Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

2

У Михайлова вот уже несколько дней побаливало сердце. Заглянул к доктору Косолапову. Тот послушал, посоветовал меньше нервничать, отдыхать при возможности. А какой тут отдых? Пока не добили зерновые – никакого продыха. А с зерновыми покончили – готовься к новой кампании – свекла на подходе. И опять мотайся по хозяйствам, опять проверяй складские помещения, транспорт. А тут на тебе все организационные вопросы, обмен партийных документов. Вручение билетов чуть ли не через день. Владимир Алексеевич занят постоянно, кому же дела завершать, если не Михайлову?

В субботу вечером позвонил прокурор:

– Слушай, Дмитрий Васильевич, на рыбалку бы съездить, а? Как полагаешь?

Договорились выбраться. Только куда?

Прокурор предложил:

– А если к Насонову, а? Чую я, что бюро по нему не будет. Понимаешь, сроки давности. Неудобно Владимиру Алексеевичу теперь его вытаскивать. Как-никак лучшие показатели в районе. Он даже с больничного уже вышел. Вот мудрец, а? Два месяца просидел… Ну, так что, звонить Насонову? Рад будет до смерти, если приедем. Он же дипломат знаешь какой?

Михайлов думал о том, что выезд к Насонову будет, возможно, неприятен Владимиру Алексеевичу. То, что предполагает прокурор, – это одно, а что думает первый секретарь – другое. Не дав прокурору определенного ответа, позвонил Рокотову. Вначале сказал в нескольких словах о текущем, потом, будто невзначай, сообщил, что собирается на рыбалку к Насонову:

– У вас возражений нет, Владимир Алексеевич?

– А почему они у меня должны быть?

– Ну… тут ведь может возникнуть всякое… Вдруг вы решите слушать Насонова на бюро, а я только что побывал у него, пользовался его гостеприимством… Мне будет неудобно…

– Не знал, что вы так щепетильны. А потом, какие могут быть у вас обязательства, если вы просто половите рыбу на территории колхоза?.. Пруды-то – это не личное хозяйство Насонова, а колхозное.

– Вы правы, однако все равно не очень удобно.

– Езжайте… Так уж выходит, что Насонов в стороне остался. Победителей не судят.

И на следующий день Михайлов чуть свет отправился с прокурором к Насонову. Тот уже хлопотал у дальнего пруда. С вечера по заданию председателя провели в заветном месте прикорм рыбы. Вывез Насонов на бережок походный мангал, около которого уже вертелся знакомый Михайлову и прокурору колхозный прораб Акопян. Набор удочек был заготовлен и проверен. В общем, все как полагается. Сам Насонов был предупредителен до крайности. Прокурор, когда председатель отошел на минуту, шепнул Михайлову:

– Ну, что я тебе говорил? Вот, брат, что такое знать человеческую психологию.

Они привезли с собой пару бутылок водки и теперь подумывали о том, что уха в самом деле может быть приличной.

Часов до одиннадцати ловили рыбу. Клев был не то что очень неудачный, нет, рыба шла, да только как-то безалаберно. Прокурор вытащил двух карпов в ладонь, а Михайлову шла одна мелочь. Насонов много шумел, а вытянул шуплого карасика. В общем, не получалось азарта.

– Вот чертовщина, – ругался прокурор, стоя по колено в воде среди буйных зарослей осоки и камыша, – ну, прямо наколдовал кто-то… Никогда такой дурацкой, понимаешь, ловли не было. Это ты, Иван Иванович, виноват… А? Рыбу в сытости, понимаешь, держишь. А она у тебя за голую нитку цепляться должна. Чтоб карп неразборчивый был, вот в чем дело.

– Я тут ни при чем, Дмитрий Саввич, – шутливо оправдывался Насонов, – сам вот аж весной приходил сюда… Все заботы. Да вы не бойтесь. На уху сообразим.

Он подмигнул Акопяну, и тот вынул из багажника новеньких «Жигулей» сетку. Прокурор замахал руками:

– Ну-ка с глаз моих прочь… Хоть бы за камышом, что ли, вынул?

Акопян и насоновский шофер шустро сбежали за мысок вместе с сеткой и через полчаса уже потрошили десяток карпов. А к часу дня уже не только уха закипала над костром, но ветер доносил до рыбаков запахи более приятные: доходящих до кондиций шашлыков со всеми пряностями, полагающимися для кавказской кухни.

Рыбаки уже сидели в тени ивы на широком брезенте и рассуждали о делах, весьма далеких от рыбалки.

– Сдал хлеба сколько? – интересовался у Насонова прокурор.

– Две с половиной тысячи тонн… На восемьсот тонн перевыполнение.

– Выкрутился… – Дмитрий Саввич восхищенно крутил головой. – Вот хитрец, а? Два с лишним месяца на больничном. А ведь по закону за это кое-кому полагается, а?

– Да хворый я был… Вот чтоб мне… – Насонов глядел с самым серьезным видом, и это чрезвычайно потешало прокурора.

– Врачу твоему, который тебе эти бумаги выписывал, надо бы дать как следует, – прокурор нетерпеливо поглядывал туда, где возились шофер и Акопян, – нарушение это, понимаешь…

– А никакого нарушения, Дмитрий Саввич… Все по закону. Меня вот хоть сейчас на обследование. Зимой на курорт поеду… Замучил радикулит.

Принесли уху в больших алюминиевых мисках. Прокурор крякнул, вынул водку, разлил в стаканы:

– Ну, за все, что позади, а? Как полагаешь, Иван Иванович?

Насонов от восторга даже прижмурился:

– Ох, сколько ж ночей спать не пришлось… Поганое, я скажу, дело, когда на тебя начальство сердится. Так что, Дмитрий Васильевич, как там начальство наше высокое настроено? Будут с Насонова шкуру драть или как?

– Спи спокойно, – с трудом приходя в себя от выпитой водки, пробормотал Михайлов. – Никто тебя трогать не будет. Скажи спасибо людям своим, что работали на уборке геройски… А то б тебя надо было.

– Народ доволен… Очень даже доволен, – согласился Насонов, – теперь-то каждому ясно, что не будут сносить… А то ведь как было еще по весне? К бригадиру с разносом, а он тебе в ответ: «А ты не командуй! Колхоза, почитай, уже нету… Скоро мы с тобой, Иван Иванович, на пару, как самые что ни есть городские жители, будем к пивному ларьку ходить в Васильевке. А то и на одной площадке жить будем по соседству. А ты меня к трудовому энтузиазму призываешь… Все одно сгребут наш чернозем в отвалы – и будут там на травке козы пастись…» Никакого настрою у людей не было. А зараз другое. Землю под ногами люди опять почуяли. Вот давеча один пришел, план для постройки просит выделить. Я ему и говорю: «Ты б подождал, а то как бы не перерешили». А он мне: «Да что я, дурной или как? Если сам первый секретарь на Кореневке бурить приказал, – значит, там и карьеру быть». И еще я скажу, товарищи мои дорогие, что ежли, скажем, теперь Владимира Алексеевича куда избирать, так в нашем колхозе не будет ни одного голоса против. Так к нему за все это дело с уважением.

Уха была хороша. Дмитрий Саввич даже добавочки попросил. Михайлов пожалел, что не взяли минеральной воды: при такой жаре водку пить без минералки трудновато.

– А я б тебя все ж, на месте Владимира Алексеевича, под выговор подвел бы, – рассуждал прокурор. – Ты вот, Иван Иванович, мужик хороший. И председатель что надо. Да только ум у тебя, понимаешь, все с криминалом. Все, понимаешь, на грани фола, как комментаторы спортивные выражаются. Вот был бы ты золотым председателем, ежли б от тебя не ждать какого-либо подвоха. А то принимаешь нас, все мы тут друзья и товарищи, а потом мне на тебя бумагу приносят: так, мол, и так, незаконно получал два месяца больничный… Переплачены суммы… И что я делаю, понимаешь? Я, не глядя, что ты такой отличный мужик, посылаю своего работника разбираться. Прав я?

– Прав… Сто раз прав, Дмитрий Саввич, – согласился Насонов. – Только ты читаешь бумагу, что твой работник тебе дал, отчет там или что, а тебе вдруг звонит… кто?

– Кто? – прокурор аж вперед подался. – Ну, так кто мне, понимаешь, звонит?

– Э-э-эх… – Насонов чуть опьянел, чувствовалось это в расслабленности его движений, в улыбке ласковой. Пальцем погрозил прокурору: – А звонит Владимир Алексеевич. Да.

– Ты, понимаешь, брось… Не будет он за тебя звонить. Уважение к закону имеет.

– За меня не будет. Точно это. А кто мне больничные выдавал? А? Я вам сейчас такое скажу… Вера Николаевна – симпатия нашего Владимира Алексеевича. Вот кого держу в колхозе. Девка, я вам скажу…

– Ну, тогда… – развел руками прокурор, – тогда обошел по всем статьям. А я-то и не знал. Вот ведь какие дела на свете, Дмитрий Васильевич, а?

Михайлов слушал ленивый этот разговор равнодушно, хотя сообщение о симпатиях Рокотова заинтересовало его. В конце концов, секретарь райкома должен определиться с семьей. Как-то неприятно. Чтоб болтовни вокруг этого поменьше было. Все ж на виду.

А хорошо здесь на берегу. И думается прекрасно. Говорят, Дорошин выходит на днях. Вот еще будет заварушка. Ведь Владимир Алексеевич в его отсутствие самодержавно руководил комбинатом. А шефу это узнать будет ой как обидно.

Беседа между прокурором и Насоновым шла уже в несколько иной плоскости:

– Вижу, все понимаю… Нет у него хватки, последовательности нет. Первый секретарь – это, брат, фигура… Личность. Вот тот же Логунов. Он фигурой был. И крупной. Посади на этот пост, скажем, Дорошина, он так дело повернет… А Рокотов, он, может, слишком современный… Все б убеждал, все доказывал бы. Нет, я таких методов не понимаю. Первый секретарь ежели. понимаешь, вызывает, так у председателя колхоза душа должна в пятках быть. Потому что вызов к нему – это поворот, это событие. А ежли он, скажем, с тобой о погоде переговорит или про здоровье поспрашивает, а дело к тебе у него крохотное, – такого я не принимаю.

Ох, разошелся прокурор. Добрейший человек, но в споре границ не знает. Ничего себе – на темочку вышел. Впрочем, не только он говорит о слабости Рокотова. Уже слышал подобное Михайлов, хоть и не принимал участия в обсуждении. Не его это дело.

Насонов возражал. Вяло, неохотно, но возражал. Хитрый мужик. А вдруг Михайлов на ус мотает разговор и Рокотову его изложит? Опять Насонову беда.

Шашлыки пошли лихо. Потом шофер слетал в райцентр еще за бутылочкой. Михайлов почти не пил, рассеянно глядел на мерцающую гладь озера, думал о своем. Два дня назад Крутов, побывав у Дорошина, сделал предложение: не пойдет ли Дмитрий Васильевич директором строящегося ГОКа? Надо искать кандидатуру свою, а то пришлют человека со стороны. А с ним как еще сложится? Боялся Михайлов, что предложение Крутова исходит от Рокотова. Только он вправе предполагать такие перестановки. А в комбинате уже вовсю на эту тему говорят, Жанна с неделю назад слышала. А ГОК – это не сфера комбината. Тут кадровые вопросы не решают. Наверное, все ж Рокотов.

А отступать Михайлову не хотелось. На всякий случай позвонил в обком, попросил знакомого инструктора позондировать почву где надо. Если это оттуда, сомнений не должно быть. Предлагают один раз. Второго не бывает. А может, все-таки Рокотов?

Жанна против всяких ГОКов. Права она. Дело только начинается, все придется на ровном месте строить. И коллектив и монтаж оборудования. А в райкоме все давно отлажено и есть над тобой человек, который отвечает за все. Он курс определяет, ему и отвечать. Нет, исполнители еще очень долго нужны будут. Инициаторы горят, но не любят делать черновой работы. А исполнитель ее осуществляет в точной, заданной начальством пропорции. Более того, Михайлов убежден, что наступает время исполнителей… Куда ни глянь, везде нужны люди, которые умеют делать дело. А те, кто кричат призывы, они не всегда у руля остаются. Крикнул, а вдруг ошибочно. И иди, голубчик, «в связи с переходом на другую работу».

Было уже около четырех часов дня, когда подустали рыбаки. Заторопился домой прокурор. Предложил Михайлову:

– Может, ты за руль сядешь, а? Я, понимаешь, взял немного лишнего. А порядок не хочу нарушать.

Сел за руль насоновский шофер. Рядом с ним пристроился председатель. Следом пошла машина Акопяна, чтобы забрать Насонова и шофера в райцентре.

Стлался позади крученый хвост пыли. Прокурор попробовал затянуть «Подмосковные вечера». Вышло фальшиво. Никто не поддержал. Дмитрий Саввич обиженно замолк и вскоре стал мирно посапывать на плече у Михайлова.

– Село-то какое… – радовался Насонов, – теперь мы водопроводик сюда хороший кинем… Чтоб не маяться в центре России без воды. Карьер все отберет. А мне все ж, Дмитрий Васильевич, кажется, что настоит на своем Владимир Алексеевич. Землице нашей цены нет. Я вам когда-нибудь покажу место, где немцы чернозем брали для вывоза в Германию… Эшелонов пять у нас тут, сволочи, наворовали. Ее б, землицу нашу, да водой бы поить вдосталь. Вот глядишь, орошение сделаем. Чтоб с гарантией по пятьдесят центнеров с гектара пшенички-то. Вот будет дело. А что сейчас? По двадцать пять на круг возьмем – и счастливы. А она, землица наша, может вдвое давать. Глядите… Глядите, Дмитрий Васильевич… Вон видите, девушка идет? В голубом платье! Видите, да? Так это и есть Вера Николаевна, докторша наша. Это и есть та самая, которая Владимиру Алексеевичу по душе. Эх, и пара же получится…

Михайлов заметил лицо девушки, когда она обернулась, пропуская машину. В самом деле, красивая. Ну что ж, Владимира Алексеевича можно поздравить.

3

Вера спешила. Она остановилась на минуту, чтобы пропустить мимо машины, подождала, когда за ними уляжется пыль, и перешла улицу. Наконец пришло письмо от Андрея. Она прочитала его быстро, буквально за одну минуту, и теперь торопилась к себе, в больницу, чтобы закрыться в кабинете и прочесть все с самого начала, внимательно, вдумчиво, чтобы понять все мысли, владевшие Андреем тогда, когда он писал это письмо.

Он был совсем рядом, в Харькове. Какое-то совещание. Послезавтра будет в Славгороде. Остановится в гостинице. Ждет. Хорошо было бы, если б она смогла приехать на пару дней. Можно было бы вдоволь поговорить.

Она поедет. Она обязательно поедет. Даже просто для того, чтобы увидеть его. Интересно, почему он не писал ей все это время? Будет оправдываться. И все равно, она хочет его видеть. В Москве все было так хорошо. Она даже думала, что в жизни уже так не бывает, что только в романах писатели сочиняют что-либо подобное. А у них было. Он даже никогда не стремился перевести знакомство, добрые их отношения в близость. И это ей больше всего в нем нравилось, потому что вся ее жизнь с семнадцати лет состояла из бесконечного противоборства с пошляками, начинавшими приставать на улице, намекавшими на свои финансовые возможности и связи с власть имущими.

Андрей… Смешной, с сутулой фигурой, с очками на конопатом носу, с голосом, почти по-старчески надтреснутым. А смех какой? Когда он смеялся в общежитии на втором этаже, его слышно было на четвертом.

Вот она увидится с Андреем, и все будет ясно. И кончатся эти мучения, связанные с ее поступком в отношении Рокотова. Он уже, наверное, утешился, а она все еще переживает, что обидела его. Иногда она видит знакомый газик, пылящий по проселку, и тогда старается быстрее сойти с дороги. Он ездит очень неосторожно, даже на поворотах не сбавляет скорости. Лихач. К чему все это?

Однажды она поехала в Васильевку на совещание в райздравотдел. Вечером сходила с коллегами в кино. Возвращалась в гостиницу поздновато. А навстречу шел тяжело и медленно усталый человек. Доктор Косолапов, когда человек неторопливо перешел улицу и скрылся в одном из подъездов, сказал, глядя ему вслед:

– Наш первый секретарь райкома… Любопытная, доложу вам, фигура. Оч-чень любопытная.

И Вера так и не решилась спросить его о том, что он имел в виду, хотя интересовало ее это очень.

Потом как-то подвозил ее из райцентра Насонов. Ехал сам, без шофера. Сообщил, что теперь уже не будет требовать больничного:

– По двадцать четыре и восемь десятых центнера взяли пшеницы на круг с гектара, – радостно сообщил он и добавил: – Теперь не будет выговора… Лучший результат в районе.

Она усмехнулась, а он, заметив это, сказал:

– А я вот что тебе скажу, Вера… Как дочке своей. Откровенно и честно. Вот хоть что ты мне ни говори, а бабьей вашей политики не понимаю. Да на тебя такой человек глаз положил… Сообрази ты. В общем, мое мнение персонально таково: глупость сморозила, девка. Хоть ты и доктор, а глупость сотворила. Исправляй, а не то… В общем, на Владимира Алексеевича сейчас прямая атака идет…

– Что, неприятности? – быстро спросила она.

Насонов улыбнулся понимающе:

– Ага… не так еще и плохи дела у нашего первого секретаря. Со службой у него все как надо, а вот бабенка одна его запросто доконать может. Гляди. Пристала к нему как… в общем, мой тебе совет, ты этот вопрос серьезно продумай. Может быть поздно, если в стороне стоять будешь.

Потом она однажды видела издалека, как Рокотов высаживал из машины у автовокзала высокую красивую, женщину. Только лицо ее Вере не понравилось. Слишком намазана и толстовата. Да и не первой свежести. Во всяком случае, по виду лет тридцать шесть – тридцать семь… Никогда бы не подумала, что Рокотов может ухаживать за женщинами старше себя возрастом.

А злость на Рокотова оставалась. Теперь уже за то, что слишком легко говорит главные слова. Кто ему теперь, после всего происшедшего, поверит? И тут же сама себя укоряла: а что ему делать оставалось, когда она так ему ответила? Может, и рад бы он снова приехать, да боится того, что уже было.

Если б он знал, сколько мыслей о нем? Наверное, подумал бы, что она в него влюбилась и терзается своей ошибкой. Как бы не так! Просто она думала бы так о любом человеке, оказавшемся на его месте. Потому что не привыкла обижать людей!

Однажды она уже почти совсем решила поехать в райцентр и объясниться с ним. Даже билет на автобус взяла. А потом подумала, что никогда не сможет этого сделать. Просто не сможет, и все. И ждала письма от Андрея как спасения, как лекарства от бесконечных угнетающих мыслей. Но только его письма. А сама писать никогда ему не будет. А там пусть как получится.

И вот письмо пришло. Позвонили ей в больницу, и она, не дожидаясь, пока его принесут, помчалась сама. Да, он помнит о ней, он вспоминает с грустью все, что было в Москве, мечтает увидеться. Надо столько переговорить.

А может, взять и уехать? Куда-нибудь, хоть на край света. Врачи везде нужны. Что ее держит в этом селе? Зачем она вопросы сама себе подбрасывает, ответы-то давно известны. Здесь она потому, что нужна бабе Любе… Куда ее одну оставишь? А уезжать не хочет. И совесть не позволяет оставить старуху, которая ей и мать, и отца заменила в свое время, в люди вывела, на путь наставила. Вот и мечется теперь. А выхода нет, просто утешает себя иногда тем, что возьмет и уедет. Никуда она отсюда не денется.

Интересно, каким стал Андрей? Он писал, что предлагают ему место заведующего отделением. Тогда он не решался принимать это предложение. И не потому, что боялся не справиться, а потому, что не хотел связываться со многими вещами сопутствующими, удаляться от чистой медицины. Ведь она на себе испытала, что такое заведование больницей. И дрова, и покраска, и инструменты, и лекарства. А часто кончалось тем, что брали они с бабой Любой по ведру гашеной извести, завязывали головы платочками и лезли на лестницу, чтобы белить стены. Это было проще, чем бегать неделями и умолять Насонова прислать людей.

У себя в кабинете она еще раз внимательно прочла письмо. Было оно ласковым и каким-то тревожным. Именно такого послания от Андрея она ждала вот уже несколько месяцев и теперь думала о том, что какие-то часы отделяют ее от того момента, когда она его увидит.

С райздравотделом удалось устроить все без особого труда. Договорилась о трехдневном отпуске, уладила с коллегами дела с приемом. Теперь оставалось ждать.

В этот вечер не спалось. Встала с постели, вышла на крыльцо. Посидела на скамеечке, прислушиваясь к ночи. Она уже почти не представляла себе Андрея. Казалось, что все было так давно, а может быть, вообще не было? Может, это она придумала себе его? Но лежал в кармане халатика твердый хрустящий конверт, и это было подтверждением того, что все правда, что послезавтра ждет ее Андрей и они поговорят абсолютно обо всем.

Назавтра она пошла к Насонову. Председатель сидел у себя в кабинете и ругался по телефону с кем-то, видимо из райцентра, потому что речь шла о доске-вагонке и стандартных бревнах. Вера посидела перед его столом, полистала газеты. Насонов наконец завершил длинный и, видимо, тяжелый для себя разговор и глянул на нее:

– Слушаю, только быстро.

– Иван Иванович… У нас плохо с врачами. Вы знаете. Если я помогу найти хорошего квалифицированного терапевта с опытом…

– Так я ж тебе в ножки поклонюсь. Особливо ежли у нас жить согласится. А кто это? Подружка?

– Это потом. И жилье будет? Хотя бы на первый случай.

– И на первый будет и на второй… Вон двухквартирный домик заканчиваем строить. В одну квартиру управляющего отделением переселим, а другую – пожалуйста… Планировал библиотекаря туда, ну да подождет. У матери своей проживет. Ты б все ж сказала: кого на примете держишь?

– Еще не знаю, Иван Иванович. Как поговорю, так сразу же к вам… Раньше времени не хочется.

Она уходила, а Насонов настороженно глядел ей вслед.

День этот полз так медленно, что уже после обеда она перестала находить себе место. Снова зачем-то сходила на почту, начала читать новый роман и бросила его раскрытым на столе… Хоть бы кто на прием пришел, а тут, как назло, ни души. Сходила к бабе Любе, домой, помогла ей капусту для борща нарезать… В саду последние оставшиеся вишни пособирала. Были они черными, переспелыми… Невкусно. Выгнала из огорода соседскую козу.

А солнце висело на одном и том же месте, будто гвоздями приколоченное. Минуты текли медленно. Казалось, жара настолько утомила время, что оно потеряло привычный свой ритм и двигалось еле-еле, как человек, уставший от долгого пути.

Уехала она последним автобусом, чтобы переночевать уже в областном центре.

Планировалось легко и просто, а не учла многих сложностей. Во-первых, с гостиницей. Оказалось, что обком собирает совещание и мест в гостинице нет. Просидела до позднего вечера, пока администратор не сжалилась над ней. Поселила в одноместный номер, где уже жила какая-то женщина из Москвы. Здесь был диван, на который и уложили Веру. Соседка пришла поздно, а ушла рано, еще до того, как Вера проснулась.

После завтрака она побродила по городу, зашла в парикмахерскую и сделала прическу. Заглянула в аптеку, купила кое-что из лекарств. В районе не все возможно достать. Завернула в гостиницу – нет, товарищ Кругликов еще не приезжал. Город был не так велик, и она снова пошла по кругу: на площадь к Вечному огню, затем по проспекту. Заглянула в другую гостиницу – и там Андрей не регистрировался. Посидела в парке: тут было прохладно и продавали вкусное мороженое. После обеда и очередного обхода гостиниц, уже рассердившаяся, решила сходить в кино. Пошла на старую ленту «Не пойман – не вор» с молодым де Фюнесом. Смотрела ее в студенчестве, когда-то очень нравилась. Теперь то ли настроение было хуже, то ли еще по какой причине, фильм показался не смешным. Вышла из кинотеатра совсем злая. Глянула время: шестой час. Вот она возьмет сейчас свою сумку – и на автовокзал. С его стороны это просто свинство.

Она быстро прошла через холл к лифту, и тут ее окликнула дежурная администраторша:

– Девушка, вы тут спрашивали товарища Кругликова… Он приехал. Живет в двести сорок третьем номере. Сейчас у себя.

Злости на Андрея как не бывало. Приехал. Боже мой, как это здорово! Если б она уехала, не повидав его, больше они не встретились бы. А тогда мучила бы себя всякими мыслями.

На второй этаж она взлетела как на крыльях. Постучалась в номер. Дверь была приоткрыта, и, прежде чем из номера раздался голос Андрея, от толчка она совсем распахнулась и Вера встала на пороге. Андрей стоял у зеркала и брился. Он заулыбался, бросил жужжащую бритву на кровать, косолапо шагнул навстречу:

– Ну, наконец-то… Здравствуй!

Они разглядывали друга друга, и Вера нашла, что он потолстел, стал солиднее и внушительнее и этот серый костюм в голубую искру идет ему. И очками обзавелся с позолоченными дужками… Это придает ему вид если не профессорский, то уж доцентский обязательно. Они смеялись громко и искренне, и обоим нравилось находить друг в друге что-то новое. И почему-то оказывалось, что все изменения произошли в лучшую сторону. И даже то, что конопушки на лице Андрея летом расцвели вовсю, тоже очень здорово. И то, что у нее лицо сгорело под солнцем и шелушится, – тоже великолепно.

– Садись, – сказал он, – сейчас мы с тобой выпьем бутылку шампанского. Я только в буфет за конфетами сбегаю, не возражаешь?

– Я с тобой, – сказала она.

Просто ей хотелось видеть его все время, не отпуская ни на минуту. За все время, что они не виделись, она дорисовала его облик до полной законченности, и теперь, в первые минуты встречи, ей казалось, что она его почти любит и что сегодня ее судьба сделает поворот, тот самый главный поворот, о котором она мечтала еще в студенчестве. Ей казалось, что теперь все будет поиному – и сама жизнь, и люди вокруг нее, потому что есть Андрей, смешной, добрый и сильный. С ним все просто и все ясно, как будто в жизни нет никаких загадок и сложностей, будто в ней все почти ясно.

– Не возражаю, – он прихватил пиджак, набросил его на плечи, и они вышли в коридор.

Она взяла его под руку, и так они двинулись в холл, где дежурная по этажу разговаривала с мужчиной, стоявшим к ним спиной. Андрей подошел к столу дежурной и, прервав разговор ее с посетителем, спросил, на каком этаже буфет. Дежурная начала отвечать, но Вера уже не слушала ничего, потому что человек у стола обернулся и она узнала в нем Рокотова. И он узнал ее, потому что быстро-быстро глянул на Андрея, потом лицо его покрылось краской, он споткнулся о край ковра и растерянно сказал ей:

– Здравствуйте…

Она ответила так же растерянно и смотрела в спину уходящему Рокотову. А Андрей стоял тоже рядом и ничего не понимал, потому что повторял одно и то же:

– Ты знаешь… буфеты сейчас сразу на трех этажах… Все работают.

А она молча пошла в номер, и он тоже шел за ней, забыв о буфете и о конфетах. Только в комнате, когда она села к столу и стала смотреть в окно, Андрей спросил:

– Это твой знакомый?

– Да.

Он больше ничего не спрашивал, просто сел на кровать и молчал. Так прошло несколько минут, и Вера вдруг сказала нарочито веселым голосом:

– Ладно… Вот ерунда… Извини, это пройдет. Прости.

Он закивал согласно и полез доставать из портфеля шампанское. И собрался снова бежать в буфет, но она сказала:

– Я не хочу конфет… И идти никуда не хочу. Понимаешь? И вообще, все это ерунда. И не было никого и ничего, ты понял?

И они пили шампанское, и он говорил о том, что скучал и даже несколько раз собирался написать, но не смог… Были всякие события. Потому что теперь он – заведующий отделением, много всяких хлопот… И еще – он ведь тему разрабатывает… Вот приехал поговорить с профессором Винокуровым… Это тот самый Винокуров… Ого, кандидатская будет точно. Только поднажать надо.

А она думала о Рокотове, о том, что у него были странные глаза, когда он глянул на нее, а потом на Андрея… Боль в них. Или ей так показалось? И он повернулся и пошел. И хоть бы слово еще. Неужто ему совершенно безразлично, что она с мужчиной? Нет, небезразлично, потому что спина у него как-то сгорбилась, когда он уходил. Будто тяжесть какая лежала на плечах. Опять она все преувеличивает… Опять ей все кажется. И ничего у него странного не было в глазах. Обычные спокойные рокотовские глаза. Его ничем не тронешь… Нет, он был растерян. Это точно. А растерянность – это уже признак… Боже мой, ну что тут гадать? Вот напротив сидит Андрей. Она мечтала о встрече с ним, она ждала… Минуты считала, часы. А письма сколько ждала? Чего ей еще надо?

– Расскажи о себе, как жил?

Андрей молчит. И голову опустил. Странно. Ну, чего же ты молчишь? Говори что-нибудь, говори… Только бы голос твой слышать. И забыть про глаза Рокотова. Ну, говори, доктор Кругликов.

– Эх ты… – сказала она. – Ты просто знаешь кто?.,

– Тут все ясно, Вера… – он пытался улыбнуться, но не получилось. – Я всегда опаздываю… Или совсем невпопад говорю. Это точно. И потом, не надо стыдиться. В конце концов, все это просто прекрасно.

– Ты дурак! – крикнула она. – Ты самый круглый па свете дурак… Ты меня никогда не слушай… Я всегда говорю глупости и поступаю как самая настоящая идиотка. А ты мужчина… Понимаешь, ты должен меня убедить, что я люблю тебя… Ну, говори же!

Он начал ходить по номеру, и все это было пошло, начиная от страдальческого выражения его лица и до идиотских цветочков на его галстуке. Ее раздражало теперь в нем все, даже то, что когда-то нравилось.

– Может, мне тебе самой сказать, что я хочу уехать куда-нибудь отсюда? А?

Он встрепенулся:

– Слушай! Уедем… Честное слово, если ты всерьез… Я тебе гарантирую работу, жилье, наконец… Это будет здорово. В нашем горздраве ко мне великолепно относятся… В конце концов, все будет самым лучшим образом.

– Да-да, – говорила она, – это будет очень хорошо. Я напишу домой, меня все поймут. Бабушка вышлет диплом, а райздравотдел– трудовую книжку. И мы уедем с тобой… Только это надо сейчас, слышишь?

– Господи, о чем речь? – он торопливо собирал портфель, засовывая туда газеты, бритву, чистую рубашку. – Сейчас, ты подожди, я пойду заплачу за номер… Ты побудь здесь.

Он убежал и вернулся очень скоро. И они вышли из номера, и она молила всех богов, чтобы сейчас не встретился Рокотов. А потом, когда Андрей нашел такси, выскочив для этого чуть ли не под колеса автомобиля, она села рядом с ним на заднее сиденье и повторяла про себя, что она поступает совершенно правильно, что когда-то надо решать все это раз и навсегда, что она безумно любит Андрея и будет с ним счастлива. И даже не заметила, как машина остановилась у ступенек, ведущих в здание вокзала. И потом Андрей, расталкивая людей, прорывался к кассе и показывал ей два билета, и на лице его была радостная улыбка, и он говорил что-то о поезде, который идет на Харьков через десять минут, а оттуда они пересядут на поезд, который пойдет на Саратов, а там уж совсем близко. А ей вдруг стало ясно, что теперь уже все, что теперь она никогда не увидит Рокотова, не услышит его глуховатого голоса и улыбки, которая ей нравилась всегда, только она почему-то боялась себе в этом признаться. А он любит ее по-настоящему, и он это уже доказал, потому что такие, как он, просто так, от скуки, не предлагают женщине выйти за них замуж. Для него этот вопрос уже был ясен тогда, когда она отказала ему. И он ждет. И от него нет ни телефонных звонков, ни случайно-преднамеренных встреч. И ошибка, которую она вот-вот может совершить, предстала перед ней во всей своей обнаженности, и вдруг стало ей страшно за то непоправимое, что могла она сделать сейчас, и, торопясь за Андреем по перрону, она думала о том, что сегодня же, немедленно, она пойдет к Рокотову и извинится за тот разговор. Она скажет: «Я была не права… Я жалею о том, что сказала вам. Если можете, простите меня…» И уйдет, потому что теперь уже что-либо изменить трудно.