Текст книги "Упавший поднимется сам (СИ)"

Автор книги: Нуртай Иркегулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Ужасное совпадение (приступ инсульта, сразу после визита к Президенту), встревожило всех начальников. В президентской больнице к нему приставили лучших врачей, собрали медицинских светил. Тщетно, состояние не улучшалось. Я с обидой, проглатывая слезы, вспоминала Батыра, его неординарные и решительные поступки, когда с папой случился инфаркт, и нашу общую радость после его выздоровления. С обидой потому, что теперь, когда Батыр был более всего необходим, его не было, он улетел, даже не знаю куда. О Марате и говорить не хочу. Не хочу, потому что не могу! При одной мысли о нем, меня выворачивает наизнанку. Другим словами, его тоже не было рядом. Правда мама говорила, что он появлялся в больнице, встречался с врачами, но мы его не видели и, честно говоря, видеть не желали, ни я, ни мама.

Я всегда гордилась самостоятельностью, независимостью, на все имела собственное мнение, и теперь, оставшись без мужчин, решила бороться сама, насколько меня хватит. Мама сдалась первой. Она плакала, не могла остановиться. Ее плач прерывался каким-то бесконечным покачиванием из стороны в сторону, бессмысленным взглядом в бессмысленную пустоту. Она механически упаковывала сумку, садилась в машину, приезжала в палату к отцу, поправляла на нем одеяло, утирала лоб, делала что-то еще и... либо плакала, либо молчала. Она угасала вместе с отцом, и постепенно становилась такой же беспомощной, как и он. Я с трудом заставляла ее поесть, укладывала спать и даже напоминала о необходимости зайти в туалет. Ночью, проверяя ее покой, могла застать ее не спящей, с ровным и тихим дыханием, как это было раньше, а как будто потерявшей сознание, провалившейся в никуда, либо тихо сидящей на краю кровати при свете лампочки у изголовья, и по-прежнему покачивающейся

Я боролась за них, моих единственных, самых родных на свете людей. Во всяком случае, хочу так думать. Много раз пыталась говорить с врачами и даже с министром здравоохранения, и все они, не глядя в глаза, монотонно, голосом справочной службы, повторяли одно и тоже.

– Состояние крайне тяжелое, положение стабильное.

– Я могу надеяться?

– Состояние крайне тяжелое, положение стабильное.

– Скажите...

– Извините, больше ничего сказать не можем.

Если бы был Батыр...

Приезжали люди в штатском. Можно по-разному воспринимать людей в костюмах, в свитерах, рубашках и футболках, но те, кто "в штатском" воспринимаются одинаково, с тревогой и некоторой брезгливостью. Им, наверное, на работе, наряду с мундиром выдают и "штатскую" форму. Нас попросили освободить палату ("для проведения процедур") и увели в противоположный конец отделения, заперев в комнате для медсестер. Участливая санитарка, умоляя держать информацию в строжайшем секрете: "а то выгонят в пять минут", шепнула, что приезжал "он". На нас с мамой эта новость не произвела никакого впечатления.

В один из дней, отправив маму домой, я осталась подежурить возле папы. Его неподвижное тело, застывшая маска лица и только чуть заметное дыхание не оставляли надежды на контакт, хотя бы на уровне ощущений. Я искренне надеялась, что он, пребывая в себе, чувствует, что рядом единственная и любимая дочь. Но внешне ничто не оправдывало надежд.

Я не первая и не последняя проходила через это. Миллионы людей побывали в моей шкуре и, наверное, прекрасно поймут то состояние, в котором находилась я. В такие минуты как в киноленте, сначала прокручиваются последние дни, недели, месяцы, предшествовавшие несчастью, а потом и вся жизнь.

...Незадолго до папиной болезни Марат окончательно покинул меня. Не было ни слез, ни скандалов, ни жалких упреков о загубленной жизни. Все прошло просто, скучно, по-деловому, как умеет делать только Марат. Он позвонил, предложил встретиться, поговорить. Конечно, я догадывалась, о чем пойдет речь, но, честно говоря, не хотелось верить.

Ни одна из нас, уверяю, даже если муж конченый алкаш, не мечтает о том, чтобы ее бросили. Также как и мужчины, они намного болезненнее воспринимают это. Вероятно потому, что мы их бросаем реже, чем они нас. Они и представить такого не могут. Вы видели мужчину, у которого угнали автомобиль? Он волосы на себе рвать будет, выпьет кровь из всех милиционеров, чтобы нашли его любимую, в конце концов, заболеет и сляжет. Жена, как автомобиль.

Я не любила Марата, не любила никогда, мы оба знали это. Но все равно было больно, не из-за того, что он уходил (я давно мысленно с этим согласилась), а потому, что меня бросали как ненужную, использованную вещь. Я знала, что Марат тоже не любил меня. Но эта мысль его не терзала, потому что он не знал, и вряд ли когда-нибудь узнает, что значит любить. Я подходила ему, как гайка к винтику, закручивалась и не расслаблялась. Теперь не подхожу. По разным причинам, вы знаете о них.

– Думаю, у тебя не вызовет негодования мое решение уйти окончательно, – он спокоен и тверд, как бурильная установка.

– Не вызовет, – также спокойна и тверда: скальная порода.

– Нам надо решить некоторые формальности.

В одном из романов простая формальность (по-моему, роман так и назывался) разрушила настоящую и красивую любовь. В нашем случае вся совместная жизнь была простой формальностью.

– Предлагаю тебе на выбор: дом или квартиру.

Отменно скроенный костюм (раньше я его не видела), умело скрывал животик (до настоящего живота он так и не дорос). Залысины демонстрировали завоеванные территории, затемненные очки прятали кругленькие и подлые глазки, тщательно ухоженные ногти, холеные руки с любимой бриллиантовой печаткой, выдавали в нем самца, только что вырвавшегося на свободу. Может быть, я не права, но в моем состоянии думать иначе невозможно.

– Квартиру.

– Ты уверена? Дом дороже.

– Квартиру.

– Я отказываюсь от своей доли в холдинге в твою пользу, мой отец уже подписал все интересующие тебя документы.

– Они меня совершенно не интересуют.

– Я просто ставлю тебя в известность.

Если Марат отказывается от своей доли, то дела в холдинге действительно хуже некуда.

– Хорошо.

– Хочу дать тебе совет...

– Обойдусь.

– Рима, я не желаю тебе зла...

– Догадываюсь.

– Холдингу приходит конец, если ты поговоришь с Батыром, то хотя бы что-то можно будет перевести в наличные, деньги тебе пригодятся. Переписав долю на тебя, вам будет легче принимать решения. Мне они, как ты понимаешь, не нужны.

– Понимаю, холдингу конец, значит, не нужна и я.

– Я не в силах и не имею желания тебя переубеждать.

– Все? – занятно, поинтересуется ли он сыном.

– Что мы скажем сыну?

– Что папа ушел от нас.

– Ты объяснишь ему – почему?

– Постараюсь.

– Не думаю, что надо говорить все, это может его травмировать.

– Хорошо, скажу ему... кое-что.

Наш диалог походил на поединок фехтовальщиков, выпады и уколы. На лицах защитные маски.

– В таком случае, расскажи и про свою нежность к Батыру и про слабость к бородатым художникам, – выдержка изменила ему, он применил запрещенный, подлый, мужской прием. Мерзость.

– Я подумаю.

Было видно, как он напрягся, кляня себя за проявленную шакалью, бабскую, дешевую слабость. Поделом.

– Хочу просить тебя не требовать алиментов, думаю, ты понимаешь, наш сын ни в чем нуждаться не будет. В свое время я отправлю его учиться в престижное учебное заведение.

– А меня? В монастырь?

– Ты не ответила.

– Про алименты? Естественно, согласна.

– Последний вопрос.

– Наконец.

– Продай магазин.

– Нет, – даже не собиралась задумываться над его предложением. – Это мой магазин, я сама его создала.

– Батыра ждут тяжелые времена, он может лишиться всей имеющейся собственности. К сожалению, говорю это искренне, дело идет к тому. Репрессии не затронут тебя, но наличие магазина может стать раздражающим фактором. Пойми, в таких ситуациях даже твой отец не сможет помочь.

– Тогда зачем тебе такой опасный магазин?

– Мне он не нужен, но тебе будут нужны деньги.

– Или ты скажешь правду, или до свиданья, точнее прощай.

– Есть человек, желающий его купить. Вот и все.

– Твоя новая жена?

– Пока в мои планы женитьба не входит.

Лжет, если бы было так, мужчины не разводились бы.

– Кто же покупатель, в любом случае мне придется с ним познакомиться.

– Чтобы не возникало лишних подозрений, сначала необходимо отписать магазин на третье лицо, потом человек, которого я имею в виду, приобретет его. В любом случае деньги ты получишь вперед, хорошие деньги.

– Я в единственном лице, у меня нет, в отличие от тебя, второго лица, как нет и третьего, чтобы ты себе не выдумывал, – черт, сорвалась.

– Отпиши хотя бы на своего менеджера..., Наталью, кажется, – он покраснел и побледнел одновременно. Хамелеон. У меня возникла идея.

– Миллион, – а почему нет, если ему так хочется заполучить магазин.

– Рима, послушай, – он опять почувствовал себя уверенно: торг – его территория, – тебе он обошелся в триста тысяч. Это большая сумма.

Вообще то меньше, однако я не собиралась его разубеждать. Но что я буду делать с такими сумасшедшими деньгами!?

– Нет, меня прикончат в тот же день.

– Для решения таких проблем существуют банки. Можно положить на счет, можно арендовать сейф.

Смотри, какой умный нашелся, учит меня жить. Но продавать магазин!? Не хочу, это часть меня, часть моей жизни, мой второй (скорее даже первый) дом. Не хочу!

– Хорошо, я согласна, – Наташке подарю тридцать тысяч, – при условии, что Наташа останется при магазине в прежней должности.

– Можешь не беспокоиться.

На этом моя семейная жизнь благополучно завершилась. Марат будет считать, что удачно откупился. Я осталась у разбитого корыта, правда заполненного американскими купюрами.

Если сравнить мою жизнь со зданием, то необходимо признать, что оно давно было в трещинах, покосилось и протекло. Теперь тихо, без шума и грохота отвалилась одна стена.

Буквально на следующий день заявился (другого слова и не подберу) Батыр.

Он выглядел изможденным, уставшим и даже... жалким. Он мне понравился. Не потому, что злорадничаю (не только мне одной достается), совсем не поэтому. А как раз наоборот. Он выглядел живым, реальным, нормальным человеком, который тоже, как и все мы, нуждается в поддержке, понимании, теплоте. А не той бездушной машиной, поблескивающей холодной сталью, монотонно жужжащей, не способной на эмоции, производящей точные вычисления, не допускающей ни малейших отклонений, "с точностью до третьей цифры после запятой".

Порадовал сдвинутый на бок галстук, запыленные туфли, растрепанные волосы. Вспомнился тот Батыр, наивный и глупый, гордый и смешной, в нелепых и огромных ботинках. Мой.

При этом я не могла не заметить пряди седых волос на висках, воспаленные глаза, складки в уголках губ. Постарел? Скорее возмужал.

– Рима, я вынужден уехать. Ты знаешь ситуацию в холдинге.

– Знаю...

– Не хочу и не буду оправдываться, не умею. Я проиграл, вчистую, глупо и просто. Прости.

– Чаю будешь?

– Не хотел тебя беспокоить. Буду.

Я гремела чайником на кухне и радовалась, впервые за последние дни. Годы! Как девчонка, которую пригласил в кино одноклассник. Впервые между нами не было пропасти в виде акций, капиталов, кредитов. Он был от меня на расстоянии вытянутой руки. Хотелось прикоснуться.

– Беспокоит твоя ситуация, – деловито продолжал Батыр, – Уверен, что они тебя не тронут, не посмеют. Но, все-таки беспокоюсь.

Молчу, изучаю его лицо. Красив, когда искренен.

– Как бы то ни было, Иваныч получил инструкции насчет тебя и сына. Позвонишь ему, при возникновении малейшего беспокойства, он организует твой выезд в Европу. Я встречу вас.

Он решительно жестикулировал. Я наблюдала за его руками.

– Что касается дяди Жаке, – он чуть удивился отсутствием реакции с моей стороны, – то мне еще предстоит с ним поговорить. Мы продумаем все моменты. Ты не должна беспокоиться.

Вдруг до меня дошло. Мужчины такие торопливые, говорят и говорят, не угонишься.

– Ты уезжаешь? Насовсем?

– Ну да, ты разве не слышала? – он развел руками, – Надеюсь, что ненадолго. Когда они растащат холдинг, то успокоятся.

– А как же я?

– Рима, – в голосе упрек, даже раздражаясь, он не становится менее красив, но... слегка противен, – если ты почувствуешь малейший дискомфорт...

– Поняла, поняла, то позвоню Иванычу.

– Кроме того, есть Марат, с его положением и влиянием тебе опасаться нечего. И еще..., – он немного замялся, неужели его тоже заинтересовал магазин? – Считаю, что надо избавиться от магазина. Начнут проверять источники финансирования, выйдут на магазин, будут придираться. Продай, пока есть время.

– Хорошо, – его брови подпрыгнули от удивления и опустились на место.

Он глубоко вздохнул, глотнул чая, провел языком по губам.

– Ну, вот и все, до свиданья, – он поднялся со стула.

Уходит, нельзя вот так, запросто его отпустить, надо сказать хоть слово!

– Удачи тебе, Батыр.

Он удивленно посмотрел на меня, подхватил пиджак, поправил галстук, взглянул на свои пыльные туфли... и ушел.

А что вы от меня хотите? Чтобы я закричала ему вслед: "Батыр, я свободна, Марат бросил меня, теперь можешь подобрать ты!". Увольте.

В комнату вошел сын.

– Мама, дядя Батыр ушел?

– Ушел, – противное шепелявое слово.

– Сначала папа, теперь дядя Батыр. Мы остались одни.

На что он намекает?

– О чем ты сынок? Ты даже не вышел поздороваться с дядей Батыром.

– Не хотел тебе мешать. Но он все равно ушел.

...Я очнулась от размышлений и посмотрела на папу: застывший и неподвижный, он единственный, кто не успел со мной попрощаться. Он тоже покидает меня.

Батыр

Своя дорога

Вы не видели Кельнский собор? Настоятельно рекомендую. Я много понастроил всякого: жилье, офисы, дороги. Но, когда увидел величайшее произведение древних зодчих, мне стало стыдно. Оказывается, все лучшее построили до нас. Перед собором установлен огромный плакат с фотографией времен Второй мировой войны. Полностью разрушенный город и только собор, единственный не тронутый войной. Гордые немцы (любой бы гордился) заявили, что бог не допустил разрушения. На мой наивный вопрос: может быть, сознательно так бомбили, чтобы собор не пострадал, возмущению немцев не было предела.

– Вы можете себе представить англичанина (да еще в те годы), задумывающегося о спасении памятника германской культуры? Исключено.

Не стану спорить, весь мир поделен на соседей. Французы явно недолюбливают немцев (французский официант, хоть убей его, никогда не сможет принять заказа на немецком, ему легче понять язык жестов, с помощью указательного пальца, которым я тычу в меню), бельгийцы дразнят голландцев, "москали" – "хохлов", узбеки – казахов. На Кавказе дело словами не кончается, хватаются за ножи и кинжалы, стреляют. Хотя есть и обратные примеры, например..., сейчас не вспомню, но убежден, такие примеры есть, Пожалуйста, чукчи и эскимосы. Нет, они, пожалуй, из разных подъездов. И немцев нельзя называть соседями англичан, здесь нелюбовь зиждется на памяти о бомбежках, даже наши, советские, как они уверяют, так не бомбили.

При этом в пятидесяти метрах от собора, на одной из самых оживленных улиц стоит памятник мужскому началу (у нас его называют "концом"), из которого брызжет водичка. Тоже германская культура?

Понравились небольшие города со скульптурами в самых разных местах, в парках, на торговых улицах и даже во дворах (как вспомню наши дворы, тошно). Великолепно исполненные фигуры героев сказок, мифов и легенд. Они, как правило, без постамента, стоят прямо на тротуаре, как люди, замершие на миг.

Порядок, уют, чистота во всем, везде, повсеместно, это я даже обсуждать не буду. У них надо получать права на ловлю рыбы, и рыбачить только в строго отведенных прудах, где той же форели, как кильки в банке, лови – не хочу. А как поймаешь, тут же убей, ударив специальным молоточком по голове, чтобы не мучилась. Они называют это гуманизмом.

Если у китайцев на лицах маски, то немцы как марионетки: "Битте, данке, гуттен таг". Стандартная улыбка, стандартная вежливость, стандартная приветливость. Вымуштровано, как строевой шаг.

Однажды пожелал приятного аппетита трем соседкам по столу в маленьком ресторанчике. Прежде, встречаясь за обедом, мы вежливо здоровались: "морген – морген", а тут меня угораздило: "Гутен аппетитен!". А это не входит в правила их этикета, не запрограммировано в винчестерах, установленных в головах, в школе такому не учат. Нарушение стандарта. Они страшно переполошились, и что-то долго кудахтали (как я понял, с благодарностью) на языке великого Гете.

Через дорогу от фешенебельного, небоскребного, сверкающего центра Франкфурта, куда мы приехали на экскурсию, находится настоящая клоака, я случайно туда забрел. Низкопробные отели (на самом деле – бордели), с порога которых зазывают доисторические бабушки, со вставными челюстями. Оказалось, что и они предлагают по сходной цене телесные услуги. Для любителей антиквариата, надо полагать. Шприцы, валяющиеся на дороге, и почему-то использованные презервативы. Странно, не на улице же они этим занимаются!? Потом мне пояснили, их выбрасывают из окон борделя. На моих глазах какой-то бородатый тип (не нравятся они мне) вкалывал в вену совсем молоденькой девчонке наркотик. Я ринулся было порвать его, но удержали мои спутники.

– Остановитесь, Батыр, не забывайте, где вы находитесь. Это их право.

Вам, наверное, наскучил мой рассказ о Германии. Но что мне остается делать? Я впервые в жизни бездельничал, самым натуральным образом. Стояла задача – убить время, что я и делал, путешествуя, и делясь впечатлениями с вами.

Только, пожалуйста, делайте скидку на мое состояние. Нельзя приезжать в чужую страну обозленным, нервным, отчаявшимся, да еще, как говорится, с "волчьим билетом" в кармане. Тогда вас точно будет все раздражать. Кроме Кельнского собора – это вечность! И маленьких немецких городов.

Мой новый друг, родственник Иваныча, стал действительно другом. Мы долго, до утра, по нашему, сидели на кухне и "гасили" водку, бутылку за бутылкой. Я много рассказывал о нас, он – о наших в Германии, с тоской и грустью.

– Там мы были немцами, приехав сюда стали русскими, – резюмировал Яша, по ихнему, Якоб.

Им нелегко с плохим знанием языка, местных порядков и законов. Соответственно и на работу принимают в последнюю очередь, а сокращают в первую. Многие спиваются, молодые уходят в наркотики и криминал.

– Еще югославы понаехали, – тема соседей всегда болезненна.

Осторожный вопрос: "А не вернуться ли на Родину?", не вызывает эмоций.

– Понимаешь, Батыр, давай на "ты", – я только порадовался сближению, – мы все думали над этим. Кто-то возвращается, чтобы не лезть в петлю, но многих удерживает... пособие.

Видя мое удивление, он поясняет.

– В Германии великолепно поставлена социальная помощь, тут все продумано, выстроено, отлажено, слова "быстро" и "медленно" употребляются только в спорте и по отношению к нам, русским. Во всех остальных сферах деятельности таких слов нет. Как положено, так и будет. Государство не позволит остаться без крыши над головой, умереть с голоду и от болезни. Выплачиваемое пособие позволяет сводить концы с концами. Но работы никто не обещает. Я обязан ежемесячно отмечаться на бирже, заполнять бланки и формы, получать свои копейки, а дальше... Дальше каждый сходит с ума по-своему.

Откупорена вторая бутылка, наступил момент душевных откровений.

– Недавно сестра уехала. Не выдержала. Попросила в трамвае двух подонков, из местных, уступить место, ноги у нее болят. А тут, понимаешь, не принято такое, уступать женщинам, эмансипация. А эти еще оказались дебилами, серьги в ушах, волосы зеленые, татуировки, ну, ты видел таких. Они ей отказали, типа: "Понаехали тут всякие, посидеть спокойно не дадут". Сестре нет бы промолчать, стерпеть, по закону правда на их стороне. Но не сдержалась, фашистами назвала, недобитками. Про деда, бравшего Рейхстаг, вспомнила. Они на нее и настучали. Такое здесь в порядке вещей. Таскали полгода, она написала кучу всяких объяснительных. И стояла на своем: "Фашисты недобитые!". А потом уехала. Не могу, говорит.

Он распалялся, заводился, спрятанная в глубине души обида лезла наружу.

– Конечно, не все такие. Андреас, Андрей по-нашему, разнюхал, что многодетным дают всякие разные льготы, и в том числе кредиты на постройку дома. За четыре года настругал пятеро детей. Теперь кайфует. И наших же обирает. Мы же тут всего боимся, не знаем с какой стороны к банку подступиться, а он наловчился с кредитами, и помогает... за десять процентов отката. Кто-то соглашается.

В его глазах неожиданно загорелся азарт, он решил обучить меня местному бизнесу.

– Мы тоже не дураки, кое-чему научились. Недавно купил аквариум, он у меня застрахован (они тут все на свете страхуют), мне он на фиг не нужен. Но я нашел такой же разбитый у дома одного местного немца и подобрал. Ты не подумай чего, есть такие дни, когда немцы все ненужное выставляют на улицу. Такое мероприятие называется шпермель. Любой желающий может подобрать что-нибудь нужное. Они даже гарнитуры мебельные на шпермель выставляют, телевизоры, стиральные машины. А паспорта и инструкции клейкой лентой приклеивают. В этом они молодцы, очень аккуратный народ. Вот мы и ходим, побираемся. Не только мы, поляки приезжают на грузовиках, берут все подряд, потом видимо у себя перепродают. На шпермеле я и заприметил аквариум. Теперь смотри, что получается. Несу я этот аквариум разбитый в магазин, предъявляю чек, мне его меняют на новый. Теперь у меня два аквариума, понял. Я их продам кому-нибудь по дешевке.

– А если не возьмут? Не всем ведь нужны аквариумы.

– Ну, ты даешь, Батыр. Они как поймут, что аквариум этот намного дешевле, чем в магазине, то обязательно возьмут, это рефлекс такой. Надеются, что тоже его кому-нибудь перепродадут. Только этим и промышляем, купить, чтобы перепродать. Что еще остается? Черная работа, то есть нелегально, местные иногда берут нас, чтобы налоги не платить. Женщины в уборщицы идут. Кто-то открывает магазин: соленые огурчики, сделанные по-нашему (местные сильно уксусом отдают), казы и чужук, фильмы на русском, книги, да еще конфеты "рахатовские", в общем, все наше, и покупатели у него тоже из наших.

Заговорили о женщинах, стало интересно. Я тоже не железный.

– Скажи, Яша, как тут у вас женский вопрос решается?

– Как и во всем, мы только со своими шашни разводим, с местными бабами не получается, другие они. Да и не смотрят они на нас, нужны мы им без денег! Некоторым нашим бабам удается выйти замуж за местных, Лида, вон, аж за миллионера пошла. Только никто ей не завидует. Знаешь, почему они наших девок берут? Потому что местные ничего делать не хотят, умеют только права качать. А наши, как бесплатная прислуга и бесплатная проститутка, работает и ублажает.

Вдруг он заулыбался.

– Слушай, Батыр, а давай-ка завтра в баню сходим, а?

А почему нет? Давненько не парился.

– Вот и хорошо, насмотришься на местный "женский вопрос".

Мы были уже изрядно навеселе, поэтому соображал я несколько туговато.

– Тут же бани общие, – радостно пояснил Яшка, – наших там не увидишь, а местных как раз и насмотришься.

Будучи подростком, мы с пацанами расспрашивали сантехника из микрорайоновской бани: приходилось ли ему бывать в женском отделении?

– А то как же, – гордо отвечал он, – то кран с горячей водой лопнет, то слив засорится, вот и приходится заходить.

В этом месте он выдерживает длинную паузу.

– Когда их много против меня одного, они, стервы, не стесняются даже. Хоть бы тазиком прикрылись, или отвернулись для приличия!

Он смачно сплевывает и неторопливо гасит сигарету в своем плевке.

– Ничего интересного, я вам скажу. Мокрые и в мыле. Только в кино они такие красивые, а в бане...

Поэтому я отказался, не думаю, что меня могут интересовать взмыленные и потные женщины. А если, вдруг, заинтересуют!? Вы представляете, я же живой человек! Ну их, от греха подальше.

– Хорошо, – согласился Яша, – пойдем с утра. У них тут до обеда мужское время, а после обеда общее.

Забегая вперед, скажу, что в баню я сходил. В первый и в последний раз! Сначала все понравилось: чисто, красиво, удобно. Расположился в парной, расстелил простыню, разлегся с удовольствием на верхней полочке (веники применять не положено), прикрыл глаза и... слышу, кто-то зашел, судя по шагам двое, уселись рядом, не мешают. Через пару минут они заговорили. Женскими голосами!

... Закончилась вторая бутылка, я потянулся за третьей, но Яша остановил.

– Иваныч велел не задавать тебе вопросов, Батыр, но смотрю я, много ты пьешь, опасно это. Знаешь, сколько народу тут себя погубило! У всех такая же тоска в глазах была, как у тебя.

Я силился что-то ответить, доказать, но мысли не связывались.

– Ложись-ка ты спать, Батыр, мне тебя беречь надо, а то Иваныч голову потом оторвет.

Яша предоставил в мое распоряжение свою маленькую, но уютную квартиру, а сам перебрался в дом к подруге, фройндин, по-ихнему. Я неплохо ему платил и за квартиру, и за услуги в качестве водителя и гида. И за наши беседы, только он об этом не догадывался, получал премиальные и был доволен.

Периодически звонил Иваныч, всегда с нового номера, покупал карточку для мобильного, звонил и покупал новую карточку. Такая конспирация, удобно, практично и... дорого. А что поделаешь?

– Ничем пока обрадовать не могу. Они наложили арест на дом. Удалось вывезти кое-какие ценности.

– Саныч, – не называть же его Иванычем по телефону, – там был...

– ...портрет я спрятал в надежном месте.

– Спасибо Саныч.

– Еще новость, неприятная. Не знаю, совпадение это или нет, но вашу сестру и ее жениха уволили с хлебозавода по сокращению. Уточняю причины.

В следующий раз он сообщил, что младшая сестренка не допущена к защите диплома. Но, спустя несколько дней, успокоил.

– Развел с ректором, сговорчивый оказался.

Каждый следующий звонок приносил неприятности. Я жил предчувствием надвигающейся беды. Она не заставила себя ждать.

Даже вечно спокойный Иваныч, был взволнован.

– Ее отец, вы понимаете, – показалось, что голос Иваныча дрожал, на него не похоже, видимо, помехи на линии, – серьезно болен.

– Да, Иваныч, – ответил я, нарушив конспирацию. Ком в горле.

– Говорят, инсульт.

Мы долго молчали, осмысливая случившееся. Наконец, Иваныч прервал затянувшуюся паузу.

– Он был там, вы понимаете? Был. Но я не знаю результата. В сознание он не приходил.

– А она, как она?

– Плохо. Ее оставил муж, – Иваныч произнес эту новость буднично, как диктор по радио, – но держится, видел со стороны. Пока не рискую приближаться, меня пасут. Но что-нибудь придумаю.

– Это важно, держи меня в курсе, в случае необходимости, я немедленно прилечу.

– От вас тут никакого толку не будет, закуют прямо на трапе самолета.

Должен признаться, что дядя Жаке был последней соломинкой. Я надеялся на чудо, а он умел делать чудеса. Давно согласившись с разгромом холдинга, с потерей имущества, с общественным позором, свалившимся на мою голову, я не хотел терять свободу. Быть эмигрантом, все равно, что быть в тюрьме. Почитайте классиков, все великие писатели из эмигрантов, если не все, то многие. И тогда вы меня поймете. Или хотя бы послушайте Яшу.

И еще. Дядя Жаке не только друг и учитель. Поверьте, это не громкие слова. Он часть моей жизни, он... Не буду больше рассуждать на эту тему, он жив, и очень надеюсь, будет жить.

Представил Риму, ей сейчас труднее всего, и некому помочь. Утешали слова Иваныча, что она держится. Верю ему, Иваныч не из тех, кто любит преувеличивать. В последнюю нашу встречу, я был просто очарован ею. Исчезли апломб, высокомерие, неприступность. Как когда-то – нежная, заботливая, беззащитная. Надо было сказать что-нибудь ободряющее! Но, как всегда, я думал только о себе. Помнится, огорчился из-за туфель, они были в пыли. Рима усмехнулась, глядя на них, это у нее хорошо получается. И, тем не менее, в тот день она была другая. Как бы это сказать? Она была моя, из моей юности. Красивая и гордая, а волосы – настоящий вулкан!

Верующие люди в такие минуты молятся, прося у бога поддержки для своих близких и родных, находящихся в беде. Я неверующий, но вспомнил священника из православной церквушки недалеко от Мюнхена, куда мы заезжали по просьбе Яши. Статный, интеллигентный, блестяще владеющий несколькими языками. Он не наставлял, скорее, делился размышлениями.

– Все мы приходим к Богу, кто-то с помощью церкви или, скажем, мечети, кто-то самостоятельно. Но дорогу к Богу находит каждый.

Меня привело бессилие. Попробовал молиться, не получилось.

Тогда решил выпить. После первой рюмки отпустила дрожь в руках, после второй прояснилось в голове, после третьей наступило долгожданное расслабление. Я пил, опять пил, до тех пор, пока окружающее пространство не стало расплываться.

Перед глазами всплыл образ Римы, неясный, как на портрете. Старался увидеть ее глаза, не получалось. Выпивал еще, чтобы сосредоточиться, но очертания становились более размытыми. Тогда я мысленно обратился к дяде Жаке. Взглянув на меня, он с презрением отвернулся. Отец, где ты? Помоги мне! И он не заметил меня, уплывая куда-то в даль. Слышал, как звала мама, откуда-то издалека, пытался ее найти, но голос был слышен все тише и тише, пока не исчез совсем.

Неожиданно возник Шеф, из-за его спины, ухмыляясь, выглядывал Сироп. Я бросился бежать, падал, вставал, опять падал, снова бежал... навстречу Мусе и Сашке. Приблизившись, заметил кровь на своих руках. Неужели это я их убил!? Снова бежал, было трудно, ноги вязли в песке и грязи. И со всех сторон громкий, победный смех Марата. Я устал, обессилел и очень боялся упасть. Мне бы крылья!

Вдруг почувствовал, как уходит из под ног земля. Я поднимался все выше и выше, а Земля постепенно превращалась в маленький шарик, пока не исчезла вовсе. Наступила тьма. И холод, страшный, пронизывающий холод. Бесконечная тишина. Хотелось криком разорвать безмолвную пустыню, но из горла вырывался только хрип. Хрип умирающего человека. Я понял, что умираю. Наконец.

В ту же секунду тело стало легким, невесомым, воздушным. И тогда я почувствовал Нечто, еще не свет, не ветер, не звук. Импульс. Ощущение. Потом над головой зажглись звезды, бесчисленное количество звезд! Я снова увидел Землю, маленькая беззащитная планета. Услышал, как бурлит, грохочет и сверкает молниями вся ее поверхность. Чуть позже все успокоилось. Я летел над Землей и видел, как появляются океаны, трава, горы... Первые живые существа, одинокий орел, парящий над равниной, люди. Они копошились, суетились, бегали, никто из них не поднял головы, не взглянул на меня. И только чья-то рука помахала вслед. Стало теплее. Я видел войны, землетрясения, другие стихии, и людей, много умирающих людей. И воин, единственный воин, умирая, взглянул на меня. Я рвался вперед, хотел увидеть Риму, протянуть ей руку. Тщетно, зато нашел себя – алчного, жестокого, трусливого. С неприязнью и удивлением наблюдал за бессмысленностью своего существования.