Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

4

Проснулся Эдька от взрыва. Небо раскалывалось на черные рваные клочья. Пулеметной дробью бил по кабине дождь. Коленьков дергал его за ногу, пытаясь забраться в вездеход, и вспоминал всех Эдькиных родственников до десятого колена.

Начальник партии тяжело дышал. Вода стекала с его короткой брезентовой куртки, брюки, видимо, тоже промокли насквозь, потому что прилипли к ногам. Он торопливо укладывал свой рюкзак на заднее сиденье.

Молнии полосовали воздух перед самым радиатором. Ливень был таким густым, что видимость впереди ограничивалась несколькими метрами.

– Заводи, – приказал Коленьков.

– Подождать бы, – Эдька никогда в жизни не ездил в такой кромешной тьме, когда перед носом уже ничего не видно.

– Трогай… – выругался Коленьков, – если не проскочим по дороге, по зимнику, тогда здесь неделю загорать будем… Расквасит болота. Ну, чего ждешь?

Эдька завел мотор. Вездеход рванулся с места и покатился вниз, под уклон. Тяжелые камни колотились в днище, машину ломало, корежило на ухабах. Руль вырывало у Эдьки из рук.

– Держи левее, – подсказывал Коленьков, – здесь где-то камень здоровый. Ага, вот он… Теперь прямо… Тут просека… Ну?

Вездеход застучал на жестких корнях деревьев. Мотало из стороны в сторону. Коленьков приник к стеклу, пытаясь за струями разглядеть мир. Его команды Эдьке были короткими и злыми:

– Гляди лучше… Куда третью втыкаешь? Глаза у тебя где?

Просека угадывалась слева, близким своим краем. Будто потемнее было. Эдька помнил, что там – стена деревьев. Справа была сплошная муть, размытая дождевыми потоками. Все вокруг ревело, стонало, ухало громовыми раскатами. Эдька вел машину почти наугад, глядя не столько вперед, сколько на Коленькова, пытавшегося разглядеть дорогу.

– Давай, давай жми, пацан! – кричал Коленьков, и Эдька рывками газовал, отчего вездеход кидало из стороны в сторону, чуть не переворачивало. Ревел мотор, захлебываясь от напряжения.

В душе Эдьки господствовал страх. Ему казалось, что все сейчас происходящее совершенно неправдоподобно. Может быть, это продолжение сна, жуткого, который лучше поскорее прервать? Нет. На ухабах Эдькины коленки упирались в металлический корпус машины. И еще ругань Коленькова – это тоже совершенно материально. Во всяком случае, после каждого рывка вездехода Коленьков сопровождал ругань тычком в Эдькино плечо:

– Давай, кому говорю, давай…

Противно зачмокала грязь под днищем. Слева исчезла кромка просеки. Выбрались на зимник. Коленьков знаком приказал Эдьке остановить машину, и, когда мотор заурчал умиротворенно, на малых оборотах и грязь перестала шуршать, он сказал:

– Ну, а теперь, парень, если нам повезет… В общем, помни одно. Справа – беда… Лучше выкручивай налево… Там хоть на твердой земле бедовать будем. А справа – трясина. Ухнем – и все… И конец нам обоим. Тебе ясно?

Эдька кивнул. Коленьков глянул ему в лицо, дружески толкнул в плечо:

– Ладно, не дрейфь… Выкрутимся. Я везучий, а ты со мной. Так что начинай на первой… Тут уж нам торопиться некуда… Разве только в преисподнюю.

Эдька раз за разом пытался вырвать машину из грязи. Только с четвертой попытки гусеницы размололи попавший на пути обломок дерева. Вездеход рванулся вперед и заскользил по серому колышущемуся полю. Стучали в борта коряги, сдвинутые с привычных мест водяными потоками, иногда машина ныряла в колдобины; тогда смотровое стекло обдавало коричневой жижей и «дворники» с трудом очищали стекло. Не помогал даже ливень, хлеставший злобно и настойчиво. Уже через десять минут серая мгла сгустилась настолько, что движение стало невозможным. Коленьков кричал:

– Вперед… Не останавливайся, слышишь? Впе-ре-о-од, я тебе говорю… Ну?

В кабине вода. Где-то пробивает. Значит, может и в мотор добраться. Тогда плохо. Руль не слушается. То проскакивает почти впустую, то повернуть нельзя. Сколько же проехали? Хоть с километр вышло или нет?

Перед самым радиатором выросло дерево. Вот так, из мглы, совершенно неожиданно для Эдьки. Ударил по тормозам. Машина осела сразу на днище, завыл мотор, грязь полетела кверху. Успели. Коленьков полез из вездехода, разматывая на ходу веревку, вынутую из рюкзака. Открыв дверцу, намотал на скобу один конец, другим обвязал себя за пояс:

– Слушай… Я буду снаружи… Гляди мои знаки. Вправо, влево – поймешь. Прижму к стеклу пятерню – тормози как можешь быстрее. Я буду на моторной части, с правой стороны, чтобы тебе свет не закрывать. Слышишь? В случае чего… поворачивай влево, втыкайся в дерево и жди… Рюкзак захватишь, там еда. Все у меня.

И, не дослушав взволнованной и растерянной тирады Эдьки, захлопнул дверцу снаружи.

В кабине теперь еще темнее. Эдька видит спину Коленькова с грубыми швами куртки. Вездеход ныряет еще глубже. Когда грязь залепляет стекло, Коленьков трет его рукавом, придерживая «дворники». Теперь Эдька не видит совсем ничего. Просто автоматически повторяет движений начальника… В кабине уже полно воды, но это чепуха. Лишь бы выбраться.

Счет времени уже давно потерян. Будто с самого утра тянется эта мозглятина, эти бесконечные повороты и развороты. Будто во всем мире сейчас нет солнца.

Какой черт послал его сюда за романтикой? Сидел бы в Лесном, работал на тракторе. Вечерами на танцы в клуб ходил бы или в Первомайское, там клуб побольше. Придешь домой, а на столе уже кувшин молока вечерней дойки, кусок отличного ржаного хлеба… Ведь живут же люди нормальной жизнью… Нет, если выберется отсюда – сразу же уедет. Зачем ему все это?

Мотор постукивает. Как бы беды не было. С таким хозяином, как Котенок, всякое может быть. Тыщу лет, видать, под капот не заглядывал. А Эдьку отец учил, что от ухода за машиной и жизнь твоя зависит. Заглохни сейчас мотор – и пиши пропало. Ливень не стихает, вода может подняться, и тогда конец. Правда, слева деревья, ну, да попробуй до них добраться в такую круговерть… а если и доберешься, то сколько времени здесь подмогу ждать?

А Коленьков молодец. Каково ему сейчас там, снаружи. Мокрый весь, ветер… да какой там сейчас ветер? Там вода и грязь. И ни шута не видно. Мужик что надо. Эдька так и скажет теть Лиде. Нет, ничего не скажет… Будет молчать Эдька о всех легендарных поступках начальства, а то ведь это можно и по-другому понять: подлизывается подчиненный. Нет, а он молодец.

Глаза от непрерывного напряжения начинают слезиться. Вот еще беда. Когда ж ливень этот кончится, когда? Сколько ж воды там, наверху, что льет без передыху? Вот она тебе жизнь, дорогой товарищ Рокотов. Ты все с третьего этажа общежития института глядел в горизонты. А, кроме вышки Останкинской, в ближайшей перспективе ничего не видел. А теперь гляди сколько хочешь. Познавай опыт житейский… сынуля папин. Все тебе просто было. А по шею в грязи в тайге, от людей за десятки километров посидеть не мечтал? Хлебай впечатления. Вообразил, что книжку написать сможешь? Как бы не так! Ты вот выберись отсюда целым хотя бы.

Сейчас он понимал все досконально. Первым делом заявление Коленькову. Тот резолюцию наложит. И в экспедицию… Скорее. Теть Лида денег на дорогу даст.

И домой. Там хоть ливней таких не бывает. Вот и вся перспектива. Нечего браться за то, что не можешь. Значит, все эти люди, с которыми ты сейчас держишь себя как лорд Байрон, эти люди сильнее и мужественнее тебя. Ты не герой, Рокотов. Ты не в деда своего пошел. Ты на подвиг не способен. И на смерть героическую тоже, потому что смерть – это больно. А ты – гений, ты боли боишься. Боль не для тебя.

Руки на руле и ноги на сцеплении и тормозе работают автоматически. А все ж шофер из тебя ничего. Второй раз за рулем вездехода – и сразу в такую переделочку. Только бы выбраться. Ты себе дело найдешь. Работать везде можно. И работают же очень и очень многие и не рыпаются на край света «за туманом», как в глупенькой песенке.

Надо просто сказать, что струсил. А ты-то просто трепач. Пустой, кстати. Вот Коленьков – этот не трепач. Этот где хочешь выстоит. А сейчас он грязь и воду глотает. А ты бы так не смог. Ты ж насморк схватить можешь. Он – человек. И даже не послал тебя куда следует, когда ты пижонствовал перед ним! Видите ли, изволил критиковать его.

Поворот влево, теперь чуть правее… Хорошо показывает Коленьков. Будто голосом. Все ясно. Только бы мотор выдюжил. Ах, машинка. Да цены тебе нет, такой неуклюжей и громоздкой на асфальте. Ну, еще чуток…

Коленьков прилепил пятерню к стеклу. Рядом – его нос, сплющенный как у мальчишки. Даже губы прижал к стеклу. Смеется. Так, по тормозам. Лезет в кабину… Боже мой, сколько грязи на нем… Теперь же технику за ним мыть придется. Черт с ней, с техникой. Выбраться бы, так зубной щеткой всю ее выдраил бы.

Ливень злобствует. Коленьков громко хлопнул дверью, повернул к Эдьке грязное веселое лицо:

– Вылезли, парень… На твердой земле стоим. Теперь переждем дождик – и домой… А сейчас поесть полагается, а? Слушай, а ты будешь классным шофером… Со временем, но будешь. Ну, чего глядишь на меня, как тот самый баран, что новые ворота увидал? Вы-брались… А, ну тебя.

Эдька тупо глядел на его щеку, которая была покрыта желтым грязевым пятном. Не хотелось радоваться и вообще ничего не хотелось, даже колбасы, которую совал ему в руки, беззвучно шевеля губами и поощрительно улыбаясь, Коленьков.

Уедет, обязательно уедет, завтра прямо. Он так не может. Это выше его сил. Не надо ему славы и разговоров бывших однокурсников. Ничего не надо, потому что у него просто нет сил. И характера тоже. Для чего мучиться, для чего? Кому все это нужно? Отцу, который ночами из-за него не спит? Матери, у которой слезы не просыхают? Уж он-то знает, каково им. Он совершенно не думает о них. И к дьяволу эту тайгу.

Коленьков жует аппетитно и энергично. Пусть. Господи, как выбраться-то удалось? Ведь это было почти безнадежно. Чертово болото. Здесь все в болотах и реках. Люди не понимают: земля здесь или вода? А он хочет ходить по земле. Ему не надо сомнений… И открытий тоже. Вот так. И пусть над ним смеются желающие. Да, он струсил.

И тут же к нему вернулся звуковой мир. Грохот ливневых струй по крыше вездехода, взрывы громов. Наконец– успокаивающий голос Коленькова:

– Ты не кисни… Это бывает. Я, когда в первый раз в подобную переделку попал, маму начал звать. А было мне в ту пору двадцать два и плечи были как у одесского амбала… Вот так. И не бойся. Пройдет все, как с белых яблонь дым… Это еще цветочки… А вот если б ты в реке в аварию попал – это крупнее. Поток, понимаешь, плотик твой кверху бревнышками, груз на дне… Колотит тебя, раба божьего, по всем камешкам встречным. И без всякой, заметь, бережности. А берега высокие, на них не влезешь, да и времени тебе на подобные попытки рекой не отпущено. Сколько людей на дне этих рек сибирских осталось… Так что радуйся и давай нажимай на колбасу. Я ведь хоть человек и сознательный, однако могу и сам управиться с нею. Ну?

И это дружеское и привычное уже «ну» подействовало на Эдьку. Он засмеялся:

– Есть хочу жутко… В животе марши.

– Вернемся, – мечтательно сказал Коленьков, – тетя Надя жареной рыбки сделает. Свежей… Турчаку такая команда была дана. И по этому поводу сегодня в лагере всем потерпевшим бедствие будет разрешено по сто граммов спирта… Только бы кого-нибудь в тайге не прихватило. Любимов на болоте. Оттуда пешком трудно.

Да, Любимов… И Катюша… Боже мой, он так разволновался о своей персоне, что забыл о том, что Катюша в тайге. Без машины. На болоте. Оттуда на первой скорости не выберешься. И с ней старик Любимов. Только бы у них было все хорошо. Только бы добрались до лагеря… Что же делать? Он с ума сойдет, пока кончится этот проклятый дождь…

Ливень с новой энергией застучал в стекла машины.

5

– Разговор есть, Владимир Алексеевич… Извини меня, я старше тебя… – Гуторов остановился, вытер пот с лица, и по глазам его Рокотов понял, что председателю исполкома очень трудно в эти минуты.

– Слушаю тебя. Да не стесняйся. Критикуй.

Гуторов усмехнулся:

– Ты понимаешь, критиковать – это одно, а наша с тобой беседа – это другое.

Поведение председателя исполкома было для Рокотова совершенно непонятным. Приехал в райком, зашел в кабинет перед самым обедом. С утра ездил по полям. Предложил проскочить на природу. В машине тяжело вздыхал, шею платком вытирал все время. Ну, ребус, и только. Не замечалось, правда, такого раньше за Гуторовым.

Когда-то здесь была речушка. Ивы еще сохранились на бывшем берегу. Правда, посохли большей частью, выжили только самые старые, те, которые корнями крепко за землю держались и умели найти в ней воду. На пригорке умирал лес. Часть деревьев уже засохла, другая еще цеплялась за жизнь, перехватывая влагу от дождей. Здесь, в трех километрах от карьера, была зоне, действия мощных насосов осушения. Все водные горизонты откачивались, и земля постепенно выветривалась, покрывалась трещинами – и на ней умирало все живое.

– Карасей когда-то в этом месте ловил, – сказал Гуторов, показывая на русло бывшей речушки, которое теперь было небольшой ложбинкой, на самом дне которой сочился тихий ручеек. – Я ведь здешний… Тутошний, как у нас говорят. А село наше как раз там, где сейчас карьер. Красивое было село.

Они сели на склоне, и Гуторов обхватил колени руками:

– Вот иногда приезжаю сюда… Просто так. Знаешь, иногда обстоятельства прижимают. Надо одному побыть.

С утра прошел небольшой дождик, и Рокотов боялся, что не пойдут комбайны. А вот сейчас увидел он на дальнем увале, среди золотистого поля, краем своим выбравшегося на склон, две коричневые коробочки, медленно двигавшиеся вниз.

– Насонов убирает, – проследив за взглядом Рокотова, сказал Гуторов. – У него на уборке солидно дело организовано. На днях закончит.

Рокотов не ответил. В последние дни все упоминания о Насонове были для него неприятны. Ему все время казалось, что собеседники намекают на его, Рокотова, бездушное отношение к лучшему председателю. С молоком район выручил. Если б не его сверхплановые тонны – недотянули бы до спасительных ста процентов. И вот теперь в других хозяйствах района накладки по уборочным работам, а у этого все как в сказке. И транспорта ему хватает, хотя объемы у него побольше, чем кое у кого из соседей, и сушку зерна организовал как надо, и комбайны не простаивают. И стоит только начать говорить в обкоме, что погода и нехватка машин для вывозки зерна создают району большие трудности в уборке, как тут же совершенно резонное замечанию:

– При чем здесь погода? У Насонова что, дождей меньше? Или машин больше? Или поля под хлебом меньше размером, чем у других? Плохо организуете уборку, Владимир Алексеевич.

Метался Рокотов из хозяйства в хозяйство. Пошел даже на такую крайность в горячую уборочную пору, как семинар своего рода для руководителей колхозов и совхозов в насоновском хозяйстве. Довольный Иван Иванович знакомил соседей с графиком работ, показывал приспособление для сушки зерна на токах, старые брезенты, которыми не зерно застилал, а навес над ним приспособил. Походили-походили руководители, пошептались недоуменно: истины прописные, стоило ли собирать для такого дела их в эти колготные дни? У Насонова поля с хлебом рядом с селами, концы у машин короткие, вот и управляются. И дороги крепкие. А вот как быть тому же самому «Коммунару», у которого машина из-под комбайна до тока семнадцать верст по проселку делает?

Вопросов, конечно, никто не задавал, но Рокотов чувствовал, что опытные председатели и директора мысли кое-какие в себе носят. И по поводу организации уборки, и по поводу бесконечной возни первого секретаря с делами комбината. А район пока что и сельскохозяйственный. А уборка – это пик года. Отчет за двенадцать месяцев работы. Экзамен, как говорят газетчики.

И вот Гуторов тоже что-то хочет сказать.

– Слушаю тебя, Василий Прохорыч…

Гуторов глянул на него тревожно:

– Не обидишься?

– Постараюсь…

– Ладно. Надеюсь, что поймешь мою тревогу. Плохи у нас дела, Володя. Понимаешь, давно тебе хотел сказать. Думал, что сам проанализируешь. Не хотел я этого разговора, ждал его от других, да, видно, все в наблюдатели метят. А прямо никто не хочет. Я не говорю о хозяйственных делах, Володя. Тут мы с тобой в одной упряжке, на двоих и шишки делить будем. Я о твоих кровных делах, партийных.

Рокотов чувствовал, что сердце его начинает биться толчками, неровно. Волнение постепенно овладевало всем его существом. Вот он, разговор, от которого никуда не денешься. И не спрячешься никуда. Поделом тебе, сам виноват.

– Обмен документов партийных… Понимаешь, мы плохо провели это дело. Очень плохо. Формально, если хочешь. Не было серьезного разговора в первичных организациях. Виноват и я, каюсь… Тоже член бюро райкома. Не подсказал тебе вовремя. Ладно, тут пускай. Но ведь все знают, что ты большую часть своего времени отдаешь делам комбината. А есть еще район. Перед уборкой надо было собрать руководителей, секретарей парткомов… Тебе перед ними выступить. А выступил Михайлов. Не тот калибр, понимаешь… То, что я говорю, это, брат, на нюансах. Можешь признать, можешь – нет. Хорошо с тобой работать, Володя… Нравится мне в тебе то, что без оглядки берешь на себя ответственность. Или решаешь сразу, или отказываешь. Это деловая позиция, и люди ее видят. В твоем активе это. А вот с карьером возня – это другое. Почему первый секретарь райкома партии работает «мыслителем» у Дорошина? Молчишь? Слушай, ты меня правильно пойми, я как старший брат тебе говорю. Возраст у меня для этого подходящий. И опыт тоже. Все ступени прошел.

Рокотов не глядел на него. Веточкой с засохшими листками похлопывал себя по туфле.

– И еще вот что, Володя… Позволь как товарищу твоему доброму предостеречь… Как же ты с женой Михайлова связался? Слушай, неудобное это дело. Плохо кончится. И для тебя, и для него. Сейчас в городе кое-кто начинает на этом политику строить. А если до Дмитрия Васильича дойдет? А он в позу? И камень на камень, а? Тут не искрой обойдешься. Тут, брат, о другом дело встанет. Ты подумай.

Вот и все. Гуторов знает. Значит, уже и разговоры пошли. Что же ты теперь делать будешь, товарищ Рокотов? Как поступишь? Или в кусты побежишь прятаться? Или прямо скажешь хотя бы тому же Михайлову: прости, мол, виноват. Совратил твою жену… Подлец я. Вот так, товарищ Рокотов. А как ты будешь выглядеть, если скажешь кому-нибудь, что Жанна тебе безразлична уже давно, что любишь ты другую, а с ней флиртуешь потому, что та, которой ты предложил руку и сердце, послала тебя к черту? Вот была бы картинка, если б ты что-либо подобное пытался объяснить людям.

Гуторов ждет хоть одного твоего слова. Он честно высказал тебе свои мысли. Он опасается за тебя. Он тебе друг. А ты признаваться не любишь. Ты ведь сам привык быть судьей.

– Ладно… Спасибо за правду… – Рокотов едва разомкнул губы, чтобы процедить эти слова.

Тяжело и стыдно, будто уворовал что-то и тебя поймали на месте преступления. Ах, как легко и просто прикрывать все такими словами, как «любовь», «не мог иначе». Слова, слова. А поступать надо честно, потому что иначе стыдно перед самим собой. С того дня, как был он с Жанной у озера, потерял Рокотов уверенность в себе. Жил в ожидании неминуемых событий, которые должны в корне переменить его жизнь. И вот теперь наступает пора платить по всем счетам.

Возвращались они молча. Рокотов гнал машину так, что газик швыряло из стороны в сторону на ухабах. Гуторов сидел рядом, иногда поглядывая на него. У самого города сказал:

– А обижаться на меня тебе не стоит. Информировать кого-либо о твоих просчетах не собираюсь… Не так воспитан. Где могу – пресекаю болтовню. И готов кому угодно сказать, что твои деловые качества соответствуют тому высокому партийному посту, который тебе доверили. Однако как человек, как коммунист и товарищ твой не могу молчать… Сказал все, как думаю. А враг я тебе или друг – решай сам.

– К дому? – спросил Рокотов.

– Да… Надо хоть перекусить. В три часа обещал быть в «Коммунаре».

Попрощались сухо. Рокотов развернул газик прямо на площади и снова двинул на трассу. Во время езды думалось легче. Да, надо знать, как поступить, чтобы снова обрести уверенность. Он не создан для двойной психологии. Или – или. И дальше так нельзя. Сегодня же он решит все как надо. Тогда придется проситься с этой работы. Ведь будет открытый скандал. Каково Михайлову, если от него уйдет жена? Значит, так… Сегодня он решает все с Жанной, а завтра с утра едет в обком партии. На прием к Михаилу Николаевичу. Скрывать ничего не будет. Если нужно, готов сказать обо всем на бюро обкома. Надо уметь платить за ошибки. И тогда все сразу станет на свои места. Все будет ясно и четко. И не надо будет опасаться неизвестного и предстоящих объяснений. Да-да… Надо определяться немедленно. Сейчас он позвонит Жанне… Совсем не надо ждать вечера. Именно сейчас поговорить с ней. У библиотеки есть автомат… Оттуда он позвонит.

Он долго искал двухкопеечную монету… Нашел. Как же раньше эти монетки он хранил. Теперь надобность в телефоне-автомате отпала. Есть служебный и домашний телефон. Быстро люди привыкают к удобствам. И очень трудно от них отвыкают.

Голос Жанны был веселый.

– Ты с работы? – защебетала она. – Мой благоверный купил билеты на московскую эстраду… Кстати, ты идешь? Можешь к нам присоединиться. Дмитрий от радости будет цвести, что начальство его так осчастливило… Куда? К библиотеке? Хорошо… И куда поедем? Боже мой, ты даже не боишься со мной ездить в машине? Нет, с тобой что-то определенно произошло. Иду.

Она появилась гораздо быстрее, чем предполагал Рокотов. Оказывается, уговорила шофера, возившего Крутова, довезти ее до универмага. А потом прямо через дворы – и вот она здесь.

Ей, кажется, хотелось, чтобы Рокотов похвалил ее за сообразительность. Однако он сделал вид, что совершенно не понял ее намека.

Они выбрались из города, и теперь машина мчалась по трассе. Лучше говорить так.

– Вот что… – сказал он, стараясь, чтобы каждое слово его прозвучало как приговор. – Ты сегодня говоришь мужу о том, что рвешь с ним. Переезжаешь ко мне. К твоей дочери поедем вместе и все объясним. Потом ты подаешь заявление на развод. После того, как все решится, мы регистрируем брак.

– Что с тобой? – ее голос прозвучал взволнованно. – Что произошло, Володя?

– Ничего особенного… Просто мне надоело все это. Прячемся, от всех скрываем… Это не дело. Я не могу ничего потребовать от твоего мужа. У меня постоянное ощущение вины перед ним… Это не работа. И вообще все это… у нас… мерзко.

– Подожди… Я что-то не могу ничего понять… Ты хочешь, чтобы я развелась с Михайловым? А чем тебя не устраивает теперешнее положение? Если хочешь, я даже не возражаю, чтобы ты женился… Боже мой, впервые встречаю такого мужчину.

– Я понимаю… Других подобное положение устраивало?

– Не надо гадостей… В конце концов, почему ты говоришь со мной таким тоном? В чем я перед тобой виновата?

Рокотов почувствовал, как лицо его наливается краской:

– Прости… Нервы.

Опять не так… Да, конечно, ты привык, чтобы люди выслушивали от тебя все, что ты изволишь изречь… Чтобы каждое твое слово фиксировалось со всеми оттенками. И возражений не переносишь. Ах, как быстро у тебя появилось величайшее самомнение. И в чем, действительно, перед тобой виновата женщина, которой ты сам немало крови попортил своими домогательствами, когда она уже была замужем. А теперь ты добился своего и изволишь быть прокурором… Ты только требуешь, ты диктуешь. Хотя прав для этого у тебя нет.

– Ты мне можешь сказать нормальным языком, что случилось?

– В городе о нас уже ходят разные сплетни. Это может и тебе, и мне доставить массу неприятностей. И вообще, зачем прятаться, когда можно сделать все так, как принято.

Она покачала головой, и Рокотов вдруг увидел, что лицо у нее прямо на глазах становится совершенно другим. Исчезло выражение внимания, ласки в глазах, складка у губ прорезалась четче, горестнее, лоб нахмурился, и голос вдруг зазвучал резко:

– А ты не спросил у меня: хочу ли я выйти за тебя замуж, милый мой? Ты уже все решаешь сам.

– Поясни, пожалуйста.

– А что пояснять? Не нужен мне ты как муж, не нужен. Слава богу, с Михайловым я избавлена от необходимости переживать за завтрашний день… Я знаю, что он всегда будет в обойме. Пусть не на первых ролях, зато наверняка. Человек он мудрый. А ты… С тобой любая женщина устанет. У тебя не знаешь, что будет завтра. Может быть, для молодости это и хорошо, но ты и в старости будешь таким, Володечка… Взлеты, падения, взлеты… Нет, такая карусель мне не нужна. Да, Михайлов неблагороден… Он – деловой человек. Он боится начальства и старается не делать ошибок. Но он всегда и везде будет на месте. И никто никогда не захочет от него избавиться. А таких, как ты, милый, можно видеть время от времени. Но семью с тобой заводить – прости.

Она говорила страстно, убежденно, и Рокотов, который в самом начале хотел ее перебить, дослушивал последние слова с твердой решимостью не мешать ей выговориться. А когда она, словно устав от своего порыва, вдруг смолкла, он понял, что спрашивать больше нечего. Все сказано.

– Ты же ведь говорила, что я… что я тебе небезразличен?

– И что? – она дерзко глянула ему в глаза. – Что из этого? Запомни, милый, у женщины в поступках не ищи логики. Вот просто так: захотелось заполучить тебя в любовники… Бабье любопытство. А теперь мне от тебя ничего не надо. И не смей Михайлову ничего говорить обо всех своих идеях, с тебя станется… Меня под удар? Это неблагородно. В конце концов, ты же мужчина…

Щеки и уши Рокотова пылали. Ему было почему-то стыдно за все, что было сказано, что было услышано. Сейчас он увидел совершенно другого человека, совсем не того, которого знал много лет. Откуда такой цинизм, откуда умение прямо и резко говорить о запретных вещах? Может быть, он отстал в своем развитии от уровня понимания этой женщины, может быть, с ней что-то произошло? В конце концов, все это недостойно… Надо кончать разговор, который уже ничего не может добавить к сказанному. Скорей назад. В кабинет к себе, закрыться и подумать… Подумать над всем, потому что сейчас под горячую руку можно наделать такого… А этого нельзя себе позволить. Прав Гуторов, в конце концов речь идет не просто о некоем Рокотове, речь идет о партийном работнике, и это уже не чепуха. Надо взять себя в руки, надо осмыслить все. Она ничего от него не хочет… Значит, теперь он свободен в своих поступках? Какая гадость… Он вынужден радоваться тому, что всегда осуждал. А ведь она права. Скажи он сейчас что-либо ее мужу – и он сделает величайшую подлость. И это уже будет не благородный поступок, потому что он принесет разлад в семью. Как сказал ему Сашка: «Ты воюешь с ветряными мельницами!»? А может быть, и впрямь?

Жанна сидела с каменным лицом. А она красива… Особенно профиль. И ухожена. Будто специально холила свое тело. Говорят, она у массажистки просаживает половину зарплаты. Что ж, каждому свое. И может быть, хорошо, что она так прямо ему все сказала. Легче будет потом.

Он притормозил у первой автобусной остановки. Она сошла медленно, думая о чем-то. Перед тем как закрыть дверцу, спросила:

– Слушай, мы обо всем договорились?.. Перерешать не будем. Но все-таки: ты всерьез думал о том, что женишься на мне, если я уйду от Михайлова?

– Какое это имеет сейчас значение?

– Да, конечно… – задумчиво сказала она и глянула ему в глаза. – И все же кому-то будет очень трудно с тобой, Володя… Очень.

Она пошла к остановке, а он сидел, откинувшись на спинку сиденья, и глядел ей вслед.