Текст книги "Степь зовет"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
«Но ведь это хорошо, – подосадовал на себя Коплдунер. – Девушка должка быть гордой. И она правильно поступила, что ушла». Еще умнее она поступит, если теперь и разговаривать с ним не захочет. Так ему и надо.
Неподалеку от картофельных огородов он нагнал нескольких колхозников.
– Коплдунер, куда это тебя несет? – спросил его Микита Друян.
– Не трогай его, пусть бежит, – подмигнул Калмен Зогот. – Даже солнце вечером скрывается. А где? Должно быть, у девушки.
Колхозники рассмеялись. Они пошли прямо по дороге, мимо сада, Коплдунер зашагал огородами.
В бывшем доме Симхи Березина, где теперь жила Настя, ее не было. Видно, даже не заходила к себе.
Коплдунер постоял во дворе, вглядываясь в темноту. За палисадником послышались голоса. Кажется, Настя! Никогда еще он так не радовался ей. Он обошел палисадник и хотел обнять Настю сзади, как вдруг увидел, что это вовсе не она, а Зелда. Держа в каждой руке по кувшину, она что-то кричала Шефтлу, который стоял на другой стороне канавы, у своего огороженного двора. Увидев Коплдунера, Зелда смутилась и, не оглядываясь больше на Шефтла, пошла дорожкой вверх.
«Славная девушка. Но что у нее за дела с Шефтлом, с этим подкулачником?»
Коплдунер не первый раз видел их вместе. Зачем это она?…
– Зелда! – позвал Коплдунер.
– Что? – Девушка обернулась.
– Ничего… Я думал… Настю не встречала?
– Настю? Я ее только что видела у Зоготихи.
– У Зоготихи? – переспросил он. – А с кем ты здесь стояла?
– А что?
– Ничего… а только… тебе подумать надо…
– О чем? – Зелда смущенно засмеялась и, размахивая кувшинами, побежала к себе.
У двора Зоготов Геня-Рива сгоняла утят, плававших в канаве.
– Не видел моего Шлойме-Калмена? – крикнула она через всю улицу. – Где это он запропастился? Не обедал даже. Дернула меня нелегкая сказать ему о письме…
Коплдунер подошел к ней.
– О каком письме вы говорите? – Да сегодня пришло.
– Что за письмо?
– Откуда я знаю, что за письмо? Для колхоза, сказал. А что, он вам не показывал?
– Нет, ничего не показывал.
– А был он на току? – с тревогой спросила Геня-Рива.
– Конечно, был.
– Ой, лихо мне! Боюсь, здесь что-то неладно… Недаром он и обедать не захотел. Куда это он пропал?
– Не волнуйтесь, вот он идет… Настя была у вас?
– Была. Пошла в правление… Где это ты пропадал? – напустилась Геня-Рива на мужа. – Не ел, не пил… Ой, горе, вся кровь во мне перекипела!
– Да тише ты, не галди! – И Калмен Зогот пошел к дому.
– С вас магарыч, Калмен, – шутливо сказал Коплдунер. – Видно, большим человеком стали, письма получаете?
– А кто сказал, что я получаю письма?
– Да ваша Геня-Рива говорит.
– Много она знает… Ты ее больше слушай…
– Как это так? Я ведь сама держала его в руках, это письмо! – раскричалась Геня-Рива.
– Ну и что же? Я ведь говорю, письмо от знакомого… от моего знакомого.
– Ты же сказал, что это не тебе письмо, а в колхоз!
– Не путайся не в свое дело. Иди лучше приготовь мне поесть.
– Почему это не мое дело? Человек раз в жизни получил письмо и боится показать его жене! Что у тебя за секреты появились на старости лет?
– Ну, хватит! Надоело! Но Геня-Рива не унималась:
– Зачем ты обманул меня, сказал, будто письмо не тебе, а в колхоз?
– Ну, и в самом деле в колхоз. Отстань! – сердито оборвал ее Калмен.
– Если в колхоз, так почему ты его никому не показал?
– Покажу еще, успею.
– Ну, расскажите наконец, Калмен, что у вас тут стряслось?
– Баба остается бабой, – с досадой ответил Зогот. – Ну что тут рассказывать? Письмо получил. – Он отвел Коплдунера в сторону. – С тобой я могу поделиться… Видишь ли, никогда в жизни я не был доносчиком…
– Ну и что же? Ничего не понимаю. – Коплдунер с любопытством смотрел на него.
– А тут и понимать нечего. Как-нибудь в другой раз… – Калмен вдруг осекся. – Письмо получил от знакомого. Да зачем говорить женщине? Не хочу, чтобы она знала…
– От какого знакомого?
– А тебе какое дело? Ты его все равно не знаешь…
Ну ладно, иди в правление, я, может, приду. – Тяжелыми шагами Калмен Зогот пошел к хате.
«Скрывает что-то старик».
Коплдунер с минуту еще постоял, глядя ему вслед, а затем пошел вверх по улице, к колхозному двору.
5
Микола Степанович стоял с Хонцей у мокрого загона и нетерпеливо поглядывал на шофера, который хлопотал у машины. Ему надо было непременно поспеть на партийное собрание в МТС.
– Что ни говори, а на мне все еще пятно! Вот уже год прошел, а я не могу от него избавиться! – горячился Хонця.
– Ну чего ты волнуешься? – пытался успокоить его Иващенко. – Ты ведь больной человек, доведешь себя до нового припадка. Может, тебе лучше перейти на работу в МТС? Там легче будет.
– Нет, я отсюда никуда не уйду. Я не успокоюсь, пока не смою с себя пятно. Я все раскопаю… Юдл стал здесь хозяином. Юдл Пискун…
И Миколе Степановичу Пискун был не по душе, хотя ничего плохого он не мог бы о нем сказать. Может, лицо Пискуна с его бегающими глазками внушало ему антипатию, может, душа подхалима, которая угадывалась в его постоянной готовности услужить, в его благоговейном внимании к каждому слову начальства. Микола Степанович спросил как-то Волкинда о нем. «Лучшего завхоза и пожелать нельзя, – ответил Волкинд. – Горит на работе. Ни дня ни ночи не знает… Конечно, человека без недостатков на всем свете не сыщешь. Суетлив немного, покрикивать любит, есть такой грех. За это его и недолюбливают у нас. Зато я на него всегда могу положиться. Этот не подведет. Если обещал что-нибудь сделать, так уж сделает, хоть бы весь мир перевернулся»,
– А что ты можешь сказать о Пискуне?
– Был торгашом, им и остался, – резко ответил Миколе Степановичу Хонця. – Не наш он, и я это докажу… Ну, я тебе, наверно, надоел своим нытьем? – Хонця махнул рукой, резко повернулся и пошел вверх по улице.
Иващенко задумчиво посмотрел ему вслед. «Психует мужик. Надо что-нибудь придумать. Может, послать его лечиться?»
От подернутых синевой вишневых палисадников, от огородов, от сырой степи веяло прохладой.
Мимо фруктового сада пронеслась бедарка и повернула на середину улицы. Волкинд в своих огромных сапогах неловко прыгнул через колесо, поправил сбрую на лошади и с кнутом в руке пошел прямо к секретарю райкома.
– Ну, чем порадуешь? – встретил его Иващенко. – Говорят, ты уже рассчитался с колхозниками?
Волкинд достал из кармана промокшего брезентового плаща кисет с махоркой и начал медленно скручивать цигарку.
– Если бы пшеница росла в мешках, я давно рассчитался бы, – наконец отозвался он.
– Расти у тебя пшеница в мешках, ты тоже не рассчитался бы, не смог бы уберечь ее от дождя. – Иващенко помрачнел. – Почему ты до сих пор ничего не дал колхозникам? Это ведь первый урожай, который они снимают сообща, первый колхозный урожай. Ты понимаешь, что это значит? В Веселом Куте уже получили аванс.
– За Веселым Кутом нам не угнаться. Старый колхоз. Они еще три года назад построили конюшню на сто голов, а я только начинаю… Через несколько дней мы тоже выдадим хлеб колхозникам, но, конечно, поменьше, чем в Веселом Куте. Куда нам! Мы еще с МТС не рассчитались.
– Что же ты тянешь с молотьбой? Ой, Волкинд, боюсь, придется поставить о тебе вопрос на бюро. Скрипишь ты как несмазанная телега. Дай мне лошадь. Пока приведут в порядок машину, съезжу-ка я на ток, посмотрю.
Юдл Пискун вертелся у машины и украдкой бросал тревожные взгляды на секретаря. Чего этот Иващенко заявился сюда в такую скверную погоду? Не из-за него ли это, из-за Юдла? Пискун не раз замечал, что секретарь смотрит на него с недоверием. Может, что-то пронюхал?…
– Эй, Юдл! – крикнул Волкинд. Пискун подбежал к нему.
– Оседлай буланого, – хмуро распорядился Волкинд. – Микола Степанович хочет съездить на ток.
– Буланого? – торопливо переспросил Юдл. – Для товарища Иващенко? Сейчас, сию минуту… Вы со мной пойдете или подождете здесь, пока я приведу лошадь? Хотите – можете подождать. Я быстро… Одну минуточку…
– Нет, я лучше пройдусь.
Иващенко медленно шел вдоль канавы. Юдл семенил следом. Он уже позабыл о своих страхах. Шутка ли – люди видят, как он идет рядышком с секретарем райкома!
– Ну, расскажите, как у вас идет работа, когда кончите молотить…
– Не знаю, что и сказать, – робко начал Юдл, силясь угадать, какой ответ желателен секретарю райкома. – Сами видите… Трудно, очень трудно, товарищ секретарь! Что я могу один сделать, спрашиваю я вас, – вдруг разошелся он, – если каждый только о себе заботится? Разве колхоз их интересует? Попробуйте скажите одно слово – и наживете себе сто врагов на всю жизнь. С ног до головы оговорят. Нет, порядочного человека не любят…
Микола Степанович достал из кармана пачку папирос и протянул ее Юдлу. Тот никогда в жизни в рот не брал цигарки, но от секретарской папиросы, конечно, не отказался и проворно поднес Иващенко горящую спичку. Он окончательно осмелел: ведь сам секретарь райкома дал ему закурить.
– Чувствую, вы нас ругать будете, – оживленно говорил он. – И пожалуй, поделом…
– Ругать – этого мало, – затянувшись папиросой, сказал Иващенко.
Юдлу сразу стало жарко. Может, Иващенко его имеет в виду? Дрожащей рукой он подергал ус.
– Почему до сих пор колхозникам хлеба не выдали, хотя бы аванс?
– Что и говорить… – Юдл Пискун весь извивался. – Конечно… Все время твержу председателю… Вот я тоже сижу уже который месяц без муки, Спросите людей… – Сколько можно…
Они зашли на колхозный двор. Около конюшни и у колодца валялись грабли, вилы, сбруя.
– Ну вот, видите, что делается! – Юдл на ходу подбирал инвентарь. – Сколько ни внушай, как ни убеждай, а они свое. Как будто не на себя работают.
Быстро оседлав буланого, Юдл хотел было подсадить Иващенко, но тот увернулся и сам ловко вскочил на лошадь, которая нетерпеливо била копытами.
– Ток у вас, кажется, на Жорницкой горке?
Выехав со двора, он пустил лошадь рысью.
И тут Юдл Пискун вспомнил, что сегодня на току дежурит Хома Траскун. Нельзя было Иващенко одного отпускать туда. Как это он не подумал! Бог знает, что Хома сбрешет…
Были уже густые сумерки, когда Иващенко выехал из хутора. Он молча погонял лошадь.
По обе стороны дороги тянулись поля, на которых темнели копны. Спрыгнув с лошади, Иващенко подошел к одной из них и вытянул из глубины пучок колосьев. Зерно насквозь промокло.
«Хозяева! – подумал он с болью. – У колхозников туго с хлебом, а зерно валяется в степи, гибнет».
Степь окутал серый туман. Лошадь и всадник слились с окружающей темнотой.
6
Волкинд сбросил с себя тяжелый брезентовый плащ и зажег лампу.
На кушетке лежала молодая женщина. Голова у нее была слегка запрокинута, русые волосы рассыпались по подушке.
– Маня! – тихо позвал Волкинд. Она не ответила.
«Опять сердится», – растерянно подумал он. Маня вдруг приподнялась и злобно посмотрела на него.
– Куда ты лезешь в своих сапожищах? Смотри, скатерть сдвинул. Как в конюшню входит…
Волкинд молча подошел к столу, оправил синюю клетчатую скатерть.
– Дай чего-нибудь поесть. Маня снова улеглась на кушетке.
– Маня, ну, вставай же! – помолчав, сказал Волкинд. – Я не понимаю, чего ты злишься…
– А ты что думал, на шею тебе брошусь? – ответила Маня и повернулась лицом к стене. – Спасибо еще, что тебе есть захотелось…
– Ладно, я уже не хочу есть. Ничего не хочу. Пусть только будет тихо.
Волкинд стоял посреди комнаты, не зная, куда деваться. Есть и в самом деле уже не хотелось. Черт возьми! Что за день сегодня выпал! Утром с тракторами не ладилось, потом дождь, а сейчас…
– Что ты стоишь? Опять, может, уходить собираешься? Еще бы, ведь тебя золотые россыпи ждут…
– Ну, чего тебе надо? – Волкинд заставлял себя говорить спокойно. Он знал, что, если только выйдет из себя, ссоре конца не будет. – Ты же видишь, я устал…
– Погляди-ка на себя: какая образина… Весь оброс, как медведь… Хоть бы побрился или переоделся когда-нибудь ради жены… Но что ему жена! Он о колхозниках печется!
– Не знаю, чего ты хочешь от меня. – Волкинд пожал плечами.
– Ах, так? Ты, бедняжка, не знаешь? Ну конечно, тебе и горя мало, оставляешь меня одну в этой дыре! Здесь можно удавиться с тоски… Фитиль приверни! – вдруг завопила она. – Не видишь, что коптит?
Волкинд молча привернул фитиль и устало сел за стол.
– Долго ты будешь так сидеть? – снова заговорила Маня. – Смотри, как наследил!
– Прошу тебя, пусть будет тихо… Дай отдохнуть. Мне скоро уходить надо.
– Что? Опять уходить? – Она села на кушетке.
– У меня правление.
Маня вскочила с кушетки и, подойдя к столу, процедила:
– Ты не пойдешь. Волкинд молчал.
– Слышал? Сегодня ты больше никуда не пойдешь. Я здесь одна не останусь.
– Я ведь тебе сказал, что у меня правление, – понимаешь ты это или нет? Пойдем со мной, если тебе скучно.
– Мне там нечего делать.
– Тогда не иди.
– Ты тоже не пойдешь.
– Перестань же наконец! Надоело…
Зеленые глаза женщины потемнели.
– Ах, вот как? Тебе надоело? А мне, думаешь, не надоело? Затащил меня в глушь, в болото, и радуйся…
– Можешь работать, тогда некогда тебе будет скучать. И не вечно здесь будет глушь. Мы еще такое понастроим…
– Не хочу больше этого слышать! «Понастроим… Понастроим»… Пока вы здесь понастроите, на меня никто и смотреть не захочет. Подумаешь, счастье какое!.. Я хочу жить сейчас, пока молода. Памятника мне все равно не поставят, а если тебе и поставят, тоже радости мало…
– Что тебе нужно, не пойму…
– Что мне нужно? Ты на себя посмотрел бы. Торчишь с утра до вечера в поле, за всех работаешь, только до собственной жены тебе дела нет. Другой на твоем месте не так бы жил…
У Мани комок подступил к горлу. Кто мог знать, что так сложится у нее жизнь! Чего ей не хватало у отца-парикмахера? Жили в центре города, в хорошей квартире на первом этаже. В доме всегда было полно знакомых клиентов. Каждую неделю устраивались вечеринки, а в субботу и в воскресенье Маня по вечерам ходила в городской сад на танцплощадку. Мать не давала ей пальцем о палец ударить, ее делом были только наряды и развлечения. Сколько молодых людей ходило за ней по пятам! Но отцу вздумалось выдать ее непременно за партийца. А тут к ним в парикмахерскую стал захаживать Волкинд, председатель шорной артели, – он учился тогда на курсах.
Особой симпатии к Волкинду Маня не питала, но жизнь с ним представлялась ей в радужных красках: он, конечно, добьется высокого положения, получит богатую квартиру, обзаведется машиной… Оказалось, однако, не так. Волкинд окончил курсы, и его забросили сюда, в глушь.
– Помни: как бы тебе не пришлось раскаяться. – Маня вышла в сени.
Через несколько минут она вернулась и поставила на стол миску холодного щавеля.
– На, ешь… У нас все не как у людей, никогда не пообедаем вместе. Разве тебя дождешься?
Волкинд молча придвинул к себе миску и начал есть. Маня постояла минуту, посмотрела на мужа, который торопливо хлебал зеленый борщ, и с брезгливой гримасой села на кушетку, заложив ногу на ногу.
– Понесло его сюда… Чтоб все дыры им затыкали… Ничтожество какое-то, недотепа…
Нет, Волкинд больше не хотел терпеть. Он вскочил с места и ударил кулаком по столу так, что огонь в лампе подпрыгнул.
– Замолчи наконец! Пусть будет тихо. Поняла?
В сенях послышались шаги. Кто-то шарил рукой в темноте, – видно, не находил щеколды.
– Наверно, опрокинули борщ, – проворчала Маня. – Прут прямо в дом. Хоть бы постучались. Хорошо ты поставил себя здесь, нечего сказать!
Со скрипом отворилась дверь, и в комнату вошел Риклис. Волкинд смутился. Риклис, наверно, слышал, как он только что кричал.
Риклис прошел через всю комнату, наследив своими грязными сапогами.
– Я за тобой, – сказал он. – Там уже народ собирается. Юдка меня послал. Риклиса всегда посылают. Нашли дурака…
– Ладно… Сейчас иду. – Волкинд теперь уже был рад, что за ним пришли: по крайней мере, кончится ссора. – Иващенко уехал?
– Уехал, уехал… Нет ли у тебя арбуза? В горле пересохло. – Риклис оглянулся, поискал, где бы ему присесть, но единственный табурет в комнате стоял около кушетки, и Маня держала на нем ноги.
Волкинд вспыхнул.
– Ты же видишь, человек стоит, – сказал он резко жене, – хоть бы табуретку подвинула!
Волкинд вышел в сени, принес арбуз и положил его на тарелку. Риклис стоя разрезал арбуз – по синей клетчатой скатерти побежал розовый сок, рассыпались плоские черные семечки.
– Смотри, скатерть испачкаешь, – заметил Волкинд.
– Ничего, – ответил Риклис, с упоением вгрызаясь в огромный красный ломоть, – ничего, у тебя есть жена, выстирает…
– Ну подверни же скатерть, – тихо, чтобы не услышала Маня, пробормотал Волкинд.
Маня вскочила с кушетки, набросила на голову платок и быстрыми шагами вышла, стукнув дверью.
7
Поздним вечером Валерьян Синяков, недавно назначенный старшим агрономом Успеновской МТС, тащился на бричке болотистым Санжаровским шляхом. Агроном С любопытством оглядывался по сторонам, но, кроме белых крупов лошадей, тяжело двигавшихся по размытой дороге, ничего не мог разглядеть. Степь лежала перед ним совершенно черная, будто ее только что вспахали. Со всех сторон веяло сырой прохладой поднятой целины, запах прелого сена смешивался с ароматом поздних осенних трав.
«Эх, и дышит степь! – Как живую он ощущал ее, родную с детства. – Да, степь… Своя, кровная и… чужая, далекая…»
Где-то раздался протяжный свист. Синяков сдержал лошадей и поднялся в бричке, вглядываясь в темноту. Он нащупал в кармане браунинг, а потом тоже громко свистнул. Тотчас же последовал ответ. Натянув вожжи, Синяков быстро повернул в ту сторону. Вскоре он различил ток. Здесь, на пригорке, сильнее ощущался ветер. Из темноты навстречу Синякову вышел высокий человек в бурке с увесистой палкой в руках.
– Кто такой? Кто едет?
– Ну-ну! Не пужай! – Синяков въехал на ток. – Это я, старший агроном МТС Синяков.
– А, товарищ Синяков! Слыхал о вас. Да-а… А я думал: кто это тащится в такую темень?… Вы к нам, в Бурьяновку? Это хорошо. Закурить у вас не найдется?
Синяков достал из широкого кармана жестяную коробку с махоркой и стал расспрашивать Траскуна о колхозе, о том, как идет молотьба. Узнал, что находится у самого хутора. Осталось только спуститься с Жорницкой горки – и тут же будет Бурьяновка.
– Садись со мной, – предложил Синяков, – подвезу. Никто не полезет сюда в такую ночь.
– Нет, спасибо. – Хома искоса, с тайной завистью посмотрел на темневшую перед ним фигуру агронома. Вот приедет сейчас этот человек в хутор, там светло, тепло, ему же, Хоме, придется мерзнуть здесь до утра. Он постукивал сапогом о сапог и зябко кутался в бурку. – Езжайте сами, не задерживайтесь. А я утром пешочком пройдусь.
– Молодец! Вот это, я понимаю, колхозник! Правильно… Раз поставлен стеречь ток, – стереги, ни шагу от него, если даже небо взорвется над твоей головой.
«Странный человек этот агроном. Испытать, что ли, решил?» И Хоме стало чуть обидно.
«Стерегут, – думал тем временем Синяков. – Колхоз стал для мужика кровным делом». Он свистнул кнутом, и лошади дружно помчались вниз, к хутору.
Почти во всех хатах были потушены огни. В темноте через палисадники пятнами проступали землянки и низенькие хаты. Во дворах залаяли собаки.
Разбрасывая далеко вокруг грязь, бричка мчалась вверх по улице. Вдруг лошади метнулись в сторону и чуть не опрокинули бричку. Послышался испуганный женский голос.
Синяков остановил лошадей и спрыгнул на землю.
– Хто це там? – крикнул он. Чиркнув спичкой, он подошел поближе.
– Маня?
– Валерьян! Откуда вы взялись? – Женщина еле переводила дыхание. – Вы меня чуть не задавили.
– Ну что вы! Такую хорошенькую женщину задавить… – Синяков улыбнулся. – А вы как попали сюда? Вот так встреча!
– Моего мужа послали сюда на работу…
– Мужа? Значит, вы уже дама?… Вот так так! Кому же выпало такое счастье?
– Председателю колхоза, кому же еще! Оба рассмеялись.
– И давно вы здесь? – спросил Синяков.
– Почти год. А вы где работаете?
– В МТС. Старшим агрономом.
– Да что вы! Почему же вы к нам ни разу не приезжали?
– Я работаю в МТС всего несколько недель. Если бы я знал, что вы здесь…
– Ну-ну! – Маня погрозила Синякову пальцем. – Куда же это вы едете так поздно?
– А откуда вы идете так поздно?
– Видимо, я предчувствовала, что вы приедете, вот и вышла…
Синякова эта встреча развлекла. В окружном городе он довольно часто встречался с Маней у знакомых и слегка ухаживал за ней.
– Что же мы стоим? – сказала Маня. – Идемте, вы у нас переночуете.
– Удобно ли? Так поздно… Муж, наверное, дома.
– Ну и что ж? – Ее, видно, немного задели его слова. И, помолчав, добавила: – Нет, мужа как раз нет… Ах, какая здесь тоска! Если бы вы знали, как я соскучилась по живому человеку!
– А где ваш муж?
– Там, – она показала в конец хутора, где светилось окно, – на правлении, и с самого вечера. А я с ума схожу одна, – жаловалась Маня. – Так, значит, вы здесь работаете в МТС? Какая глупость! Не могли в городе остаться?
– О чем правление? – спросил Синяков вместо ответа.
– Не знаю. Здесь что ни день, то собрание!
– Я, пожалуй, тоже загляну туда.
– А к нам когда же? Вы не хотите посмотреть, как я живу?
Синяков взял ее за руку.
– Я к вам загляну завтра, хорошо? Не прогоните?
– Это мы завтра увидим. – Маня, слегка обиженная, пошла к себе.
Синяков повернул лошадей и отправился прямо на колхозный двор.
Заседание правления только что закончилось, но в накуренной комнате стоял еще страшный шум. Все говорили разом, стараясь перекричать друг друга. Один только Калмен Зогот сидел в стороне, смотрел на спорящих и молчал.
– Я понимаю не меньше Коплдунера! – горячился Волкинд. – Тоже светлая голова нашлась! Учить меня вздумал! Сами ученые…
– Ну конечно, тебя Пискун учит, куда нам! – прервал его Хонця. – Скоро заместо клячи будет тебя запрягать.
Раздался смех. Волкинд, как ошпаренный, вскочил с места и тут увидел около двери Синякова, которого уже встречал в МТС.
– Вот, кстати, и агроном! Жаль, что так поздно приехали.
В конторе стало тихо.
– Лучше поздно, чем никогда, – улыбнулся Синяков, показывая крупные белые зубы.
Он стал обходить колхозников, приветствовал каждого в отдельности, крепко пожимал руки. – Вижу, весело у вас.
– Не шибко… – Волкинд нахмурился.
– Кому весело, а кому грустно! – затараторил Юдл, протягивая руку Синякову. – Досталось сегодня нашему председателю. И за что? Человек болеет за дело, а кроме ругани ничего не слышит.
Юдл встретился глазами с Синяковым, и у него мороз пошел по телу.
«Да это же Жербицкий! Как он сюда попал?»
… Юдл Пискун жил неподалеку от польской границы, в местечке Сатанове, у своего тестя, торговца шкурами, и сам торговал, чем только можно было, – червонцами, сахарином, самогоном, иголками. В петлюровском штабе, который некоторое время стоял в лесу, неподалеку от Сатанова, он скупал вещи, которые штабные награбили в украинских деревнях и еврейских местечках. Когда красные части разбили петлюровские банды и окончательно установилась советская власть, Юдл Пискун остался без дела. Все старые занятия он оставил, а новых не находил. Но это длилось недолго. Юдл приобрел хорошего рысака и легкую тележку и каждую неделю, по субботам, перебирался через границу, перебрасывая всякую всячину туда и обратно.
Однажды, в дождливую осеннюю ночь, к нему постучался человек. Юдл Пискун сразу узнал его – это был Жербицкий, один из петлюровских штабных. Жербицкий удрал из плена, от красных, несколько дней прятался в лесу, а потом ему удалось пробраться в местечко. Он выложил перед Юдлом все, что имел, и просил перебросить его через границу. Сразу выехать было невозможно – лил проливной дождь. Юдл спрятал Жербицкого на чердаке, а в следующую ночь отправился с ним лесом. Было очень темно. Легкий возок понесся быстро. Уже у самой границы навстречу им выскочил красноармеец.
Юдл не успел оглянуться, как Жербицкий выстрелил. Красноармеец упал. Петлюровец, соскочив с возка, захватил документы красноармейца. Где-то в лесу раздавались выстрелы. Юдл несколько раз стегнул лошадь по ушам, и они успели перемахнуть через границу…
8
Босой, в подвернутых штанах и в запыленной рубахе навыпуск, Шефтл Кобылец шагал за шестигранным катком. Лошади лениво плелись, устало покачивая головами.
– Но, айда, – взмахнул Шефтл кнутом, – айда!
Буланые вздрогнули, пробежали несколько шагов, позвякивая удилами, и снова пошли медленно, еле передвигая ноги.
Шефтл поднял несколько колосьев и растер их между ладонями. Колосья были пустые.
«Пусть еще разок пробегут, – он продолжал понукать лошадей, – может, остался еще какой-нибудь недомолоченный колос».
Шефтл забрался на нагретый ворох, продолжая посвистывать в воздухе длинным кнутом.
– Но, айда! Ну, еще немножко! Еще чуточку! – упрашивал он буланых. – Мы ведь еще и одной десятины не обмолотили. Но, айда!.. Весь хлеб лежит еще у меня в степи, хоть разорвись, что ты будешь делать с этими проклятыми дождями!
С высокого вороха ему хорошо была видна Жорницкая горка. Там снова запустили молотилку, и притихший хутор наполнился веселым гудением. Или, может, это показалось Шефтлу, а на самом деле он слышит только шум осеннего ветра, который набегает время от времени на его словно отгороженный от всего мира двор, на низко осевшую конюшню, на старую клуню, покосившуюся от времени, на залатанные окна его хибарки? Шефтл стоял на своем ворохе, босоногий, в потертых штанах, и все смотрел вдаль, туда, на колхозный ток. То и дело поднимались над Жорницкой горкой вилы, много вил, их зубья сверкали на солнце. Шефтл щурил глаза, словно и его обдавало клубящейся пылью от молотилки. «Подумаешь! С молотилкой и дурак справится… Ничего, эти молотилки им боком выйдут, – утешал он себя, – мы еще посмотрим, чем это кончится…»
С тех пор как стали привозить в колхоз машины, Шефтл не мог избавиться от точившей его тревоги. Ему казалось, что каждый день он что-то теряет.
И сколько он ни говорил себе, что это неспроста, что даром ничего не дают, тревога не проходила.
Лошади вдруг стали сворачивать в сторону, – Куды, лодыри! Черт бы вас побрал! – со злостью размахивал он кнутом. – Но, погибель на вас! – Шефтл спустился с вороха, не переставая браниться.
«Еще не кончили молотить, а уже пашут, – он посмотрел на степь, откуда доносился глухой шум тракторов, – землю хотят перехитрить… А мне-то как управиться? Пар надо перебороновать, а у меня еще хлеб в степи преет под дождем, хоть разорвись на части. Чтоб оно сгорело! А тут еще лошади еле плетутся…»
Из хаты вышла мать и остановилась у высокого порога.
– Ой, горюшко! – Старуха всплеснула худыми руками. – Они ведь жрут хлеб… Чтоб они подавились, чтоб им поперек горла стало…
За арбой, среди рассыпанного зерна, копошились чубатые куры – пестрые, белые, серые.
Шефтл на мгновение оцепенел, потом схватил вилы, с криком бросился на них.
– Погибель на вас! Чтоб вас всех передушило! – И он швырнул в них вилы.
Куры взлетели, с кудахтаньем и криком носились над арбой, над обмолоченной соломой.
Шефтл гонялся за ними, махал руками, кричал:
– Они там молотят свой хлеб, машинами молотят, а их куры, чтоб они сгорели, пасутся на моем току! Кто знает, сколько пшеницы они уже сожрали. Вот как их раздуло! На моем хлебе, на моем труде они выращивают свою птицу, погибель на них… Они и машины получают, и кур своих на чужом зерне держат. Я их кур сейчас передушу, всех, до единой, головой о землю – и баста!
– Чтоб они сгорели, боже праведный, чтоб они испепелились! – вторила сыну старуха. – Чтоб им заболеть и не подняться, чтобы их смерть взяла, чтоб их десять лет лихорадка трясла…
– Чего ты каркаешь, будто ворона? – Шефтл напустился на мать. – Все взялись за меня! Помогать никто не хочет… Сколько раз я тебе говорил, чтобы здесь, во дворе, я не слышал проклятий… Она мне еще тут накличет… Что ты топчешься здесь без толку? Сходи к Калмену Зоготу – я ведь тебя просил – и возьми у Гени-Ривы шворень, я не могу без него выехать в степь.
– Все равно не даст, – проворчала старуха.
– Почему это не даст? Калмен и его жена не такие люди… Ну, иди, не могу же я разорваться! Я пока приберу ток. Иди же, только поскорей, – может быть, я сегодня еще раз успею выехать в степь.
Старуха, что-то ворча себе под нос, подошла к завалинке, сунула ноги в валявшиеся там опорки и отправилась к Калмену Зоготу.
Она плелась заросшей тропкой, миновала несколько дворов и уже собиралась перейти улицу, как увидела старого Рахмиэла с двумя пустыми ведрами. Старуха тотчас попятилась назад.
«Ах, чтоб он ноги переломал, мои болячки на него! Вечно он здесь со своими ведрами… Не мог выкопать колодец где-нибудь у себя на дворе, перебегает другому дорогу с пустыми ведрами, чтоб ему перебежало! Такой старый лапоть, а все еще таскается, чтоб его на кладбище потащили!»
Она три раза сплюнула через плечо. Нет, нельзя сейчас переходить: не хватает ей еще какого-нибудь несчастья. Старуха ждала, чтобы кто-нибудь другой перешел дорогу, но никто не показывался. Не переставая проклинать про себя Рахмиэла, старуха поплелась домой. Она шла медленно, охала и стонала. Что она скажет Шефтлу? – Он и так весь кипит…
Когда она вошла во двор, Шефтл распрягал лошадей, собираясь гнать их на водопой.
– Ну, достала шворень?
– Шворень… А… Я не застала… Нет дома… Дома их нету…
– Ну конечно, разве она что-нибудь достанет! За смертью только посылай ее! А куда Зоготиха девалась?
– Она в степи… наверно, скоро придет… Так я еще раз схожу. – Старуха не знала, как ей вывернуться.
– В степи… Мало того что им дают машины за машинами, у них еще и бабы работают, – сердито проворчал Шефтл, – а я здесь все один и один. Хоть бы кто-нибудь помог… Ну как я теперь выеду в степь, когда шворень сломался? Иди сгреби хоть немного соломы, – обратился он к матери, – и последи, чтобы куры снова сюда не залезли.
Он задами повел лошадей к ставку.
9
Шефтл пустил лошадей в ставок, а сам с уздечкой в руке тяжело опустился на пригорок.
Уже садилось солнце. Время от времени стрекотал в траве кузнечик.
Такая же тишина была в тот вечер. Вот здесь, около этого самого камыша, она стояла тогда по щиколотку в воде, красивая, крепкая.
Обросший, точно век не брился, в просторной рубахе, он лег ничком и не сводил горящих, черных, как смородина, глаз с камыша. Послышался плеск, – видно, рыбка нырнула.
Сколько воды утекло с тех пор, – Шефтл задумчиво потирал свое заросшее лицо, – жизнь у него совсем взбаламутилась. А тогда… сколько Шефтл помнит себя, он никогда не переживал такого радостного, такого чудесного лета. Как свежи были рассветы, какими голубыми были безоблачные вечера… Он тогда и сам не знал, как ему хорошо. Все выглядело совсем по-другому – утро, степь, плотина, даже вода в ставке. А теперь… Теперь жизнь его со всех сторон перекошена. Элька… Лучше бы она и вовсе сюда не приезжала. Все у него перевернулось: пшеница лежит в степи необмолоченная, ячмень он еще и не жал, наверно, уже осыпается, картошку надо полоть, бурьян глушит ее, а сено у него почти все пропало. Кто мог ожидать такую погоду! Со дня на день ему становится все труднее, а она… Хоть бы какую-нибудь весть подала о себе! Может, забыла о нем? Нет, он никогда не поверит. Ведь вот же он не может ее забыть! Хотел бы, да не может! Он пригнал лошадей к ставку, хотя у него достаточно воды и у себя в колодце. Шефтл прижимается плотнее к земле и в который уже раз перебирает в памяти встречи с ней, с Элькой. И кажется Шефтлу, что это было очень давно, а может, и вовсе ничего не было, может, ему все приснилось. Если бы он знал, где теперь Элька, он ей чего-нибудь послал бы. Поправилась ли она? Если бы попал ему в руки тот злодей, он одним ударом вогнал бы его в землю. Не забыть Шефтлу той ночи, когда он нашел ее, раненную, в Ковалевской балке.
