Текст книги "Степь зовет"

Автор книги: Нотэ Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Конечно, от колхоза пока радости мало, но рядом ведь, в Веселом Куте, жизнь другая… А теперь уже и у Калмена повеселело на душе. Недаром прислали уполномоченную. Кто-нибудь скажет: «Девчонка, что она может?» Но Калмен в людях разбирается. Уж раз она, Элька, взялась – наведет порядок. Эта девушка – ого! – с понятием.

– Дядя Калмен, вам письмо! – закричал Иоська, Мегая в горницу. – Можно, я марку отклею? Я уже отклеил… Дядя Калмен, можно?

Сердце у Калмена екнуло. Накликал, кажется, на свою голову… И чего было вспоминать? Он взял из рук Нальчика письмо, осторожно надорвал конверт. Так и есть, от него, от Оксмана…

– Ну, постреленок, марку забирай, но никому не говори, кто тебе дал, и о письме промолчи, это будет наш с тобой секрет.

– Могила! – ответил Иоська. – Я к вам сегодня еще приду.

Он надвинул большую потрепанную шапку на уши и выбежал вон.

Калмен раза два перечитал письмо. Оксман недоумевал, что такой почтенный еврей, как Зогот, до сих пор не отозвался на его просьбу, и заклинал его во имя бога сейчас же выслать запрятанное добро.

Чего Оксман к нему пристал, как банный лист? Что он, один тут, на хуторе? Но все же Калмену приятно было, что ему одному доверяют. С тех пор, как Калмен живет на свете, он никого ведь не подводил… «Ну, еще одну заплатку, и валенки будут как новые».

С улицы донесся скрип полозьев. Калмен посмотрел в окно. На санях, нагруженных соломой, восседал Риклис. Отощавшие лошади шли медленно и непрестанно мотали головами, – видно, нашильники было плохо подогнаны и натирали им шею. Калмен положил валенки на табурет, накинул на плечи кожух и выбежал на улицу.

– Эй, подожди-ка!

Риклис натянул вожжи и недовольно обернулся к Калмену.

– Что такое?

– На своей лошади ты тоже так ездил? – запальчиво спросил его Калмен. – Погляди, как ты запряг! Поправь нашильники…

– Не морочь мне голову! – огрызнулся Риклис. – Тоже хозяин нашелся!

– А что же, ты хозяин? Кто так запрягает? – Калмен протянул руку к нашильнику.

– Не трогай! – рассвирепел Риклис. – Не твое дело, слышишь?

– Нет, мое.

– Брось! Я нервный, ты меня лучше не раздражай. Буду я еще посреди улицы лошадей перепрягать… Как же!..

– Перепряжешь. А то не поедешь…

– Ну и пусть! – И Риклис во всю длину вытянулся на соломе. – Я с саней не сойду, могу и здесь полежать. А ты… хочешь – перепрягай. Я не возражаю. Только побыстрее!

Калмен посмотрел на Риклиса из-под нахмуренных бровей.

– И что ты за человек, скажи на милость?

– Самый лучший в колхозе. – Риклис смерил Кал-мена взглядом с ног до головы. – Видишь, я первый получил солому. Тебе еще ничего не дали, а я уже получил и еще получу…

Калмен Зогот не сказал больше ни слова. Он молча перепряг лошадей и вернулся к себе во двор.

Риклис, довольный, что утер нос этому бородатому гордецу, натянул вожжи и, весело посвистывая, погнал лошадей вниз по улице.

Калмен Зогот еще долго не мог успокоиться. Руки у него слегка дрожали, и шило плохо слушалось его.

«Вот бесстыжая душа! Ни капли совести! Ну что ты сделаешь с таким…»

– Уже вечерело, пришло время поить лошадей. Калмен оглядел свои валенки, натянул их на ноги и, надев кожух, вышел из хаты.

– Дверь он не стал запирать. У них в доме замка не водилось. Зоготы чужого не возьмут, и у Зоготов никто ничего не утащит.

Во дворе, рядом с кучей навоза, валялись вилы.

«Опять Вовка бросил. Учишь его, учишь…» Калмен поднял вилы, отряхнул их от снега и отнес в конюшню. В закуте, вытянув рябую голову, замычала корова. Калмен погладил ее по гладкой шее, подбросил в корыто немного ячменной соломы и поспешил в колхозную конюшню.

«Новую заботу бог послал, – вспомнил Калмен о письме, – Оксмана выручай!» Он плюнул с досады. Ведь у Оксмана во дворе нашли полную яму сгнившего хлеба… Всякий раз, когда Калмен думал об этом, его брала злоба.

Если бы Оксман тайком продал хлеб, даже втридорога, Калмен Зогот, может быть, не стал бы осуждать его, хотя сам он этого никогда не сделал бы. Но собственными руками погубить зерно… Нет, этого он ему никогда не простит. Больше он об Оксмане и его письме думать не хочет.

Однако, пока Калмен дошел до колхозной конюшни, он не раз вспоминал о просьбе Оксмана. Все-таки Оксман спас его от белых, спрятал в своей хате, на той же самой печи, в которой сейчас замуровано его золото. Никто не упрекнет Калмена Зогота, что тот платит злом за добро. Придется сегодня же достать эту сахарницу и отправить.

Из конюшни Калмен ушел затемно. Медленными шагами брел он по направлению к бывшему оксмановскому Дому. Ему было не по себе. Все-таки, как ни верти, приходится, словно вору, пробираться в чужой дом. Нет, это дело не для него. Калмена опять стали обуревать сомнения. И вот беда – ни с кем не посоветуешься. Он поговорил бы с той же Элькой – девушка она умная. Но рассказать напрямик нельзя… «А что, если обиняками?» Калмен в раздумье повертел рукой.

«Что ж, зайду к ней, спрос не беда».

И, словно обрадовавшись, что дело само собой пока откладывается, весело зашагал мимо засыпанного снегом загона к Эльке Руднер.

Элька была одна, возилась у печки.

– Вы пришли, дядя Калмен, как раз вовремя! Я вас угощу блинами – пальчики оближете. Таких вы отроду не ели.

– От хорошего кто откажется, – добродушно улыбнулся Калмен себе в бороду, по-отечески глядя на Эльку. Он и сам не знал, откуда у него появилось такое чувство к ней, совсем как к родной дочери. Почему бы ему, в самом деле, не поговорить с ней?

– Ну, чем обрадуете? – спросила Элька, переворачивая на сковородке блины.

– Хотел бы обрадовать, да нечем… Вот из конюшни иду. Корм неважный, а гонят лошадей не жалеючи.

– А почему вы разрешаете? – Элька обернулась, лицо ее раскраснелось от огня.

– Я? Я тут самый младший конюх. Меня никто не спрашивает.

Элька почувствовала горечь в его голосе. Она поставила перед Калменом глубокую тарелку с блинами.

– Ешьте, пока горячие. Видите, какие пышные! Калмен поддел на вилку блин, подержал его минутку и положил обратно. – Я хотел у тебя кое-что спросить, – начал он.

– Пожалуйста, спрашивайте.

– Что бы ты сказала, если бы человек, к примеру, попросил тебя об услуге?

– О какой услуге?

– Ну, о маленькой услуге. А для него это очень важно…

Калмен задумчиво почесал свою бороду, колеблясь, говорить дальше или нет.

«О чем он хочет меня попросить?» Элька сразу поняла, что старик пришел не зря. Он не из тех людей, которые просто так заходят.

– Ну, что же вы молчите? Говорите. Я для вас все готова сделать.

– Нет, я не о себе… – Калмен смутился.

– А если о себе, так что ж в этом плохого?

– Нет, это как раз не обо мне.

– О ком же?

– О ком? Вот этого, видишь ли, я не могу тебе сказать. Понимаешь, ну, он… как бы тебя объяснить… ну, он… не колхозник.

– Не колхозник? – переспросила Элька и решила, что речь идет о Шефтле. Да, наверно, по его просьбе пришел к ней Калмен.

– Ну, пусть не колхозник, – тихо сказала она, – кто ж он такой?

Калмен уже раскаивался, что начал этот разговор. Он был готов пойти на попятную.

– Неважно. Какая разница?…

– Я его знаю? Да?

– Допустим, что ты его знаешь…

– Ну, так о какой услуге он просит? – Пожалуй, сейчас она для Шефтла сделала бы больше, чем когдалибо. Только обидно, что он обратился к ней через Калмена. Не мог сам зайти?

– Что же вы молчите? – Она встала и положила ему еще блинов. – Какая услуга?

– Это неважно… Я тебя только спросил, понимаешь… Как бы тебе это объяснить… Ну, скажем, он не совсем… Как это сказать… Ну, не наш… Я говорю тебе, не колхозник… Может, даже против…

Элька огорчилась: плохо здесь люди относятся к Шефтлу.

– Что значит – не наш? А кто же он? Бывший помещик или белый офицер?

– Помещиком, положим, он никогда не был. Белым офицером тоже нет…

– Почему же он не наш? – Элька рассердилась. – Потому, что он не в колхозе? Ничего, он еще в колхоз придет. Что же ему нужно?

– Понимаешь, я тебе, конечно, рассказал бы, но он меня очень просил, чтобы никто не знал об этом. Так зачем же мне рассказывать?

– Правильно, – поддержала его Элька, – если так, я больше и спрашивать не буду. Раз он не хочет, чтобы я знала…

«Разговариваем, как два глухих, – с досадой подумал Зогот. – Я об одном, она о другом. Надо решать самому, как совесть велит… Сегодня уже не выйдет, а на днях отправлю. И конец. Отделаюсь от этой докуки».

Элька вышла вместе с Зоготом. Ей не хотелось оставаться одной. Может, зайдет к Хоме, а может, просто прогуляется.

Когда они миновали Хонцину мазанку, Эльку окликнул знакомый голос. У плетня, в одном платье, стояла Рая.

– Товарищ Элька, прошу вас, зайдите на минуточку к нам… – И шмыгнула во двор.

Элька, встревоженная, наскоро попрощалась с Калменом Зоготом и направилась к Хонциной хате.

– Видите, какой у меня гость! – воскликнула раскрасневшаяся Рая, как только Элька открыла дверь. – Приехал с полчаса назад на эмтээсовской машине.

Хонця, сидевший у стола, вскочил.

– Значит, ты опять у нас? Вот это хорошо! Спасибо, что за женой поухаживала. – Хонця крепко пожал Эльке руку.

– Ну, говори, как здоровье? – нетерпеливо спросила Элька.

– Да вот, вижу тебя, значит, все хорошо. Ну, а ты? Совсем поправилась?

– Ой, я уже думать забыла… Я так рада, что ты здесь! И здоровый… Ты, наверно, знаешь, что у вас с хлебом получилось черт знает что?

Хонця зашагал по комнате.

– Этот хомутник со своим торгашом по ветру колхоз пустят…

– Завтра я буду в Ковалевске и в соседние колхозы заеду, а вечером давай соберемся все вместе – я, ты, Хома и Волкинд. Поговорим начистоту.

Рая достала из кухонного шкафчика посуду. На плитке кипел чайник.

– Ой, я так пить хочу! Весь чайник у вас выдую! Мы с Калменом блины ели, – весело говорила Элька, помогая Рае накрыть на стол.

9

Уже второй час шло совещание бурьяновских коммунистов.

– Нет, не пойму я тебя, Волкинд! – с раздражением говорила Элька. – Ну, хорошо, Веселый Кут, говоришь ты, старый колхоз, Ковалевск тоже. Но вот Зеленополь – колхоз молодой, правда? Я там была сегодня, они собрали пятьдесят с лишним пудов, а в Степановке – все шестьдесят.

– Сейчас объясню! – Волкинд сощурил один глаз, язвительно оскалился. – Двадцать пять возов пшеницы я сам сожрал, сто двадцать пять на самогон пустил, а тридцать загнал. Подсчитай: аккурат по пятьдесят пудов с десятины получится…

– Перестань дурака валять! – Хома рассердился. – Надоело! Разговор серьезный.

– Люди без хлеба сидят, а ты… – Коробок спичек хрустнул у Хонци в руках.

– А как же прикажешь понимать вас? Если мы собрали такой же урожай, как в Веселом Куте, тогда спрашивается: где хлеб?

– Вот я и хочу, чтоб мы сообща это выяснили, – заметила Элька.

Волкинд что-то пробормотал и пересел со своим табуретом к окну.

Седьмой месяц пошел, как Маня ушла от него. Казалось, что он уже примирился с этим. Правда, возвращаясь домой, Волкинд еще издали искал окно своей хаты – не светится ли. Но, видно, это больше по привычке. Ведь он сам, бывало, после очередной ссоры подумывал, что им лучше расстаться – все равно толку не будет. И вот сегодня утром он получил от приятеля письмо, из которого узнал, что Маня вышла замуж и уехала в Хабаровск. Тут только Волкинд понял, что он сам себя обманывал. Где-то в глубине души тлела надежда, что она еще вернется к нему…

– Чего ты насупился? – Элька подошла к Волкинду. – Мы не сомневаемся в твоей честности. – Она говорила мягко, видя, что он очень удручен. – Ну, скажи сам. Ведь мы с тобой вместе подсчитывали. Вот цифры. – Она протянула ему бумажку. – Тут и хлебозаготовки, и семенной фонд, и МТС, и то, что выдали колхозникам. Все, все подсчитали, и больше тридцати пудов с десятины не получается. Где же хлеб? Куда он делся?

– Ты думаешь, я этим не интересовался? Ведь и я был уверен, что пятьдесят пудов с десятины снимем. Вы попрекаете меня, что колхозники сидят без хлеба, точно у меня у самого душа не болит. А что делать? Видно, не взяли мы больше тридцати пудов – и все тут. Ты была в Зеленополе, а я был в Нечаевке – у них еще меньше, чем у нас.

– Правильно. В Нечаевке тоже неладно. И еще в нескольких колхозах. Так ведь и там сейчас разбираются.

– Ну и разбирайтесь, – буркнул Волкинд. – Хоть под суд меня отдавайте!

– Опять не туда заворачиваешь, – неодобрительно заметил Хома.

– А помнишь, Хома… – задумчиво начал Хонця. Все с любопытством посмотрели на него. – Помнишь, как покойный Омельченко…

– Ну? Ну? – торопила Элька.

– Да ничего… Может, и вздор это… Но только… вот как сейчас вижу, подошел Онуфрий и показал нам целую горсть зерна, доброго зерна, полновесного. И откуда? Из вымолоченных колосьев… Помнишь, Хома?

– Точно, Хонця! – У Хомы блеснули глаза. – Было такое, сейчас и я вспомнил. А потом опять пустой колос пошел. Барабан у нас, видно, пошаливал.

– Ну вот! – воскликнула Элька. – Вот и додумались! Барабан был неисправный и…

– Выходит, барабан тысячи пудов недодал, так, что ли? – Волкинд усмехнулся. – Между прочим, молотилку я проверял не раз, и она работала исправно.

– При мне на току все больше распоряжался твой любимчик, – сдержанно заметил Хонця, – а он в молотилке разбирается, как петух в медицине… – Внезапно он поднялся. – А ну, схожу-ка я во двор, сегодня как раз привезли солому.

– Сходи для смеху, – отозвался Хома. Волкинд пожал плечами.

– Чего тебе ноги трудить? Вон у печки солома лежит из той же кучи. Потруси! – Жестом гостеприимного хозяина Волкинд протянул руку: мол, сколько наберешь, все твое.

Не обращая внимания на насмешку, Хонця подошел к охапке соломы, сваленной в углу у печки, наклонился, взял пучок, аккуратно сложил колос к колосу и стал растирать в ладонях. Элька невольно тоже потерла ладонь о ладонь. Она не спускала с него глаз, но не подходила. Хома переводил любопытный взгляд с Хонци на Волкинда, который со скучающим видом водил пальцем по запотевшему стеклу.

Хонця молча подошел к Волкинду и сунул ему под нос раскрытую ладонь. Волкинд отшатнулся. На Хонциной ладони лежало несколько десятков крупных коричневатых зерен. Веко его вытекшего глаза слегка подергивалось.

– Ура! – закричала Элька.

Хома улыбнулся, Волкинд снова пожал плечами.

– Подумаешь! Попалась горстка сырых колосьев…

– А это мы сейчас посмотрим! – И Хонця направился к печке.

Вслед за ним подбежали Элька и Хома, и все втроем они стали усердно мять и трепать колосья. На пол, на сапоги с легким, частым стуком посыпались зерна. Волкинд не выдержал и тоже подошел к печке.

– Ну что же, отдай мне эту кучу, а завтра я тебя галушками угощу, – бросил Хома лукаво.

– Шутки в сторону, товарищи! – решительно произнесла Элька, сжимая в руке колосья. – Надо переобмолачивать скирды.

– Зимой?

– Да, да, зимой. А если колхозники зимой без хлеба сидят?

– Делайте как хотите, но я людей в такой холод зря гонять не стану, – угрюмо отозвался Волкинд.

– А если мы пока вчетвером? – предложил Хонця. – Так, без молотилки? Вроде как разведка…

– Что ж, это резон, – сказал Хома. Элька задумалась.

– Нет, – она покачала головой, – руками мы скирду насквозь не прощупаем. Надо молотить. И завтра же.

Снег падал мягкими хлопьями. Со дворов доносились скрип колодезных воротов да протяжное мычание коров. Кое-где на стекла окон падал отсвет топившихся печей. Из труб валил густой белый дым, стлался над заснеженными стрехами и палисадниками – он нес с собой запах цикория, печеной картошки и жареных семечек. Топили второй раз, на ночь.

Теперь уже ясно, где хлеб. Эльке было немного досадно, что не она первая догадалась. Молодчина Хонця! И вообще, она заметила, в чем-то он изменился, даже внешне. То ли улыбка у него стала другая, чуть насмешливая, то ли еще что-нибудь. А может, всегда так кажется, когда долго не видишь человека?… Так или иначе, Элька чувствовала, что сейчас гораздо больше прислушивается к нему, чем прежде, даже чуть робеет перед ним.

За палисадником в низенькой хате Шефтла вспыхнул огонек. Бледный свет, пробившись сквозь замерзшие стекла, проложил на снегу узенькую дорожку.

Навстречу, прихрамывая, шла старуха. Она сердито бормотала, словно с кем-то ссорилась,

– Добрый вечер! – прошамкала она, поравнявшись с Элькой.

Элька пригляделась. Это была мать Шефтла. Девушка обрадовалась и немного смутилась.

– Добрый вечер… Как поживаете?

– Мы пока что еще узнаем людей, а нас люди, видно, не хотят узнавать, – обиженно сказала старуха. – Как поживаю, спрашиваешь? Слава богу, что держимся на ногах. А ты как? Сколько времени в хуторе, а никак не зайдешь!

– Я давно собираюсь, да вот все не получается…

– Чем мы тебя обидели? – продолжала старуха, не слушая Эльку. – Когда-то ты мной не брезгала, посидишь, бывало, со мной на завалинке. А теперь мы обеднели, вот ты и забыла, где наша хата стоит…

– Ну что вы, что вы, как вам не стыдно! Просто времени не было… Как вам живется? – еще раз спросила Элька, не зная, о чем говорить со старухой.

– Не живется, а плетется. Горе верхом на беде кутается. Кобыла у нас пала, – ты, наверно, ее помнишь? – такая кобыла, такая красавица… Кто мог подумать! Я ее выкормила, сама недоедала, а ей не жалела, и вот такое несчастье. Как управишься при одной лошади? Разве самим запречься, так сил нет. Корова не огулялась, ни капли молока нет, хоть бы сыворотки немного… Не везет нам. С тех пор, как ты уехала, будто злосчастье вошло в наш дом…

Старуха обстоятельно рассказывала о том, как кобыла объелась, как у нее вздулся живот и как она ее оплакивала. И Эльке было приятно стоять вот так на улице с матерью Шефтла и чувствовать, что та разговаривает с ней как со своей, с близкой.

– Такая кобыла, такая кобыла! – все жаловалась старуха. – Когда ты была здесь, она еще в упряжке бегала. Иди знай… А ты ничуть не изменилась, – перебила она себя вдруг и с любопытством уставилась на Эльку. – Замуж еще не вышла?

– Нет. – Элька слабо улыбнулась. «Сейчас она заговорит о Шефтле», – мелькнула мысль. – Ну, я пойду… Дела… – проговорила она извиняющимся тоном.

– Да подожди. Зайдем к нам, близко ведь. Чайку попьешь, согреешься.

– Нет, не могу, – торопливо ответила Элька. – В другой раз. Будьте здоровы… – Она прошла несколько шагов, потом обернулась и тихо проговорила: – Передайте привет Шефтлу… и Зелдке…

Старуха постояла, глядя ей вслед, потом, еле передвигая ноги, повернула к себе во двор.

10

Подсолнечный будыль, охваченный огнем, потрескивал. Элька сидела на полу у печки, ломала сухие будылья и подкладывала в топку. «Прежде чем приняться за молотьбу, надо будет расчистить снег», – подумала она.

В трубе гудело. Мороз, видно, усилился. Что сейчас делает Шефтл? Спит? Или его окно все еще светится? Мать, наверно, рассказала ему о встрече с ней, с Элькой… Вспомнилась та осенняя ночь в Ковалевской балке и испуганное лицо Шефтла, склонившееся над нею. Как давно это было! Шефтл тоже, наверно, изменился… Она повидает его, но потом, позднее, когда совсем свыкнется…

Кто-то вошел в сени. Скрипнула ржавыми петлями дверь, и порог переступил человек в бурке. Лицо его было наполовину закрыто башлыком.

Элька чуть не вскрикнула: «Шефтл!»

– Добрый вечер! – Человек шагнул вперед, сдвинул с лица башлык. – Можно к вам?

– Товарищ Синяков? – Элька смутилась. Она подошла к лампе и вывернула фитиль. – Я вас сразу не узнала. Раздевайтесь…

Синяков развязал башлык, снял бурку, повесил ее у двери и, подойдя к Эльке, крепко пожал ей руку.

– Ну, как поживаете? – Он оглядел чисто прибранную комнату. – О, здесь очень мило! Сколько же это прошло с тех пор, как мы с вами встретились? Помните вьюгу?

– Помню. – Элька откинула со лба волосы. – Такое не забывается…

Она была рада Синякову. Как он кстати приехал! Он ей поможет… Эльке не терпелось поскорее рассказать о зерне, которое обнаружили в соломе.

– Садитесь, – показала она на единственный табурет, стоявший у стола. – Давно из Харькова?

– Несколько дней. – Придвинув табурет, он сел и, не сводя с девушки глаз, продолжал: – Мне все хотелось заехать к вам, да никак не удавалось вырваться. Надо уже готовиться к весне… Я, кажется, занял у вас единственный табурет, – вдруг вскочил он.

– Ничего, сидите, я на кровати… Скажите, – спросила Элька, усаживаясь, – во время молотьбы вы бывали здесь?

– Почему вы об этом спрашиваете? – Синяков не ожидал такого вопроса. – Конечно, бывал…

– Как вы думаете, – она смотрела прямо на него, – здесь хорошо молотили?

Синяков недоуменно развел руками.

– Я не понимаю…

– Да вот мы тут хлеб нашли в соломе.

– Хлеб? – переспросил Синяков. – Как это может быть?

Элька достала из кармана своего полушубка несколько колосьев и протянула их Синякову.

Он потер колосья, и на пол соскользнуло несколько зерен.

– Видите? Видите? Вот где наша пшеница.

– Да, необмолоченные колосья… Где вы их взяли? Вы были у скирд? – отрывисто спрашивал Синяков и мял в руке колосья.

– Нет, пока еще не была. Мы только сегодня вечером это обнаружили. Что вы скажете?

– Странно… – Синяков словно бы задумался. – Не знаю, как это получилось… Может быть, случайно завалялось несколько необмолоченных…

– Нет, нет, здесь что-то не так. Завтра мы выйдем в степь. Вы, конечно, пойдете с нами, поможете нам? Попробуем перемолотить…

– Вы это серьезно? – Он вынул из кармана жестяную коробку с махоркой.

– А вы как думаете?

– Я думаю, – он медленно скручивал цигарку, – я думаю, что хлеб в самом деле где-то есть, но, кажется, не там, где вы его ищете… Понимаете, хлеб здесь молотили не один день, бывали и дожди, колос мог отсыреть… Но ведь сколько его могло остаться?

– Вы думаете, не стоит перемолачивать? – Элька растерялась.

Синяков снисходительно улыбнулся.

– Видите ли, если взять несколько отдельных колосьев, может в самом деле показаться. Но в скирде… В такие морозы вы пошлете колхозников в степь, молотить пустую солому?

– А вдруг? А если мы все-таки найдем хлеб? Вы понимаете, что это значит? Ведь мы сразу поставили бы колхоз на ноги.

Синяков зашагал по комнате. Какую оплошность он допустил, что не приехал сюда, как только вернулся из Харькова! Надо что-то предпринять… Но что? Вдруг он успокоился. Когда молотьба уже подходила к концу, секретарь райкома провел два дня в колхозе, и последнюю скирду хорошо обмолотили. Отлично! Пусть она заставит людей в такой мороз обмолачивать пустую солому! Это даже ему на руку.

– Ну что ж, может быть, стоит попробовать… Хотя не верится.

– Посмотрим, – ответила Элька, уже с задором. – Значит, договорились? Завтра молотим. Да, кстати… Вы знаете Юдла Пискуна?

– Кого? – Синяков сделал вид, что не расслышал.

– Завхоза.

– А… Ну да, знаю.

– Что вы можете сказать о нем?

– Как будто мужик работящий. В хозяйстве разбирается… А почему этот человек вас интересует? – спросил он безразличным тоном.

– Да так… Колхозники его недолюбливают, – медленно ответила Элька.

«Должно быть, неспроста она спрашивает. Неужели этот олух чем-нибудь себя выдал? Надо сегодня же повидаться с ним». Но внезапно мелькнула другая мысль.

– Ну, я пойду. – Синяков вопросительно посмотрел на Эльку. «Чем черт не шутит… Вдруг клюнет». – Я часто вспоминаю нашу встречу в степи. Ведь такую девушку, как вы, не часто встретишь. – И он посмотрел на Эльку многозначительно.

Она покраснела.

– Однако вы умеете говорить комплименты!

– Я серьезно…

– О, я в этом не сомневаюсь! – сказала Элька насмешливо, но не без удовольствия.

Синякову показалось даже, что она ласково посмотрела на него.

– Где вы остановились? – спросила Элька, поправляя волосы.

– Пока нигде. «Рискнуть? Вдруг оставит?»

– Откровенно говоря, мне некуда идти. Уже поздно…

– Постучитесь к Калмену Зоготу, он человек гостеприимный. Хотите, я вас провожу?

– Зачем? Не надо.

Он застегнул бурку и набросил на голову башлык. «Ну что ж, отложим до следующего раза».

– Значит, завтра увидимся? – Она подала ему руку.

– Да, спокойной ночи.

Синяков распахнул дверь. Ветер ударил сухим снегом в лицо. Элька быстро затворила дверь и заперла ее на задвижку. «Кажется, погода портится», – подумала она с тревогой и подошла к окну.

11

Для Юдла Пискуна наступили тяжелые дни. Мало того что он вечно изнывал от страха перед Синяковым, так нежданно-негаданно свалилась сюда эта недостреленная девка, а не успел он опомниться – как на тебе! – еще и Хонця приехал вдобавок, провалиться им всем в одну яму! Теперь эти двое насядут на Волкинда, а если Волкинд слетит, ему, Юдлу, несдобровать. Куда деваться? Что делать?

Юдл выискивал всякие поводы, чтобы быть поближе к Эльке, – то привозил ей будылья для топки, то приносил газеты, то расчищал снег около ее хаты. Для чего это ему нужно было, Юдл и сам толком не знал. Он не раз замечал, что Элька словно недовольна, и пугался до смерти, что вот сейчас она его подзовет и скажет… О чем она скажет? О том, как он стрелял в нее? О припрятанном хлебе? О каких-нибудь более старых делах?… Он умирал от страха и все-таки чувствовал себя спокойнее, когда Элька была на глазах.

Надо было сидеть тихо, но как это сделать? Кто знает, чего потребует Синяков, а ведь сейчас каждый шаг – это верная погибель. Попробуй сделай что-нибудь, когда за тобой следит столько глаз! И попробуй не сделать, когда твоя жизнь в руках у этого изверга! Нашел себе безопасное местечко, нечего сказать! Юдл готов был бросить все и вся – дом, добро, схороненный хлеб – и среди ночи удрать куда глаза глядят. Но как быть с женой и сыном? Они-то ведь ничего не знают… Со всех сторон скверно!

Сегодня утром, когда Юдл пришел на колхозный двор, Волкинд велел ему съездить в Санжаровку – отбить на мельнице отруби для скотины. Юдлу очень не хотелось уезжать, но рядом с Волкиндом стояла Элька, и он не посмел спорить.

Как назло, у санжаровской мельницы собралось много подвод, и Юдл освободился поздно. Мороз усилился. По дороге назад Юдл продрог и осыпал проклятиями лошадей, холод, а главное – ее, Эльку. Почему именно его послали в Санжаровку? Наверно, это не зря…

В дом он вошел усталый и злой, чувствуя потребность на ком-нибудь отыграться. Виновата во всем жена – зачем она позволила ему ехать? Но Добы он не застал. Иоська сидел один, наклонившись над столом, и что-то рисовал. Увидев отца, мальчик бросился к нему навстречу.

– Знаешь, папа…

Юдл остановился посреди комнаты.

– Где мать?

– Она сейчас придет… Ты знаешь…

– Куда она пошла? Помоги снять кожух! – крикнул Юдл.

Иоська быстро стянул с него кожух и валенки. Он чувствовал, что отец сильно не в духе и лучше бы к Нему не приставать, но не мог удержаться и снова начал:

– Ты знаешь, папа…

Юдл стоял в одних портянках и оглядывался, отыскивая сапоги.

– Ну что там такое, выкладывай! – буркнул он.

– Ой, что здесь завтра будет! – захлебываясь от восторга, говорил Иоська. – Что будет… Все поедут в степь с молотилкой… солому молотить…

– Какую солому? Зачем молотить?

– Солому, которая в степи. Скирды…

– Скирды? Какие скирды?… Кто это говорил? Где мама? Куда она ушла? – Юдл всеми силами старался не выдать тревогу. – Что ты молчишь? – крикнул он.

– Я же тебе сказал… Товарищ Руднер, Волкинд и Хонця сегодня нашли колосья в соломе.

– Какие колосья? – кричал Юдл.

– Ну как ты не понимаешь! Хлеб плохо молотили… И теперь будут еще раз молотить…

– Что? Еще раз молотить? Говори толком!

– Так я же говорю… Колосья… Вот я тоже принес охапку, уж пробовал молотить.

Мальчик направился в угол, где лежала утоптанная солома. Пробегая мимо стола, он задел кувшин. Кувшин упал и разлетелся на куски.

Юдл вздрогнул, подскочил к Иоське и схватил его за шиворот.

– Что ты сделал, а?

Иоська испуганно смотрел на отца, стараясь вырваться. Но Юдл крепко держал его.

– Пусти! – закричал Иоська.

– Что? – шипел Юдл. – Что ты сделал, а? – Он занес руку над головой Иоськи.

– Не бей меня! Я нечаянно…

Юдл тряхнул его так, что у мальчика лязгнули зубы.

– Отпусти! – побледневший Иоська рвался из его рук. – Не бей! Я расскажу в отряде.

– Ах ты собачье отродье! – вскинулся Юдл. – В отряде расскажешь? Всю посуду в доме перебьешь, а потом побежишь жаловаться в отряд?… Ах ты щенок паршивый! Пока еще отряд тебя не кормит, пока еще ты жрешь мое мясо, пьешь мою кровь…

Мальчик не переставал кричать. Пальцы Юдла разжались сами собой. Иоська отскочил в сторону и исподлобья следил за отцом, который в бешенстве метался по комнате. Портянки у него размотались и волочились по полу.

– В отряде расскажет… Что ты там расскажешь? Уже и пальцем нельзя его тронуть… Ах, сгорите вы все!.. Вот трудись, отдавай за него жизнь – и не смей ему слова сказать… Ну, что ты стоишь? Подойди сюда…

Иоська не двигался с места.

– Что я тебе сделал? Подойди сюда, – упрашивал Юдл сына. – Где мама? Куда она пропала?

Иоська был сильно обижен. Он так ждал отца, хотел ему первому все рассказать, думал, что отец обрадуется, когда узнает про завтрашнюю молотьбу… Иоська еще никогда не видал, чтобы зимой молотили. Весь хутор завтра выйдет в степь! Он так ждал отца, а тот набрасывается на него, дерется. Из-за кувшина…

Юдл опустился на кованый сундук. Куда же это ушла жена? Может быть, она что-нибудь знает толком… Черт понес его в Санжаровку! А ведь он чувствовал, сердце ему подсказывало, что его нарочно отправляют туда, что здесь заваривается какая-то каша. Что же теперь делать? Может, сходить к кому-нибудь узнать?

– Где мама? Я тебя спрашиваю…

Иоська не отвечал.

С трудом переводя дух, Юдл нагнулся, отыскал сапоги и начал натягивать их на йоги. Портянки разворачивались, путались, сапоги не лезли. Наконец он обулся, надел старый кожух и направился к двери. Иоська молча смотрел ему вслед.

– Запри за мной, – буркнул Юдл и вышел из дома. Перед ним синела заснеженная улица. Где-то вдали, на другом конце хутора, выла собака. В занесенных снегом хатах было темно. Хутор спал. Юдл шагал по улице, хотя уже забыл, зачем и куда идет. Снег скрипел под ногами.

«Приехала… Так и знал, что будет беда… Как это она пронюхала?» – с ненавистью думал он об Эльке. Ведь для правления он привозил солому из хорошо обволоченной скирды, откуда же взялась пшеница? – ломал он себе голову. Как теперь быть, что делать? И за-1Чем только он поехал! Был бы он здесь, не допустил бы… Придумала… Молотить будет… Ну и черт с ней, пусть молотит! При чем тут Юдл? Он ничего не знает. Хозяин – Волкинд. С него и спросят. В случае чего Волкинд голову сложит, а не он… Да, но что скажет Синяков?

Он уже не шел, а бежал по снежной тропинке, испуганно оглядываясь по сторонам. Этой уполномоченной, наверно, уже все известно. Она пока нарочно не трогает его, ей хочется поиграть с ним, как кошке с мышью. Когда Руднер разговаривает с ним. он никогда не знает, что у нее на уме. Это она велела отправить его сегодня в Санжаровку. Ничего! Ей это дорого обойдется… Однажды он уже попотчевал ее – тогда, в балке…, А теперь он приготовит для нее угощение послаще. Теперь уж он не промахнется. Но что пока делать? Может, сбегать в степь, к скирдам?