Текст книги "Степь зовет"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
В потемках он нашарил вилы и начал разметывать солому в углу. У него словно прибавилось сил. Тяжелые вилы быстро ходили в старческих, сухих руках, отбрасывая один за другим пласты слегшейся, прошлогодней соломы. Скоро Оксман нащупал глину. Он отставил вилы и вышел к Нехаме.
В отдалении, наискосок улицы, светились окна красного уголка. Время от времени на окна ложились тени – видно, кто-то проходил перед лампой.
– Бог знает, что там делается, – проговорила Нехама. – Поскорее бы ты не мог?
Оксман знаком велел ей замолчать и прислушался. Ему почудился шорох в палисаднике. – Где эта… Настя?
– Я ее в сад отослала.
– Если что, не кричи, кашляни – я услышу.
Он вернулся в клуню, взял лопату и принялся разрывать глинистую землю.
Собрание началось не так, как рассчитывала Элька. Только Калмен Зогот уселся рядом с нею за стол, с задних лавок послышались выкрики:
– Давайте о Хонце говорить!
– Думаете, никто не знает?
– Куда делся хлеб из амбара? – буркнул Симха из-за чьей-то спины.
– Тут наш хлеб воруют, а мы молчим! – надрывался Риклис. – Давайте ключи!
Становилось шумно. Кричали уже не только на задних скамьях, все собрание вспыхнуло, как стог сухой соломы.
– Наш хлеб сожрал, чтоб ему подавиться! – визжала Кукуиха.
– Двести пудов прикарманил – и шито-крыто…
– Постыдился бы хоть людям в глаза смотреть! Правда, Шия? – И Симха Березин потянул Кукуя за рукав.
– Пойдем к амбару!
– Ключи давай! Клади их на стол!
У Эльки стоял звон в ушах, словно она сидела на тряском возу и обезумевшие кони сломя голову несли ее под откос. «Только не растеряться!» – повторяла себе Элька, вцепившись руками в край стола. Она откинула назад волосы и поднялась.
Но прежде, чем она успела слово сказать, к столу протолкался Хонця. На нем лица не было. Веко над вытекшим глазом судорожно подергивалось.
– Кто… кто обворовал амбар? – выдавил он с хрипом.
– Ты! – крикнул Риклис. – Смотри-ка на него – он еще и несмышленыша из себя корчит!
– Я? Я?… – Хонця хотел еще что-то сказать, но не мог.
– Хонця, тебе пока слова не давали, – вмешалась Элька. – Товарищ Зогот, попросите его сесть. Тише, товарищи! Мы этот вопрос обсудим, хотя он и не включен в повестку. Мы обсудим его тут же. Слово имеет… Кто хочет слово? Кто поднял вопрос?
Мгновенно воцарилась тишина. Хуторяне переглядывались, кое-кто стал оборачиваться к Березину. Тот сидел тише воды, ниже травы.
– Кто просит слово? – повторила Элька. – Кажется, Симха Березин хотел что-то сказать? Я думаю, мы выслушаем его?
– Правильно!
– Реб Симхе, ну!
На лбу у Симхи густо выступил пот. Он бросил тоскливый взгляд на дверь, но там стоял Онуфрий Омельченко.
– Нам, товарищи, вопрос ясен, – продолжала Элька, не спуская глаз с Березина, – кто-то тут постарался, поработал языком. И не одного Хонцю хотят опорочить… Но об этом потом потолкуем, а сейчас дадим слово Березину. Просим, Березин! Подойдите сюда, к столу.
Симха Березин привстал было и опять сел.
– Почему вы меня спрашиваете? Ничего я такого не говорил, ничего не знаю…
– Значит, по-вашему, на Хонцю напраслину возвели? – перебила его Элька. – Так вас понимать или нет?
– Ничего я такого не знаю… Это меня…
– Значит, вы тут ни при чем? Значит, кто-то другой тут воду мутит? Сейчас мы это узнаем, сейчас узнаем…
– Он самый и говорил, – крикнул кто-то, – а теперь, видишь, на попятный полез!
– На нас хочет свалить!
– Ах ты старый пес! Сам брехал, а сейчас… – Он это, он!
Элька села. «Теперь мы на верной дороге. Теперь пусть кони мчат».
Оксман вырыл уже порядочную яму, когда услышал кашель Нехамы. Лопата выпала у него из рук.
– Что? – испуганно спросил он, на цыпочках выбегая к ней.
– Ничего… Запершило в горле. Это я колос жевала… Иди, иди! Что-то они больно орут. – Она показала на красный уголок. – Пока ты прособираешься, они еще, не дай бог…
Она не договорила.
Оксман вернулся в клуню и в потемках спустился в яму. Вскоре он уже нащупал мешки.
«Такую пшеницу жалко везти, зимой ей цены не будет. Но что поделаешь, когда крыша над головой горит?» Он нагнулся, кряхтя выбросил из ямы мешок с зерном, потом ухватился за другой. «Эх-хе-хе! – вздохнул он. – Собственную пшеничку приходится воровать. Ну и жизнь…»
Все так же впотьмах он уложил мешки в телегу, со всех сторон укрыл соломой.
– Идем. Надо покормить коней, – еле слышно позвал он жену. – Дожили, а?… Не забыть бы цепь снять на ветряке, напомнишь мне…
Осторожно, стараясь не скрипеть, он приотворил ворота в конюшню и проскользнул внутрь. Тяжело вздохнув, Нехама пошла за ним.
У Эльки сверкали глаза, горели щеки. Ее словно несла какая-то могучая и радостная сила, слова сами срывались с языка.
– Назад нам пути нет! – звенел ее высокий, чистый голос. – Вспомните, как жили ваши отцы и деды, как сами вы жили до этого времени! Поглядите на Хому Траскуна – какая жизнь у него была, что он нажил?
– Лодырь, – не удержался Симха Березин. Он тут же пожалел, но было поздно.
– Лодырь? – повторила Элька с такой ненавистью, что Симха вздрогнул. – Хома Траскун, значит, лодырь? А Калмен Зогот? У него какое богатство? Он тоже лодырь? И Триандалис лодырь, и Омельченко, и Додя Бурлак, и этот вот… и он… и он – все вы лодыри? Так хочет Симха Березин. Худобы у вас нету, в клунях у вас пусто – вот вы и лодыри, один Симха Березин хозяин. У него со стола не сходит белый хлеб, у него полон двор скотины и клуня ломится от зерна. Богато живет, ничего не скажешь! И он и Яков Оксман… Но, может, вы вспомните, хуторяне, кто из вас работал на них? Может, вспомните? Или не было этого?
Глухой рокот наполнил душную, накуренную комнату.
– Хуторяне! – Элька подалась вперед. – Товарищи! Пришло время положить конец! Хватит Оксманам и березиным жить за ваш счет, покончим с кулацкой эксплуатацией раз и навсегда! Для чего вы держитесь за свою бедность? До каких же это пор? Что нам говорит наша власть и наша партия? Очень просто: «Объединяйтесь – и мы дадим вам машины». Вот вам МТС… Вот вам тракторы, льготы разные… Работайте сообща и живите как люди…
– Ну, а я вам вот что скажу, – поднялся неожиданно Калмен Зогот. – Пусть Симха считает нас лодырями, как-нибудь переживем… Товарищ Руднер, запишите меня.
– Калмен! – охнула его жена в задних рядах. – Горе мне! Что ты делаешь, Калмен?
– Товарищи, – Элька летела как на крыльях, – Калмен Зогот с нами! Калмен Зогот человек понимающий… Мы тут с вами такую жизнь построим, какая никому и не снилась…
– И меня пишите! – крикнул Микита Друян.
– И меня, Додю Бурлака…
– Запишите меня, Антона Слободяна.
– А я что, последний человек на хуторе?
– Меня почему не записываете?
– Меня!
– Товарищи, – продолжала Элька, – под Жорницкой горкой лежит оксмановский клин. Он его взял в аренду. У кого, спрашивается? У вас же! Этим летом он его не засеял, земля пустует. Хлебозаготовки он сорвал…
– Ну, это вы зря! – крикнул кто-то.
– Я тоже так считаю, – вмешался вдруг Калмен Зогот. – Хлеб Яков Оксман сдал полностью, честь по чести. Все знают.
– Верно, Калмен! – поддержал его тот же голос.
Элька почувствовала, как ее воз, уже почти достигший вершины, вдруг застрял и медленно покатился назад. Мелкая испарина выступила у нее на лбу.
Вдруг в тишине раздался визгливый голос Риклиса;
– Люди, айда резать Оксмана! Мы же его хлеб жрали! И долги не надо будет отдавать!
Риклис еще что-то кричал, но голос его утонул в невообразимом шуме. Хуторяне с криками и бранью вскакивали с мест и чуть не с кулаками подступали к Риклису. Застарелая боль, ненависть, обида за годы нищеты, за тяжкий труд на чужой земле вырвались наружу.
– Заступник кулацкий, баламут! Еще над нами издеваешься?
– За сколько Оксман тебя купил?
– Восемь лет я у него спину ломал…
– Он – восемь, а я – все шестнадцать…
– Кровь наша у них в амбарах лежит!
– Надо раскулачивать Оксмана! Без всяких!
– Правильно!
– Товарищи! – взметнулся высокий голос Эльки. – Об Оксмане мы сегодня же примем решение. А теперь, кто хочет войти в колхоз, подымите руки.
В тесной комнате вырос лес рук, натруженных, покореженных рук с въевшейся в кожу и ногти черной, жирной землей. Шум перешел в тихий гомон и замолк совсем.
– Значит, все? – Элька обвела собрание почти растерянным взглядом. – Все… Кроме… Кто это там?
Шефтл Кобылец, стоявший у двери, угрюмо вертел в руках цигарку. Что-то оборвалось у Эльки в груди, и она с трудом выговорила:
– Кроме одного… Кроме Шефтла Кобыльца… Она тряхнула головой и торопливо продолжала, словно боясь, чтоб ее не перебили:
– Теперь, товарищи, вот что – есть предложение раскулачить Оксмана и Березина. Кто за то, чтоб раскулачить Оксмана?
Собрание ответило единым возгласом одобрения.
– А Березина?
– Раскулачить!
Темные, как земля, тяжелые, узловатые кулаки дрожали в воздухе.
– Товарищи! – зычно крикнул Коплдунер. – Предлагаю спеть «Интернационал»!
Коплдунер запел оглушительным басом, собрание подхватило. Элька медленно пригасила огонь в лампе. Хуторяне гурьбой повалили из красного уголка.
Яков Оксман ввел в клуню вороного жеребца и притворил дверь. Нехама вышла за ворота.
– Спасать, что только можно, – шептал Оксман трясущимися губами. – Дожил, нечего сказать… Последним старостой был на хуторе, а теперь, видно, последним хозяином буду…
«Что он там возится без конца? – думала Нехама. – Сказать ему, чтоб купил ситца и тюля на занавески или нет?» Она перевела взгляд с вишенника на смутно белевшую в темноте дорогу.
Ей показалось, что гул стал слышнее, даже будто бы поют. Внезапно окна в красном уголке погасли. А через минуту она увидела, как вверх по улице, прямо к их дому, двигается беспорядочная темная масса.
– Ой, горе мне! – простонала она и, роняя на бегу платок с плеч, кинулась к клуне.
28
Просторный оксмановский двор был полон хуторян.
Распахнули настежь ворота и скопом повалили в клуню.
Хонця зажег спичку. Около телеги, доверху груженной мешками с зерном, ошалелый, метался Оксман. У дышла стоял вороной и обнюхивал кучу мякины.
Коплдунер снял с коня упряжь и шлепком выгнал его из клуни.
– Нынче, брат, ты никуда не поедешь…
Хонця зажег вторую спичку. У колес телеги чернела широкая яма, а в ней круглились набитые мешки.
– Тридцать мешков! – не могла прийти в себя Кукуиха. – Яма с хлебом… Самого бы его в яму!
– Хлеб гниет, чтоб ему пусто было!
– Наши слезы…
– Чтоб ему слезами обливаться!
– О господи, за что вы его так клянете? – заступилась какая-то старуха. – Сами же все забираете…
– Столько ему ночей не спать, сколько у него еще хлеба зарыто!
– Преет, гниет, лишь бы людям не дать!
– Хонця!
– Коплдунер, сюда!
Хуторяне рассыпались по всему двору, обыскивали клуню, конюшню, стога. Триандалис влез на чердак и оттуда крикнул:
– Люди, тут полный чердак яблок!
– Кожи! Куча кож!
Нехама бегала по двору, плакала и голосила, но никто ее не слушал, да навряд ли она и сама себя слышала.
Оксман как сел у телеги на дышло, так и сидел, неподвижно глядя перед собой.
Из-под вороха прелой соломы Элька выволокла деревянный сундук. Когда оторвали крышку, Додя Бурлак подскочил как ошпаренный.
– Мой инструмент! Мои рубанки… Новенькие…
– Господи боже! – охнула старая Рахмиэлиха, видя, как Элька вытаскивает из сундука полушубок. – Наш полушубок…
– Пустите меня! – с криком проталкивалась к сундуку молодая женщина. – Там мои подсвечники… Ищите, я их у него заложила год назад, чтоб ему света не видать!
Люди теснились вокруг сундука; каждому не терпелось посмотреть, нет ли там какой-нибудь его вещи.
Поодаль стоял Калмен Зогот.
«Нет, кто бы мог подумать, – оправдывался он перед самим собой, – такой набожный… Иди знай!»
Покончив с оксмановским двором, всей толпой двинулись к Березину. Впереди шла Элька, Коплдунер и Триандалис, за ними Хома Траскун с Симхой, которого он не отпускал от себя ни на шаг. Сзади возбужденно гомоня, валил весь хутор.
Дойдя до березинского двора, Элька остановилась.
– Товарищи! – сказала она, повернувшись к хуторянам. – Со мной в дом пойдут Триандалис и Коплдунер. Где Березин? Ага… Айда и ты, Хома. – И, откинув назад волосы, она толкнула калитку.
В сенях, схватившись за голову, стояла рябая дочка Симхи. Отец исподлобья посмотрел на нее, и она без слова скрылась в боковушке возле кухни. Через минуту из-за двери послышались два тихих женских голоса, – видимо, там была и мать.
Березин распахнул дверь напротив, которая вела в просторную чистую горницу, и зажег лампу. У него дрожали руки, но он говорил без умолку:
– Зачем мне прятать? Мне нечего прятать, ищите себе на здоровье… И к вам я ничего не имею. Ваше дело такое… Должно быть, вам велели. Я не против, но только видит бог…
– А ну как найдем? – усмехнулся Коплдунер.
– Клянусь богом, не вру. Зачем мне врать? Я не Оксман. Он таки эксплуатировал, вот пусть хоть Хома скажет, а я… Я не против, ищите, по всей хате ищите. Найдете – пожалуйста, сам отдам… Но клянусь богом…
В хате ничего не нашли. Триандалис полез на чердак и сейчас же вернулся.
– Там пусто. Хоть раз в жизни правду сказал… А вот что в клуне?
Симха как будто повеселел, даже заулыбался.
– Милости просим в клуню, милости просим! Ищите сколько хотите, я хлеба не гною. Я и за деньги такого не сделаю, хоть убейте… Идемте в клуню, я вас очень прошу! Ищите и увидите своими глазами. Тогда узнаете, Кто Оксман и кто я…
Коплдунер смотрел куда-то вбок. Вдруг он поднялся и пошел к двери. Симха с лампой поспешил за ним. У двери стоял ветхий, потемневший от времени шкаф. Коплдунер кивком показал Эльке на пол.
Под шкафом, вровень с земляным полом, были настланы доски.
Симха беспокойно топтался у двери и быстро говорил:
– Вы мне не верите? Я, по-вашему, хлеб в клуне зарыл? Раз так, я даже требую, чтоб вы шли и проверили. Нет, нет, идите, обыскивайте! Раз вы могли мне такое сказать, так вот вам ключи, идемте со мной…
– Пойдете, когда мы вас позовем, – холодно ответила Элька, усаживаясь на табурет. – Потерпите, вы же у себя дома. Так хлеба, значит, у вас нет? Жаль! Государству хлеб сейчас вот как нужен. А теперь будьте добреньки, отодвиньте этот шкаф.
Березин не трогался с места.
Коплдунер и Хома нажали плечами на широкую стенку шкафа и сдвинули его в сторону.
– Зачем шкаф ломаете? – раскричался вдруг Симха. – Что вам нужно? Откройте его, он не заперт, откройте и смотрите, сколько влезет…
Доски, настланные под шкафом, затрещали. Коплдунер отшвырнул их в сторону Под досками лежала в несколько слоев мешковина, а под ней темнела рыхлая земля…
– Коплдунер, принеси лопату, – негромко сказала Элька, бросая взгляд на хозяина.
Он был желт, как тыква, рыжеватая борода его потемнела от пота.
– Лопату принеси, – повторила она. – И давай сюда еще несколько человек.
Глубокая яма под шкафом была полна пшеницы. Из ямы разило плесенью, – видимо, засыпали ее давно…
Была глубокая ночь, когда хуторяне вышли на улицу. Симха Березин выбежал вслед и, остановившись у канавы, хрипло закричал:
– Меня обобрали, а к нему почему не пошли? Лиса проклятая, он еще с ними шляется… У него почему не берете? – В ярости тряс он кулаком, издали показывая на Юдла Пискуна, который шел в толпе колхозников. – У него посмотрите, пошарьте под скирдами! Вор, злодей, он меня еще пришел грабить… Спекулянт, живодер!..
Юдл, сбычившись, шагал в толпе, боясь повернуть голову.
– Чтоб у тебя язык отсох, красномордая сволочь! – шипел он, дергая зубами колючий ус. – Онемеет он когда-нибудь или нет?…
Не поворачивая головы, он искал глазами Эльку. Внезапно у него похолодели ноги. Элька стояла в нескольких шагах от него и, показывая рукой в сторону канавы, говорила что-то Хоме Траскуну.
«Слышала… Чтоб ей сквозь землю провалиться вместе с этим горлодером! Что теперь делать? Что делать?»
Юдл затравленно оглядывался. Симха Березин все еще выкрикивал что-то, но слова его тонули в ночной тьме и шуме. Мимо сада, скрипя осями, медленно двигались тяжело груженные подводы. Через хутор шел обоз с хлебом.
– Э-эй! Видкиля? – крикнул Хома Траскун.
– Из Ковалевска…
Головная подвода с трепыхавшимся по ветру полотнищем остановилась. За ней другие.
На первой телеге кто-то выбросил ноги за грядку, оглядывался.
– Що це у вас? Подошла Элька.
– Да вот раскулачиваем… Макар! Ты? – обрадовалась она, узнав возницу. – Как живешь? Как вы там после пожара, а?
– Помаленьку. Сама видишь, хлеб сдаем. Работаем, как сто чертей. Пожар наделал нам шкоды. Но ничего, ковалевские народ крепкий. Если что, можем и вас взять на буксир.
– Подожди с буксиром. Ты мне другое скажи: было следствие?
– Да, приезжали из района… – Возница наклонился к Эльке и понизил голос: – Патлаха знаешь?
– Какого Патлаха?
– Пьянчуга один, с Черного хутора. Есть слух – не без него это. Сболтнул он что-то такое…
– Ну?
– Спьяну, известно. Пробовали допытаться – он глаза таращит, будто не понимает, что говорят. Может, и зря…
– По-моему, Макар, надо сказать следователю.
– Я и сам уже думал. Скажу. Нехай поинтересуется. Ну, а ты тут как? Молодцом, а? Наши по тебе соскучились, Алка. Или уже забыла о нас?
– Сами отпустили, надоела, значит, – засмеялась Элька.
– Попробуй не отпусти, когда Микола просит… А сейчас пора бы и до дому, дивчина.
– Ой, Макарушка, тут еще дела и дела…
Они еще потолковали, потом Макар тронул лошадей, и обоз, покряхтывая, пополз дальше.
Оттого ли, что Макар так тепло поговорил с нею, или от вида и скрипа этих подвод, кряхтевших под мешками зерна, Эльке стало и радостно и как-то чуть грустно. Она постояла, провожая глазами тающие во тьме очертания подвод, и слегка вздохнула.
«Они уже везут… А мы еще где… Завтра же надо будет так наладить работу, чтобы не остаться в хвосте. Теперь нас много… Теперь мы горы переворотим!»
Улица уже опустела, хуторяне разбрелись по домам.
«А что, если бы сейчас зайти к Шефтлу Кобыльцу? – вдруг мелькнула шальная мысль. – Не дождаться ему! Уперся, как пень…»
Элька по-мальчишески повернулась на пятке и побежала в траскуновский двор. Забравшись в постель, она мгновенно уснула.
Где-то заорал первый петух.
29
На окраине хутора, в бывшем оксмановском дворе, уже несколько дней гудел трактор и на длинном черном приводе двигал молотилку.
Во дворе было шумно и пыльно. Кони, все в мякинной трухе, оттаскивали перехваченные проволокой кучи соломы далеко за клуню. То и дело подъезжали полные колосьев арбы, и возница нетерпеливым свистом давал знать, что уже ждет своей очереди у пыльной, стрекочущей молотилки.
Тихо и пусто было во всех закоулках хутора. Кто работал в степи, на уборке или на пару, кто на колхозном току.
Шефтл Кобылец возвращался с поля. Покачиваясь на высокой арбе, он засмотрелся на опустевший хутор. Словно и не его это хутор – таким он ему казался сейчас тоскливым и неуютным.
То ли дело прошлым летом! Хорошо было в хуторе, весело. К каждому двору пролегала наезженная, мягкая от пыли дорога, и по каждой дороге, покачиваясь и роняя колосья, ползла полная, с верхом, арба. На каждом дворе шла молотьба, вокруг молотильного катка трусили лошади и суетились люди. А сейчас во дворах не слышно ни стука, ни скрипа, ни веселой ругани. На глазах зарастают колеи на дорожках, ведущих к усадьбам хуторян, и все шире раздается дорога к колхозному току.
Там-то людно день и ночь, тарахтит молотилка, гам, свист, пыль столбом. Там он и Эльку часто видит. Снует среди людей, смеется, о нем, видно, и не думает… Как же хорошо было прошлым летом, когда он ее не знал! А сейчас она растревожила ему сердце, всю жизнь нарушила, будь оно неладно…
Словно нехотя повернулся он лицом к колхозному току и долго смотрел. Он увидел, как Элька взобралась на молотилку, и резко щелкнул в воздухе кнутом, торопя лошадей.
Кто-то показал вслед рукой, проворчал:
– Заядлый…
– Ничего, еще одумается.
Шефтл уже проезжал мимо бывшего березинского двора. Глядя на исшмыганную траву около добротно крытой хаты, он подумал:
«Жил человек, не знал горя, а теперь они клуб тут устроили…»
Осторожно обогнув канаву, он въехал в свой двор.
Шефтл сбросил слежавшиеся колосья на плотно убитую землю тока и перепряг лошадей в каток. Бредя за булаными по кругу, он вскоре поймал себя на том, что и тут каждую минуту поворачивается в сторону колхозного двора, точно надеясь кого-то высмотреть.
– Но, айда! – свирепо заорал он на лошадей и свистнул кнутом. – Куды, дармоеды?… И чего я сохну по ней? Ни худобы у нее, ни земли… Но-о, курносые! – погонял он буланых и чувствовал, что, сколько бы ни бесился, все равно его тянет к ней, к Эльке…
Уже померк закат, осела пыль на дорогах, в закуте конюшни сонно мычала корова, а Шефтл все молотил. Буланые устали. Изредка то одна, то другая слегка выгибала шею и косилась на хозяина черным выпуклым глазом, точно спрашивала: «Ты что же это, брат, заморить нас взялся?» Наконец Шефтл опомнился. Он выпряг кобыл из катка, отвел в конюшню, вытер их взмокшие бока, кинул в ясли свежего сена. Потом вернулся на ток и Чисто прибрал его, подметая к вороху каждое зернышко. Был поздний час, не меньше одиннадцати. Шефтл еле Разогнул спину. За весь долгий летний день ему только и довелось отдохнуть, когда трясся на арбе с поля. Волоча тяжелые ноги, поплелся он к своей высокой телеге, залез в нее, зарылся лицом в сено. Но заснуть не мог. В голове глухо стучала кровь, метались обрывки тревожных мыслей – об Эльке, о земле, о том, как теперь быть… Он долго ворочался с боку на бок, наконец вылез из телеги и, босой, с сеном в растрепанных волосах, вышел за калитку.
Хутор спал. Ни одно окошко не светилось, нигде не слышно было ни звука. Даже дворняжки молчали, устав от дневного зноя. С минуту Шефтл смотрел на черневшие во мраке горбы хат, потом круто повернулся и заросшей пасленом боковой стежкой стал спускаться к плотине. Он шел в Дикую балку.
Там, в Дикой балке, были у него две десятинки славного чернозема, который он пустил под пар. Они достались ему от отца, а отцу от деда, николаевского солдата, и Шефтл особенно любил этот свой надел. Но возделать его как следует он в нынешнем году не успел. Один только раз и прошел по нему с плугом недели четыре назад. Что поделаешь, когда тут тебе надо молотить пшеницу, а там уже ячмень осыпается в степи, тут огород надо полоть, а тут пахать… Хоть надвое разорвись, и то не поможет.
Поднялся ветер, нанес тучи. Они смутно выделялись в темном ночном небе. В разрывах между тучами выглядывал молодой, чистый месяц, серебрил стерню на опустевших полях. Там и сям качались на ветру растрепанные тени подсолнечников.
Шефтл долго шел, пока добрался до своего клина. Он узнал его сразу, хотя было темно. Он узнал бы его и с завязанными глазами – по запаху, по рыхлости узнал бы он его… Как макуха она жирна, его земля…
Шефтл стоял не шевелясь, сливая свое дыхание с дыханием земли, и сердце у него билось, как бесперый птенец, внезапно запертый в клетку.
Неужто она права, Элька? Неужто будет так, как она говорила, и он, Шефтл, сам отдаст хутору свою собственную землю?
Его земля, его надел! Тысячу раз исходил он эту землю вдоль и поперек. Она для Шефтла как самый близкий, родной человек, без которого, кажется, и дня не проживешь. А сейчас Шефтл чувствует, что вот-вот потеряет ее, и хочется, как человека, обхватить ее руками, прильнуть и не отпускать…
В степи выл ветер, в лицо летела сухая трава, но Шефтл этого не замечал. Тяжелым, мерным шагом обходил он свой клин, словно хотел увериться, что все цело, что никто ничего не нарушил, не захватил колесом трактора его межу. Потом он вышел на середину участка и остановился в задумчивости. Облака неслись чуть не над самой головой, тьма все сгущалась. Но и сквозь кромешную тьму он ее видел, слышал ее, свою землю. Вот она лежит под его ногами, стелется вокруг. Это он ее выходил, как добрую скотинку, угождал ей, чем только мог. Пахал, бороновал, снова пахал, отдавал ей весь навоз из-под лошадей и коровы, даже на кирпич, на топливо себе не оставил, а уж золу из печки берег пуще золота, каждую щепоть собирал в мешок и, взвалив его на спину, тоже тащил сюда, земле. Ничего ему для нее не трудно, ничего не жалко, лишь бы она была довольна, лишь бы не иссыхало ее плодоносное чрево…
Шефтл опускается на колени и разрыхляет пальцами пашню, чтобы посмотреть, достаточно ли в ней влаги. Он глубоко погружает в нее руки, потом берет горсть земли, давит и мнет ее, растирает кончиками пальцев, пробует языком, нюхает, и ноздри его жадно вздрагивают.
Его труд в этой пашне, и она его кормилица. Она принадлежит ему, он над ней хозяин, он и больше никто. На этой земле будет расти лишь то, что ему, Шефтлу, по душе. Захочет – и посеет здесь озимую пшеницу, и лучшей пшеницы не будет во всем хуторе. А захочет – здесь раскинется баштан, и земля родит ему горы гладких, глянцевитых, прохладных арбузов, ароматных желтоватых дынь, зеленых пупырчатых огурцов. Можно пустить весь клин под овес и ячмень, можно под кукурузу или подсолнухи. А по краям посадить всякую огородину – баклажаны, бурак и фасоль, укроп для засолки огурцов, кабачки, морковь, капусту… Можно бы и колодец выкопать, а пожалуй, и поставить сторожку и жить все лето в степи… Эх, ее бы сюда, Эльку! С ней вдвоем чего бы только они тут не посеяли, не посадили. А она не хочет. С ними ей лучше… Нет! Его это пашня, и он ее никому не отдаст. Она – его доля, его царство, его место в этом мире. И все, что тут растет, все, что бегает и ползает по ней, что скрыто в ее недрах, – все это принадлежит ему. Подземные воды, которые питают ее изнутри, и птица, которая щебечет в траве, и суслик, притаившийся в своей норке. И ветерок, несущий над ней облака, и сами облака, и светлая звезда – вот она мерцает как раз над его головой и смотрит сюда сквозь тучи…
И как она этого не понимает, Элька!..
Шефтл ложится на землю ничком, прижимается к ней, припадает грудью, словно отдавая ей боль растревоженного сердца. Ему кажется, что пашня колышется под ним, набухает, всходит, как опара, густо и влажно дышит ему в лицо.
– Родимая моя… – шепчет он, раскидывая руки.
Он вспоминает, как в детстве бегал по стерне за отцовской арбой, и сейчас ему кажется, что на земле до сих пор сохранились колеи, проложенные той арбой. Сколько раз перепахивал он эти две десятины, а следы колес остались, вросли в его сердце…
Заморосил мелкий дождь. «Пора домой, уже поздно, а с утра надо снова впрягаться», – думал Шефтл и не уходил. Он сидел среди поля, опершись на колени, и слушал, как шуршит трава. А небо сеяло влажную пыль на его склоненную голову и на раскинувшуюся кругом степь.
Он поднялся только тогда, когда начало светать. Дождик уже перестал. Отсыревшая рубаха липла к телу. Шефтл окинул взглядом свое поле и лишь тут заметил, что оно сильно заросло сорняками. Это особенно бросалось в глаза потому, что окрестные поля, принадлежавшие молодому бурьяновскому коллективу, были уже перепаханы и ровно чернели под туманным утренним небом.
– Ах, дождем бы их размыло! – выругался Шефтл. – Уже успели пар поднять…
С тяжелым сердцем он побрел к дороге, злобно приминая ногами густые, крепкие сорняки. Но как только он проходил, лебеда и репей победоносно выпрямлялись и, шурша, обступали со всех сторон. Они царапали ему ноги, цеплялись за штаны, за подол рубахи…
Шефтл страдал так, точно репей не в ноги ему впивался, а в самое сердце. Он не мог себе простить, что не перепахал пар, он знал, что виноват перед своей землей.
– А что я мог сделать, что? – ворчал он, – Разве поспеешь всюду, когда у тебя одна пара рук?… – И снова с горечью вспоминал об Эльке.
30
Два дня перевешивали зерно в общественном амбаре. Хома проворно насыпал зерно в мешки, швырком ставил их один за другим на весы и затем передавал мешки Коплдунеру. Чем меньше оставалось зерна в закромах, тем больше волновался Хома.
– Ничего, брат Хонця, не робей, зерна хватит, должно хватить! – бодро кричал он, подтаскивая мешки к весам. – Мы им заткнем глотки, брехунам проклятым!
Весы не дотянули сорока пудов.
Хонцю как обухом по голове хватило. Подкосились ноги, он тяжело опустился на первый попавшийся мешок.
Элька молча ходила взад и вперед по амбару.
«Может, ошибка? Да нет… Может…» Но она не знала, что придумать. Хонцю ее молчание окончательно вывело из себя. Не говоря ни слова, он бросил ей под ноги ключи и выбежал вон.
Элька подошла к весам, где стояли, смущенно переглядываясь, Хома и Коплдунер.
– Давайте пока не болтать об этом, друзья… Тут еще надо разобраться, – взволнованно сказала им Элька.
Оба дружно кивнули.
Но к концу дня весь хутор знал, что в амбаре недостает сорока пудов хлеба. Сам Хонця первый рассказал об этом.
Около дворов, у колодца и у загона стали собираться хуторяне. Слышались возбужденные голоса баб, мужики угрюмо ворчали. Элька поняла, что надо сегодня же созвать собрание и представить отчет ревизионной комиссии.
После отчета Хонце предложили выступить. Хонця отказался. Что он мог сказать? Что не брал? Кто ему поверит?
Собрание постановило снять Хонцю с предколхоза и взыскать с него в рассрочку недостающие сорок пудов.
Временным председателем избрали Эльку.
Когда голосовали оба решения, Элька несколько раз украдкой поглядывала на Хонцю. Он сидел с опушенной головой, непрерывно курил, веко вытекшего глаза сильно дергалось. Эльке стало мучительно жаль его и как-то неловко за себя, точно она была перед ним виновата. До этой минуты она деловито вела собрание, давала слово, сама что-то говорила, но сейчас, глядя на Хонцю, почувствовала, что больше не может вытерпеть.
Она без всякой надобности поправила волосы и обвела собрание нерешительным взглядом.
Колхозники, видимо, заметили ее замешательство. Стало тихо. Слышно было, как похрипывают ходики, висевшие за ее спиной.
– Вот что, товарищи, – начала Элька, покусывая нижнюю губу. – Только что мы с вами голосовали. Сняли Хонцю… Ну что ж… Ничего не поделаешь. Не хватает хлеба… Я, товарищи, тоже поднимала руку. – Элька с трудом перевела дыхание, словно ей не хватало воздуха. – Но я не верю! – вдруг выкрикнула она. – Что хотите говорите, но я не верю! Не такой Хонця человек. Вы все хорошо его знаете. Знаете, как он живет. Беднее всех на хуторе… И чтоб он… Он кровь за нас проливал! За нас всех! А мы… а мы…
Элька на минуту остановилась. «И зачем я это говорю? – мелькнуло у нее в голове. – Ведь уже проголосовали…» Но колхозники слушали с молчаливым вниманием. Хома, сидевший напротив, смотрел на нее блестящими глазами и одобрительно кивал головой.
– Я это к тому говорю, товарищи: не мог же хлеб пропасть сам по себе. Раз Хонця его не брал, – а я голову даю на отрез, что это так, – значит, кто его взял? Наверно, тот, кто писал. И мы выясним, кто это, мы докопаемся. Мы раскроем эту провокацию… Тут чья-то рука… Может быть, та самая рука, которая и скирду в Ковалевске подожгла. Скирда тоже не сама собой загорелась… И надо смотреть в оба, как бы не случилось еще чего. Кулаков мы выслали, но кто-то остался… Я вот узнала, что Патлах… – Элька запнулась. – Словом, как только выяснится, я вам все расскажу, – торопливо закончила она, чувствуя, что сказала лишнее.
