Текст книги "Всё на земле"
Автор книги: Олег Кириллов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)
Олег Кириллов
Все на земле
ПРОЛОГ
1
«Генерал-фельдмаршалу фон Боку. Фюрер интересовался исполнением операции «Дионис». Службы министерства труда сообщают, что вами задействованы свыше тридцати эшелонов, предназначенных распоряжением фюрера для исполнения операции «Дионис». Напоминаю вам лично распоряжение фюрера отнестись с первостепенным вниманием к исполнению всех мероприятий по операции «Дионис». Рейхсфюреру СС дано указание лично проконтролировать отправку эшелонов со станций, в связи с чем штаб рейхсфюрера берет под контроль движение поездов со станций, указанных мной выше. Вы отвечаете за охрану эшелонов, для чего следует исключить воздействие на эти районы русской авиации. Что касается задействованных нами эшелонов, то фюрер распорядился разгрузить технику и войска, погруженные в них, и вновь передать транспортные средства в распоряжение уполномоченных рейхсмаршала Геринга для прямого исполнения. Фюрер особое значение придает сохранению в тайне всех намеченных мероприятий во избежание очередной пропагандистской кампании большевиков и западных плутократов.
По поручению фюрера
Старший адъютант фюрера
генерал-лейтенант Бургдорф».
«Командиру партизанского отряда «Гром» товарищу Мартынову. Уже двое суток на станции много немецкого начальства. Было отмечено прибытие двух генералов. Усилена охрана. Всех рабочих депо водят на работу под усиленным конвоем и не разрешают покидать двор депо во время рабочего дня. На пятом и четвертом путях стоят эшелоны, вокруг которых постоянное оцепление. Полагаю, что готовится к отправке очень важный груз.
Ладный».
«Ладному. Любым путем разузнай, что за груз, когда и каким маршрутом будет отправлен.
Мартынов».
«Товарищу Мартынову.
…Все попытки узнать что-нибудь про эшелоны кончаются впустую. Со стороны Старого города все дороги блокированы. Крытые грузовики приходят на вокзал в сопровождении охраны эсэсовцев. Шофера – немцы. Буду пытаться выполнить задание.
Ладный».
«Ладному.
Твоим сообщением заинтересовалась Москва. Давай факты, сведения.
Мартынов».
«Товарищу Мартынову.
Первый эшелон идет 28 марта на Сумы. Большая охрана. Выход в десять вечера.
Ладный».
«Ладному.
Уточни срок выхода, маршрут. Сообщи курьером.
Мартынов».
«Товарищу Мартынову.
Схвачен гестапо дядя Вася. Я ранен. Проверкой данные, переданные мной раньше, подтверждены. Временно прекращаю связь. Возможности работы малые. Через месяц передам посылку запасному «маяку».
Ладный».
2
Рокотов лежал на взгорке, бросив плащ-палатку на охапку рубленого хвороста. Мозжил туманный рассвет. Сырость душила тяжким кашлем. Кутал рот в мягкий шарф, которым перед выходом на задание повязала его Анна. Проклятый бронхит. Зиму пережил кое-как, а по весне – хоть помирай. Вспомнил последний разговор с Мартыновым. Зашел командир к нему в землянку, подсел к буржуйке, прежде чем открыть дверку, по-хозяйски поломал щепу. Отблески огня плясали на небритой мартыновской щеке.
– Так что, комиссар, математикой займемся?
– Давай, – сказал Рокотов, вглядываясь в дальний угол, где Анна укладывала спать младшего, Володьку.
Пацан капризничал, хныкал тихонько. Лида уже спала, а старший, Николай, которому, несмотря на неполные пятнадцать лет, уже с год пришлось носить винтовку, еще не вернулся с поста.
– Так вот… – сказал Мартынов. – В наличии у нас тридцать семь человек. Одиннадцать раненых. Осталось, стало быть, двадцать шесть. Это со мной и тобой. Исключай пацанов-комсомолят… Их девять… Семнадцать получается. Семь человек на охрану лагеря – это кровь из носу… До Ракитного рукой подать. А ну Крюгер опять в лес полицаев погонит? А тут до сотни баб и ребятишек… Сразу не уйдешь, сам понимаешь… А эшелон важнецкий… Недаром вокруг него немцы как вокруг штабного поезда самого фюрера крутятся… Десять человек на такое дело – это, я тебе скажу, не просто… Тут надо голову крепкую.
Рокотов покачал головой:
– Я вот гляжу на тебя, Максим, и удивляюсь… Твоя дипломатия, брат, сразу видна… Я готов.
Мартынов утюжил ладонью коленку:
– Ты погоди… Я ведь не с тем… Может, мне сходить, а ты на хозяйстве…
– Тебе встречать москвича… У тебя с ним дела, а я с ним сбоку припека… А вдруг он ночью заявится?
– Оно-то так, да хворый ты… Температуришь небось? Тебя б в больницу на недельку, в тепло, да чтоб супец каждый день, да лекарства всякие…
– Не помешало б, – сказал Рокотов и оглянулся на Анну.
Та что-то нашептывала на ухо засыпающему Володьке. Тихо кашлянул и глазами показал Мартынову на дверь. Тот натянул на крутое плечо сползающую шинель и встал. Поскрипывая ступеньками, выбрался первым наружу. Попридержал дверь для Рокотова. Они молча постояли под мокрой, сочащейся дождем сосной, потом Мартынов присел на корточки:
– Гляди… Вот тут Готня… Тут Ракитное. Валить надо где-то в промежутке между Борисовкой и Готней. Тут и леса… Ребята вернулись, докладывают: немцы посты чуть ли не на каждой версте поставили. А в Готне бронепоезд… Думай…
– Есть одно место, – сказал Рокотов, – вот такое место. Помнишь, там дорога петлю делает, проселок… А железка косогор огибает… Если свалить эшелон в этом месте…
– Погоди-погоди… – Мартынов встал. – Там же до леса с километр. И железка над лугом нависает. Тебе ж не спрятаться там…
Рокотов нащупал кисет, хитро усмехаясь, скрутил цигарку. Наклонившись, прикрыл ее ладонями от дождя, прикурил, глянул в недоумевающие глаза Мартынова, коротко хохотнул:
– В том-то и дело, Максим… Как ты был председателем райпо, так и остался… На лугу мне нечего делать, друг ты мой ситцевый. Я сяду сверху, на косогоре, а заряд подложу двойной: под рельсы и под горку. Рвану эшелон, а потом накрою его вторым зарядом… С месяц потом провозятся.
– Ты погоди… – Мартынов цепко взял его за локоть. – Ты погоди, Леша… Погоди… Как же так? Готня под боком… Через десять-пятнадцать минут они подкинут мотоциклистов… Ты завалил, скажем, эшелон. Они ударят тебе в спину. Между тобой и лесом катавасия на рельсах… До леса километр мокрого луга… Им с бугра все как на ладошке… Ты что?
– Давай другой вариант. – Рокотов ссутулился, и Мартынову было видно, как вздрагивали его пальцы. – Я, понимаешь ты, жить очень хочу. Трое у меня, Максим… И Анна. Сам знаешь, до войны с сердцем по всем клиникам возил ее… Я живой должен прийти, Максим, живой… И эшелон завалить.
– Думать надо нам, Леша, думать… – Мартынов глядел в сторону, будто чувствовал свою вину. – Мы с тобой во как все должны обмозговать. И ребята верней себя чувствуют, когда мы все разложим… Ты вот что, с Кудиновым надо поговорить… Он железнодорожник бывший… Может, найдет что другое.
Другого не нашли. И вот теперь лежали с вечера на мокром, обдуваемом злым мартовским ветром бугре восемь человек. Ждали эшелон. А эшелона не было, и только мотались туда-сюда из Готни сторожевые дрезины, и Рокотов разглядел, что, в отличие от обычного, на каждой по два пулемета и по нескольку солдат. Часов в пять прополз из Готни бронепоезд, осторожно вынюхивая орудийными башнями жидкую цепочку кустов на бугре. Вспыхнул прожектор и пошел считать никлые прошлогодние травинки, зависшие от зимних ветров; бухнула пушка– и снаряд с воем ввинтился в скользкий глинистый обрыв, и долго еще в том месте сыпалась земля и камни звонко постукивали по гудящим рельсам.
Рокотов вспомнил, как, уходя, взял на руки младшего, Володьку, родившегося уже здесь, в лесу, так и не знавшего никогда сухих теплых комнат нормального человеческого дома. Парень пускал пузыри, улыбался розовыми деснами, ждал, что отец будет агукать. Анна стояла поодаль, глядя на него тревожными глазами, и Рокотов вспомнил, что так было всегда, когда он уходил, и еще минуту назад он боялся, что будет по-другому, что Анна и впрямь поверит, что уходит он близко, в Красное, к верным людям за провиантом, а не на железку, и будет смотреть на него спокойно. А она будто чуяла, и на щеке ее стыла крупная слеза. Сложив руки с разбухшими от бесконечной стирки на раненых и малышей пальцами, она глядела на него во все глаза, будто насмотреться хотела. Он торопливо сунулся сухими губами в теплый живот младшего, потом отыскал мягкий завиток волос на темени Володьки. Передал его на руки Анне. Прислонил ее голову к своему плечу, сказал грубовато:
Ну чего? Муки принесу… Ребят подкормишь…
Она закивала головой, а Володька испуганно таращил глазенки, собираясь разреветься…
Тихо подошел Кудинов. Прилег рядом.
До рассвета уже считай самая чепуха осталась, Алексей Васильевич… Пора бы на луг перебираться.
– Погоди, – сказал Рокотов.
– Не встрять бы нам тут. – Кудинов оглянулся на дорогу за спиной. Даже ночью там иногда мигали синие фары проходящих к Готне машин. Здесь, по эту сторону железки, немцы чувствовали себя хозяевами. А ну взбредет им перед поездом прочесать маленькую рощицу у самой дороги? И не уйдешь. – От силы пара часов до света.
– Скажи ребятам, чтоб собирались.
Рокотов видел, как Кудинов облегченно перевел дух, будто с плеч сбросил что-то тяжелое и неудобное, и вдруг увидал, как из полосы тумана начало тихо выползать круглое белесое пятно. И сразу высветило дальний угол, рельсы внизу ответили еле слышным перестуком.
– Поезд! – выдохнул Кудинов и сразу кинулся в кусты, где лежали подрывники.
Рокотов, обдирая руки о ветви шиповника, тоже полез туда, зачем-то нащупывая на ходу запасные обоймы к автомату. Шарф зацепился за какой-то сук и остался в кустах, а ребята над обрывом уже поудобнее пристраивали веревку, крепко сшитую из вечных парашютных строп. Наконец все стихло, и восемь пар глаз в ожидании разглядывали увеличивающийся световой круг, и теперь уже каждый слышал тихое, с присвистом дыхание паровоза.
Поезд длинной змеей выбрался из-за поворота. Впереди паровоза платформа. За ней – другая. Борта завалены мешками с песком. Орудия. Около них – фигуры солдат. Дальше паровоз, два пассажирских вагона. Темные окна. Потом поползли бесконечные грузовые вагоны.
Рокотов стиснул ствол автомата. Длинный состав. Очень длинный. Первый заряд свалит паровоз и платформы. За ними пойдет с рельсов десяток вагонов. А дальше? Составу конца не видно. Второй заряд обрушит нависший над путями косогор. Еще десяток вагонов… А остальные? Что же за груз так берегут немцы?
Кудинов задышал за спиной часто и прерывисто:
– Что будем делать?
– Подрывники на месте… Все остальные метров на двести назад. К переезду… Там будет хвост. Из пулемета… Из всех видов оружия… Может, взрывчатку везут… Или еще что…
Кудинов кивнул.
– А ты, Алексей Васильевич?
– Я следом…
Хотел сказать, что боится, как бы не подвел первый заряд. Что будет делать в этом случае – он не знал, но верил в то, что останься он при этом – найдет выход.
Мелькнули тени уходящих ребят. Рокотов кинулся к окопчику, где сидели подрывники. Жариков Коля, по-деревенскому – Христоня – и бывший лейтенант инженерных войск Рудаков, оставшийся после отступления наших у сердобольной колхозницы. Полгода лечили парня всей деревней, прятали от полицаев и подняли-таки на ноги. Пришел Рудаков, когда туго было, когда в строю девять человек осталось и немцы охотились за мартыновцами, как за дичью. В лесочке под Соломином обложили со всех сторон и ждали момента, чтобы прихлопнуть. Вот тогда-то и пришел в отряд Рудаков. Стоял он тогда перед Мартыновым сутулый, с головой, чуть наклоненной вправо: мышцы после ранения срослись неправильно, и говорил странным всхлипывающим голосом:
– Да свой я… свой… шел к вам, думал, по делу глядеть будете, а вы…
Мартынов усмехнулся:
– А ты как хотел? Как до войны, чтоб под горн да под барабаны?
Махнул он рукой и сказал Рокотову:
Дай ему винтовку, нехай идет в окоп… Тут для нас лейтенанты не указ…
И несколько месяцев лейтенант Рудаков воевал рядовым партизаном. Именно он в январе сорок второго пришел в землянку к Рокотову и выложил на стол потертую школьную карту:
Посмотрите, товарищ комиссар… Вот Сумы… вот Белгород… Здесь железные дороги на Харьков и Белгород… Готня… Немцы через эту станцию эшелон за эшелоном гонят… Полагаю, что отряд в сто раз больше пользы принесет нашей армии, если начнет рвать немецкие эшелоны. Это я вам как специалист говорю…
А почему к Мартынову не пошел, лейтенант?
Рудаков замялся, пожал плечами. Потом вскинул на Рокотова злые серые глаза:
Он прежде всего счеты из стола вынет… А я не могу… Война идет… Когда он начинает костяшками щелкать…
Выругал тогда Рокотов Рудакова, а потом вместе пошли к Мартынову, и командир, выслушав сбивчивую речь лейтенанта, потянул из вещмешка старенькие счеты и, откладывая костяшку за костяшкой, стал прикидывать:
– Взрывчатки надо, а где ее возьмешь? Людей готовить надо, а это дело не простое, из боев не выходим… к железке поближе надо быть, а там у нас связей никаких; рванем пару раз – немцы хвостом прицепятся, карателей да полицаев пришлют, а куда мы с бабами да ребятишками от них денемся? Так что выходит…
Рудаков метнул насмешливый взгляд на комиссара, будто хотел сказать: «Ну вот, я же говорил…» Мартынов, тяжко вздохнув, заключил:
– Так что, выходит, надо браться за это дело… – и отложил в сторону счеты.
И все потом было так, как говорил Мартынов. И взрывчатку пришлось кровью оплачивать, и людей готовили, считай, на бегу, скрываясь от карателей и полицаев… Все было. Но зато немцы вынуждены были тихую ветку из Сум на Харьков охранять шестью батальонами, а дорогу на Белгород из Сум еще более крупными силами, потому что именно этими путями шло снабжение всем необходимым немецких войск, стоящих под Воронежем. А потом, когда наши оттеснили немца, полоса эта стала почти прифронтовой – и в этих условиях Мартынову приходилось проявлять хитрость зайца, преследуемого охотником, чтобы усидеть в небольших лесах, вблизи от сильных вражеских гарнизонов. Но из треугольника Сумы – Белгород – Харьков уходить не хотел. Терял людей, совершал изнурительные ночные переходы из одного района в другой, бывало, что и дневал в открытом поле без костров рядом с каким-нибудь селом, загнав отряд в овраг, но каждый раз обманывал преследователей. Оставлял бойцов в разных концах огромного треугольника, уединяясь после очередных похорон и помечая на цветастой школьной карте место каждой горькой могилы. Рудаков же оказался мастером взрывного дела, отчаянным человеком, и когда два месяца назад недалеко от Борисовки обосновался московский парашютист с рацией и вышел на связь с мартыновцами, в первом же отчете перед обкомом партии, адресованном в Москву, Мартынов представил лейтенанта к ордену…
Рокотов уже насчитал тридцать шесть вагонов, а состав все тянулся и тянулся. Через равные промежутки отмечал он открытые площадки с зенитными орудиями, у которых застыли истуканами солдаты, и с каждым уходящим в темноту вагоном все больше и больше крепла мысль его о том, что эшелон цены огромной и что именно поэтому его нельзя упускать, а раз так, то ясно, что шансы на возвращение у них у всех становятся совершенно куцыми. И эту мысль прочел он в глазах Рудакова, в момент, когда по лицу лейтенанта прошло очередное световое пятно от рыскающего по склону прожектора. Христоня беззлобно матюкнулся и сказал лейтенанту:
– Дурак я, дурак… Лизку-то так и не тронул. Не тронул Лизку, говорю. Все жениться плановал. Вчера и стогу лежали, в конуре. Винокуров ушел, условия создавал… Дурак я.
Рудоков глядел туда, куда уползали паровозы. Старенькая кавалерийская кубанка с залихватскими лентами па донышке сидела на самой макушке. Чубчик из-под нее придавал ему в этот момент сходство с трактористом из довоенного фильма, который лихо распевает песни и не думает ни о чем плохом, а тем более о смерти. На его лице блуждала азартная улыбка, будто у рыболова, который видит жирного сома, описывающего круги возле приманки, и казалось, что он вот-вот вскрикнет:»Ну, чего же ты?.. Давай!»
– Пора! захрипел Рокотов.
– Рано… процедил Рудаков. – Рано, комиссар… Черт с ними, с паровозами и с охраной. Пусть живут. Вагоны прихватим…
– Ребята, что ушли, глядишь, и уцелеют… – сказал Христоня.
– Ти-хо… – прошептал Рудаков и вдруг, двумя резкими движениями, как вожжи, набрал слабину сразу двух шнуров. – Поехали! – И резко дернул левый.
Мочь всколыхнулась багровым заревом, заклокотала громовыми перекатами, и дождь мелких камней обрушился на спины сидящих в окопе. И дальнее эхо пошло повторять этот ночной гром, и ему сразу же откликнулась Готня. Там завыла сирена, зашарили по небу прожектора, взлетели к небу ракеты. В голове состава, захлебываясь от злости, забубнил пулемет. Затявкала скорострельная пушка, круша косогор и вздымая грязевые фонтаны на мокром лугу. Вагоны перед косогором двигались рывками: где-то впереди, видно, упали под откос, потому что последующие с надсадным скрипом пошли с рельсов; некоторые из них перевернулись, но большая часть так и осталась на месте… Ох, как длинен оказался состав…
– Вторую! – крикнул Рокотов, потому что Рудаков мог и не услышать его в этом всесокрушающем грохоте.
Лейтенант повернул к нему исковерканное гримасой бешенства лицо и рванул правый шнур. Дрогнула земля, мир стал беззвучным и озаренным мертвенным, а затем кроваво-красным светом. В нем вдруг все исчезло, остались только неровные, судорожные толчки и вихри взлетевшей к небу земли; потом ударил в уши вой и грохот, звуки рвущегося металла, торжество огня, вырвавшегося на свободу и пожиравшего деревянные вагоны. А потом вдруг все смолкло в этом мире, будто великан, натешившийся силушкой, на секунду решил глянуть на дело своих рук и задумался над совершенным. Так было с минуту, а потом вновь затявкала пушка, взорвались скороговоркой пулеметы.
– Вниз! – приказал Рокотов, но опоздал, потому что Рудаков уже лез через осевший вниз косогор прямо на крыши полузасыпанных вагонов. За ним ковылял Христоня.
Впереди, будто беззвучные ночные светлячки, вспыхивали огоньки. Охрана пришла в себя, рассредоточивалась и брала в кольцо косогор. Звуки выстрелов были не слышны, в мире был только рев огня, треск пожираемого им дерева, крики недобитых охранников.
Рокотов видел, как Рудаков длинной очередью прошил один из уцелевших вагонов, как вскочил на ступеньки и рванул тяжелую дверь. Она не поддавалась. Он начал бить запор прикладом автомата, и в этот момент плечи его дрогнули, он попятился назад, выронил оружие и тяжело свалился на землю… Христоня кинулся к нему, приподнял его за плечи. Рокотов короткими очередями бил в кусты, откуда тянулись к вагону разноцветные пунктиры. Он видел, как Христоня оставил тело Рудакова, вскочил на подножку и навалился на дверь. Автомат в руках комиссара выбивал веселую озорную дробь. Пунктиры исчезли. Рокотов побежал к Христоне, но тот уже двигался ему навстречу, и рот его был раскрыт в страшном крике. Он шел, держась за живот двумя руками, ноги его заплетались, и автомат, повисший на ремне, бороздил по земле длинную прерывистую линию.
– А-а-а!.. – кричал Христоня, и в багровых отблесках огня руки его заливала черная жидкость. Он упал в двух шагах от комиссара, и, когда Рокотов поднял его за плечи, он несколько секунд глядел ему в лицо, словно припоминая что-то, потом рот его искривился судорогой и он вытянул руку в сторону вагона – Там… там…
Слезы ручьем катились по его щекам, оставляя светлые, непросыхающие следы.
– Ты… ты… Та-м-м… – только и смог сказать он, и голова его вдруг неестественно дернулась, и он отяжелел в руках у комиссара.
Рокотов подхватил автомат и побежал к вагону. Он понимал, что теряет последний шанс на жизнь. Но этот эшелон был омыт кровью людей, и он хотел знать, для чего они погибли, ради какой цели? Он хотел знать, что и них проклятых вагонах, что бережет такая охрана, для чего созданы такие условия, для какого груза? Он слышал в хвосте эшелона заливистую песню станкача и понимал, что там гибнут пятеро остальных, и он, комиссар, должен был знать, почему они умирают, почему должен погибнуть он, отец троих детей?
Вагон уже полыхал. Подбегая к нему, Рокотов увидел неясную тень, скользнувшую в двадцати метрах слева. Полоснул по ней короткой очередью. Мелькнула каска, и фигура тяжело осела на рельсы. Убийца Христони. Почему они не боятся близости эшелона? Знают, что там не взрывчатый груз… Вот почему оба взрыва не имели планировавшегося эффекта!
Дверь была приоткрыта. Рокотов рванул ее сильнее, и что-то посыпалось ему на грудь. Срывая ногти, он вскарабкался на ступеньки и широко распахнул дверь. Мерный поток сбил его с ног. Он поднялся, пытаясь понять, что же происходит, и тут увидел совсем недалеко немца. Гитлеровец стоял, вглядываясь в темноту, и обнаружил Рокотова тоже в самую последнюю секунду. Он упал с простреленной грудью, а комиссар остался сидеть, прислонившись к колесу вагона спиной, и кровь застилала ему глаза. Крик рвался из его горла, ему казалось: никогда в жизни он не кричал так громко и надрывно, потому что в эти последние секунды жизни, заполненные болью, он хотел вложить в свой голос весь протест против судьбы, лишающей его возможности стрелять и убивать эту сволочь, пришедшую на нашу землю. Но крика не было, было хрипение и клекот горла, заполненного кровью. И когда рука его погрузилась во что-то мягкое, продолжавшее сыпаться из распахнутых дверей вагона, он сжал пальцы и поднес ладонь к глазам. Он увидел землю, чернозем, перемешанный с его кровью, и умер, не понимая, что же произошло. И когда он упал лицом в землю и пальцы его погрузились в мягкий отборный чернозем, в хвосте состава еще раздавались выстрелы. Это хромой Кудинов, забравшись в будку стрелочника, отбивался от охраны и подоспевших из Готни мотоциклистов.
– А-а… – кричал он, – выкусили… Хрен вам, а не груз фюреру… Хрен! Схлопотали?
И стрелял, пока у него были патроны…
