Текст книги "Всё на земле"
Автор книги: Олег Кириллов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)
С утра Дорошин должен был ехать в Славгород. Еще вечером накануне, объясняя жене цель поездки, говорил:
– Мне б с первым увидеться… Боюсь, не застану… Дел у него много. В отъезде может быть. А у меня к нему разговор важнейший.
Он закрылся в кабинете и долго сочинял какую-то бумагу. Когда позвонили из комбината, долго объяснял что-то о площадке, о нехватке транспорта. Ругался и требовал снять все, что возможно…
– Свекла… Какая там свекла? Пусть где хотят берут машины. Мы выполняем важнейшее правительственное задание… Так и скажите Рокотову.
Ольга Васильевна принесла ему свежий чай. Поставила на стол. Заглянула в бумагу:
– «Уважаемый Михаил Николаевич, – читала она, – как коммунист и человек, считаю необходимым уточнить некоторые детали, касающиеся моих высказываний в адрес первого секретаря Васильевского районного комитета партии товарища Рокотова Владимира Алексеевича. Мной было сказано в его адрес, что он плохой партийный работник. Заявляю авторитетно, что эта характеристика мной дана необъективно. Именно товарищ Рокотов, преодолевая мое сопротивление, настоял на выборе Кореневского месторождения под карьер. Именно товарищ Рокотов внес существенный вклад в разработку материалов по месторождению… Я отдаю себе отчет в том, что вы, учитывая мои высокие звания и чины, можете сделать вывод из сказанных мною слов… Прошу вас не делать этого… Товарищ Рокотов является…»
Дальше было зачеркнуто слово «лучшим», исправлено на «талантливым», снова зачеркнуто.
Дорошин застал ее за чтением. Сел рядом, обнял за плечи:
– Ну, что, мать?.. Любуешься? Вот каким сукиным сыном стал… Рублю под корень…
– Да что ты, Паша… Может, и не послушает он тебя?
– Послушать и не послушает, может, а только я старый, зубы проевший руководитель… Как у нас бывает? Кто-то возьмет да и обронит слово о человеке. Уже и забудешь, кто и когда говорил, а помнишь, что тебе кто-то такое сказал. А коли власть у тебя, так и вывод сделаешь. Есть подлецы, которые свойство характера человеческого во как используют… Шепчут где надо, и никакой тебе анонимки не требуется. И я вот на старости лет в таких оказался.
– Что же ты на себя-то так, Паша? Ведь жизнь всю для людей положил!
– А что сделаешь, мать? Выродился, видать… У Володьки совсем плохи дела. Того и гляди оргвыводы сделают в обкоме. А тут еще я…
Она прижала его голову к груди, и он покорно сидел рядом:
– Ты успокойся… Ну? Все будет хорошо, Паша. Только в область тебе ехать завтра не к чему… Доктор говорил, что с поездками по жаре нынешней надо ограничиваться.
– Ты уж доктору своему как богу веришь… Ладно, не поеду. Письмо приготовлю… Что-то тяжко мне, мать. Душу давит, и все… Тоска такая.
Она дала ему снотворное, и он забылся до утра, только ворочался в постели тяжело да разговаривал во сне.
В восемь за ним пришла машина и он умчался на площадку.
Неразбериха первых дней уже прошла, и сейчас все здесь постепенно приходило в порядок. Дорошин начал с посещения строительства гаража и мастерских для бульдозеров. Сам лазил по рвам, где должны быть фундаменты. Ругал прораба за то, что не завез красного кирпича, силикатный в основание не положишь. Проверил бытовки – тоже не понравилось: грязно, нет воды. Приказал возить цистерной.
К обеду он побывал у буровиков, дал нагоняй изыскателям, вымерял шагами ширину вырытого котлована. Медленно, очень медленно идет работа. Понимал, что карьер – это работа не одного года, но хотя бы обозначить его границы, выйти на приличную отметку. Пока что это поле, покрытое десятком пыльных рвов, в которых возятся люди и машины. Слава богу, что хоть теперь все на законных основаниях. Сам сидел на собрании у Насонова, был свидетелем, как весь зал поднял руки, голосуя за выделение пустоши под карьер.
А юрист комбината глядел, чтобы бумага была оформлена по всем правилам. Хватит насоновских штучек.
В половине второго он сказал шоферу:
– Давай на бугорок – и обедать!
Бугорок – это склон холма, с которого видна вся площадка. Каждый раз, уезжая отсюда, Дорошин останавливался минут на пять – десять и глядел. Он отмечал появление каждой новой детали. Вон там, в южном краю, сегодня с утра начал работать шестой экскаватор. Уже углубился в котлован. Через неделю будет на что смотреть. А сейчас ветер гоняет по ковыляй белесые хвосты пыли.
Здесь, на этой земле, – вся его жизнь. Двадцать пять последних лет. Самых трудных и значительных. И всегда, в дни удач и поражений, он думал о том, как много еще предстоит сделать. Годы состояли из борьбы за исполнение замыслов. Вначале был строителем, не думал, что станет эксплуатационником. Потом первый карьер, восстановление затопленной в войну шахты. Для него это было пробой сил. Потом масштабы росли.
И если вначале его решения были продиктованы оставшейся от авиации дерзостью, желанием найти самый близкий, хоть и отчаянно трудный путь к победе, то потом уже, с приходом опыта, этот метод борьбы был изъят из его арсенала. Этапы его жизни считались по объектам. Строили город, карьер, потом второй. Восстанавливали шахту. Вот и все. Вроде бы и немного, а жизнь прожита. Он знал, что надо дотянуть еще этот карьер, а все последующее оставалось где-то там, за пределами рациональной мысли. Потому что без него, без Дорошина, все рухнет, все остановится.
Два последних года отмечал в себе одно свойство. Раньше жилось безоглядно. Расходовал себя на все. Затеял одну научную работу. Не то что степени привлекали, их у него было достаточно… Теперешние руководители нуждаются в штате, в консультантах… А тогда делали все сами. И получалось. Записки об искусстве руководителя – вот что нужно было бы завершить. Не вышло. Сил и времени оставалось только на этот, последний карьер. И вот эта трезвая расчетливость во времени и в силах была тем новым, что обнаружил он в себе за последние годы.
Дышалось нынче тяжко. Может, к дождю; он всегда трудно переносил предгрозовые часы. Когда возвращался к машине, вспомнил, что у Ряднова сегодня свадьба. Надо б заехать. Сел на заднее сиденье, дверцу прикрыл. Сереге сказал коротко:
– Давай домой. Только на ухабах полегче.
Лучше всего думалось во время езды. Прикрыл глаза. Так вчера и не закончил письмо первому секретарю обкома. Надо нынче дописать бы. И созвониться, договориться о встрече. Все-таки Володька – человек. И прав он, что стоит на своем. Какое ему дело до того, что Дорошин не хочет думать о том, что будет после него… Нет, это зря. Разве он, Павел Дорошин, не думает о будущем? Ради этого живет, ради этого все, что задумано. Надо бы подготовить кого-либо из молодых, поднатаскать в делах… Крутова не оставишь вместо себя. А кого? Михайлова? Нет, не то… С характером здесь человек нужен, с размахом. Вот Володька бы… Да нет, теперь им вместе не работать. У обоих – замах. А капитан на мостике должен быть один.
И от Юрки нет писем. Уже майор. Летает на сверхзвуковых. Значит, есть в нашей авиации летчик Дорошин. Гордость за мальчишку у него постоянная. Только поговорить надо было бы хоть раз по-доброму. А то ведь все претензии к сыну да советы. Даже не спросил никогда, с кем дружит, с кем общается? Что планирует на будущее? Академию? Рановато… Пусть в войсках послужит. А разве он спросил? С детства приучал его обходиться без чужих советов.
Решил заехать на работу. Медленно поднялся в кабинет, часто отдыхая на лестнице. Полежать бы еще дома, да уж мочи нет. Жара, наверное? Сказал секретарше, чтобы позвали Крутова. Выслушал ответ, что Павел Иванович поехал на автобазу относительно того, какие машины выделять по разнарядке райкома и исполкома возить свеклу. Какая разнарядка? Да вот пришла бумага… С понедельника девять машин на уборку.
Дорошин пододвинул к себе аппарат, закрутил диск. Рокотова на месте не было. Позвонил Гуторову.
– Здравствуй, Василий Прохорович… Вы что ж это, опять на мне всю уборочную ехать будете? Двенадцать машин на хлеб брали, теперь девять?
– Обстановка такая, Павел Никифорович… Урожай дело, сами знаете, какое… И решение областного комитета партии есть. Не только у вас берем, всех обязали.
– Вы горно-обогатительные комбинаты пошерстите… Журавлевский и строящийся… У них транспорта вон сколько, особенно у нового… Что вы на комбинат набросились?
– Обстановка такая, Павел Никифорович… и у ГОКов берем все, что можно.
В сердцах бросил трубку на рычаги. И Гуторов тоже… Такой же, как Рокотов. Говорит вежливо, мягко стелет, а спать во как жестко. Тоже манеру взяли: как что, так за обкомовские решения прятаться. У горно-обогатительных комбинатов, видите ли, государственная программа, а у Дорошина шутки детские. Деятели… А Крутов уже побежал исполнять. Набрал номер телефона автобазы. Начальник откликнулся сразу:
– Слушаю.
– Ты вот что… – Дорошин еще не мог отойти от предыдущего разговора. – Все лучшие и исправные машины придержи. На уборочную отдай те, что похуже… Ну, что ты от меня хочешь? Я тебе русским языком говорю: машины, которые на ходу, но похуже… «Рудстрою» для карьера помощь автотранспортом нужна.
Да-да… Девять машин отдай району, но чтоб все новые работали на «Рудстрой». Ты меня понял? Крутов? Ну-ка, дай ему трубку… Ты вот что, Паша… Приезжай-ка сюда, я тебе здесь все разъясню… Ты меня не агитируй. И партбилетом не козыряй, я тоже его уже тридцать лет ношу… и партийными органами не угрожай… Мало что там написано. А где ж мы все новые машины найдем? Пусть свеклу возят и на старых… Им, для уборочной, и Москва поможет транспортом, и армия в область пришлет машины, а мне добрый дядя план выполнять не будет… У нас с тобой, сам знаешь, какая обстановка на карьерах… Да что я тебя уговариваю? Выполняй приказ! Что? А ну, приезжай сюда, я тебе сейчас покажу, как со мной разговаривать! Что? Ты не мальчишка? Я не смею? Ну, ладно…
И этот. Да что они, с ума посходили? Видите ли, плохо с ними разговаривают. Он не мальчишка… Он старый человек. Ты дело верши как надо и выполняй то, что тебе приказывают. Лучшие машины отдать чужому дяде на два с лишним месяца… Совесть коммуниста… Ишь как громко заговорил! А кто ты есть такой? Да я тебя завтра же на пенсию. Играй в домино под акациями… Ишь волю взял! Нет, надо это кончать. Это черт знает что, а не работа… Бессловесным прикидывался. То-то он все последние дни букой глядел… Минуту выжидал? Там небось около него куча людей, так он всем им наглядно демонстрировал свою принципиальность…
Душно… Окна открыты, а воздуху нет… Воды. Воды бы выпить холодной… ах ты ж, беда… Домой. Скорее бы домой… Там у Оли в холодильнике квас. Тут ничего нет… Вода минеральная… Будто из болота. Плесенью воняет…
Он, пошатываясь, вышел в приемную. Прошел по коридору. Пусто. Все на обеде. Сколько раз говорил, чтобы оставляли дежурных… Такое огромное количество людей – и не могут сместить обеденный перерыв… Сразу же после обеда вызвать начальников служб… Та-ак… За перила подержаться… Вес-то за сто килограммов… Где ж рукам удержать все это в равновесии… Да и то, одной правой за перила держится… Шаг, еще один. Серега должен быть в машине… Еще немного… Ах ты ж, беда! Неужто опять с сердцем? Нет, не домой… К доктору Косолапову… Он сделает укол – и все в порядке… Вот и Серега бежит… Ну теперь на сиденье…
– В больницу давай! – крикнул он, не зная, что получился шепот.
Он лежал на заднем сиденье, неудобно поджав ноги, и видел, как в стекле дверцы мелькали кроны деревьев… Куда мчит, чертов сын? Так ведь и сбить кого можно! Это же не поле, это город… И сирену включил зачем? Не на пожар… Людей перебулгачишь… В городе давно гудки запрещены… Серега, да ты с ума сошел? Халаты белые… Много сколько… Прямо толпой… Доктора Косолапова – и больше никого не надо… Ага, вот он…
– Доктор, опять мотор что-то… Все в режиме форсажа… Мне б ничего, только боль жуткая… Укольчик ваш дайте и домой… Не раз уже бывало… Полежу, и все… Доктор, что это вы на меня так глядите? Все будет как надо… Мы ж фронтовики… Ну, помогите же… Дышать нечем… Доктор!
У седой Нюры текли по лицу слезы.
– Еще один укол!.. – кричал ей Косолапов. – Нюрочка, еще… Прошу тебя… Ну?
Большое тело Дорошина выгнулось, пальцы сжались в кулак. По лицу прошла судорога. Наступила тишина.
4Рокотов пришел на работу как обычно: в шесть утра.
В здании было тихо, только в дальнем коридоре неторопливо и методично шаркала швабра уборщицы. По площади проползла поливалка, смывая ослепительно-белой струей пыль с остывшего за ночь асфальта.
Вот и все решено. Теперь прочь сомнения, прочь колебания. Один разговор, и все стало на свои места.
Было это после похорон Дорошина. Приехали члены бюро обкома во главе с первым секретарем. Было много речей, в которых говорили о заслугах Павла Никифоровича. Много цветов. Потом подошел Крутов с красными от слез глазами:
– Это я, Владимир Алексеевич… Это я… Мы говорили с ним за несколько минут до приступа… Я позволил себе нагрубить ему… Если б я мог подумать… Вы знаете, Владимир Алексеевич… мне ужасно тяжело.
Ведь мы проработали вместе столько лет. Просто ужасно.
Плакали многие. Вдруг оказалось, что у Дорошина немало друзей. На похороны прилетели из Москвы несколько бывших его воспитанников. С Урала – товарищи по институту. Рокотов видел, как плакали люди, у могилы женщины из комбината. Сашка Григорьев, с лихорадочно горящим лицом, протолкался к Рокотову:
– Здравствуй… И мы с тобой кое в чем посодействовали тому, чтобы он ушел… Не находишь?
От него припахивало спиртным. В другой раз, может быть, и обиделся бы Рокотов за подобные слова, но теперь у него у самого в душе творилось такое… Вчера, на заседании исполкома, он внес предложение назвать именем Дорошина одну из улиц города. Проголосовали единогласно. А ночью долго не спал, вспоминая все связанное с Павлом Никифоровичем. Было тяжело. Своя вина после смерти Дорошина казалась гораздо большей, чем раньше… Находил много несправедливого в отношении к старику. Ведь он, даже в самые критические минуты их разногласий, стремился к примирению. Отталкивал его Рокотов. Где ж твое умение читать человеческую психологию? И работаешь с людьми? Да тебе с болванками нечувствительными общаться…
В день смерти Павла Никифоровича Владимир связался с Главным Политуправлением Министерства обороны. Попросил помочь вызвать на похороны отца майора Дорошина с Дальнего Востока. На следующий день к вечеру сын уже был в Васильевке. Зашел к Рокотову, поблагодарил за участие. А глаза смотрят пронзительно. Знает, что очень много здоровья Дорошина унесли его ссоры с первым секретарем. Пусть пока что руководят майором одни чувства, пусть, но все равно доля вины Рокотова в смерти Дорошина есть. И Ольга Васильевна, когда он подошел к ней, чтобы утешить словом, глянула на него плачущими глазами:
– Спасибо, Володя… Только не могу я тебе слова доброго сказать. Сам знаешь почему… Бог с тобой.
Три дня назад встретил у могилы Дорошина Насонова. Сидел Иван Иванович сгорбившись. Увидал Рокотова, словно извиняясь, сказал:
– Человек был… Это точно, Владимир Алексеевич… Мне вот, к примеру, такого за жизнь не наворотить. А ведь неделю назад за руку с ним здоровался.
Некрологи были опубликованы и в центральных газетах. И сразу многим Павел Никифорович открылся с другой стороны. Оказывается, почти никто не знал, что у него было двенадцать орденов и три медали. Целый иконостас, если б носил их. А все помнили, что на торжествах прикалывал к борту пиджака один лишь орден Ленина, полученный за освоение бассейна в шестидесятых годах. Иные выходили с такой расцветкой, а он вот как…
После похорон первый секретарь обкома зашел к Рокотову в кабинет. Сели друг против друга.
– Ну, что скажешь? – спросил Михаил Николаевич. – Выкладывай свои проблемы.
Этому человеку можно было сказать все, не боясь, что он поймет тебя как-либо иначе. И Рокотов говорил долго и взволнованно. О своих ошибках, о злосчастном собрании в колхозе, о взаимоотношениях с Дорошиным, о неумении своем работать с помощниками. Говорил нескладно, чувствовал это, но сказать надо было, потому что иначе он не мог. Когда завершил последнюю фразу, почувствовал, что с плеч свалилась тяжесть.
– Значит, считаешь, что с работой не справляешься?
– Да… Переоценил свои возможности.
– Ну что ж, – задумчиво сказал первый секретарь, – за честность спасибо. Хотя мне кажется, что ты немного торопишься… Есть у тебя ошибки, мы их знаем. И приказания комбинату на райкомовских бланках, и другое кое-что. Стиль работы, скажем прямо, не совсем правильный. Нескромный, точнее. Райком партии – это районный комитет, а комитет состоит не из одного первого секретаря… Поступал ты неразумно. Надо было собрать бюро, посоветоваться, прийти к общему знаменателю. Что ж… будем думать. Работать ты можешь, организатор неплохой, да только советчика у тебя умного не было… Гуторов только. Как у тебя с ним?
– Я с большим уважением к нему отношусь.
– Так… А кого же ты рекомендовал бы на свое место?
Рокотов готовился к подобному вопросу, но все равно застигнут был им врасплох. Покраснел.
– Считаю, что Василий Прохорович вполне подходит для такого дела.
– Не мягковат?
Нет.
– Чем планируешь заниматься?
– Хотел бы на старое место, на рудник… Дело это знаю, люблю. Кстати, там сейчас нет начальника… Витохина на учебу отправили.
Михаил Николаевич покачал головой, глянул на него внимательно.
– Жениться тебе надо… Прости меня за этот совет… Понимаешь, не совсем понятно для многих это твое холостячество… Я уже сколько раз слышал этот вопрос. Ну что, девушек у нас мало? Или разборчивый такой?
– Нет… Просто я люблю одного человека…
– Ну так скажи ей, что любишь… Так ты, брат, и прострадаешь около нее до той поры, пока другой, более смелый, не сагитирует. Женщины, брат, в мужчине паче других качеств смелость ценят. Жду приглашения на свадьбу… Кстати, как у тебя взаимоотношения с Михайловым?
– Нормальные…
– Понятно. Так вот, Владимир Алексеевич… Просьбу твою я помню. Будем думать. А пока – все силы на уборку свеклы. В этом году она у нас необычно рано дозрела… Надо воспользоваться погодами хорошими, чтобы потом ее из-под снега не выковыривать. Обеспечь все как надо. А то с хлебом вы неважно в этом году… Позапустили.
Попрощались дружески.
К концу дня зашел Михайлов. Стали обговаривать мероприятия по уборке свеклы. Потом позвали Гуторова. Когда закончили по делам, Рокотов сообщил о своем разговоре с первым секретарем обкома. Не скрыл и то, что рекомендовал на свое место Гуторова.
Михайлов сидел покрасневший. Гуторов стал пенять Рокотову за то, что поторопился, не посоветовавшись. Дмитрий Васильевич вдруг тоже сказал:
– Не понимаю, Владимир Алексеевич… Как можно самому заводить подобные разговоры… Обкому все ясно и без вас… Если справляетесь – видят. Не справляетесь – вызовут и скажут. Для меня ваш поступок абсолютно неясен.
Промолчал Рокотов. А мог бы сказать, да боялся, что любые искренние слова о том, что каждый человек должен понимать свои возможности на том или ином посту и быть готовым честно признаться в своей несостоятельности, могут быть поняты Михайловым как громкие слова на публику. А этого не хотелось.
Но Дмитрий Васильевич желал все же узнать, что думает по этому поводу Рокотов. Сейчас, после того как он услышал новость, он действительно хотел разобраться во всем, потому что теперь речь шла о поступке, который определял жизнь Рокотова на много лет вперед… Тут нельзя быть актером, цена слишком большая… Разве не живой человек Рокотов, разве не хочется ему достичь в жизни возможно большего? Неужто он и в самом деле думает так, как говорит? Тогда он просто чудак… Его ни один здравомыслящий не поймет. Над ним просто посмеются. Чтобы человек сам заявил о том, что не справляется! Юмор, да и только.
– В партийной работе тоже нужен талант, Дмитрий Васильевич… И пожалуй, даже больше, чем, скажем, в другой сфере… Можно быть плохим инженером, пусть… Другие исправят за тебя то, что с железками натворил. А вот в работе с людьми ошибаться нельзя… Никак нельзя. Я считаю себя неплохим инженером. А с партработой, чувствую, не получается. И как коммунист, как честный человек считаю необходимым прямо сказать об этом. Уверен, что на руднике принесу больше пользы.
Михайлов не поверил. Тут все ясно. Только зачем все это говорить, когда дело так повернулось? А может, Рокотов просто получил предупреждение, что ему придется уйти? Вот и делает хорошую мину при плохой игре. Надо же красиво уйти, жить и работать придется в городе. А рудник – это не только шаг, это десять шагов назад после поста первого секретаря райкома. Теперь все с вами ясно, товарищ Рокотов.
Трудно было Михайлову примириться с тем, что в жизни может существовать положение, которое недоступно его пониманию. И в тот самый момент, когда мысль о хитрости Рокотова посетила его, он успокоился. Все по-человечески, все объяснимо… И нельзя смеяться или судить Рокотова. Каждый спасается как может. И Михайлов на месте Владимира Алексеевича придумывал бы что-либо такое, что оправдало б его в глазах людей. И прав он, что именно так заявил своим ближайшим помощникам. Все должно выглядеть так, как на самом деле. Только его, Михайлова, Рокотов не обманет.
И с этой мыслью Дмитрий Васильевич, попросив разрешения, удалился. А вечером дома, со всеми подробностями, рассказал все жене. И уже на следующий день пошла молва о скором уходе Рокотова на рудник, о том, что предложение об уходе было высказано самим первым секретарем обкома и тут уже апеллировать не к кому. Об этом говорили в парикмахерских, шептались в комбинате. Кое-кто из председателей и директоров совхозов уже тоже, прослышав новость, пытался ее позондировать у осведомленных людей. Слухи гуляли вовсю. Отзвуки их доходили и до Рокотова. Он не придавал им особого значения, потому что слышал подобное еще в первые дни после прихода в райком. Сейчас он все дни проводил в работе по подготовке к свеклоуборке.
Не появлялся Ряднов. Однажды Рокотов попросил секретаршу позвонить в комбинат и попросить прислать Петра. Через несколько минут ему сообщили, что товарищ Ряднов в отпуске с третьего сентября.
Уехал к себе на хутор. Жаль, что так и не удалось побывать у него на свадьбе. Как жаль. Исчез через два дня после похорон Дорошина. Может быть, пока что не хочет встречаться? У него очень обостренное чувство своей вины и ответственности за все происходящее. Тяжело будет житься хуторянину. Но если жить, то только так….
Рано просыпался город. Еще без двадцати восемь… Ах ты ж, беда, не без двадцати, а восемь… Опять часы отстают. Уборщица в приемной включила динамик, и там зазвучали позывные… Перевел часы, включил приемник. Шкала постоянно стояла на волне «Маяка». Прослушал сообщение по стране. И вдруг… Нет связи с чилийской столицей… Иностранные агентства передают, что в Чили совершен военный переворот… Закрыты чилийские аэропорты… Американская военная эскадра находится в море в районе чилийского побережья… Корреспондент Франс Пресс сообщает из Аргентины о том, что в чилийской столице работает только тринадцатый канал телевидения, принадлежащий правым силам, и радиосеть вооруженных сил… Передаются военные марши… В Вальпараисо расстреливаются сотни людей…
