Текст книги "Степь зовет"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
14
За облаком пыли, кружившимся над током, уже спускалось солнце. Красные отсветы падали на молотилку, на скирду, на людей. Скоро стемнеет, молотилка замолкнет, колхозники уйдут домой. Черт его знает, что этот Онуфрий будет болтать на хуторе! Нельзя его отпускать с тока.
Когда колхозники стали расходиться, Юдл подозвал Омельченко.
– Онуфрий, ты посмотри, что тут делается! Ай-ай-ай! Плохо, плохо убрал. – Юдл пнул ногой рассыпанную солому. – А ну-ка, пошевеливайся, не ленись! Небось у себя ты все подобрал бы под метелочку.
Омельченко хотел было поспорить: почему это все на него валят? – но молча взял грабли и принялся сгребать рассыпанные колосья.
Пока Онуфрий убрал ток, колхозники уже разошлись. Он сел на землю между пустыми арбами, натяпул на ноги свои разбитые башмаки, обвязал их веревками, потому что подошвы совсем отваливались. Потом с трудом поднялся, стряхнул с себя солому и стал спускаться с горки.
– Куда это ты? Куда? – подскочил к нему Юдл.
– До хаты.
– До хаты, до шматы… Тебе ведь говорили, что ты сегодня останешься сторожить ток?
– Почему я? Никто мне ничего не говорил…
– А кто же, по-твоему, будет стеречь? Я, что ли? Видишь, никого нет! Домой спешишь… Подумаешь, какой у него там дом… Завтра выспишься… Ну, идем, принимай ток, скорей! Уже поздно.
Юдл оставил его и подбежал к молотилке, возле которой лежали мешки с пшеницей. Юдл быстро подсчитал их.
– Тридцать четыре… Тридцать четыре мешка, – повторил он и позвал Омельченко.
«Я этому молчальнику подстрою штуку… Хвороба на него!» – Юдл закусил ус.
– Почему я должен? – ворчал Онуфрий. – Почему непременно я?
– Ты же видишь, больше никого нет, я ведь не оставлю из-за тебя ток без сторожа. Видишь, сколько хлеба здесь! Это тебе не шуточки. Ты его и за деньги теперь не достанешь… Ну, ну, быстренько сосчитай.
Онуфрий, слегка прихрамывая, обходил мешки, путался в счете, и наконец насчитал тридцать четыре мешка.
Тем временем Юдл Пискун подъехал на бедарке.
– Сосчитал? – спросил он, перебирая вожжи. – У тебя здесь тридцать… тридцать два мешка… Ты слышал? Запомни… Тридцать два. Мешок хлеба теперь дороже трех мешков золота…
Онуфрий удивился: ведь столько раз пересчитывал – тридцать четыре мешка, а не тридцать два. Он хотел это сказать Юдлу, но тот не давал ему и слова вставить.
– Как следует стереги ток, слышишь? Что и говорить, я ведь тебя знаю – залезешь под скирду и будешь себе храпеть, – так запомни, что здесь лежит хлеб… Тридцать два мешка – это тебе не шуточки. – Он натянул вожжи. – Что и говорить, дай бог, чтобы они достались нам! Но боюсь, боюсь… Сколько строить нам надо! И с МТС еще не рассчитались. А где ззять? Что и говорить, если бы можно было бы хоть немного себе заготовить, пока не поздно! Кто знает, какая будет зима… В самом деле, ну как быть человеку вроде тебя? Вот ты работаешь на совесть, и дай бог тебе получить хоть немного проса, не то что хлеба. Но что поделаешь! Плохо, очень плохо… Кто может, тащит себе понемножку, с голоду пухнуть никому неохота…
Юдл стегнул гнедую, и бедарка рванулась с места.
Онуфрий смотрел воспаленными глазами вслед удалявшейся повозке и не мог понять, как это получается, что всего тридцать два мешка.
Он несколько раз пересчитал мешки, и с каждым разом у него все сильнее дрожали руки. Все-таки получалось тридцать четыре, а не тридцать два.
«Значит, два мешка лишних…» От одной этой мысли у него, как от угара, кружилась голова.
15
Юдл мчался на подпрыгивающей бедарке, с ожесточением стегал гнедую.
Запомнит его этот Омельченко!..
Невдалеке, на пригорке, синела скирда. Бросив взгляд по сторонам, Юдл стремительно повернул туда лошадь.
Он пересек стерню и остановил бедарку за скирдой, чтобы не было видно, потом вытянул из разных мест скирды по нескольку колосьев и потер их. На ладони у него оказалось довольно много зерна. Вскочив на бедарку, он, задевая колесом скирду, повернул обратно.
– Но-о! – Юдл стегнул гнедую по ушам. – Айда, чтобы холера тебя задушила! Я эту скирду соломы и за две тысячи пудов пшеницы не отдал бы. Ничего, милая, ты у меня тоже подохнешь с голоду…
Если бы он мог обмолотить эту скирду для себя или кому-нибудь продать! Но кому он продаст, когда все принадлежит им? Вот если поверить Синякову, что время переменится… О, тогда другое дело, тогда уж Юдл не растеряется…
Неподалеку от хутора он услышал за собой протяжное гудение. Гнедая вздрогнула, бросилась в сторону, чуть не перевернув бедарку, и понеслась вверх по степи. Юдл еле сдержал лошадь. На дорогу легли белые полосы света.
Машина остановилась. Открылась задняя дверца, и выглянул Синяков.
– Эй! Это Юдл Пискун, – сказал он кому-то в машине. – Вы видите, он все еще в степи. Трудится день и ночь…
Юдл соскочил с бедарки и с кнутом в руке подошел к машине.
– Хорошо, что приехали, вы мне нужны… – Заметив в кабине, рядом с шофером, секретаря райкома, осекся. – Я думаю… Я хотел сказать… Что и говорить…
– Как молотьба? – перебил его Синяков.
– Что и говорить… У нас… – Юдл не знал, к кому обращаться, к Синякову или к секретарю райкома. – Что и говорить, стараемся, молотим…
– Молотилка хорошо работает?
– Что и говорить… Дай бог, чтобы колхозники так работали. Ведь каждый норовит для себя, только для себя… Если бы я не торчал там целыми днями…
– Значит, будете с хлебом? – Иващенко посмотрел на него, слегка прищурившись. Сколько Волкинд и Синяков ни расхваливали Юдла, Микола Степанович по-прежнему его недолюбливал.
– И говорить нечего! Что за вопрос! – Юдл растерянно оглянулся на Синякова, потом снова на Иващенко, боясь попасть впросак. – Вот товарищ Синяков знает… Товарищ Синяков, вы не к нам?
– Нет, спешу в Санжаровку. Миколе Степановичу все равно мимо ехать, вот меня и подвезет. Бричку мою все не починят.
Машина умчалась с протяжным гудением, и Юдл снова уселся на свою бедарку. «Вместе разъезжают… Синяков… Секретарь райкома… – Юдлу показалось, что Иващенко посмотрел на него как-то нехорошо. – Чтоб у них машина перевернулась. – Юдл с ожесточением стегал гнедую. – Чтоб им обоим костей не собрать!»
– Наконец-то! – Доба поднялась с кровати. – Где это ты пропадал? Все уже давно пришли. Иди поешь.
Она наложила у закопченной печи галушек в тарелку, поставила на стол, накрытый залатанной скатертью.
Юдл ничего не ответил. «Эта корова опять не завесила окно». У него задрожали руки от злости.
– Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты завешивала окно, а? Сколько раз? Отвечай! Ты что, глухая?
– Смотри, как раскричался! Я думала, бог знает что… Чего ты боишься? Никто не завешивает окон.
– Молчи! – Юдл толкнул ногой глиняную макитру, стоявшую у порога, и она разлетелась в куски. – Эта корова еще рассуждает! – Он швырнул на пол кнут. – Сколько раз я тебе говорил, сколько раз! Тухлая ты говядина!
– Смотри-ка на него! Совсем с ума спятил, законченный сумасшедший! Такую макитру разбил! – Она так кричала, что, наверно, было слышно на другом конце хутора. – Вечно он боится. Мне нечего бояться, меня никто не украдет. Подумаешь, окно… Что я, голая расхаживаю, что ли? Прямо ненормальный…
– Тише, тише! Чтоб ты онемела! – зашипел Юдл. – Замолчи, а то я тебе еще и не то разобью…
– Чтоб тебя всего разбило! – Доба подобрала осколки макитры с пола. – Такая макитра! Вечно его трясет лихоманка…
– Чтоб у тебя язык отсох! – Он подскочил к столу и ухватился за край скатерти, на которой стояла тарелка с супом. – Тихо чтоб было!
Ему казалось, что кто-то их подслушивает. А она все не унималась:
– Посмотри-ка на него! Это я, оказывается, виновата, что он спятил…
– Ах ты падаль!
И Юдл потянул скатерть. Галушки разлетелись по полу, испачкав сапоги Юдла.
Из боковушки донесся приглушенный смех, а затем распахнулась дверь и в горницу вошел Иоська с двумя мальчишками. Мальчишки молча прошмыгнули мимо Юдла во двор, а Иоська, прижавшись к двери, глядел испуганно на отца.
За окном раздался, теперь уже звонкий, смех мальчишек.
– Слышишь, что вытворяют твои дружки? – Юдл подскочил к сыну. – Слышишь, собачий хвост? – И он отвесил мальчику такую оплеуху, что тот повалился на пол.
– Ребенка тоже изводит! – Доба подбежала к мальчику. – Изверг проклятый! Мучает всех…
Иоська лежал ничком посреди комнаты и не шевелился. Юдлу показалось, что мальчик не дышит.
– Что ты стоишь? – крикнул он жене. – Принеси мокрое полотенце!
Он только сейчас заметил у себя на ладони кровь и, встревоженный, нагнулся к Иоське.
– А ну, вставай-ка! Вставай, говорю… Иоська не двигался.
– Куда ты пропала? – крикнул Юдл жене. – Скорей полотенце! – Он схватил мальчика за плечи и попытался его поднять.
Лицо Иоськи было залито кровью. Кровь, видно, шла из носа. Щека опухла, но Иоська не плакал. Он прижимался к полу, чтобы отец не мог его поднять.
За что отец его ударил? Что он такого сделал? В первый раз он привел домой свое звено, чтобы составить диаграмму урожая… Почему все мальчишки к себе зовут, а ему нельзя? Чем он виноват, что они засмеялись?
– Ой, чтоб его переломило, гром на его голову! – вскрикнула Доба, увидев опухшее лицо сына. – Ой, он убил ребенка, чтоб его убило! – Она стала прикладывать к лицу мальчика мокрое полотенце, тот яростно ее отталкивал. – Ой, Иосенька! Смотри, что он с тобой сделал! Дай же я холодный компресс приложу. Чем я-то провинилась, Иосенька!
А Иоська руками и ногами отбивался от матери и не подымался с пола.
Юдл совсем растерялся.
– Я же просил тебя, чтобы ты никого не водил сюда, – уже мягко заговорил он. – Сколько раз я тебя просил, а? Ну-ка, вставай, вставай! Слышишь?
Иоська вдруг поднялся и выскочил в сени. Но дверь во двор была заперта. И пока он возился с засовом, Юдл схватил его за руку и потащил в горницу.
– Куда? Куда ты бежал, а?
Иоська ничего не отвечал. С трудом Юдл уложил его на топчан.
– Ах, пусть все пропадет пропадом! Чего вы от меня хотите, спрашиваю я вас? Для кого я тружусь день и ночь, для кого извожу себя?…
А Иоська, не слушая причитаний отца, думал о своем:
«Все равно удеру от него. Пусть знает! Ночью возьму и удеру…» Иоська даже повеселел, представив себе, как он ночью выскользнет в сени, тихонько снимет засов и убежит. Утром они проснутся, а его уже не будет, тогда они узнают…
Мальчик повернулся к стене и через минуту заснул.
Юдл шагал взад и вперед по комнате.
– Ты ведь знала, что они там сидят, что же ты молчала? – Юдл словно оправдывался.
– Детей даже боится! – охала Доба, укладываясь в постель. – Какую макитру разбил! За три рубля не купишь…
Юдл подошел к сыну, притронулся к его щеке, потом поправил подушку и получше укрыл мальчика.
– Завтра ты его никуда не выпускай. – Юдл разделся и лег рядом с Добой. – Слышишь?
– Ладно, ладно! – проворчала Доба и тут же засвистела носом.
Где-то на околице раздался протяжный вой собаки, она будто оплакивала кого-то. Доба проснулась. Она три раза сплюнула, сошла в одной рубашке с кровати, долго что-то искала в темноте, нашла, наконец, старую калошу и перевернула ее.
16
Ветер, налетевший на ток с Санжаровских холмов, пробирал Онуфрия насквозь.
Где-то за пригорком, на Санжаровской дороге, тяжело скрипели колеса, и время от времени вместе с ветром доносились голоса возчиков.
Онуфрий плотнее запахнул свой потертый пиджак и прислушался.
«Хлеб везут, – узнал он по тяжелому стону осей. – Видно, много телег. Все везут и везут… Зачем это столько везут? Вот Юдл говорил, что и здесь все подчистят под метелку. Что тогда будет?»
С детства в душе Онуфрия затаился страх перед голодом.
И теперь, когда он сидел один на току, около набитых пшеницей мешков, перед его глазами возникла на всю жизнь запомнившаяся картина… Впереди священник, а за ним мужики – сильные мужчины и дряхлые старики, женщины и дети. Они бредут с хоругвями и крестами в руках по блеклой степи. Опускаются на колепи среди бесплодного поля, громко произносят слова молитвы, плачут, просят бога, чтобы он сжалился над ними и ниспослал дождь.
Но дождя не было все лето, и поля сгорели под палящим солнцем. И Онуфрий, тогда еще одиннадцатилетний мальчик, понял, что такое хлеб, простой хлеб… Ели пареную крапиву, кору. В течение нескольких месяцев один за другим умерли в их семье шестеро детей, все мальчики, потом и отец скончался. Один Онуфрий остался у матери. Женщина с мальчиком оставили деревню на Херсонщине, где испокон веку жил род Омельченко, и пошли по незнакомым дорогам. Днем они побирались под окнами, ночью рылись в чужих огородах. Так добрались до Гуляй-поля. Потом уже Онуфрий осел в Бурьяновке…
Скрип все удалялся, и вскоре вновь стало тихо.
Лучше бы Юдл не заставлял его пересчитывать мешки, Онуфрий был бы теперь спокоен, ни о чем не думал бы. Сколько мешков ему оставили, столько он и стерег бы. И вдруг такая напасть! Его оставили стеречь тридцать два мешка, а их оказалось тридцать четыре. Два лишних…
С этими двумя мешками он уж как-нибудь перебился бы зиму… И Онуфрий оттащил в сторону два крайних мешка.
Что это он сделал? Надо тотчас же положить мешки на место, тотчас же, потом будет поздно. Но он уже знал, что не сделает этого. В ушах звучали слова Юдла: «Дай бог получить тебе немного проса, не то что хлеба…» Онуфрий взвалил мешок себе на плечо и, согнувшись, отправился вниз, к хутору.
Он почти бежал, то и дело цепляясь разбитыми башмаками за какой-нибудь сорняк. И тогда ему казалось, что его хватают за ноги, и он чуть не падал.
Весь мокрый, запыхавшийся, он еле добрался до своего заросшего дворика, хотел войти в хату, но тут вспомнил про Зелду.
Нет, Зелда ничего не должна знать. Он ни за что не омрачит ее жизни. Ведь для нее же он все это сделал.
Только теперь он понял, в какой трясине увяз. Точно пелена спала с глаз. Он сейчас же отнесет мешок обратно. Сейчас же… Онуфрий повернул назад, доплелся до покосившейся клуни и почувствовал, что больше не в силах сделать ни шагу. Немного передохнув, он двинулся дальше. И вдруг словно земля под ним расступилась. Он поскользнулся, мешок потянул его куда-то вниз, и он провалился в яму. Онуфрий запамятовал, что когда-то выкопал ее здесь, за клуней, для картофеля.
– Лучше бы я уж отсюда живым не вышел, – пробормотал Онуфрий.
С трудом выбравшись из ямы, он стал вытаскивать мешок, но тот словно прирос к земле. Пришлось ему возвращаться назад без мешка.
На току стало еще темнее, как это бывает незадолго до рассвета. Но Онуфрий сразу же увидел лежавший в стороне второй мешок. Что же с ним делать? Куда его деть? Ведь ежели спросят, откуда взялся этот лишний, тридцать третий мешок, по лицу Онуфрия сразу догадаются обо всем. Нет, нельзя его здесь оставлять. И Онуфрий, – откуда только взялись силы! – взвалив мешок на спину, вновь поплелся к себе на огород и, проклиная себя, сбросил свою ненавистную ношу туда же, где лежал первый мешок. Бурьян, который он рвал в темноте, чтобы прикрыть яму, исколол ему пальцы. Но Онуфрий и не почувствовал этого. Он во всю мочь бежал обратно на ток. Свистел ветер, и Онуфрию казалось, что за ним кто-то гонится со свистом и улюлюканьем.
Юдл Пискун лежал без сна на своем супружеском ложе. Скорей бы уж рассвело! Не терпелось узнать, попался ли на крючок этот недотепа. А ловко он, Юдл, придумал. О, не родился еще на свет тот человек, который бы его перехитрил!
С топчана, где спал Иоська, послышался стон. Юдл беспокойно заворочался. Для кого он, собственно, старается, ночи не спит? Для сына ведь. А тот смотрит на него исподлобья, ему эти мальчишки дороже родного отца…
Юдл встал с постели и подошел к окну. Он немного приподнял потрепанное рядно, и в низкую хату процедился предрассветный серый свет. Иоська крепко спал. Юдл осмотрел его лицо, приложил руку ко лбу. Опухоль немного спала, лоб был холодный. «Ничего, я тоже получал оплеухи, да еще не такие». Он снял у мальчика руки с груди, чтоб ему было легче дышать, укрыл потеплее и снова подошел к окну. Со ставка надвигался на хаты и палисадники беловатый туман. Светало.
Видно, уже не удастся уснуть. Юдл оделся, натянул свои сапоги с низкими голенищами и разбудил Добу.
– Вставай, запри за мной дверь. Следи за Иоськой. Пусть он сидит сегодня дома, слышишь?… Куда ты девала кнут?
Утро было прохладное. Там и сям скрипели вороты колодцев, заспанные колхозники поили коров, выпускали их на улицу.
На колхозном дворе Юдл запряг лошадь в бедарку и поехал прямо в степь, на ток.
Вдали, за Ковалевской рощей, небо окрасилось багрянцем, предвещавшим восход солнца.
Доехав до Жорницкой горки, Юдл оставил неподалеку бедарку и крадучись пробрался на ток.
Онуфрии Омельченко притулился к молотилке и, съежившись от холода, уставился застывшими глазами куда-то вдаль. Юдл прежде всего пересчитал мешки. «Все идет как по маслу».
– Эй, Омельченко! – громко позвал Юдл. – Все тут у тебя в порядке?
Онуфрий покачнулся, как от удара по голове. Он хотел было что-то сказать, но язык у него словно прилип к гортани.
– Ну хорошо, – затараторил Юдл. – Лишь бы все мешки были на месте!
«Теперь он у меня в руках, – Юдл зашагал к бедарке, – теперь уж он у меня будет нем как рыба…»
17
Зелда возвращалась домой вечером. Широкая улица хутора была вся запружена стадом коров. Почесывая шеи о стволы акаций и разрушенные плетни, коровы поворачивали головы назад, к степи, и протяжно мычали, как бы прощаясь с полем, балками и пригорками, с живительным ароматом осенних пастбищ.
В тихом вечернем хуторе становилось все шумнее. Во дворах собаки подняли лай, каждая на свой лад, и все вместе бросились навстречу стаду.
Зелда, босая, протискивалась между коровами. Свежий запах теплого молока пьянил ее. Коровы лениво оглядывались на нее, тянулись своими рябыми и белыми мордами к ее обнаженным загорелым рукам, к платью.
Зелда, еле выбравшись из стада, свернула к палисаднику.
Уже несколько дней она собиралась побелить хату, но каждый раз чего-нибудь недоставало – то известки, то синьки, то кисти. Вчера вечером она наконец все раздобыла. И сегодня, в степи, подавая колосья на арбу, Зелда с нетерпением ждала захода солнца. Она представила себе, какой веселой, чистенькой будет выглядеть их хатенка.
Завалинку она покроет желтой глиной, очень желтой и густой, а хату обведет по углам синькой.
За печью, задрав седоватую всклокоченную бороду и раскинув ноги, лежал на соломе Онуфрий Омельченко и тяжело храпел. Рубаха его и толстые потертые брюки были мокры от пота.
«Все еще спит. – Зелда встревожилась. – Никогда с ним такого не было».
– Тато! – тихо позвала девушка. Онуфрий даже не пошевельнулся.
– Тато, вставай! – Зелда нагнулась к нему.
– А? Что такое? – Онуфрий встрепенулся и сел на истертой соломе.
– Ты ведь спишь с самого рассвета, как пришел с тока. Стадо уже воротилось…
Онуфрий сидел на соломе, растерянно оглядывался и бормотал спросонья:
– Что такое, а? Чего ты от меня хочешь?
– Вставай, таточко! Скоро уже снова ложиться… Поешь чего-нибудь, вот возьми на столе, а я пойду хату белить.
Зелда взяла известку и вышла.
Зачем Зелда его разбудила? Как хорошо ему было весь день! Кто ее просил будить его?… Он спал бы и спал, и то, что с ним приключилось, казалось бы сном…
Бывало иногда, целую ночь снится что-нибудь нехорошее, он даже кричит и плачет. Но зато когда просыпается и видит, что это был только сон, сразу становится так легко, как если бы он вдруг излечился от тяжелой болезни. А теперь наоборот, как только проснулся, почувствовал страшную тяжесть на сердце, как будто на него навалили полные мешки пшеницы. Нет, пусть бы еще спал…
Как ему здесь было хорошо с покойницей Феклой, думал Онуфрий, оглядывая свою полутемную горницу.
Немало потрудились они с женой, пока поставили себе хату. Сами месили глину, сами делали кирпичи, клали стены, крыли мазанку соломой… Вместе работали не покладая рук, свое гнездо свивали. Хорошее тогда было время. Землю делили, господские стада… Это Хонця, с которым они вместе батрачили у Пилипа Деревянки, привел его сюда, на хутор, в Бурьяновку. Здесь и встретился Онуфрий с Феклой – она служила у Оксмана. Как и всем батракам, Онуфрию и его молодой жене дали землю. С тех пор хутор с пригорками и балками вокруг, ставок и степь стали ему родными. А теперь Онуфрию даже собственный двор опротивел. Ведь там, в яме за клуней, лежат эти проклятые мешки с пшеницей…
«Если бы Хонця знал, что я сделал…» Он рванул ворот рубахи и повернулся лицом к стене.
Онуфрий долго еще лежал в темной хате, на продавленной соломе. В памяти снова и снова всплывали черная, облачная ночь, ток, яма с мешками… Ему стало невмоготу. Он поднялся и вышел во двор.
Тихая, прозрачная синева окутала хутор. Слышался лай собак, а за огородами, на холме, одиноко грохотала запоздалая арба.
Улица казалась Онуфрию чужой.
Зелда в подвернутой юбке клала на выгоревшую, желтоватую стену хаты белые мазки.
«Чего это ей приспичило? – Его охватила обида на дочь. – Если бы она знала, каково мне!»
Он отвернулся и пошел двором к покосившейся клуне.
Картофельный огород за клуней порос черным пасленом и сухим репьем. Онуфрий осторожно пробирался между густыми зарослями сорняков.
Вокруг было тихо. Арбы на горе уже не было слышно. Легкий ветерок принес со степи запах лежалого хлеба, засохшего пырея и свежей пахоты.
Онуфрий вытянулся плашмя на земле, чтобы его ниоткуда не было видно, и принялся торопливо сгребать траву, словно хотел поскорей увериться, что никаких мешков здесь нет, и все это ему только привиделось.
Но, спустившись в яму, он сразу наткнулся на мешок. Что же ему делать? Пшеница ведь здесь погибнет. Отнести мешки обратно на ток уже невозможно, так зачем же хлебу зря пропадать? Вот ведь Юдл говорит, что все таскают, понемножку, каждый запасается. Так чем он, Онуфрий, хуже других? Пшеница, можно считать, как бы ничья. Разве мало трудился он? Не меньше кого-либо другого… Чем же он хуже? Онуфрий развязал мешок, засунул в него руку и стал набивать карманы пшеницей. Затем он вылез, покрыл яму бурьяном и отправился во двор.
Во дворе было темно. У хаты кто-то разговаривал. Онуфрий, узнав голос Волкинда, прижался к клуне.
«Неужто Волкинд проведал?»
Он хотел было уже высыпать пшеницу из карманов, но тут голоса стали удаляться. Волкинд с Зелдой, видно, ушли куда-то. Тогда Онуфрий быстро пересек двор и вошел в темную хату.
«Куда же ее девать?»
Он не мог больше держать пшеницу в карманах. Увидев возле печи большой глиняный горшок, он стал высыпать в него зерно.
– Что ты там делаешь? – раздался вдруг звонкий голос Зелды.
Она остановилась на пороге, оставив открытой наружную дверь, чтобы впустить в горницу немного свежего воздуха.
У Онуфрия задрожали руки. Зерно с сухим шелестом посыпалось на пол.
– Что у тебя сыплется? – Зелда подошла поближе. Онуфрий ничего не отвечал.
– Пшеница! Где ты ее взял? – Зелда подбежала к двери и с размаху захлопнула ее. – Где ты взял пшеницу? – Девушка испуганно смотрела на отца. – Скажи, где взял? Надо сейчас же отнести обратно.
Но тут же спохватилась: отца могут заметить – и тогда…
Зелда быстро подобрала пшеницу в подол платья и выскочила из дома. Стала посреди двора, раздумывая, куда бы высыпать зерно. Только этого не хватает, чтобы кто-нибудь узнал…
У акаций, посаженных близ канавы, стоял Шефтл.
– Зелда! – проговорил он, ничуть не удивившись, как будто поджидал ее здесь.
Она стояла перед ним, растерянная, с приподнятым подолом.
– Что ты несешь? – Шефтл шагнул ей навстречу.
– Ничего. – Она еще выше подобрала подол, боясь, что он увидит пшеницу. – Я спешу в конюшню…
– А я думал… – начал было он и осекся, – думал, что ты еще в степи.
– А что такое? – смущенно пробормотала Зелда. Ей надо поскорей избавиться от этого зерна, а то еще кто-нибудь может подойти сюда. Но как трудно ей было уйти! Ведь она не видела Шефтла целых два дня… – А что такое? – повторила она, озираясь по сторонам.
– Тебя совсем не видно. Не приходишь. – Он подошел к ней поближе. – Что это у тебя?
Зелда почувствовала, что лицо ее залилось краской, и, прижимая к себе подол, она опрометью бросилась во двор.
Почему она убежала? Ведь он, Шефтл, ничего обидного не сказал.
– Зелда! – крикнул Шефтл.
Девушка даже не оглянулась. Шефтл смотрел ей вслед. Как это он раньше не заметил? Обе, и Зелда и Элька, будто одного роста, только волосы у Зелды потемнее. Шефтл постоял, потом побрел по улице к себе домой. У красного уголка он остановился. В тот вечер небо было такое же голубое. Он увидел тогда в окне ее белокурую голову, склонившуюся над бумагами. Потом Элька отворила окно и – он этого совсем не ожидал – позвала его к себе, велела присесть на подоконник. Она его тогда, кажется, даже потянула за чуб, вот так – и он дотронулся рукой до своих волос. Еще бы хоть раз встретиться с ней!.. Обрадуется ли Элька? Что она ему скажет?
А Зелда, высыпав пшеницу в буйно разросшуюся за хатой полынь, оправила на себе платье и поспешила на улицу. Но Шефтла уже не было. «Может быть, он зашел в дом?» – мелькнула мысль.
В хате было полутемно. Онуфрий сидел у стола, сжимая голову обеими руками. Зелда села на скамеечку, на которой сидела в детстве, и прижалась к отцу.
– Ну, тато, таточко, – шепотом говорила девушка, – все ведь хорошо! Я выбросила это зерно, теперь никто не узнает. А мы… обойдемся…
Онуфрий положил свою шершавую руку на ее плечо.
– Ступай, донька, погуляй, дай мне одному побыть. Зелда прижалась губами к отцовской бороде и тихонько, словно боясь помешать ему, вышла из дома.
Онуфрий еще посидел у стола, потом тяжело поднялся и лег на свою солому, – может, удастся заснуть. «Отнести бы туда эти мешки сегодня ночью…» Как хорошо было ему, Онуфрию, еще вчера! Он даже не понимал, как ему было хорошо.
С улицы донесся голос Калмена Зогота.
«Счастливый человек, – подумал Онуфрий, – отработал свое, а теперь отдыхает. Совесть у него чиста, ему нечего бояться. А Слободян, Коплдунер, Додя Бурлак? Все они счастливые». И Онуфрий, который всегда радовался удаче соседа, теперь испытывал чувство зависти.
18
Меер Волкинд поздно вечером возвращался из сельсовета домой. Тускло светились маленькие оконца землянок, а в его хате было и вовсе темно. Он это заметил еще издали. «Опять валяется на кушетке. Даже лампу ей лень зажечь. – Волкинд невольно замедлил шаги. – Накинется с попреками, с бранью». А он, Волкинд, помнит ее другой – веселой, приветливой. Может, и он в чем-то виноват. Целыми днями Маня одна. Он уходит на рассвете, приходит поздно вечером, раздраженный, усталый, никогда с ней толком не поговорит, да еще огрызается. Кто знает, если бы он хоть раз сдержался, может, и ссоры не было бы. Да, ему надо быть терпеливее…
Волкинд зашагал веселее. Он почти уверился, что с сегодняшнего вечера жизнь у них пойдет по-другому.
Еще с порога ласково позвал:
– Маня! Манечка!
Никто не ответил.
«Наверно, уснула», – подумал он.
Осторожно ступая в темноте, Волкинд отыскал лампу, спички, засветил маленький огонек.
Деревянная кушетка была покрыта простыней.
«Где же она?»
Волкинд поставил лампу на стол и несколько раз прошелся по тесной комнате.
Высоко в голубом небе стояла луна, на земляной пол падал матовый луч.
Под самым окном зазвучали шаги.
«Маня! – обрадовался Волкинд. – Теперь уж она будет молчать. Теперь уж я ее отругаю! Бог знает, когда вернулся домой, было еще, можно сказать, светло, а она…»
Он быстро выкрутил фитиль в лампе и расправил скатерть на столе.
Дверь со скрипом отворилась.
Волкинд бросился навстречу. На пороге, слегка ссутулившись, стоял Юдл Пискун.
– Ты один?
– А что? – Юдл быстро вошел в комнату.
– Маню не видел? – неуверенно спросил Волкинд. как бы опасаясь услышать недобрую весть.
– Маню? – Юдл почесал верхнюю губу, пряча вороватую улыбку. – Видать, поехала в степь.
– В степь? С кем?
– Кажется, со старшим агрономом, с Синяковым. Он был здесь, искал вас.
Волкинд хотел спросить Юдла, кто еще с ними поехал, но побоялся, что Юдл ответит не так, как ему хотелось бы,
– Да-да, вечером еще. Я видел их на плотине…
– Ну что ж, почему бы и нет? Она целыми днями сидит дома, – хмуро проговорил Волкинд, как бы желая самого себя успокоить. – Смотри, как светло, – перевел он разговор, – тракторы могут работать всю ночь.
Он уже был рад Юдлу – все-таки не один.
– Что на току?
Волкинд посмотрел в окно. Сквозь густые ветви акаций глядела круглая белая луна, слегка серебрила голубоватые крыши.
… Позванивала новая эмтээсовская бричка. Маня в белом платье прижалась к спинке, рядом с ней в высоких юфтевых сапогах сидел Валерьян Синяков.
Маня поехала с Синяковым в степь в сумерки – якобы для того, чтобы разыскать Волкинда, хотя она хорошо знала, что муж в Санжаровке, в сельсовете. Синяков это понимал, но, притворяясь друг перед другом, они разговаривали так, будто в самом деле могли найти Волкинда на пару в Вороньей балке.
Они подъехали к шалашу. В котле варился ужин для трактористов. Около шалаша сидел Хонця. Волкинда, оказывается, никто не видел. Маня с деланным удивлением посмотрела на Синякова.
Агроном вышел из брички и пошел с Хонцей по вспаханной земле. Он несколько раз сапогом пробовал глубину пахоты и хлопнул Хонцю по плечу – хороша.
– Ну ладно, – сказал он Хонце, усаживаясь в бричку. – Если Волкинд приедет, передайте, что мы его искали.
– Скорее! – торопила Синякова Маня. – Уже поздно. Мне надо домой.
– В такую ночь ночевать бы в степи, – сказал Синяков, придвигаясь к ней поближе, когда они отъехали за вторую межу.
Она ничего не ответила, прислонилась головой к его плечу.
– Давайте наломаем немного початков. – Он свернул с дороги к кукурузе, серебрившейся на дне балки.
– Зачем?
– Вы их сварите.
– Не надо… Не сворачивайте с дороги…
– А почему? Смотрите, какая кукуруза!
– Валерьян, – она схватила его за руки, – я прошу вас…
Лошади стремительно неслись по сжатой степи, вниз, в балку, врезываясь колесами в стерню. Синяков остановил лошадей возле кукурузы.
– Давайте наломаем. Смотрите, какие свежие початки! – Синяков заглянул ей в глаза.
– Я не пойду…
Он взял ее за руку. Они вошли в высокую, душистую кукурузу. Быстрым движением Синяков отломал несколько початков.
– Ну, а теперь пойдемте, Валерьян!
– Чего вы торопитесь? Кажется, кто-то едет. Подождем. Неудобно. Нас увидят и подумают… – Он улыбнулся и обнял ее. – Маня…
– Что?
– Сядемте. – Он постелил у ее ног кукурузные листья. – Давайте отдохнем здесь немного…
… В хутор возвращались молча. Позвякивали рессоры, лошади раздували ноздри, земля звенела под их копытами. Около плотины Синяков придержал лошадей и въехал в ставок.
Лошади жадно втягивали в себя голубоватую прохладную воду. Ставок пенился.
Потом мокрые колеса брички снова покатили по дороге.
– Дальше не надо, Валерьян. Я сойду здесь.
– Хорошо. А я поеду в Санжаровку… Служба… Маня спустилась с брички. В белом, слегка помятом платье, она медленными, усталыми шагами пошла по высоко насыпанной плотине вниз, к спящему хутору.
