Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

7

– Это удивительные люди, – сказал Игорь, – просто потрясающе удивительные. Их вера в свой народ, в его замечательное будущее – настолько крепка… Ты знаешь, кругом рвутся бомбы террористов из «Патриа и либертад», чуть ли не каждый день убивают их товарищей, реакция заговор плетет, и это ни для кого не секрет, обстановка, одним словом, совсем невеселая, а они верят в победу.

– Значит, ты считаешь, что переворот возможен? – Рокотов лежал рядом с Игорем на узкой песчаной полосе вдоль берега, глядел сквозь темные солнечные очки на мягкие волны, которые торопливо катила от берега к берегу речушка.

– К сожалению, в этом почти ни у кого нет сомнений. Генералитет армии весь против Альенде. Самое главное, что реакции удалось поднять против Народного единства средние слои, офицерство, чиновников. А тут еще спровоцированная против правительства забастовка на руднике Теньенте. Насколько я знаю, она продолжается и сейчас.

Уже почти обо всем переговорено. Уже обо всем рассказано. И только Чили… Еще и еще раз Рокотов расспрашивает Игоря о том, как выглядел Олеанес, о том, как и что говорил Франсиско? Неужто они не могут раздать оружие рабочим, создать народную милицию? Революция должна уметь защитить себя.

Нет, не могут. И Игорь объясняет, что Альенде ни на йоту не отступает от конституции! Это его кредо. Пусть он романтик, пусть. Но его пример показывает всему миру, как лживы утверждения Запада, что революция – это диктатура и насилие. Чилийский опыт наблюдают десятки стран. Да, Альенде понимает степень угрозы революции. Он предупредил руководителей партий Народного единства о возможности переворота. Сейчас партии готовятся к нелегальной работе в условиях террора. Он все понимает, товарищ рабочий президент, он готов погибнуть ради будущего Чили. С ним очень мало руководителей армии: Пратс, Сепульведа, Пикеринг, Пиночет… Этим генералам он верит. Смогут ли они предотвратить вмешательство армии или же войска выступят на стороне реакции?

Пришла Лида. Расстелила домотканый коврик, легла рядом с братом. Давно не виделись. Пряди седых волос в короткой стрижке, лицо отмечено первыми морщинами. Что ж ты бродишь по свету, сестреночка? Когда причал найдешь?

Два часа назад Игорь, глядя куда-то в сторону, вынул из портфеля запечатанный конверт. Протянул Рокотову:

– Возьми, Володя… Знаешь, не могу. Сколько раз брал, чтобы распечатать, и не могу. Как будто в чужую жизнь грязными руками. Возьми себе, ты брат. Можешь распечатать и прочесть, и не обязательно говорить мне, кто о чем там писал. Вот видишь, и мне легче сразу стало, будто решил все задачи на экзамене.

Конверт как конверт. Надписан неразборчивым почерком. Характер у автора этого письма, если судить по почерку, не из гладких.

– Зачем же мне? Сам вскрой… – Рокотов начал сопротивляться, однако Игорь настаивал, предлагал бросить письмо в речку. Пришлось положить его в карман.

И вот Лида. Игорь волнуется, он догадывается о том, что задумал Владимир. А тот оттягивает начало разговора.

– Был я в мае у вас в гостях… – Рокотов говорит равнодушно, словно о чем-то незначительном, второстепенном. – А ящик ты, Игорь, видимо, плохо замыкаешь… Гляжу – письмо перед дверью на половичке. Взял и сунул в карман. С тех пор вот и ношу. А оно тебе, Лида. Ну-ка давай читать вслух.

Он пошарил в кармане пиджака, лежащего рядом, вынул письмо и положил перед сестрой. Она глядела на него недоверчиво, потом прочитала адрес, замотала головой:

– Коленьков… С чего бы это?

Вскрыла, прочла. Аккуратно сложила вместе и письмо и конверт и положила перед мужем:

– Наверное, больше всего это волнует именно тебя… Читай.

Игорь покраснел, отвернулся:

– Зачем это мне?

Рокотов просмотрел письмо. Небольшая записка с сообщением о том, что дела в порядке, распаковываются на новой площадке, семьсот третий километр, так что теперь надо добираться через Могутное. Там каждую пятницу бывает машина из экспедиции. Добросят. Вот и все.

Рокотов зачитал письмо вслух, затем отдал его Лиде. Она взяла его, медленно порвала. Клочки бросила в речку и задумчиво глядела, как вода бережно колышет их в двух метрах от песка.

– Пойду погуляю, – сказал Игорь и торопливо поднялся. Прихватил одежду и, худой, долговязый, медленно пошел в гору.

– Так… условия созданы, – со смешком сказала Лида. – Что ж вы решили сообщить мне? Ты, как я догадываюсь, будешь рупором моего мужа. Так или не так, братик?

Рокотов лег навзничь, закрыл глаза:

– Может, и так… Только не по поручению твоего мужа. Сам хочу разобраться. Не так живешь.

Лида порылась в сумочке, достала сигареты. Пока вытаскивала одну из пачки, чертыхнулась… Никак не удавалось пальцами прихватить мундштук.

– Может, объяснишь?

Давно когда-то, тогда еще Володе было около двадцати, Николай созвал их сюда, на бережок. Сели друг против друга все трое. Николай сказал:

– Вот мы все тут… Нет отца и мамы. Разбегаться срок. Ты, Лидка, диплом получишь, потом Вовка. А беда случись, тут и соберемся. Я у вас за отца-мать был. Как воспитывал – не знаю. Плохо, наверное. Не ученый. Зато хочу похвалить, что лжи от вас не было сроду. Потом жисть у каждого своя пойдет, может, и приучит кого из вас вилять… Об одном прошу: не надо друг другу нам врать. Самое поганое дело. Теперь мы все друга для друга воспитатели. И слово давайте дадим вот тут, что лжи нам для остальных не будет. А спросить мы имеем право с каждого. От имени отца-матери.

Пусть нескладно, зато крепко сказал Николай. У Лиды даже слезы на глазах появились. И поняли тогда все последующую за этим паузу, как клятву какую, что ли? Во всяком случае, Володя.

Чуть побледнела Лида, видимо, вспомнила этот самый эпизод.

– Что же ты хочешь от меня узнать, братик?

Любила она его. На руках своих выносила. Все игры первые играла не с девчонками, а с ним. Уже потом, когда вырос, доверяла ему свои девчоночьи тайны, и он ей свои поверял потом, когда встречались на каникулах в доме Николая. И сейчас, хоть обидные для нее слова говорил, а не могла на него сердиться – это ж он, Вовка, братик.

Он был сильнее всех троих характером. Обнаружилось это уже давно и было признано даже Николаем. И все же, по традиции, диктовала она. Вырос братик. Вот уже сурово спрашивает со старшей сестры. И для нее не так важен был сейчас вопрос, с которым он к ней обратится, а другое: то, что именно он, Вовка, которого в одной рубашонке носила на худющих девчоночьих плечах, «на закорках», как говорил Николай, он сейчас задает ей строгий вопрос.

– Мне трудно смотреть на вас обоих с Игорем. Хорошие люди, добрые. А ты – мать. И вы мучаете друг друга. В чем дело? Ты мне можешь ответить? Игорь живет как холостяк, как я… А человеку уже немало. Дочь твоя у его матери годами. Дело это? Что ты ей ответишь, когда она спросит тебя о том же, о чем я сейчас: где ты была эти годы? Почему не рядом с ней? Ведь вас уже почти ничего не связывает. Вы – каждый но себе. Так думайте же. Каждому надо немножко счастья, а оно у тебя есть?

– Не знаю.

– А я знаю… Нет его ни у тебя, ни у Игоря. И виной тому ты. Тебе уже до сорока считанные годы. А у нас встречи через пять месяцев. Для чего тебе эта тайга? Тебе, женщине, матери?

Она не собиралась оправдываться. Ковыряла щепочкой песок, отбрасывая его к воде. Целую горку наковыряла, пока он свою страстную речь говорил. И глядела на него – и видела в нем большое сходство с отцом: те же губы узкие, сжатые, лоб высокий, глаза с прищуром, немножко злым и внимательным. Она помнила отца очень хорошо, только на Володе сейчас не было отцовской шинели, да и ростом он был чуток повыше и не горбился немного, как отец.

– Учи-учи меня, братик, – тихо сказала она, все еще находясь под влиянием внезапно сделанного открытие– учи… А что я могу сказать? У тебя дело свое есть, за которое борешься. И я знаю, что ты стоишь на нем упорно… Так почему же у меня не может быть моего дела? Ты подумал об этом?

В этом странном разговоре преобладали паузы. Их было много, будто оба говорящих подолгу готовили свои доводы.

– Думал, – сказал Рокотов, – и вначале тебя оправдывал. Ты жила без матери и без отца. На такую же жизнь ты обрекаешь свою дочь. Я сегодня смотрел на вас обеих: она, по-моему, стесняется твоей ласки.

– Честное слово, – Лида положила ему руку на плечо, и он вдруг почувствовал, как не по-женски тяжела эта рука. Видимо, и тяжести носить пришлось, и дрова для костра рубить топором, и рюкзак пристраивать тяжелый на плечи… – Честное слово тебе даю, братик, последний год… Вот сейчас сезон доработаю… Где-то в марте освобожусь, и все. Стану до конца дней своих стойкой горожанкой. Трассу доведем, и все. Понимаешь?

На этот раз молчали тяжело и долго. Уже появился невдалеке Игорь и вытаптывал дорожку вдоль обрыва, нетерпеливо поглядывал на них. Уже от дома замахал руками Эдька, приглашая всех на обед, а они все сидели и сидели, думая каждый о своем, и Рокотов знал, что никакими вмешательствами не исправишь отчуждения, возникшего между двумя людьми, хотя бы потому, что они просто не знают друг друга. Они вместе не переживали семейных бед, потому что каждый переживал их в одиночку, они не сидели рядом у постели больного ребенка, когда, казалось, все уже решено и нет выхода, они не знали силы объединяющей двоих радости, когда болезнь отступает и на детском лице появляется улыбка. Они не знали ничего об их собственной семье, потому что каждый знал только свои беды и заботы и научился распоряжаться только самим собой. И до тех пор, пока они не поймут всего этого, они будут относиться друг к другу как случайные знакомые, которым хорошо друг с другом только первые пять дней. А потом каждый из них начинает думать об оставленной где-то привычной жизни и стремиться к ней, как человек, находящийся в гостях и мечтающий вернуться в привычную для него обстановку.

А Лида думала не о сказанном или услышанном сейчас, а о вчерашнем разговоре с Эдькой. Он подсел к ней неожиданно и вдруг шепнул на ухо:

– Теть Лида, ну их всех… Идемте поговорим.

Она встала:

– Обязательно без свидетелей?

– А как же?

Они пошли к реке, и Эдька начал рассказывать о своих делах. Ничего не получается в жизни… А он так не может. Ушел. Теперь вот размышляет, что делать дальше. Ждал ее специально, чтобы поговорить по душам. У него профессия – тракторист. Может на бульдозере. На кране может. Он хотел бы поработать с ней, в тайге. Ну хоть год. Чтобы попробовать себя. Ведь не знаешь, что можешь, к чему пригоден?

Он говорил, а она думала о том, что Маша будет против, а Николай, пожалуй, взорвется криком, потому что Эдька – это его слабость, его боль и радость. В Москву он каждую неделю присылал письма и требовал описать все, что видит и делает сын. Как же теперь из дома его отпустит?

А сыну двадцать один. Пора бы парню самому почувствовать пот соленый на губах. Да только что скажешь Николаю?

– Договаривайся с родителями сам… Разрешат – возьму.

– Честно? – спросил Эдька и заулыбался. – Ну?

– Абсолютно. Слово твоей тетки.

– Шутите.

– Зачем же мне шутить? Договоришься – в начале июля на самолет – и в Хабаровск. Потом немного поездом, потом немного самолетом местных линий, а дальше грузовиком. Устраивает?

– В жилу, – сказал Эдька и поднял большой палец кверху.

… Могла бы, сказала б Володе, что этот год пробудет в тайге, чтобы хоть за Эдькой приглядеть. Ведь парень впервые в жизнь выбирается. Впрочем, еще рано об этом говорить. Навряд ли Николай согласится.

За столом собралось их так много, что даже стульев не хватило. Пришлось на две табуретки класть доску и таким образом увеличивать количество посадочных мест. Пришел старик Мартынов, уже совсем древний, с палкой в дрожащих, бурых от вздувшихся вен руках. Несмотря на семьдесят с лишним лет, говорил разборчиво, ясно. Когда налили стопку, долго глядел на нее выцветшими слезящимися глазами, потом взял:

– Последний раз года четыре назад выпивал… Давно. Зараз хочу слово сказать и выпить как все люди. А слово хочу сказать за моего комиссара, за батьку вашего… человек был большой… Сердце золотое. Может, моя вина в том, что сам не пошел, старый бобыль, отца вашего послал к тому эшелону… Простите меня.

– Ну что вы? Что вы, Максим Павлович… – Рокотов поддержал старика под локоть, когда он вставал, чтобы выпить. – Война была. Кого выберешь?

– Война… – Мартынов выпил, сел на место, тяжело завозился, словно поудобнее устраивался. – Война – она для земли самое страшное… Это то же самое, что тело людское снарядом рвать, так и землю нашу. Сколько она, кормилица, вынесла… А родит и кормит нас. Вот ты, Коля, ответь, когда наши трактористы перестали из земли осколки выгребать?

– Да года два, не боле…

– То-то и оно. А сколько еще лежит в земле железа? Чужого и нашего? Военного железа. Давеча слыхал, что лектор рассказывал. Будто под нами, под землей нашей, тьма-тьмущая руды железной… А я встаю да говорю ему: что ж вы, товарищ лектор, говорите, что недавно про это дело узнали? Да я ищо мальцом был, мне бабка рассказывала, что на нашем месте вот тут кровь русская рекой лилась. Порубежье тут было. И с юга вражья напасть, и с севера. Карла швецкий и тот до наших мест добрался. Я уж про других охотников до грабежа приумалчиваю, половцев всяких да татаро-вей… Так вот что мне бабка говорила. Кровь русская – главное богатство народа, потому что нет крови – жизни нету. А лилось ее тут, на нашем порубежье, столько, что и сказать трудно. И вот вражьё однажды на деревню нашу наскочило. Всех ратников порубали, а стариков да детей повязали. Главный бандит сел на высокое место и давай суд править. Всех мужиков по одному вызывает перед собой и спрашивает: где богатство главное спрятано? Молчат. Тут начали по одному рубить людей на глазах у жен да пытать. Не выдержал один дед старый-престарый… Подходит и говорит: «Ты, главный злодей, чего хочешь?» А тот подбоченился и отвечает: «Сила моя, потому хочу я ваш главный клад забрать и в свою землю увезти». – «Ишь чего надумал, – отвечает старик, – за что же людей губишь?» – «Так не признаются, где клад». – «Я тебе клад укажу, – говорит старик, – только людей ты отпусти на волю вольную». Заупрямился было главный грабитель, да толку-то чуть. На своем старик стоит. Пришлось отпускать женок, да детей, да стариков древних. Ушли они за горизонт, не догнать их уже, тогда и говорит грабитель главный: «Ну, старик, отвечай, где богатство? Я свое слово сполнил. Теперь твоя очередь». Да-а… Дед и говорит: «Берите лопаты, пойдем». Привел их к ярку, к самому нижнему месту, стал и говорит: «Вот тут копайте». Начали они копать, день копают, другой, третий. Стали кричать, требовать расплаты со стариком за обман. Главный грабитель и говорит: «Подумай, старик, может, не то место указал?» А тот и отвечает: «А везде земля русская. Это и есть наше главное богатство. А теперь, каты, делайте со мной что хотите. Смерти не боюсь». И замордовали старика. Возили его по окрестностям и так старались, чтоб не больше одной капли крови падало с каждым шагом. «Хочу, чтобы ты был богатым, – кричал главный грабитель-завоеватель, – сколько пройдешь – столько и будет у тебя земли». И говорят, что много ден шел старик… Сила откуда бралась. На пять тыщ верст прошагал. Круг замкнул целый. Ежли по теперешним меркам, то и наша Славгородщина туда попадает. И как круг замкнул, так и кончился. А когда люди землю ту покопали, то обнаружилось что-то цвета красного как кровь… А коли спросил я у баушки, как старика-то звали, а она мне и ответила: Иван… Как же иначе, ежели не Иван». Как глянули на находку людскую профессора ученые, так аж рукой взмахнули от всякого удивления: мать честная, руда… Да такая, что в мире в целом нету такой по богатству. Вот оно как в народе говорят.

Игорь уже торопливо записывал рассказ Мартынова в блокнот. Рокотов сидел потупясь, а Николай как взялся ручищей за подбородок в начале рассказа, так и застыл.

– Красивая легенда, – сказала Лида. – Очень красивая.

– И слово руда в старославянском значит красная… – добавил Игорь.

Уже давно остыла еда на столе, а разговор все шел и шел. О трудных годах войны, об этой земле, на которой после сражений осталось около трехсот тысяч наших могил, о характере русского народа, который все способен вынести, но дойти до победы.

Расходились в тихое послеобеденное время. Николай пошел провожать Мартынова. Бережно поддерживая старика под локоть, вел он его вдоль ряда домов, стараясь, чтобы на пути не было препятствий в виде выбоин, камней.

Игорь стоял у забора, глядел на луг с белыми движущимися пятнами гусиных хороводов, на дальний лес, который синел где-то у Донца.

– Знаешь, Володя, – сказал он подошедшему Рокотову, – если я когда-нибудь увижу Виктора или Франсиско, я обязательно расскажу им эту легенду. Обязательно.

Он не знал, что в этот самый день головорезы из «Патриа и либертад» бросили в городе Винья-дель-Мар в два дома, населенных сотнями семей офицеров военно-морского флота, мощные заряды. Результат – много убитых и раненых.

Реакция начала деятельную подготовку к мятежу. Наступали дни открытого террора.

ЧАСТЬ 2

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Много думалось за последние дни. Иногда Вера ловила себя на мысли, что в жизни ее назревают какие-то большие, серьезные перемены, и она начинала гадать: хочет ли она их, этих перемен, или же боится. Потому что в жизни, в работе все у нее было налажено и ясно, все так же ждала писем от Андрея и все так же не хотела написать ему первой. Время от времени вызывал ее к себе Насонов. Она приходила к нему в кабинет, он с кряхтением ложился на диван, задрав на могучей конопатой спине широченную льняную рубаху, и она сразу же находила на его пояснице болевые точки. Он поругивался тихонько, нетерпеливо вертя тяжелой головой, и мирным голосом просил следующий больничный лист, потому что предыдущий уже закончился. А она доказывала ему, что надо лежать в больнице и лечиться, а не заставлять ее нарушать законы. И тогда он садился на диване и начинал дотошно спрашивать ее – больной он или же симулянт? И она подтверждала, что он действительно болен, и тут, в одном и том же месте разговора, он торжествующе хмыкал и вставал:

– Вот так, доктор, значит, по закону и действуй: мне больничный, а тебе оправдание.

И дальше ему говорить что-либо было совершенно бесполезно, потому что он начинал бегать по кабинету, кричать, что это не ее дело – давать ему советы, что идет уборка и он, хотя находится на больничном уже месяц, ни одного дня не пролежал в постели, а что до бумаги, то это сам решает, как ему быть: хочет – работает при наличии больничного в кармане, хочет – лежит в постели.

Однажды она встретила его по возвращении с поля, злого и потного, за рулем покрытой пылью «Волги». Он остановился возле нее, вылез из машины:

– Ну, жизнь как?

– Как обычно, – сказала она и подумала, что вопрос этот для председателя не совсем обычный, что, видимо, Насонов хочет вести разговор о чем-то другом, более важном и просто не знает, как подступиться к нужной теме.

Так и вышло. Насонов покашлял по своему обыкновению, поглядывая по сторонам с прищуром, потом вдруг сказал:

– Ты как с Владимиром Алексеевичем, в ссоре? Не помирились?

Она ответила дерзко, что-то вроде, что не обязана отчитываться перед ним в личных своих делах, а он вдруг крутнул головой сокрушенно и сказал совсем непривычным просительным голосом:

– Ты молодая, вот как… Ничего не понимаешь. Ежли я с больничного выйду – тут и бюро. И выговор вклепают. А с другой стороны – полевые работы. Как же тут без меня? Ты меня пойми. А пока я с больничным, меня на бюро слушать не будут. А так и время пройдет, глядишь, помягчают. Не будут осуждать, коли с больничным? Порядок такой… Негуманно больного человека травмировать. Обижаться на меня за вопрос мой не надо тоже. Он же после того, как ездить сюда перестал, злющий. Переживает, видать. Ох, девка, глупость порешь, ей-богу… Такой жених.

Он не стал слушать ее сбивчивых торопливых речей, сел в машину и укатил в сторону правления, оставив за собой пыльное облако.

Как-то, роясь в своих бумагах, нашла она одно из последних писем Андрея. Вчитывалась в строчки, написанные мелким бисерным почерком. Надо бы съездить в Славгород, позвонить ему оттуда. Просто так, может быть, даже обратиться с какой-либо просьбой… Ведь Насонов обещал кое-что из денег для покупки медицинского оборудования. Что это за больница, в которой нет элементарного? Зубной кабинет без инструментов. Обходятся старенькой бормашиной и тем, что привозит с собой на прием стоматолог из райцентра. А если б все было на месте? Пора бы и рентгеновскую аппаратуру завести… А то районная передвижка – это не дело. Только снимки можно делать, а скопию лишь в райцентре. Конечно, Андрей ни в чем этом не поможет, но ведь это повод для разговора. Повод.

Идея постепенно овладевала ею все основательнее, и вот уже она обдумывает не то, о чем скажет, а то, как скажет. Вначале она будет по-деловому строга и немногословна. И уж потом, если он начнет извиняться за свое молчание, просить у нее прощения, тогда уж… В конце концов, у нее есть возможность съездить в отпуск. А вообще странно, она совершенно по-разному ведет себя с Андреем и Рокотовым. Первому сама звонить хочет, а второму не позволяет даже видеть себя. А ведь Рокотов гораздо приятнее, это натура, характер… Чепуха… Если она сделает какой-либо шаг, он может подумать, что она ждет не дождется момента, когда станет женой первого секретаря райкома… Если б он был простым рядовым инженером… А может быть, это и лучше, что Андрей перестал писать? В конце концов, что она о нем знает? Ничего. Ну, приятный человек, ну, видимо, хороший врач. Разве этого достаточно, чтобы делать какие-либо выводы?

Так бежали для нее дни, заполненные заботами, тревогами, сомнениями. Однажды видела она издалека Рокотова, проезжавшего в машине вместе с Лебедюком. Ехали они на ток. И она вдруг почувствовала, что ей хочется увидеть Владимира, просто увидеть, и все, лучше, если б он ее при этом не заметил. Она даже сделала попытку забежать домой и переодеться, чтобы не выглядеть слишком неприглядно, но потом вспомнила о том, что даже если он ее не увидит, то увидят односельчане, а языки бывают всякие, в том числе и злые. И она вновь вернулась к столу во дворе, на котором гладила недавно постиранные занавески, ругая себя за то, что позволила окрепнуть внезапно мелькнувшей мысли. А тут еще остыли угли в утюге. Сплошные неприятности.

И на душе было неспокойно, и это выражалось в том, что ей все время хотелось позвонить Андрею и сообщить, что она помнит о нем, и еще сказать ему, что у нее скоро отпуск, вернее, не скоро, а в любое время, когда она захочет. То ей внезапно казалось, что должна немедленно ехать в Васильевку и позвонить Рокотову, чтобы просто объяснить, почему она не может выйти за него замуж. Именно объяснить, потому что говорила она с ним ужасно грубо и он даже не смог найти слов, чтобы ответить ей. Он был поражен. Она перед ним виновата, это точно, потому что если даже не судьба быть им мужем и женой, то хоть людьми, уважающими друг друга, они могут быть. Если они встретятся, она должна сказать ему об этом, признаться в том, что поступила грубо.

Как-то вечером баба Люба, накашлявшись весьма многозначительно в своей комнатке, пришла к ней. Вроде бы за делом пришла, принесла только что надоенного молока. Сказала будто про себя:

– Секретарь партийный опять в колхозе… Вместе с Насоновым около пруда ходют. Шла бы будто невзначай…

– Не пойду, бабушка… Не нужен он мне.

– Так ли? – голос бабы Любы вдруг зазвучал язвительно, она даже руки в бока уперла. – Так ли, милка? Что ж ты мне думаешь глаза затуманить? Так я в этих делах кое-что смыслю… Сама ведь места себе не найдешь, а признаться, что дров наломала, – не хочешь. Вообразила. Да другая б за такого человека бегом побежала. В вековухах застрянешь, гляди, девка. А он мужик с головой, сурьезный. Давеча узнала в районе: по бабам да молодицам не шляется. Где такого по нонешним временам сыщешь? О-о-х, с жиру все это, с жиру.

Ну и баба Люба… Оказывается, не в больницу в район ездила, а за сведениями. То-то она ретиво доказывала ей, что не доверяет как врачу, не считает ее авторитетом для себя, потому что знает ее смалечку, видела, как нынешний доктор подолом нос вытирала. И выдюжила тряскую автобусную езду в жару немалую, только чтоб самой к мнению прийти какому-то. А коли пришла, теперь и в наступление можно.

И Вера не выдержала тогда. Быстро оделась и пошла по улице, придумав наскоро, что хочет в библиотеку заглянуть, узнать, как с медицинской литературой новой, хотя знала сама, что это не так, что в библиотеку заходила два дня назад, и если б было новое – уж библиотекарша наверняка бы прибежала. А в сторону ив и пруда не смотрела и все ж заметила, как от дальнего угла пруда ушла рывком на трассу знакомая кургузая машина с запыленным брезентовым верхом. А потом вырулил на улицу в своей «Волге» Насонов и укатил в сторону правления.

Если признаться себе искренне, то Веру тогда взбесило демонстративное невнимание Рокотова. А еще замуж выйти предлагал? Да он просто равнодушен к ней… Обычные мужские штучки. Изображает из себя влюбленного, а сам только и думает о других делах. Видите ли, заметил, что она идет в его сторону, и сразу убегать.

До вечера она думала о том, что нужно как-то заявить о себе. Заявить и уйти, обязательно уйти, чтобы он не подумал какой-либо чепухи. И, сидя в сумерках у себя в кабинете, подумала, что ей очень хочется просто услышать его голос. Телефон был рядом, и она набрала номер и сквозь ленивые гудки слушала отрывок из какого-то концерта с развязным бормотанием конферансье и восторженным уханьем зала. А потом положила трубку и долго глядела на красные облака у горизонта, на солнце, наполовину ушедшее в землю; оно было неяркое, лучи его косо скользили по верхушкам деревьев, и вокруг была такая тишина, что казалось, даже давила в уши. Она полистала бумаги по профилактическим прививкам детям… Цифры были маленькие, куцые, и она подумала о том, что это насоновская идея насчет колхозной больницы. А что это за больница, если в ней всего лишь один врач и три фельдшера да пятеро нянечек с медсестрами. Остальные врачи отказались переезжать в село и посещают приемы из райцентра. Благо, что близко. А в больнице почти всегда пусто, потому что с малыми болячками люди норовят перележать дома. Иногда Насонов просит у нее разрешения на ночевку в больничной палате кого-либо из поздних своих гостей, и она разрешает, потому что ей стыдно становится за несмятые простыни и новенькие одеяла. А вот осенью в небольшом больничном домике становится шумно: появляются радикулитчики, желудочники, ревматики… И тогда каждое койко-место – проблема. Насонов пишет ей записки, а она кладет не тех, кого он просит, а потом ругаются. И вообще она здесь совсем не нужна. Разве только помогать Анне Максимовне, акушерке, прожившей в селе вот уже более двадцати лет, принимать нечастые роды.

Пора было уже идти домой, баба Люба зажгла свет во всех окнах, а она все сидела и сидела. Было просто приятно сидеть в темноте и смотреть на улицу, которая уже начинала жить вечерней жизнью. Пробежали ребята на первый вечерний сеанс в клуб… Вася Тишков, инвалид войны, так и оставшийся для улицы Васей, прогнал стадо… Коровы сыто мычали, норовя нырнуть в первый же переулок, а Вася звонко хлопал кнутом, и три его собачонки наперегонки мчались заворачивать нарушительниц… А потом еще очень долго стояла в неподвижном воздухе пахучая пыль.

Она вновь набрала номер, на этот раз уже чисто механически. Мысли были далеко, в тех годах, когда все было просто. И вдруг в трубке его голос:

– Да… Я слушаю.

Она стиснула пальцы свободной руки… волнение ускорило стук сердца… Он не клал трубку. Потом сказал как-то устало и равнодушно:

– Жанна… я же просил тебя не звонить мне. В конце концов, это чистое ребячество. А сейчас передай трубку Дмитрию Васильевичу. Ну?

Она нажала кнопку на аппарате. А когда отпустила, то в трубке шуршали лишь отдаленные голоса двух беседующих людей, иногда прерываемые резким гудком.

Жанна… Оказывается, не так уж и безгрешен товарищ Рокотов. Какая-то Жанна домогается его внимания. Что ж, жених завидный. Зарплата, положение, машина. Она ловила себя на мысли, что думает о нем зло и резко, так, как никогда не решилась бы думать о ком-либо другом. Она встала, вышла из кабинета, замкнула входную дверь.

Тихо прошла к пруду, постояла у искривленной оградки на мосту. Да, нет верных и преданных рыцарей… Ему откажи, он не будет стреляться или прыгать с обрыва… Нет, он пойдет к другой и скажет ей то же самое. И она согласится, потому что смыслит в реальной жизни чуть побольше, чем некоторые. И принцы уже все разобраны, или сидят по вечерам на производственных совещаниях, или корпят над кандидатской. Дуреха ты, дуреха… Согласилась бы – и все было б ясно…

А у ворот своего дома ее вдруг поразила неожиданная догадка: господи… Да ведь она его любит. Любит… Любит… Это кричал в душе ее испуганный и торжествующий голос, а другой, осторожный и скептический, возражал: «Прямо-таки…» И эта разноголосица порождала в душе растерянность… Она присела на скамейку и сказала себе как можно спокойнее: «Так, а теперь надо разобраться спокойно». Будто подчиняясь этому приказу, голоса смолкли, и она вслух стала говорить себе:

– Нет, это чепуха… Этого просто не может быть. Я ему отказала. Это надо совершенно не иметь гордости… Он ни за что не придет. И потом, он занимает такой пост… А что, если и пост? Значит, его ценят, значит, он – личность… А разве ты не мечтала о муже, чьим умом и талантом будут восхищаться окружающие, а ты будешь им гордиться?.. Мечтала, но ведь теперь… А что теперь? Человек тебя любит… Такие не предлагают руку и сердце просто ради красного словца. Такие любят молча и преданно, но у них гордость, и больше они не повторяются. Ты виновата, и ты должна исправить свою ошибку. А Андрей? Сколько вечеров ты мечтала о том, как вы вместе будете идти в больницу, а вечерами обсуждать всякие интересные случаи из практики… Такие мужья – находка… Они покорны, домовиты. Гордецы – они быстро привыкают к любому счастью, они идут дальше, им снова нужна борьба, они просто завоеватели и будут таковыми, пока их не поймает какая-либо молодая, но прыткая бабенка… Она потребует от такого гордого седого бобра ухода от семьи, и он побоится обвинения в трусости. Эти мужчины больше всего боятся упреков… Рокотов из таких. Так зачем же ей ждать всю жизнь его предстоящего ухода. Он далеко пойдет, а она будет обычным врачом, потому что знает свои пределы. Что тогда? Нет, Андрей и только Андрей… Фу, как пошло… Будто спутника в кино выбирает. А что? Ведь это не кино, а для жизни, для всей долгой и трудной жизни. И беды будут и горести. А если не знать человека? Что она о нем знает, кроме того, что у него жесткие глаза и крутые скулы? И что у него не простой характер?