Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

5

Насонов позвонил Гуторову около часу ночи. Вначале Гуторов даже не узнал его, и только когда Иван Иванович назвался, предрика спросил:

– У тебя что, стихийное бедствие?

– Слушай, Вася, прости, конечно… – Голос Насонова был странным, каким-то всхлипывающим, – я понимаю, ты отдыхаешь… Но я просто в память того, когда мы с тобой в равных упряжках ходили: ты был председателем и я тоже. Мне надо было с кем-то поговорить.

– Черт тебя подери, – закутываясь в одеяло, сказал Гуторов и тихо встал с кровати, – погоди, я сейчас телефон в другую комнату перенесу. Всех перебулгачишь.

Он зашлепал босыми ногами по полу, придерживая правой рукой аппарат, а левой – край одеяла. Видать, продуло где-то по жаре, прибаливало горло, а с этим делом шутить он не мог, потому что уже пару раз из-за этих проклятых ангин врачи серьезно интересовались его сердцем.

Сел на диван в прихожей, сунул ноги в домашние тапки, сказал покорно:

– Давай выкладывай свою беду.

– Тебе как, покороче?

– Валяй как хочешь… Все равно уже не засну.

– Прости… Ты вот мне какую штуку скажи: чего от меня Рокотов хочет? Зачем это собрание нынче было? Почему меня, орденоносца, на позорище такое? Заслужил? Да я за все эти годы столько для колхоза сделал. Ты ж сам знаешь. Ну ладно, виноват, ладно, наказывайте, но за что позор такой?

– Погоди… О собрании я уже все знаю. Ты меня на обиды не бери. Был бы я там, тебе б хуже пришлось. Удивляюсь Рокотову.

Насонов у трубки как-то захрипел, откашливаясь, потом буркнул:

– Народ меня любит.

– Любит – это одно, а другое то, что ты сам организовал. А я вот завтра для беседы с людьми, которые выступали, заместителя пришлю. Ну как окажется, что ты с ними до этого работу провел, а? И с Лебедюком? Сказал бы честно: было?

– Было…

– Ну вот. Я же тебя знаю. Гляди, Иван, когда-нибудь ты сам себя перехитришь.

– Какое такое преступление я сделал?

– А такое, что если выговором отделаешься, так я тебя счастливчиком назову. А полагается тебе за обман колхозников, за обман советской власти и партийных органов положить билет.

– Шутишь, – прохрипел Насонов.

– Хороши шутки… Исполком собрали, обсуждать начали. Да не знал бы я твоих деловых качеств, я бы первый голосовал за исключение на бюро. Счастье твое, что Рокотов все хочет твою психологию исследовать. Может, дескать, на обман пошел ради интересов колхозников, ради дела? А ты все под себя гребешь, все для истории местечко прирабатываешь.

Насонов молчал, и Гуторов слышал в трубке только его тяжелое надсадное дыхание.

– Ты-то как мою вину понимаешь?

– Приезжай завтра, поговорим.

– Не смогу. Захворал, видать.

– Что с тобой? Раньше такого хлипкого здоровья за тобой не замечалось.

Насонов промолчал. Потом сказал:

– Ладно, Василь Прохорыч… Спасибо и на том. Извиняй, спать тебе помешал. Ну, да сам понимаешь, что у меня зараз на душе. Не простое дело. Будь здоров.

Он положил трубку. Гуторов еще несколько секунд слушал частые тревожные гудки. Потом подошел к балкону, открыл его, вышел на воздух. Глянул на третий этаж, на рокотовские окна. Одно светилось. Не спит.

Вернулся в комнату, набрал номер. Рокотов откликнулся сразу. Видно, сидел за столом, у телефона.

– Чего не спишь, Владимир Алексеевич?

– А ты?

– Да вот один друг разбудил. Совет ему мой понадобился.

– Ну и что, выдал ему совет?

– Да вроде.

– Слушай, иди ко мне чай пить. С вареньем.

Гуторов подумал секунду:

– Ладно, сейчас. Одеться надо.

Он натянул спортивный костюм, глотнул таблетку из тех, что по настоянию врача купила ему жена, и тихо вышел из квартиры. По лестнице поднимался долго: все-таки вес надо сбавлять, ишь какая нагрузка. Дверь рокотовской квартиры была приоткрыта. Зашел. Хозяин хлопотал около стола, приспосабливая электрический чайник.

– Ну, здравствуй, Василий Прохорыч… Садись.

Гуторов огляделся. Да, сразу видать, что холостяцкая душа обитает. Везде торопливость чувствуется, даже в том, как повешены шторы.

– А ты не засиделся ли в девках, Владимир Алексеевич, а?

– Может, и засиделся. Никто не идет за меня.

– Удивляюсь я, как тебя, холостого, утвердили первым секретарем. Что-то неясное в семейном положении. А в Москве, на собеседовании, как прошло слово «холост» в анкете?

Рокотов засмеялся:

– С трудом прошло.

На столе бумаги. Чертежи, планы, таблицы. Гуторов поискал сигарету, вспомнил, что Рокотов не курит, чертыхнулся.

– Да, напряженно живешь, Владимир Алексеевич.

Рокотов убирал со стола все лишнее, готовясь к чаепитию:

– Все мы не в покое. А ты что, легче? Знаю ведь.

Оба чувствовали, что разговор назрел, и понимали его необходимость. В последние дни произошло какое-то сближение между ними, как-то незаметно перешли на «ты», и сейчас эта форма общения утвердилась и взаимные симпатии тоже, и теперь им нужно было поговорить более серьезно, чем во время прошлого посещения Рокотовым гуторовского кабинета. Во всяком случае, для Гуторова этот разговор был чрезвычайно важен. Ему надо было понять смысл всего затеваемого Рокотовым, и хотя замыслы его угадывались, однако хотелось ему услышать ответ на некоторые свои вопросы. Без этого они оба нащупывали отношения осторожно, боясь обидеть друг друга, потому что понимали всю важность и необходимость взаимной поддержки.

– Ну, так как впечатление о собрании? – Гуторов решил прервать затянувшееся молчание, как-то облегчить Рокотову переход к главной теме.

– Плохо… Из рук вон плохо.

– Что, Лебедюк?

– Да нет. Я сам виноват. Сам.

– Понятно. Ну и в чем же ты вину свою чувствуешь?

– Нравоучениями занялся. Не об этом надо было говорить.

Для Гуторова это было неожиданностью. После разговора с Насоновым понял он, что придется вежливо, но настойчиво напомнить Рокотову о внимании к людям, о бережности к руководителю, давно уже себя зарекомендовавшему хорошим хозяином. Предвидел вспышку первого секретаря, может быть, даже возражения и доводы готовил соответствующие. А тут получается, что теперь он должен успокаивать Рокотова, защищать те его поступки, которые готовился осуждать. И это положение было настолько юмористичным, что он тихо засмеялся.

– Ты что? – спросил Рокотов.

– Да так… Мои аргументы ты уже сам выложил, и мне теперь остается только убеждать тебя, что поступал ты совершенно правильно.

Ай да Владимир Алексеевич! Однако не так уж прост ты, коли сказал прямо слова, которые слабому человеку не по силам. Умеешь признавать промахи, умеешь учиться – это хорошо. Только тяжело тебе будет, Владимир Алексеевич. Потому что твое выступление на исполкоме вызвало толки, пересуды, разговоры всякие. Не привыкли мы, когда руководитель предстает перед нами в качестве колеблющегося, не знающего сиюминутного решения, ищущего выход. Не привыкли. Нам гораздо лучше и спокойнее, даже когда руководитель принимает заведомо неправильное решение, но зато мы видим, что он спокоен при этом и уверен в себе, и утешаем себя мыслью, что, может быть, ему виднее, чем нам, с вершин данной ему власти. А может, легче нам еще и потому, что за это решение несет ответственность только он, а мы при этом только присутствуем и у нас никто не требует совета, который потом будет занесен в протокол. Вчера слышал Гуторов, как начальник сельхозуправления Кулачкин, докладывая областному начальству о ходе дел и отвечая на вопрос о новом первом секретаре, сказал уклончиво:

– А кто его знает?.. Молодой.

И это было почти то же, что и: «Слабоват, пока себя не проявил».

Закипел чайник. Рокотов расставил стаканы, придвинул заварку, блюдце с печеньем. Банку с вареньем поставил посреди стола.

– Давай я тебе крутого налью, Василь Прохорыч… По-русскому, а? – И почти без перехода: – Значит, Насонова пришел защищать? Как же ты мыслишь, товарищ председатель райисполкома, наказание руководителя, который, в первую очередь, тебя обманул. Тебя… Питому что наше заседание, всю стенограмму его, можно было в «Крокодил» посылать. Если б напечатали, вот смеху бы по всей стране было. Над нами с тобой смеху, Василь Прохорыч.

– Во всяком случае, я был бы за выговор. Он же компенсирует стоимость. Что он, отказывается?

– Да не в этом дело. Дело во лжи, в обмане, в порочных методах работы.

– А что ему еще делать? Какими молитвами заманить строителей в колхоз?

– Тоже верно. Мощности строительные у нас пустяковые. Дай бог спецхозы до дела довести.

– То-то и оно. Бедный председатель колхоза готов с чертом сделку заключить, чтобы построиться. Деньги есть, материалы тоже, а строитель – почетный гость. Пройдет какой-нибудь кавказский шабашник по стройплощадке, из-под козырька свой фуражки широкополой взгляд кинет и заломит цену втрое… И приходится на это идти. Нет иного выхода. А у нас рабочих даже на Полиной стройке не хватает. Вон председатель исполкома из Старого Оскола жалуется. Да и в Железногорске тоже самое, и в Курчатове, где атомную строят. Может быть, мы снисходительнее будем к таким проступкам?

Ведь Дорошин, он на миллионах сидит, и управление у него строительное без особого напряжения работает. Для него тот самый свинарник – эпизод из жизни. Они его за четыре месяца довели.

Рокотов молчал, помешивая ложкой в стакане, и Гуторов увидел, что осунулся за последние дни секретарь райкома, похудел. Тени под глазами. Нагрузка непривычная, и все через сердце пропускает.

– Ходят слухи, что ты на полставки у Дорошина работаешь… В КБ… Понимаешь, Владимир Алексеевич… Слышал я, что в некоторых других странах руководителя так оценивают. Берут его на работу. Зачисляют, оклад ему… ну и прочее… Поработал он полгода. Дали ему в курс войти, дело наладить. А потом вызывают и говорят: «Вот так и так, дорогой… Посылаем тебя мы на учебу или еще куда, ну, в общем, с производства». Убирают его на время и глядят: как без него дела идут. Если хорошо, – значит, отличный он руководитель, организатор какой следует и прочее. Но вот как бы при нем хорошо ни шли дела, а если без него все валится – убирают его. Потому что главное в руководителе – умение организовать, а не вкалывать за подчиненных самому. Организовать, распределить ответственность, наладить контроль за исполнением, а подчиненным – полную свободу: ищи, достигай, выдумывай. Вот такое дело не мешало бы и нам на вооружение взять, А то мы так полагаем: если руководитель ночами не спит, если он работает до двадцати часов в сутки – хорош он. Да не хорош он, в том-то и дело. Плох. И тебе эту твою секретную от всех нас работу не следует самому тянуть.

– Доложили? – усмехнулся Рокотов.

– Чего докладывать, сам вижу. Запряг дорошинских коней и гонишь, пока Павел Никифорович хворает.

– Теперь я на все сто процентов убежден, что Кореневский вариант – лучшее решение.

– Я тоже так думаю. А Дорошин?

– Убедим. Он ведь умница.

– Не боишься его? У него руки крепкие.

– А чего мне бояться? Диплом есть, знания тоже. Опыт кой-какой. Найду место. Безработным не останусь.

Они молча сидели, думая каждый о своем, и Гуторов понимал, что многое между ними еще не досказано, потому что, видимо, не пришло еще время. А Рокотов видел, что предрика изо всех сил хочет помочь ему разобраться во всех проблемах, но не может этого предложить открыто из-за боязни быть ложно понятым. А Владимиру Алексеевичу и впрямь очень хотелось задать ему вопрос, который мучал его уже длительное время: почему он, секретарь райкома, должен обязательно представать перед людьми в облике непогрешимого оракула; почему он не имеет права на сомнения и ошибки? Почему вчера Михайлов смотрел на него с жалостью, когда они расставались после собрания? Почему?

И эти «почему» были многочисленными, и ответить на них Рокотов не мог достаточно убедительно, и мысль, что он до сих пор не нашел рецепта всех своих ошибок, мучала и угнетала его. Несколько дней назад Михайлов принес ему текст своего выступления на совещании секретарей первичных партийных организаций. Принес для проверки, «для просмотра», как выразился он. Рокотов полистал бумаги, отложил их в сторону:

– Крамолу искать тут не буду. Вы все правильно скажете. Слушайте, а не лучше ли вам без текста, вот так прямо? А? И люди лучше воспринимают.

Михайлов недоверчиво поглядел на него: не шутит ли? Потом, решив видимо, что не шутит, пояснил с видом взрослого, объясняющего непреложную истину непонятливому ребенку:

Ну что вы, Владимир Алексеевич? Такая аудитория. А вдруг я где-либо фразу неправильно построю? Ведь это же выступление секретаря райкома партии.

А за текстом высказывания стоял невысказанный: а ежели ляпну что невпопад? Потом объясняй. А бумага – она в руках. Все выверено, до последнего слова. Все продумано, нет ли двусмысленностей?

Много вопросов мог бы задавать Гуторову секретарь райкома. Но не решился. Сидели друг против друга и пили чай.

6

Каждый день Рокотов справлялся о здоровье Дорошина. Ольга Васильевна сообщила, что «отец» читает Чехова и смеется. На душе стало поспокойнее, но зато помнилась мысль о том, что, раз Дорошин уже смеется, значит, скоро начнет ругаться. Позвонил доктору Косолапову, поинтересовался временем, которое нужно Дорошину для лечения. Доктор покашливал довольно ехидно, выслушивая вопросы и объяснения Рокотова, а котом сказал:

– Если вы хотите повторения приступа – пусть выходит на работу через две недели. Если же вы думаете о его здоровье – не настаивайте на выходе Павла Никифоровича минимум еще полтора месяца.

– Доктор, дорогой, я, наоборот, сторонник того, чтобы товарищ Дорошин лечился возможно лучше. Даже два месяца не возражаю. Три, если хотите.

– Странно, – пробормотал Косолапов. – Очень странно. Вчера звонил товарищ Михайлов и говорил, что Павла Никифоровича ждут неотложные дела, и просил как можно быстрее поставить его в строй. Я, простите меня, в полной растерянности.

– Лечите его добротно… Надо, чтобы он вышел совершенно здоровым. Считайте, что это убедительная просьба к вам районного комитета партии.

– А меня об этом просить не надо, – сварливо ответил доктор Косолапов. – Это мой долг, да-да, именно долг.

Сразу же после разговора с доктором Рокотов попросил зайти Михайлова. Дмитрий Васильевич появился с последними сводками, которые были более оптимистичны, чем вчерашние. Положение с молоком выправлялось, свеклы оставалось каких-либо полторы тысячи гектаров, сущая чепуха… Два-три дня работы. Можно было перестать терзать промышленность и бытовые службы вывозкой рабочих на поля. Еще одно хорошее усилие…

Михайлов был чисто выбрит, свеж. Волосы на пробор аккуратно расчесаны.

– Слушаю, Владимир Алексеевич, – приветливо сказал он.

– Мне непонятно ваше стремление, Дмитрий Васильевич, как можно скорее вытолкнуть из-под контроля врачей Павла Никифоровича. Что это за звонки Косолапову с просьбой скорее вернуть в строй Дорошина?

Михайлов чуть покраснел, однако отвечал спокойно:

– Звонил Комолов… Когда узнал, что Павел Никифорович болен, попросил переключить на меня. Сообщил, что Дорошина собираются рекомендовать в нашу делегацию на поездку в Канаду и Соединенные Штаты. Поездка осенью. Я сразу же поговорил с Косолаповым, потому что знаю; Павел Никифорович будет очень переживать, если поездка эта сорвется из-за болезни.

Все правильно. Поторопился с выводами, товарищ секретарь. Стал подозрительным за последние дни. Эх, отдохнуть бы тебе с месячишко в Лесном. Привел бы нервы в соответствие с должностью. Мечтать приходится об этом.

Поблагодарил Михайлова за сводку и отпустил его. Надо бы как-то донести до старика эту новость. Пусть порадуется. Такие вещи для него полезны. Это же признание его заслуг, его авторитета.

Снова звонок Ольге Васильевне. Передал ей сообщение Михайлова, поздравил. Ольга Васильевна сомневалась: стоит ли сообщать такую весть именно сейчас, и Рокотов посоветовал ей созвониться с доктором Косолаповым, что он скажет по этому поводу?

И еще одно было в эти дни. Вчера вечером он не выдержал и поехал в Матвеевку. Стал у пруда, в тени ив и тополей. Из кабины не вылезал, только дверцу открыл, чтобы лучше видно было. Около часа смотрел на освещенные окна ее дома, думал о том, что, может быть, попытаться поговорить еще раз? Нет, не поймет она его.

Тихо выехал на дорогу. Свернул прямо на проселок, чтобы не маячить по селу. Зачем лишние разговоры? Проселок был выбит до невозможности, и даже на второй скорости двигаться было утомительно. С трудом дождался, когда выбрался на трассу.

А Насонов хворает. Носится по полям, ругается со свекловичницами по поводу норм, а в приемной секретарша отвечает:

– Иван Иваныч по больничному…

– Что с ним? – поинтересовался Рокотов.

– Радикулит прихватил.

– Так он же по полям ездит?

– А это его личное дело… Но у нас по больничному проходит вот уже три дня.

Старый хитрец. Сообразил же? Знает, что человека с больничным на бюро не вызовут. А работу свою обычную делает, так сказать, на общественных началах. Ничего, кроме похвалы, за это ему не полагается. Больной, а за дело страдает. И постарался, чтобы об этом его трудовом энтузиазме знали все члены бюро.

Когда вернулся из Матвеевки домой, не успел раздеться, как телефонный звонок задребезжал. Снял трубку. Кто-то молчит. Посоветовал без дела не звонить в поздний час. Через несколько минут звонок. Мелькнула мысль, что это, может быть, она, Вера. Рванул трубку так, что чуть аппарат не сшиб на пол.

– Да, я слушаю! – почти закричал он. – Слушаю вас… Ну что же вы молчите, Вера? Это вы?

Трубку положил с мстительной торопливостью.

Когда звонок раздался в третий раз, он хотел не подходить. Однако телефон прямо-таки надрывался, и он снова взял трубку.

– Володя? Добрый вечер… Это я, Жанна. Не спишь? А мне вот Михайлов все тебя расхваливает. Какой ты естественный и прямой. Просто чудо. Ты знаешь, у меня ощущение, что он мечтает о том дне, когда я в тебя влюблюсь. Ты конечно же живешь по-прежнему неухоженным… Может, прийти помыть тебе полы? Михайлов не будет возражать. Ему даже проще будет, если его жена пойдет к начальству. Он такой. Ты ему не верь, Володя. Не верь. А почему ты не хочешь вести разговор на эту тему? Ах, ты не желаешь наших двусмысленных отношений? Да, конечно… У тебя сейчас любовь, и ее зовут Верой. Она совершенно умна и хороша. Но, судя по всему, у тебя коса на камень, не так ли? Да, ты не сердцеед. В свое время ты прозевал меня. Еще много женщин пройдут мимо тебя, Володя, пока какая-либо из них не захочет взять тебя в мужья. И это будет не по любви… Ты слышишь меня?

Он не хотел ее больше слушать. Положил трубку. Теперь она не позвонит, муженек не захочет неприятного разговора назавтра и будет стоять у аппарата насмерть.

Думалось в тот вечер о том, что в общении с людьми он совершает одну и ту же ошибку. Сдержанность толкуется всеми как сухость, жесткость. А что он может изменить? Что?

… Вот он приедет в Лесное. К речке пойдет. Хоть на сутки отойдет от вечных своих забот. Григорьев, когда узнал о его предстоящем отъезде, шутливо перекрестился:

– Слава спасителю… Хоть выходной дома побуду… А ты не можешь на недельку задержаться? Жаль… Петя, завтра, то бишь в субботу, ты наконец можешь пойти на танцули для решения вопроса о женитьбе. Тебе один вечер. Управишься?

– Постараюсь, – пробурчал Ряднов. – Я с первого июля собираюсь в отпуск. Уйду, имейте в виду.

– Не уйдешь, дорогой, не уйдешь, – Григорьев обнял его за плечи, – ты же чудо-человек… Ты укажи мне свою избранницу, и я за полчаса сделаю всю агитационную работу. Я расскажу, как ты талантлив, как ты предан делу, какой ты замечательный друг, что ты никогда в жизни не подведешь, взахлеб расскажу о том, какая часть будущей Государственной премии в материальном выражении достанется тебе… Это будет много, потому что, как я полагаю, наш вождь и учитель обойдется одним титулом. Это мы с тобой гнусные материалисты, а? Что на это скажешь, Владимир Алексеевич? Откажешь нам с Петей свою часть? Ну вот, я так и знал. Он откажет всю свою долю. Потому что он выше этого. И я же вижу, как огнем счастья загораются твои глаза, когда ты садишься за расчеты. «Девушка, скажу я, выходите за этого человека, который является самым талантливым хуторянином, исключая меня. Выходите за него замуж, потому что он все равно забудет о том, что у него есть жена, как только придет в мыслительную. Выходите за него, потому что все равно у вас не будет мужа… Он умрет в КБ». Ну как?

Петя мрачновато улыбнулся, но когда шутки стихали и он брался за расчеты, то начинал насвистывать. И это было верным признаком того, что дело ему нравится и все идет как надо.

Ах, ребята, ребята… Подготовить бы расчеты, выложить их в обкоме, потом в Москве – и можно институту заказывать проект… Только бы получить «добро», а там уж он убедил бы старика и всех других скептиков…

Прелесть какая дорога в субботу. Только частники на своих «Жигулях» и «Волгах». А что будет здесь через год-два? Именно сюда пойдут все грузы для электрометаллургического. Сюда. И тогда здесь будет много шума.

А сейчас асфальт мягко стелется под колеса. Иногда потряхивает машину на поворотах. Все идет как надо. Впереди встреча со своими, два хороших, беззаботных, радостных дня.

Скорей бы Лесное.