Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

6

Ох, и дорого обошелся тот денек Эдьке. Еще несколько ночей снились ему всяческие ужасы. То надвигалось на него. бурлящее коричневой жижей болото, то вдруг обрушивался небосвод с громом и молнией. То вездеход проваливался в какую-то темную душную яму, и как он ни крутил руль и ни нажимал педали, дышать становилось труднее и труднее.

Хорошо, что задержался Котенок, а то было бы неудобно перед ним. Появился он на шестой день после отъезда с тринадцатью бочками солярки и бензина, с провиантом кой-каким. Дорога, видно, досталась ему непросто, потому что после нее он отсыпался целый день, перед вечером выскочив в одних трусах к навесу тети Нади, торопливо перехватил что-то и снова вернулся в палатку. Только на следующее утро заявился к Коленькову, чтобы поругаться и пообещать «при свидетелях», что в следующий раз один в такую дорогу не поедет. Потом подался к навесу из брезента, где стояла техника, в «гараж», как он говорил, и с деловым видом обошел вездеход, разглядывая свежие царапины на его выкрашенных зеленой краской боках. Эдька держался от него подальше, потому что, несмотря на то что машина была чисто вымыта и даже мотор отдраен соляркой, вид ее был довольно плачевный и можно было представить, как прореагирует на это Котенок.

Попался под руки механику Любимов, и Котенок, ухватив его за пуговицу куртки, долго держал около себя, отводя душу в сетованиях на тему о вырождении честного шоферского племени и о приходе за руль сачков-профессионалов, которым чихать на все, кроме собственной персоны.

К вечеру Котенок уже отошел и довольно мирно рассказывал о своем рейсе. Досталось ему порядочно. Две ночи пришлось спать в кабине трактора, но это уже в привычку.

Любимов с Катюшей вернулся из тайги перед самым ливнем, и они не пострадали, зато: теть Лида с Турчаком хватили лиха полной мерой. Промокли насквозь, а Турчак руку распорол об острый сук. Перевязала его теть Лида косынкой своей. Еле добрели. Сразу по приходу обнаружилась у нее простуда, и Эдька помогал тете Наде готовить и ставить ей горчичники. Поэтому теть Лида не уехала вместе с Коленьковым и Любимовым, когда прилетел вертолет. Привез он инструменты, которые заказывал начальник партии, продукты, в том числе сгущенку. Эдька так и завертелся около тети Нади, но все напрасно, потому что отложили ее, эту самую сгущенку, в «энзэ».

Да, улетели в экспедицию для трудного разговора Коленьков и Любимов. А в лагере все было как прежде. Теть Лида уехала с Котенком к тому месту, где был Эдька с Коленьковым. Уехала, несмотря на то что еще не выздоровела. Катюша, предполагая, что теперь надо ждать важное начальство, целыми днями возилась у себя в палатке, приводя в порядок документацию. Турчак, обмотав руку толстым слоем бинта, носил ее перед собой как маленького ребенка и умудрялся рубить дрова одной правой.

Теперь, по прошествии нескольких дней, Эдька уже не думал об отъезде. Наоборот, с каждым днем все больше и больше крепла его уверенность в том, что он приобщился к условиям жизни этих людей и показал себя ничуть не хуже, чем они. Он ни слова не сказал никому о том, как тяжела была дорога, и только за завтраком, на следующий день после возвращения, то и дело поглядывал на Коленькова, ожидая, что тот вот-вот начнет рассказ о его геройском поведении, но начальник молчал, тяжело перемалывая зубами жесткое мясо. И никто больше не спрашивал Эдьку о том, что он пережил за эти самые трудные в его жизни часы, и он начал понимать, что здесь пет смысла ждать ни восхищений, ни восторгов, что здесь просто работа и тот, кто се выполняет хуже других, должен уйти. А если ты сидишь за общим столом, значит, ты такой же, как и все.

Эта мысль не только успокоила его, но и придала какую-то весомость его поступкам и словам. Даже на походке отразилась. Он стал подражать Любимову, потому что у Коленькова была походка какая-то дерганая, некрасивая, зато Любимов ходил чуть вразвалку, но споро, твердо ступая. Турчак даже похвалил Эдьку:

– Ты учись-учись у деда… У него много чего узнаешь.

Странный он был человек, Турчак. Когда его спрашивали, откуда он родом, отвечал шуткой:

– Родился на Украине, жил в Крыму, помру в Сибири.

Он уже двадцать лет бродил с партиями по тайге, выполняя трудоемкую работу при изыскателях. Он умел все, и когда Коленькову надо было сделать абсолютно невозможную вещь, вроде того, что достать пару лишних комплектов запчастей для техники или получить спецодежду со склада, когда у имеющейся не вышел срок, он звал к себе Турчака!

– Собирайся Савва…

И тот покорно собирался, долго перечитывая доверенности, отношения, которые ему писал Коленьков, вздыхал тяжко: «Ох-хо-хо… Опять в бедлам…» Уже потом Эдька, немало удивлявшийся первое время колоссальной пробивной силе тихого Турчака, узнал подробности редкого Саввиного дара. Тот никогда не пьянел и мог принять, как утверждал Котенок, сколько угодно спиртного. Вот это-то его качество и эксплуатировал Коленьков. Он выдавал Савве деньги и посылал его с первым же вертолетом в Ильинку, где были склады экспедиции. Савва устраивался в доме для приезжих, а то и к куму своему, работавшему шофером при складах, а вечером, в новом пиджаке и хромовых сапогах, появлялся в чайной, которую местные жители мягко звали бедламом. За два дня Савва утрясал все дела со снабженцами, получал все подписи и отправлял собственноручно груз в адрес партии. Затем являлся сам, торжественно вручая Коленькову счета из чайной. Они были любопытным документом, и на чтение их собирались все свободные от работы. Коленьков зачитывал их содержание под одобрительный, а иной раз и восхищенный шумок за спиной:

– Водка «Московская» – девять бутылок… Савва, сколько же вас человек было? Четверо? А сколько на себя взял?

– Да что я помню? Вроде две…

Котенок стонал от восторга.

– И остальные, выходит, по две?

– Не… Это Федюнин старался… Может, и боле меня.

– Он меня по миру пустит, твой Федюнин… Не имей с ним никаких дел. Насос, а не человек.

– Никак не можна… Большой человек. Экспедитор. Боле никого нет, кто с моторами может решить. Даже сам Рукавицын слабее… Тот своему заместителю все доверяет. А Федюнин – голова…

Вот таким был Савва Турчак. Зимой, когда кончался полевой сезон, он подряжался работать в Ильинке в мастерских. Кузнец был первостатейный. А уж к февралю начинал донимать Любимова:

– Василь Прокопич, пора б собираться., Надоело тут. В лес хочется… На воздух свежий.

Его переманивали все начальники партий, но он признавал только коленьковскую. Когда его спрашивали, почему он так привязан к одной и той же партии, он смеялся:

– Так Виктор Андреевич тайгу любит… Все зимой по домам, а он так же, как и я, в Ильинке. Одна у нас судьбина.

А тот, кто знал его поближе, вопросов не задавал. Не любовь к Коленькову определяла привязанность Турчака. Он преклонялся перед Любимовым. Они даже зимовали в одной и той же комнате общежития. Турчак и сапоги таежные ремонтировал для Любимова, не доверяя эту работу сапожникам:

– Это не дело… мужики… Я уж коли сделаю, так навечно. А Василь Прокопичу особо… Таких бы людей поболе.

Вечерами их видели вместе в клубе на киносеансе. Потом они прогуливались по тротуару около общежития и говорили о чем-то. При посторонних замолкали. Вежливый Любимов Савву называл только на «вы», хотя и был старше его. В общежитской кухне Савва варил борщи для себя и для Любимова и очень гордился этим обстоятельством:

– У меня стряпню сам Василь Прокопич хвалит, а ты мне говоришь, – часто упрекал он тетю Надю, которая старалась не подпускать его к своей печке.

За глаза он называл Любимова чуть фамильярно: дед. Однако, когда кому-либо приходило в голову сказать при Турчаке, что постарел, сдал за последнее время таежный орел, как иногда называли Любимова, Савва безоглядно бросался в атаку на обидчика:

– Да что вы понимаете? Это ты сдал… Во какое брюхо запустил. А ты глянь на Василь Прокопича… Хоть под венец веди… А в тайге выйди с ним на тропку. В момент позади будешь… Тоже мне!

О семье его никто ничего не знал. Да и была ли она у него? Тайга стала его домом, его любовью, и мало кто на свете мог бы прервать эту любовь. Если он видел, как кто-нибудь из мальчишек нес в село бельчонка, то это было первейшей заботой Саввы:

– Ты где взял зверюшку, малец? А ты подумал, как твоя мать будет убиваться, коли я вот возьму зараз тебя и с собой заберу? То-то… Ну-ка идем, покажешь, где взял…

И он шел с мальчишкой к месту, где был пойман бельчонок, и выпускал его собственноручно. А «охотнику» давал рубль, чтоб обидно не было:

– На-ко, конфет купи себе…

Эдька провел с Саввой два вечера у костра. Турчак сокрушался, что нет до сих пор Любимова:

– Вот там они бедуют, Василь Прокопич… Не кабинетный он, дед-то. Весь таежный. Чистый. Оно завсегда так, коли человек с тайгой в дружбе. До него плохое ни в жисть не пристанет. Ни зла тебе от него, ни слова бранного.

Худой, высокий, чуть сутуловатый, Турчак у костра был похож на большую носатую птицу. Это сходство Эдька отметил сразу, едва только увидел Савву. И улыбку его, добрую, беззлобную. И неспособность или нежелание Турчака подшучивать над другими.

Вечерами Эдька бродил с Катюшей. Они говорили обо всем: и о будущей зиме, когда вернутся в Ильинку и начнется сезон отпусков, и о споре между Коленьковым и Любимовым, и о теть Лиде, которую Катюша почему-то недолюбливала, хотя говорить об этом Эдьке не хотела, видимо опасаясь его обиды. Однако Эдька чувствовал эту неприязнь во всем, даже когда Катюша говорила о красоте его тетки. И он не задавал никаких вопросов, хотя ему очень хотелось это сделать.

В лагере все, кроме Турчака, ждали возвращения Коленькова и Любимова. Савва, помешивая в котелке отвар лимонника, сказал как-то вечером у костра Эдьке:

– А деду в Ильинке поболе побыть бы надо… Печенка разболелась. До докторов пойдет. Дня четыре пробудут. А потом я тебя на охоту свожу. Не с ружьем… Силки ставить будем. Поглядишь на нее, на матушку нашу тайгу-то.

Эдька не сказал ему о том, что сегодня днем был при разговоре по радио между теть Лидой и Коленьковым. Сквозь треск разрядов в атмосфере доносился спокойный, уверенный голос начальника:

– Василий Прокофьевич от нас уходит… Пока замены ему не будет. Сезон придется завершать нам с вами двоим… Я надеюсь на вас, Лидия Алексеевна… Днями буду. Авиаторы подводят.

– Виктор Андреевич… Что случилось? Почему уходит от нас Василий Прокофьевич? Вы можете сказать? Я вас очень прошу.

– Ему нужно время… – голос Коленькова был насмешливым. – Он хочет против нас с вами бороться. Ехать доказывать свою правоту. А нам работать нужно, Лидия Алексеевна. Нам некогда воевать. Вы слышите меня? Я говорю, нам некогда донкихотствовать. Достал два бинокля… Один из них вам… Чудная штучка. Как слышите?

– Слышу, – теть Лида отключила рацию, посмотрела на Эдьку. Лицо ее было растерянным. – Эдик, ты понимаешь, от нас уйдет Василий Прокофьевич… Совсем… Боже мой, да что происходит? Зачем, для чего? Куда, наконец?

– Это ваш кумир, теть Лида, – Эдька поймал себя на том, что голос его прозвучал зло, – погодите, он себя еще покажет.

Теть Лида глянула на него сердито, и он понял, что слова его ей неприятны. А потом думал, почему – и никак не мог сообразить: в чем же дело? Ведь она не отвечает на ухаживания Коленькова, более того, она похвалила Эдьку за то, что он дал этому горлохвату от ее имени отбой. Чудаки люди.

7

Ольга Васильевна провела «мыслителей» через веранду в прихожую. У двери спальни остановилась, подняла палец:

– Ребятушки… Только об одном прошу: поосторожнее с ним… Нельзя ему волноваться… И коли что, ты, Саша, кашляни… Я тут буду, рядышком. Приду немедля.

Тяжелая ночь была у Сашки после того, как Крутов, вернувшись от шефа, сообщил, что Дорошин назавтра зовет «мыслителей» к себе. Григорьев попытался выяснить, как настроен старик, однако Паша отвечал уклончиво, и добиться от него чего-либо существенного не удалось. Вечером Сашка пошел в гости к Рокотову, надеясь понять задумки соратника, однако Владимир Алексеевич был в Славгороде на совещании и до сей поры не вернулся. Оставалась одна возможность: поговорить с Петей. И тут неувязка: вахтерша сообщила, что Ряднов ушел на девятичасовой сеанс в кино, а значит, ждать его надо около одиннадцати. Так и не вышло у Сашки ни с кем посоветоваться. А утром встретились с Петей буквально за десять минут до того, как надо было идти к шефу. По пути Сашка, правда, попытался завязать разговор об общей линии поведения, однако хуторянин отмалчивался, натужно сопел и отвечал коротко:

– А мне что? На рудник пойду… Не бойсь, зарплату свою мы где угодно отработаем. Не бери в голову.

А Григорьев привык к ясности, особенно если речь шла о встрече с Дорошиным. Не тот собеседник, чтобы хитрить-мудрить.

Была мысль перед работой зайти к Рокотову, позондировать настроение. Да вот жена перед выходом его оглушила новостью. Оказывается, в комбинате вовсю женщины говорят о связи первого секретаря с женой Михайлова. Где-то их видели вместе в машине. Сашка возмутился, начал было спорить, а потом вдруг приутих. Вспомнил реплику Пети, услышанную на днях. Вначале он не придал ей никакого значения, а теперь вспомнилась. Говорили они о возможном уходе Михайлова директором строящегося ГОКа. Сашка всячески отвергал эту мысль как нереальную, а Ряднов вдруг сказал:

– Погоди, я вот чего боюсь… Как бы они с Володькой не срезались днями на женском интересе… Тогда Михайлову прямая дорога на ГОК.

Сашка задал тогда несколько вопросов Петьке насчет «женского интереса», но из чертового хуторянина выбить ничего не удалось. Вот что имел в виду Ряднов, говоря о «женском интересе»! Жанну. Неужто Володька настолько глуп, чтобы связаться с этой дамочкой?

Было много вопросов, а ответов не находилось. И с настроением до крайности подавленным Григорьев шел сейчас к шефу.

Ольга Васильевна распахнула перед ними дверь. Петя, оказавшийся первым, потоптался несколько секунд на месте, словно определяя: стоит ли рисковать, и, видимо решившись, шагнул. За ним двинулся Григорьев.

Дорошин лежал на широком диване в знакомой полосатой пижаме, на стуле около – толстые фолианты бумаг, подшитых в папки. Часть из этих папок Сашка видел вчера в плановом отделе. Шеф, вынужденный на два месяца уйти от дел, сейчас пытался войти в курс событий.

– Здравствуйте, Павел Никифорович. – сказал Петька.

Дорошин снял с носа очки, отложил их в сторону, заулыбался:

– Ну-ка идите сюда, бродяги, клятвопреступники… Иди ты, великий человек… Слышь, Сашка? Чего стоишь, будто каменный? Совесть замучила? Ну, ладно, садись. Нет, вот сюда, на стул. Поближе чтоб.

Сели друг около друга. Глядели на шефа. Похудел. Тени под глазами, будто у человека, который много ночей не спал. А глаза веселые. Значит, ругани сегодня не будет. А может, вообще не будет? Вот если б удалось снова всех собрать вместе! Чтоб и Володька и шеф. Вот было б здорово.

– Ну, кто первый каяться будет? Ты, Сашка?

– А чего каяться? Интересное дело было.

– Наш проект решили не трогать до моего прихода?

– Выходит, так… Откуда мы знали, как вы распорядитесь? Связи с вами никакой.

Это был самый главный аргумент Григорьева. Другого придумать не мог. И вот так, сразу, пришлось выкладывать его.

– А-а-а… шутить изволите, Александр Лукич… Хуторские штучки. – Дорошин смеялся и этим все больше и больше приводил Сашку в смущение. Нет, тут что-то не так. Хитрит, наверное, шеф. А немного погодя заложит такой аллюр, что держись.

– Здоровье-то как, Павел Никифорович? – это уже Петька голос подал, сообразив, что Григорьева шеф начинает давить понемногу и надо друга выручать. Дорошин повернулся к нему:

– Я – ничего… Скоро в строй. А вот как же ты, Петя… Как ты пошел на поводу у этого неустойчивого человека, у товарища Григорьева который. Уж от тебя-то я этого, прости меня, совсем не ожидал.

Петька что-то забурчал неразборчиво насчет того, что, ежли что, он может и заявление подать.

Дорошин вдруг побагровел и сказал натужно:

– Ладно, выйду – разговор с тобой на эту тему продолжим. Ищи место, только не в системе комбината.

Тут уж Сашке пришлось выступать на защиту хуторянина, который настолько растерялся, что встал и начал картуз искать. Забыл, что без него пришел.

– Павел Никифорович, – сказал Сашка, – дело не в измене нашей… Просто Володька решение интересное предложил. Вы только гляньте… – И тут же была выхвачена из-под руки папка и Сашка, скрипнув стулом, подсел к самому дивану и начал раскладывать бумаги: – Вот глядите… Это расчеты по разрезу. В архиве сохранились данные бурения пятидесятых годов. Весь комплект. Мы пробурили вот здесь, в третьем квадрате… Выход близкий, и отличная руда. Слой, правда, мелковат. И я подумал, вашу бы здесь интуицию… опыт. Мы ведь когда без идеи – как слепые. У Володьки хватка, а идей нет.

Кривил душой безбожно Сашка. Понимал, что иначе хуторянин уйдет – и вся история. Обижен он. И никто его не остановит, потому что уж дожидаться выхода Дорошина на работу после этих слов Ряднов не будет. А шеф, видно, и сам пожалел о сказанных словах и хоть слушал Сашку внимательно, пытаясь определить существо, а с хуторянина глаза не сводил. Каждое движение Петьки фиксировал, готовый в случае всякого нежелательного поворота вмешаться. Зато на хуторянина больно было смотреть. Стоял он около стула своего, и в лице его была тоска, и взгляд выдавал напряженную внутреннюю борьбу, которая в эти минуты шла в нем. Поступить ли согласно характеру и привычкам – или же сделать вид, что ничего не произошло. В первом случае оставалась за бортом работа и все привычное за много лет, а во втором – оскорбленное самолюбие, которое все равно теперь не даст ему покоя. И Ряднов решился. Он молча повернулся и пошел к двери. А Дорошин, вдруг отстранив Сашку, крикнул:

Петька! Ты куда, чертов сын… Остановись, тебе говорю! Ишь ты, взыграл, как молодой жеребчик. Слова ему сказать нельзя.

Ряднов остановился. Лицо его было непроницаемым, будто он говорил собеседнику: ну-ка, послушаю… что ты там еще скажешь? Упрямство хуторянина знал хорошо не только Сашка, но и Дорошин, и теперь он, дождавшись, пока Петька сел на свое место, сказал:

– Ладно, прости… Я ведь тоже, живой человек. И старый ко всему. А вы меня своими штучками-дрючками в гроб толкаете… Черт меня с вами связал.

Стало полегче. Лицо у Петьки разгладилось: хоть скулы играть перестали, и то благо. Ну, теперь уж шеф кричать не будет. Поостережется.

Сашка подсунул шефу рокотовские расчеты. Тот глянул раз, другой. Почесал переносицу, потянулся за карандашом. Вынул откуда-то из-за спины потрепанный блокнотишко, поискал чистый листок. Начал набрасывать цифры. Вывел ответ и брови поднял. Начал заново. Теперь уже Сашка мог распрямиться. Дорошин «завелся». Надо дать ему время обмыслить кое-что.

– Ну, мы пойдем, Павел Никифорович? – спросил он негромко.

Дорошин оторвался на секунду от бумаг:

– Может, поедим вместе, а?

– Да нет, на работу надо.

– Глядите… Только бумажонки эти ваши оставь… Погляжу. Любопытства ради. Все ж держу вас на директорских зарплатах.

Он едва кивнул им на прощанье, снова углубившись в расчеты.

На улице Сашка толкнул Ряднова в спину:

– Опять тебя спасать пришлось. Вот уж мне заботушка.

Ряднов оглянулся:

– Ладно… Будто я тебя не спасал?

– Зайдем к товарищу Рокотову, – предложил Григорьев. – Что-то за последние дни его невозможно увидеть.

– Нужен ты ему был, – загадочно сказал Ряднов.

– Так идем или нет?

– Нет, я на работу.

Они распрощались на площади, и Григорьев двинулся к зданию райкома, над которым ветер медленно и неуклюже разворачивал выгоревшее полотнище флага.

Рокотова Сашка застал на месте. Секретарша, уже привыкшая видеть Григорьева у секретаря райкома, пропустила его в кабинет без всяких препон. Обменялись рукопожатием.

– Живешь как? – спросил Сашка, разглядывая лицо Рокотова, обветренное и загорелое.

– Нормально. Вот скоро к тебе опять в мыслительную приду. Возьмешь?

– Куда уж там? Теперь ты к нам и не заглянешь. Шеф в строй стал. Пока дома, а вообще уже готов к выходу на работу. Во всяком случае, ругается по-прежнему. Вот и хуторянину нынче досталось.

– Да, мужик он резкий, – думая о своем, согласился Рокотов.

– Ну, ты теперь спокойный, я вижу… От дела отошел. Правильно, так оно легче, – Сашка начинал обычную игру в полунамеки, пытаясь решить, стоит или не стоит заводить прямой разговор?

Рокотов нагнулся над столом, вынул из нижнего ящика стопку бумаг. Протянул Сашке. Тот глянул и вопросительно поднял глаза на Рокотова.

– Что это такое?

– Расчеты на будущую пятилетку… И по богатой руде, и по кварцитам. С учетом мощностей двух ГОКов и продукции по шахте и руднику.

– Ну и что? От задания на пятилетку ты никуда не уйдешь.

– А ты глянь по руднику… Там задание на вскрышные работы.

Теперь Григорьев стал кое-что понимать:

– Перемычка между Журавлевским и Романовским карьером? Вскрыша?

– Точно…

– А там промышленный слой руды… Это еще пятилетка.

– Вот именно. А там будет заложена новая шахта. И это – перспектива на восьмидесятые годы.

– Ч-черт, как же это я не додумался? – Сашка с силой стукнул кулаком по столу, – Ведь я пересмотрел все возможности. Даже по руднику копался. Все документы, все ориентировки в плановом отделе – только на новый карьер. А по руднику – ничего. Постой, значит, ты хочешь начать вскрышные работы по перемычке в этом году? И за счет средств по жилью для переселенных? Так я тебя понимаю? Слушай, ты играешь против себя. Ведь все эти средства пошли бы на развитие города… Новые улицы, бытовка? А?

Рокотов махнул рукой:

– Зато два села будут целы. А деньги на строительство найдем потом, И на бытовки. И людей с места дергать не будем. И чернозем у Насонова на полях будет, а не в отвалах. Сколько его у нас там, около карьера? Миллионов восемь кубометров?

– Как бы не больше. Миллионов десять. Считай, складывали с пятьдесят шестого.

– Голову снимать за такие штуки надо… Около десяти миллионов кубометров богатства.

– Вот и сними голову Дорошину… Он же складировать приказал.

– У него выхода не было. Прав он был. Тогда сил не хватало, чтоб до руды добраться, не то чтоб рекультивацию земель начинать.

Ай да Рокотов. Вот теперь для Сашки все было ясно. Ах, ты же хитрец. Это он пробовал характер Григорьева. Да теперь дураку ясно, что надо драться за Кореневский вариант. Драться по-настоящему. И Дорошин это поймет. Он умница. Эх ты ж, черт, вот подсказать бы Володьке, чтоб старику все дело из рук в руки передал… Славой тут делиться им не к чему. Володька теперь в другой сфере. А старик сейчас, если его «завести» как надо, – он горы своротит. Организатора такого поискать.

Надо бы хуторянина позвать. Сидит небось мучается. По ступенькам идет от реплики к реплике в сегодняшнем разговоре с шефом. Душу кровью обливает.

– Ну-ка, дай я Петьке позвоню… Не возражаешь, если сюда его вызову? – Сашка встал, прошел к телефону на тумбочке у стола.

– Звони… Только, может быть, он уже все для себя определил? Может, он от нашего дела отойти надумал?

– Надоели вы мне оба… А он на тебя такое говорит. И тоже называет это дело нашим. – Сашка представлял, какая физиономия будет у хуторянина, когда он узнает о том, какой выход придумал Рокотов. Он же тоже с рудника пришел в свое время, а про перемычку и не подумал.

– Звони! – твердо сказал Рокотов.

Ряднов пришел быстро. Сел в мягкое кресло у стола, поискал куда положить фуражку. Не нашел, зачем-то отряхнул ее, словно она могла испачкать полированный стол, и положил ее перед собой.

– Слушай… ты знаешь, что придумал Володька?

И начал Григорьев очень популярно рассказывать Ряднову про перемычку, про то, что руда оттуда удовлетворит все нужды комбината по годам до восьмидесятого, а за это время войдет в строй Кореневский карьер, а потом новая шахта. И все будет как надо.

Ряднов слушал, не перебивая, и по его глазам Рокотов видел, что идея ему нравится, и от этого ему было особенно приятно, потому что именно Ряднов служил в их коллективе тем Фомой неверующим, который и роль-то себе выбрал всеобщего отрицающего и подвергающего любой замысел сомнению, но уж если удавалось доказать полезность мысли ему, то уж, значит, идея была без всяких изъянов и ее смело можно было выдвигать на любой уровень. А еще было приятно оттого, что за дни, когда не видел он ребят, почти привык он к мысли, что снова остался один и теперь надо начинать все сначала, потому что один, как известно, в поле не воин. И хоть поддержка от ребят была не на том уровне, где это нужно было, однако теперь он мог смело сослаться на мнение двух опытных инженеров – и это было уже кое-что.

И тут вошла секретарша:

– Владимир Алексеевич, вам звонит супруга товарища Дорошина.

В кабинете установилась тишина. Сашка даже вперед подался, как будто мог услышать предстоящий разговор. Рокотов снял трубку:

– Здравствуйте, Ольга Васильевна… Да, спасибо… Как самочувствие Павла Никифоровича? Отлично… Значит, скоро выйдет на работу? Что? Хорошо, но удобно ли это? Обязательно буду вечером. До свидания. – Он положил трубку и сказал ребятам: – Старик просил зайти.