Текст книги "Всё на земле"

Автор книги: Олег Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

4

Дорошин ждал доктора Косолапова. Окликнул жену. Интересовался временем. Ольга Васильевна сказала, что без пятнадцати три. Значит, еще полчаса. Вчера убрали наконец сиделку от кровати. Легче дышать стало. Дорошин призвал на помощь всю свою смекалку по «обрабатыванию» начальства. Знал немало приемов, которые на протяжении многих лет приносили ему успех. А вот тощего доктора одолевал с трудом. Зато как радовался Дорошин, когда удавалось настоять на своем: живет, значит.

Тяжело. Вставать нельзя. Уколы замучили. А самое главное – нет вестей с белого света. Что там, в комбинате, в городе? В райкоме как? С планом что? Обстановка в мыслительной? Если б знать коротко про все – можно было б лежать. А то впотьмах. Даже газеты не дают. Давеча читал «Робинзона Крузо»… Просил хотя бы что посерьезнее. Тощий доктор подумал и сказал строго:

– Не устраивает по тематике? Очень хорошо… Ольга Васильевна, сегодня я пришлю «Муху-Цокотуху». Самый лучший роман. Вот так, мой дорогой.

А Чехова отобрали. Видите ли, рассказы Чехова на мысли наводят разные. А на кой ему чтиво без мыслей?

Слышал, как жена в соседней комнате разговаривала в Рокотовым. Закричал со своей постели:

– Оля! К черту его шли, к черту… Чтоб ни ногой ко мне… Выгоню.

Жена немедленно прервала разговор или стала говорить потише, во всяком случае, ничего больше он не услышал.

Долго потом ругался на Рокотова:

– Мальчишка, сопляк… Знал бы, кого растил… Эка тебя дует от собственного величия. Секретарь…

А злости почему-то не было. Даже не почему-то… Знал, в чем причина. Любил сукина сына Володьку и где-то, находясь иногда в положении трезвого анализатора, соглашался: да, прав мальчишка, прав… Только так надо действовать. Так. Не учтено одно, что действия идут против него, против Дорошина. Против учителя, который годами своим примером и советами делал из него бойца, человека, который видел перед собой только одну цель, не рассеивался на многие замыслы и Шел вперед, ломал все, что мешало, не жалел других, но и себя тоже. Вот так надо жить. И Володька – лучший ученик, учит сейчас учителя.

А дело не сделано. Нет карьера… Нет нового дорошинского карьера. Суперкарьера. Последнего дорошинского взлета. И сил мало. Вот мотор барахлит. А как бы его поддержать на пару лет. Было б как в авиации, на форсаже, при полном напряжении всех сил и возможностей, когда «мессер» в хвост заходит и нет тебе спасения вроде, а ты крутанешь неполную «бочку», «кадушкой» ее называли ребята, и форсажем на высоту, к небу, а оттуда соколом на проклятого «худого», и обе гашетки сразу до предела, и вот уже ковыляет с дымным хвостом враг – и над местом его падения пыльное облако. Был тогда Дорошин тоненький и бледный, хоть кормили в авиации что надо, а по военным временам – так просто замечательно. И сбивал врага, и самого сбивали. А когда встретил в позапрошлом году Витьку Лопарева, бывшего своего комэска, тот его даже не узнал, а когда разглядели друг друга и уточнили вводные, то удивился Витька:

– Ну, брат, тебя сейчас в кабину истребителя втиснуть не просто.

И хоть сам Витька уже генерал-лейтенант, и Золотая Звезда на груди, и комплекцией тоже не из тоненьких, а почувствовал Дорошин в словах старого товарища жалость: отлетал сокол.

Этот постельный месяц сильно сдружил Дорошина с доктором Косолаповым. Вспомнился памятный разговор, когда сиделка почему-то не смогла прийти и в гости заявился доктор, сел напротив с книжечкой и со стопкой измалеванных тетрадей.

– Предупреждаю, разговоров никаких, – сказал он и стал записывать что-то в свои бумаги.

И Дорошин представил себе, что почерк у него такой же большой и угловатый, как он сам, и обязательно обстоятельный до тупости, потому что он принадлежит к той породе, которая лишена воображения и выражает формулировки полностью, не оставляя людям возможности проявить себя в домысливании. Таких людей Дорошин не уважал, потому что они не могут удивить мир ни блеском мысли, ни поступком с сумасшедшинкой. Они рациональны как велосипед, где все правильно и нет ничего лишнего.

И, утешив себя этой мыслью и проникнувшись величайшим презрением к узкой и кривоватой спине доктора, Дорошин закрыл глаза. Правда, выдержал недолго, минут пять, потому что вертелся у него на языке вопрос, который в конце концов и задал он:

– Что ж вы, доктор, при вашем-то старании, а дальше нынешнего поста не пошли? Как понимать, бездарность или что еще?

А спина доктора была неподвижна, и затылок его в венчике седых волос с уютной плешью был совершенно бесстрастен.

– Буквоеды… Рабы инструкций… Представители пещерной медицины… – негромко выбрасывал злые слова Дорошин, полагая, что Косолапов не выдержит наконец. Живой же человек и самолюбивый.

А тот молчал. Потом повернулся и неожиданно добродушно сказал:

– У меня случай был… Артист как-то к нам приезжал… В кино снимался… Да, а тут приступ. Ничего особенного, спазм сосуда функциональный… Да-а-а, но полежать было необходимо часок-другой. Лежит, значит, он и просит меня: «Доктор, меня зрители ждут… Люди, понимаете?» Я молчу. А он мне опять: «Ну совесть у вас есть? Билеты все проданы. В первый раз-за последнюю неделю». Молчу. Ну он затих вроде. Потом меня позвали в соседнюю палату, слышу, он по телефону кричит кому-то: «Толя, выручай меня отсюда…

Здесь какой-то тип меня стережет… Я боюсь, что попал не в больницу, а в сумасшедший дом… И бумаги мои прихвати, а то не поверят, что я – это я…» А тот, видимо, ему советует, как продержаться до его приезда. Прихожу я, делаю вид, что не слышал ничего, а мой артист начинает вдруг мне совершенно диким голосом без всякого слуха петь популярные песни, которые когда-то пел в фильмах. Одну за одной, и глядит на меня эдак затравленно… Уж что он только мне не пел! Весь свой репертуар. А потом вдруг врываются в кабинет четверо мужчин и сразу ко мне с документами: так и так, отпустите товарища, он лауреат, его вся страна знает и так далее. И документы в нос суют. И с его портретом афиши. А артист боком-боком – и к двери. А я за ним следом выхожу и говорю: «Что ж вы так, в кино вы песни очень красивые пели а тут, ну, прямо скажем, бездарно». А его администратор мне и поясняет: «Так в кино же не он пел. Он только рот раскрывал, потому что при записи этих песен, когда звук накладывается, он ревет в студии так, что все уши затыкают». Слуха у человека нет, а он все в музыкальных фильмах играет. Вот такой случай был у меня.

Дорошин тихо посмеялся. Нет, не прост доктор Косолапое. Рассказик что надо.

– Воевали? – спросил он.

– Воевал. С третьего дня войны до мая сорок пятого.

– Что ж в жизни промашку допустили?

– Не считаю… – Косолапое повернулся к нему резко, прямо со стулом. – Не считаю, что промашка имеет место… Работаю, люди уважают, дело знаю и люблю. Сыт, одет, ухожен. Все.

– Счастливы, значит?

– Совершенно. Много лет был в каторге… Да-да, не преувеличиваю. Моя бывшая жена рассуждала очень логично: «Чем старше козел, тем легче домой дорогу находит». Да… Так вот, мой дорогой Павел Никифорович, все было: и семья, и дети, и достаток, а счастья не было. Как в общежитии. Чужие люди приходят домой, и им нет дела до соседа. По-дежурному обсуждают проблемы, причем каждый норовит другого ущемить… Скандалы, крик. И дожил бы до гроба в неведении, если б не Нюрочка… Она сестрой у меня в госпитале была. Скромная, тихая. Оказывается, меня еще тогда любила. А я красотой считал тогда другое… Клюнул по молодости на фотогеничность. Потом каялся. Встретились мы с ней, она за фронтовика тоже вышла замуж, двадцать с лишним лет ухаживала за ним, без ноги он пришел с фронта. Детей у них не было. Схоронила мужа и работала в Славгороде в больнице. Поговорили мы, и понял я, что жил глупо, по-темному, потому что в жизни ценно одно: плечо, которое рядом с тобой в беде, вот что мы видеть в наших близких должны. А коли его нет, так чего ж терпеть-то? Чего?

Дорошин вспомнил, как познакомился с женой своей. Тоже фронт, вылет за вылетом, а морозы страшные, пурга. Однажды, после отдыха в душной землянке, где жили летчики, вышел на улицу. Прошел к самолету. Видит, под крылом сидит девчушка-оружейница и возится с пулеметом. Холодина, смазка замерзает, а она голыми ручонками… И плачет тихонько. Оказывается, она ему к завтрашнему дню неисправность ликвидирует. Он после полета пожаловался инженеру, что один из пулеметов заедает… Это и была Оля. А он-то и не знал, что она его самолет вот уже второй месяц обслуживает, а инженер ей, по его жалобе, нагоняй закатил. Так и познакомились.

– Да, дела, – сказал Дорошин. – Дела… Лет-то вам сколько?

– Шестьдесят четыре… На годок младше вас.

– В одно, значит, время росли?

– Выходит.

– А не поздновато ли с тетрадочками? Может, о другом о чем, а?

Косолапое глянул на него то ли с насмешкой, то ли с любопытством. Не мог определить Дорошин.

– А я ведь не диссертации пишу, Это чепуха, мишура… Когда я уйду с работы, я не смогу… Вот и хочу, чтобы не уходить подольше. Чтоб молодые на пятки не наступали. Оперирую даже… Не так давно начал. Шуму было в облздраве… А я им бумагу показал о том, что еще тридцать лет назад оперировал не в кабинетах, а в палатках. Комиссия была тут у меня… Документы изучали. Требовали свидетельств. В Харьков в клинику посылали на зверюшках экзамен сдавать.

– И сдали?

– Сдал. А сейчас давайте часок передышки в разговорах. Вам больше нельзя. Все.

Дорошин прикрыл глаза. Спорить с Косолаповым не хотелось. Подумал о том, что психология таких людей для него непонятна. Как можно удовлетворяться минимумом, если чувствуешь, что можешь сделать больше? И посты, и диссертации – это возможности, это свобода твоего решения, это, наконец, материальные факторы. А может быть, доктор юродствует? Неудачники любят юродствовать, им нужна теоретическая выкладка для объяснения своих ошибок.

Вчера у его постели сидела жена. Долго сидела, положив ладонь на его лоб. По опыту многих лет совместной жизни знал он, что ей нужно о чем-то с ним поговорить. И он терпеливо ждал.

– Паша, я вот давеча с Володей говорила. Переживает он за тебя. Каждый раз спрашивает, что нужно. И доктор говорит, что ему часто звонит.

Ох, добрая твоя душа. Всех и вся помирить хочешь. Чтоб мир да покой вокруг, чтоб за твоим столом снова шумно было, как полгода назад. Да только теперь не то, что было. Не то. Другие времена. Мальчишки подросли и сами хотят диктовать. А у него уже не те силы, чтобы наставить их на путь истинный.

– Переживает… – Дорошин усмехнулся ехидненько. – Мне его переживания вот уже в месяц лежания в постели обошлись. Еще как выбираться буду. Я тебе вот что скажу, Оля, чтоб духу его в моем доме не было.

Она закивала головой, соглашаясь, только чтоб он не волновался, а Дорошин лежал и думал о том, что за Володькой пойдет Григорьев, а это будет очень плохо, может развалиться мыслительная, потому что на одном Ряднове не устоит все. А у него, у Дорошина, с времечком плохо. Некогда новых птенцов учить, надо получать с них отдачу, потому что наступит скоро пора закладывать новый карьер – и это будет лучше всяких лекарств, которыми пичкает его доктор Косолапов. И тут-то было бы как раз впору, чтобы стал рядом Володька с его неукротимой энергией и крепкой головой, с его талантом организаторским. Да, видно, не будет уже его рядом, потому что товарищ Рокотов решил идти своим путем, а характер его Дорошин знал отлично.

Сейчас работать стало проще. Нужно «прощупать» площадку – делай заявку в научно-исследовательский институт. Проект нужен – тоже институт есть. Да «все это время. А его Дорошину никогда не хватало. На проект года два-три потребуется, а то и больше. А ждать некогда. И вот возникла мыслительная. Сколько насмешек тайных и в лицо он по поводу ее слышал! И все же в проектный институт «мыслители» выдавали уже готовые разработки. И первый свой карьер, еще в качестве управляющего трестом «Рудстрой», Дорошин делал не по готовому проекту, а по основным наметкам. И хоть шум был после этого солидный – победителя не судили. Пошла руда, и это было главным.

А если ждать документы – потеряешь годы. Не любят они, эти самые проектанты, торопиться. Вон электрометаллургический в Старом Осколе возводится. Стройка в разгаре, а технический проект еще не пришел. Промышленную базу комбината делают почти на глазок. Сколько случаев помнил он из большой своей практики, когда проектанты затягивали срок работ до такой степени, что новинка в замысле устаревала до того, как получала воплощение в чертежах. Пусть над ним смеются, пусть каждый раз ехидно интересуются, зачем он держит нескольких ребят в тепличных условиях с директорскими зарплатами… Пусть ругают его за то, что опережает события и стремится дать руду любой ценой, даже рискуя всем достигнутым… Пусть. А вот если б он не начал строить первый карьер без готовой документации, то руду взяли бы на два-три года позже. Пусть его ругают за кустарщину, за самодеятельность, но есть руда. Это самое главное.

Скорей бы встать на ноги, скорей бы вернуться в свой кабинет. Жена отгородила его от всех дел, даже телефон перенесла в другую комнату. Ни одного человека с комбината так и не пустила к нему.

– Доктор, – сказал Дорошин, – только честно… Когда вы меня выпустите?

Косолапов задумался. Потом снял очки:

– Трудно сказать. Еще с месяц полежите… Не меньше.

5

Шумновато стало в пустынном Кореневском яру. Когда Рокотов приехал туда, то увидел кроме бригады, обслуживающей буровую установку, немало постороннего, хотя и не случайного народа. Несколько легковых автомобилей из комбината, в том числе и дорошинская «Волга», на которой сейчас ездил Павел Иванович Крутов, машина из редакции областной газеты, около которой скучали шофер и фотокорреспондент. Чуть в стороне увидел Рокотов Насонова, сидящего на бугорке.

Едва машина первого секретаря вырулила к посадке, в тенек, к ней сразу же направился Григорьев, о чем-то споривший с Крутовым.

– Есть руда… семьдесят три метра, – сказал он, протягивая Рокотову руку, почти до локтя измазанную в машинном масле. – Я был прав, старик… Они тогда, в пятидесятых, просто не захотели делать мартышкин труд. Паша в горести и печали: теперь от нас никуда не денешься. А ему предстоит тяжелое объяснение с шефом. Первичный ореол рассеивания довольно приличный. Может быть, даже слой богатой руды будет потолще, чем мы рассчитывали… Ну, а по материалам кварцитов здесь навалом. Вот так, старикашечка… Будешь кричать «ура»? Пробы отправили в лабораторию. Все.

Рокотов обнял Сашку. Выход на ореол ждали со дня на день. Сомнений особых не было, но случайность всякая могла произойти. Если же здесь не оказалось бы признаков рудного тела, то у Дорошина появлялся хотя и незначительный, но все же козырь. Тогда можно было поставить под сомнение результаты исследований пятидесятых годов. Техника бурения была не так совершенна, участников того бурения в бассейне не оставалось… Еще один довод в пользу старика для очередного нажима на психику Рокотова.

– Как Паша? Не поговаривает о прекращении бурения?

– Не то слово… За этим к тебе и бежал. Говорят, через две недели к шефу разрешат доступ. Пойдет с докладом Паша. Трусит уже сейчас. Ругает себя за то, что согласился с тобой. И еще здесь Михайлова… Боюсь, что неспроста. В кои веки выбралась из лаборатории в поле.

Да, Рокотов уже увидел Жанну. Она и здесь была одета, как будто собралась в гости. Яркий брючный костюм, прическа, словно она только что вышла от парикмахера. Даже белые туфли на платформе, в которых она бывала на концертах приезжих знаменитостей. Сейчас, когда Григорьев отошел от Паши, она что-то активно доказывала Крутову. Старик согласно кивал головой и нетерпеливо поглядывал на приближающегося Рокотова.

– Здравствуйте, Павел Иванович… – Рокотов полуобнял Крутова за плечи. – Ну вот и все… Сомнения прочь… Теперь выйти на рудное тело – и можно закладывать границы карьера, а?

– А Москва, Владимир Алексеевич? Разговор уже несколько лет ведем о богатых рудах. Липецк в свои планы включил кроме окатышей еще богатую руду… Они расширяют домны, модернизируют производство. Урал тоже. В Госплане все это надо доказать, а министерство наверняка будет против.

– Будем доказывать…

Рокотов подумал, что, хотя к Дорошину доступа нет, кое-кто, видимо, уже готовит к его выходу аргументы. И солидные. Действительно, как он упустил из виду то, что расчет был на богатые руды хотя бы в течение трех-пяти лет начальной работы нового карьера. Рокотов два года назад сам писал документ, в котором были обоснования. По ним министерство потом верстало планы для бассейна на грядущую пятилетку. А Липецк получает руду отсюда… Надо бы узнать, намного ли увеличены объемы поставок руды на будущую пятилетку. Раньше такие цифры знал наизусть, а сейчас запамятовал. Кварциты требуют переработки на обогатительных фабриках, а богатая руда идет прямо в домны. Значит, надо обсчитывать сейчас количество продукции ГОКов, эти самые окатыши, которые они выпускают. Потому что если здесь, на Кореневском месторождении, нет значительных запасов богатой руды, надежда только на ГОКи.

Думая о своем, Рокотов кивнул Жанне и пошел к бурильщикам. Сашка шагал рядом, поругиваясь вполголоса: разговор с Крутовым слышал дословно и сейчас прикидывал обстановку. Судя по всему, получалось кисло. Старый карьер уже выбран до глубины сто двадцать метров, уже давно берут кварциты, а богатая руда лишь кое-где попадается.

У самой вышки Рокотов обернулся: Крутов садился в машину. Пусть уезжает.

Подошел фотокорреспондент из областной газеты, поинтересовался у Сашки, будет ли сегодня что-нибудь новое? Ведь получен первичный ореол, – может быть, скоро будет и рудное тело. Хотелось бы снимок сделать. Григорьев рукой махнул, расстроенный словами Крутова, а главное – тем, что он совершенно прав:

– Вам тут еще две недели сидеть придется… Это не скоро.

Газетчики, посовещавшись, тоже уехали. Отъезжали комбинатовские машины, переполненные инженерами техотдела и плановиками. У Рокотова создалось ощущение, что именно его приезд вызвал такое массовое бегство.

Бур шел тяжело. Рокотов поглядел трубы, только что подвезенные из райцентра, поспрашивал рабочих относительно того, доставляют ли им обед? Сашка вздыхал рядом, поглядывая на часы. Рокотов понимал его, сейчас Григорьеву больше всего хотелось быть поближе к плановому отделу, чтобы покопаться в бумагах. Ведь если там резкое увеличение государственного задания по чистой руде, то замысел с Кореневкой горит синим пламенем, а Сашка не мог браться за безнадежное дело.

– Что страдаешь? Проси у Михайловой, чтобы взяла тебя с собой, – сказал Рокотов. – Она наверняка сейчас будет возвращаться.

В ложбинке, где еще совсем недавно было около десятка легковых машин, стоял лишь фургончик лаборатории, на котором приехала Жанна, да чуть поодаль, около посадки, – газик Рокотова.

Подошла Жанна. Сашка кинулся к ней, начал уговаривать. Рокотов не слышал окончания разговора, видел только, как Григорьев побежал вниз, к машине, о чем-то сообщил шоферу, потом они оба сели в машину и фургончик начал разворачиваться. Только сейчас Рокотов понял, что теперь ему придется везти Жанну самому, потому что не оставлять же ему ее здесь, да и она, наверное, сказала Сашке, чтобы он не присылал машину. И оттого, что его так примитивно провели, настроение стало еще хуже, и он почти грубо сообщил подошедшей к нему с торжествующей улыбкой Жанне, что ему надо ехать по полям и поэтому он не сможет взять ее до города. Она покачала головой, и он наблюдал, как улыбка медленно сползла с ее лица.

– Хорошо, я пойду пешком, – просто сказала она, и он удивился, что голос ее не капризен, как обычно.

Она больше не глядела на него и медленно пошла по тропе к дороге, аккуратно ступая на спуске, видимо, боясь повредить туфли. И он понял, что приехала-то она сюда специально для того, чтобы увидеть его, вспомнил, что она много раз просила принять ее для разговора, а он отказывал, ссылаясь на занятость. На душе стало как-то не по себе. Он крикнул, чтобы она подождала его, и зашагал к машине, твердо решив завезти ее в райцентр, а уж потом ехать по делам, потому что хорош он будет, если с женой своего помощника будет раскатывать по полям. И когда он уже почти уверился в том, что иного выхода нет, кроме как снова ехать в райцентр, увидел вдруг сидящего на пригорке Насонова. Подумал о том, что у председателя наверняка где-либо поблизости стоит его знаменитая «двадцатьчетверка», что можно попросить его доставить Жанну в Васильевку. С этой мыслью направился он к председателю, который, увидав, что начальство движется к нему, бодро вскочил и двинулся навстречу.

– Здравствуйте, Иван Иванович…

– Здравствуйте, Владимир Алексеевич… Вот решил в поле выбраться… На ветру-то легче…

– Вы с машиной?

– Один.

– Как же так?

– А так… Я тут, считай, с утра… На больничном. Жду руды.

– Это может быть не скоро.

– Нынче будет. Я с бригадиром говорил, который бурильщиками командует. Нынче ждет результата. И труб вон всего десяток метров привезли.

– Завтра еще привезут…

– Нет, я уж посижу. Сегодня хочу знать, как делу ход будет. Ежли руду покажут, – значит, быть нашим селам на месте:

– Стратег вы, – усмехнулся Рокотов, – только имейте в виду, за смену бурится два-три метра… Долго вам ждать придется.

– А я подожду… – Насонов вынул сигарету, – Я зараз со временем… По уборке нынче заместитель хлопочет.

– До какого числа больничный?

– Долго еще, Владимир Алексеевич… Это у меня первый за двадцать с лишним годов председательства. Понимаю так, что заслужил?

– Выздоравливайте, – сухо ответил Рокотов и пошел к машине.

Да, теперь везти Жанну ему. Чувствовал он на своей спине внимательный взгляд Насонова. Что думает председатель? Наверное, всякую чепуху предполагает, глядя, как усаживается в его машину Михайлова. А как легко сейчас дорисовать недостающие мазки картины.

Сел за руль, включил мотор. Рывком сдернул машину с места и вывел ее на дорогу. Взвихрилась сзади пыль.

– Ты сердишься на меня? – спросила она.

– Да… Ты, как всегда, слишком бесцеремонна. Если тебе это приятно… Но подумай о других.

– Ты очень изменился, Володя… – она глядела в свое окно. – Я знала тебя совсем другим.

– Жизнь.

– Ты говоришь чепуху, Володя… И прекрасно понимаешь, что я права. Да, я перед тобой виновата. Да, я не могу исправить свою ошибку, но зачем же вести себя со мной так, будто я совсем чуть ли не твой враг?

Он рванул машину с трассы, подумал о том, что лучше проскочить около озера, напрямик… Экономится километров шесть, и не надо ехать через Красное. Заколотили о борта машины гибкие лозы, газик запрыгал на кочках. Рокотов вел машину, не снимая скорости. Проскочил самое сырое место, выбрался на песчаный косогор, к лесу. Внизу шелестели молодые камыши, а вода была совсем близко, и все озеро походило на огромное блюдо с расплавленным серебром…

Она вышла у конечной остановки автобусного маршрута. Поцеловала его в щеку. Губы ее были холодными и спокойными.

– Я тебе позвоню… – сказала она.

Он стремился уехать как можно быстрее.