот разговор сейчас? Старик еще не оправился как следует от удара. Вот выйдет на работу, тогда все вопросы и надо решать.

– Слушай… Я тебе как ученику своему бывшему говорю: не могу я сейчас отвлекать силы и технику на рекультивацию… Пойми меня… Может, последние годы скриплю… Карьер хочу видеть новый. Понимаешь?

Рокотов удивился тому, что Павел Никифорович не кричит как обычно.

– Я не хочу вас расстраивать. Давайте мы потом поговорим. Когда вы на работу выйдете.

– У тебя в кабинете? Не хочу!

– Хорошо. Я приду к вам.

– Это твое последнее слово?

– Да.

– Ладно. Тогда гляди. У меня все.

Рокотов поднялся. Дорошин сидел в кресле и разглядывал карту.

– До свиданья, Павел Никифорович, – сказал Рокотов.

– Будь здоров, – буркнул тот.

В дверях Рокотов столкнулся с Ольгой Васильевной. Та несла две полные миски окрошки.

– Куда же ты, Володя? – удивилась она. – Вот и окрошка приспела.

– Некогда, Ольга Васильевна… В другой раз. Спасибо большое.

Когда он выходил, то слышал, как она спросила у мужа:

– Опять поругались? Ну что ты за человек такой?

Дорошин что-то ответил совсем неразборчиво.

Уже потом, дома, Рокотов задумался над природой этого закоренелого дорошинского упрямства. В чем тут дело, почему этот мудрый, житейски опытный человек, великолепный специалист и организатор не хочет понять главного: надо делать все так, чтобы не оставлять за своей спиной людских осуждающих взглядов? Торопились, провели дренаж карьеров, а воды в округе нет. А ведь можно было найти выход. Можно. Пусть затратили б больше средств, зато не уничтожали бы природу. И ведь сейчас не хочет понять простого: не нужны по краям карьеров тысячи тонн драгоценнейшего чернозема… На полях он нужен, чтобы родить, чтобы давать людям хлеб. А сейчас вон сколько их, терриконов… Только не из отработанной породы, а из первосортного чернозема. И лежит десятилетиями. Нет. Тут уступать нельзя. Преступно уступать.

И грустно было, и радостно. Грустно оттого, что предстоял новый раунд тяжелой изнурительной и, самое главное, напрасной борьбы с Дорошиным. Ведь все ясно для обоих. Но старик обязательно пойдет «ва-банк». У него принцип.

А радостно оттого, что все было не напрасно. И тогда, когда начинал он кореневскую эпопею в одиночестве, и когда сомневался в победе. Все было оправдано. Будет Кореневский карьер. Теперь Дорошин всей своей энергией начнет двигать его вперед.

Из дома он позвонил Сашке. Передал ему ту часть разговора, которая касалась Кореневки.

– Ну, брат… – сказал Григорьев. – Я уже думаю, что, может, все-таки в лауреаты когда-нибудь с тобой рядом выберусь, а? Надо бы хуторянину сообщить. Он там сейчас ребусы решает. В тоске и печали. Побегу к нему.

Вот так все и было. Вроде и победа, а с горчинкой. Впрочем, если имеешь дело с Дорошиным, по-иному и быть не может…

… Об этом обо всем и думалось сейчас, когда мчался газик по ночному пустынному шоссе и только фары выхватывали из темноты согнутые силуэты деревьев по краям обочины, исхлестанные дождями и вьюгами полосатые километровые столбы. И еще о том, что рядом человек, с которым готов был ехать так хоть вечность. Только невозможно это. Уже Красное проскочили, теперь вот-вот Матвеевка.

Он затормозил на знакомом месте. Вера вышла, поправила юбку.

– Поговорили, – грустно сказала она.

– Что вам сказать, Вера… – Рокотов глядел куда-то в сторону. – Я понимаю… Но я хочу, чтобы вы знали: я не тороплю вас… Вы думайте. У нас времени столько еще… Я только хочу сказать…

– И совершенно ничего не говорите, – засмеялась она. – А вообще вы совсем не оратор, товарищ первый секретарь… К моему величайшему сожалению.

– Я знаю. И все же… За это время я столько думал… В общем, я никогда никого не встречал и не встречу лучше вас… Это не громкие слова, поверьте мне… Это правда. Хотите… хотите я сейчас, здесь… ну, в общем…

– Опять слова, – с притворным вздохом сказала она. – Езжайте домой, Рокотов. И еще вот что: закройте-ка глаза.

Он закрыл глаза, догадываясь, что последует за этим, и почувствовал, как по его губам легко скользнули ее теплые губы. А потом он стоял и смотрел, как она шла к дому. У калитки остановилась и сказала негромко:

– До свидания. Вы слышите, до свидания.

5

Коленьков с Котенком уехали с ночевкой. Повезли на увал инструменты, еду. Начальник партии предупредил, что теперь роздыха не будет. И так столько времени потеряли. Время на переезды тратить ни к чему. Теть Лида с Саввой ушла на ближайший участок, где только что закончили проработку маршрута. В старом лагере это был дальний участок, а тут – рукой подать. Пару километров. К ужину обещали вернуться.

До вечера Эдька возился с мотором трактора. Мыл его соляркой, менял масло. Когда закончил, тетя Надя позвала ужинать. Вертолет доставил пять мешков картошки, и сегодня она была во всех видах. Даже жареная. Это лучше, чем бесконечные консервы. Сидели за столом втроем: Эдька, тетя Надя и Катюша.

К сумеркам появились теть Лида и Савва. Принесли целый рюкзак кедровых орехов. Савва все время головой качал, сокрушался: вот где покедровать. Гибнет добро, а человеку до него не добраться.

Скучно. Попробовал Эдька без Котенка разобраться в его кинохозяйстве. Заправил ленту, движок настроил. Вывесил полотно. Фильм был знакомый – «Сердца четырех». Включил аппарат, а там все пошло наоборот. Лента не перемотана. Люди спиной пятятся, машина назад мчится. Даже самолет и тот хвостом вперед выруливает. Теть Лида головой покачала и ушла к себе. Савва похихикал немного, зажав подбородок своей ручищей, а потом подошел и выключил аппарат:

– Ладно киношку трепать, Федя… Нехай Котенок вернется. С интересом и поглядим.

Эдька прошагал через лагерь, полез на песчаный склон сопки. Искривленные ветром сосны торчали в разные стороны, вцепившись в землю корявыми корнями.

Ветер тонко посвистывал в ветвях. Облака медленно плыли к северу, открывая иногда бездонную глубину неба.

Тоска. Вот бы с папой поговорить. Эдька представил его: чуть сутуловатый, большие руки на столе сцеплены пальцами. Голова уже почти седая. Голос глуховатый, особенно когда устал.

– Ну, так что будем делать, сын?

Вот так бы сесть против него, рассказать ему все. Отец все умеет поставить на свои места. Посидит с минуту, подумает, потом вдруг скажет:

– Ну, и чего суетиться?

И выложит готовое решение: мудрое и простое. А теперь вот с ним не поговоришь, далеко он. А теть Лида… она странная какая-то стала. Молчит много. А если и заговоришь с ней, то чувствуешь себя как-то скованно. Будто вполуха тебя слушает.

Подошла Катюша. Остановилась рядом:

– Чего ты, а?

Он не ответил. Глядел туда, где у самого горизонта, на берегу реки, виднелись крыши домов.

– Съездить бы, – проследив направление его взгляда, сказала Катюша. – Там по субботам танцы в клубе.

Село было совсем близко. Отсюда, с высоты, казалось, что стоит только пробраться через лесной массив за речкой – и ты уже на месте. На самом деле тут около двенадцати километров. Котенок знает дорогу. Он все знает, этот Котенок.

– Уедешь со мной? – спросил он ее.

– Не знаю.

– Гляди.

Было зло на всех, кто не умеет понять, как ему здесь трудно. А у Катюши такое разнесчастное лицо, что он встал рядом и обнял ее за плечи:

– Ладно…

– Завтра суббота, – сказала Катюша, – там вечер молодежи в клубе. Девчонки в новых платьях… А у меня туфли на платформе… Один раз надевала.

– Ты была бы рада, если б вернулся Василий Прокофьевич?

– Конечно… Только он не вернется. Его в другую партию пошлют.

Эдька злобно отмахивался от мошки. Ее здесь было гораздо больше, чем в старом лагере. Там больше комары допекали, а здесь мошка. Зевнешь – сотню штук заглотал.

А Савва… Какой мужик. Утром сегодня пришел к Эдькиной палатке и приволок самодельный топчан. Четыре чурбана и грубо обструганные доски. Котенок аж взвыл от зависти. Только у Коленькова такой и у теть Лиды. Правда, был еще у Любимова, так он, когда уходил, тете Наде его отдал. А Савва спозаранку сколотил.

– Бери, Федя, – сказал он.

Котенок поводил глазами удивленно:

– Какой Федя? Ты что?

– Мое дело – какой… – И пошел Савва вперевалочку.

Вообще и Котенок мужик ничего. Зануда только. Все о деньгах. Увидал у Эдьки толстый свитер, пощупал, сказал уважительно:

– Сотен на шесть тянет…

– Ты что? Пятьдесят четыре рубля.

– Значит, пятьсот сорок… Малость ошибся… Ты не удивляйся, я все по старым деньгам… Как-то справнее были они. Получишь пачку, так это уже всем видно. А тут… – и рукой махнул.

А когда только на новую площадку приехали и Эдька полез в кабину своего трактора, Котенок появился с знаменитой своей подушкой. Было их у него две. Подкладывал их под себя, чтобы радикулит не застудить. Не подушки, а легенда. А теперь вот одну из них принес Эдьке:

– На, возьми… А то схлопочешь такую же, как я, болячку.

– Сколько я тебе должен? – ехидно спросил Эдька.

– А иди ты…

Савва зашивал огромную дыру на старой палатке, которую Коленьков велел ему приспособить для хранения инструментов.

Эдька присел рядом с ним:

– Дорогу в Яковлево знаешь?

– В сельцо это? А как же… Тут главное – через брод на тот берег выйти… Вон гляди, дерево одинокое на мыску… Там брод. Потом вдоль берега с километр пройдешь – и сразу направо. Верст шесть старой просекой – и еще раз вправо. Меж двух болот там гать. И прямо к селу выйдешь. Посылают, что ль?

– Да вроде.

– Меня возьми… В случае чего…

Эдька молчал, разглядывая носки сапог. Только бы Коленьков не забрал вездеход.

– Ежели к Ковалеву деда переведут – тоже туда уйду, – сказал Савва. – Тебе б тоже не мешало. Ковалев – мужик правильный, из простых рабочих в начальники вышел.

– Тут теть Лида. Нельзя мне от нее.

… Гуляли с Катюшей. В последние дни была она какая-то задумчивая, рассеянная. Может, известия из дома какие получила? Эдька не стал спрашивать. Зачем в душу к человеку лезть, когда он сам тебя не хочет пускать?

Мошка донимала. Забрались к Катюше в палатку и долго сидели на топчане. Иногда Эдька целовал ее в губы тихо и бережно, прикрывая плечи своей телогрейкой.

– Странный ты, – сказала она. – Другие нахальничают с первого же вечера, а ты другой.

– Чепуха… – пробормотал он.

– И совсем не чепуха… Мне девчонки когда-то говорили, что если человек тебя любит, то он никогда не тронет. Ты меня любишь?

Эдька засопел. Если б сейчас кто-либо глянул на него, то увидел бы, что он покраснел. Однако зачем демонстрировать перед всеми такое качество, как способность теряться? Поэтому Эдька сказал нарочито грубо:

– Бабьи разговоры… Не слушай никого.

– А ты вот совсем не такой, – упрямо повторила она.

Опять молчали долго. Потом Катюша мечтательно сказала:

– А в Яковлево завтра танцы… Вот если бы сходить! Я бы платье новое надела, туфли… В техникуме у нас были замечательные танцы. И военные к нам ходили. Некоторые девчонки замуж за них повыходили… Один лейтенант тоже меня провожал… Ничего, симпатичный. Высокий. Ему тогда двадцать пять было. А мне он казался совсем-совсем старым. Дура была, да?

Эдька промычал что-то нечленораздельное. Вот еще новость. То друг, за которого собиралась замуж, то лейтенант.

Катюша говорила почти сонным голосом, и он встал:

– Пойду…

– Ага, – согласилась она, – Я спать хочу, просто невозможно. А с тобой хорошо… Ты – как подружка. И я совсем-совсем тебя не боюсь.

Она начала раздеваться, а он, торопливо попрощавшись, выскочил на улицу. Виски горели, во рту пересохло. Пошел к себе, прилег прямо в телогрейке и сапогах на топчане. Нет, он просто дурак… Ребята из института засмеяли бы его… В конце концов, надо быть мужчиной.

Он поднялся и тихо пошел к Катюшиной палатке. Сердце захлебывалось взволнованным стуком. Руки дрожали, и он никак не мог унять их. Отстегнул полог, зашел. Присел на край топчана.

– Это ты? – спросила она.

– Я… – он наклонился и стал целовать ее пылающие губы.

– Ты что? – голос ее вдруг стал прерывистым, и он почувствовал в своих руках ее горячее тело в короткой рубашке. – Что ты, Эдик! Не надо… Слышишь?

Он вскочил и прислонился к опорному столбу.

– Прости… Глупость какая.

Она молчала. Потом вдруг заплакала. Он сел рядом:

– Ты знаешь, я просто скотина… Честное слово. Если хочешь, я завтра уеду? Совсем.

– Нет… Я не хочу. Если ты уедешь…

Ее пальцы тихо перебирали пряди его волос. Запустил шевелюру. Коленьков уже давно вздыхает, глядя на него. Что можно и прилично в Москве, то в тайге выглядит диким.

– Я, кажется… кажется, я люблю тебя.

– Ты выйдешь за меня замуж, а?

– Да… Только потом, когда вернемся в экспедицию… Мы поедем к моим маме и папе… Они тебе понравятся.

– А потом к моим… У меня знаешь какой отец? А дядя? И вообще – мы Рокотовы. Чего ты плачешь?

– Не знаю… Просто слезы бегут, и все… Наверное, я испугалась. Ты пришел, и все как-то… Ты обиделся?

– Нет.

– Ты знаешь, я тебе никогда этого при свете не скажу. И ты никогда всего этого у меня больше не спрашивай, ладно?

– Ладно. Я пойду, А завтра мы поедем на танцы. Хочешь?

– Хочу. Я надену новое платье.

– И я тоже возьму костюм и сниму эту проклятую робу.

– Ты хорошо танцуешь?

– Не знаю.

– Наверное, хорошо., За тобой, конечно, в институте все девчонки бегали?

– Прямо уж!

– Ты вообще-то не очень красивый… Но симпатичный. А мне мама всегда говорила: за красивого не выходи… Они либо глупые, либо гулены… И так и эдак плохо.

Разговор стал спокойным. Эдька глянул на часы: половина одиннадцатого. Засиделся.

В палатке у теть Лиды горел огонь. Заглянул туда. Ну, так и есть, работает. Переписывает длинные колонки цифр в журнал.

– Не спишь? – спросила она, и Эдька молча кивнул. Сел на складной стул, на котором обычно сидел Коленьков.

Теть Лида отложила в сторону бумаги, потерла ладонями виски, будто отгоняя усталость. Достала пачку сигарет:

– Обижаешься на меня?

– Да нет, – Эдька плечами пожал, всем своим видом показывая, что он действительно обижен, но настолько благороден, что не хочет об этом говорить.

– Ну прости меня, если виновата. Ты бываешь несносным.

Эдьке говорить сейчас не хотелось. Было у него состояние странное и непонятное: на душе мир и покой и еще ощущение какой-то неизвестной никому радости, будто великая тайна, которую знает только он, надежно упрятана от всего остального человечества.

– Я должна тебе сказать, что ты напрасно так плохо отозвался о Викторе Андреевиче. Он думает о том, как бы быстрее закончить работу. Ты не знаешь, что такое выбор трассы. Это очень и очень сложно, Эдик. И потом, когда дорога уже будет построена, случись что – виноваты будут проектировщики. и изыскатели. Нам нельзя ошибаться, Эдик. А ты представляешь, что такое вести трассу по болотам? Сколько насыпного грунта необходимо?

Эдька подумал, что теть Лида все время оправдывает Коленькова одними и теми же словами и доводами. И это мимолетное открытие почему-то огорчило его. Значит, она тоже понимает истинную цену поступку Виктора Андреевича, которому нужно было во что бы то ни стало убрать из партии Любимова. И ему почему-то стало стыдно за теть Лиду, за то, что она вынуждена доказывать ему то, что самой совсем непонятно. А может быть, потому и доказывает, что ей все понятно?

Сидеть здесь больше не хотелось: он боялся, как бы не наговорить чего лишнего, не обидеть ее. Поэтому поднялся:

– Я пойду, теть Лида… Начальник когда вернется?

– Наверное, послезавтра. А может, даже и позже.

А зачем тебе?

– Так.

Он ушел, думая о том, что завтра суббота и Катюша хочет съездить на танцы. Котенок подремонтировал вездеход. Если Коленькова не будет…

Заглушил движок. Лампочки над лагерем тихо погасли. Наступила тишина, нарушаемая только посвистом ветра и гулом речки.

Вспомнилось, как уходил из института. В учебной части долго не могли понять, в чем дело. Они остались убежденными, что дело совсем не просто. Может быть, натворил что-нибудь и теперь срочно убегает? Чудаки.

Вот написать бы что-либо. Хотя бы о том же Савве? Разве такого человека встретишь в обычной городской жизни? Навряд ли.

Покрутил регулятор транзистора Котенка. Передавали музыку. Под нее и заснул…

Весь следующий день Эдька возился с вездеходом. Потом по памяти вычертил маршрут к Яковлево. Савва в свое время рассказывал очень точно. Зарисовал все приметы на листке бумаги. И просеку, и болото.

После обеда сказал Катюше, чтоб собиралась. У нее загорелись глаза, и она бросилась ему на шею. Потом вдруг посерьезнела и сказала:

– А Виктор Андреевич? Ты знаешь, что тебе будет?

– Ничего. Мы к его возвращению успеем.

Так и порешили.