Текст книги "Степь зовет"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Зелда пропускала мимо ушей слова старухи. Она вставала на рассвете – Шефтл, широко раскинувшись на кровати, еще спал, – тихонько убирала комнату, приносила воду, готовила завтрак и радовалась тому, что делает это все для него, для мужа…
Но днем, в степи, радость, переполнявшая душу, вытеснялась иным чувством. Гудение тракторов, песни девушек и парней, доносившиеся с ближнего колхозного поля, – все это напоминало о недавней поре, о колхозе, который она оставила. И когда, намаявшись на пахоте, Зелда с Шефтлом ложились в степи отдыхать, она прижималась своим тугим, горячим телом к мужу, крепко обнимала его, словно силилась заглушить в себе эту притаившуюся в ее душе грусть. Полузакрыв глаза, она гладила чуб Шефтла и старалась представить себе ребенка, еще не существующего, мальчика, конечно, который будет очень похож на Шефтла… Он будет так же крепко сложен и здоров, и волосы у него будут такие же черные и кудрявые.
Это стало самым сильным желанием Зелды. Тогда Шефтл еще больше будет любить ее… С каким волнением ждала она той минуты, когда сможет сообщить Шефтлу радостную весть!
Но время шло, а Зелда все не беременела.
По вечерам старуха шепталась с ней, наказывала пить тертую полынь с сурепкой, носить на шее мешочек с солью, есть яичную скорлупу. Зелда слушалась старуху и тайком, чтобы Шефтл ничего не знал, точно выполняла все ее советы. Напиток из тертой полыни с сурепкой был так горек, что Зелде становилось от него дурно. Но, преодолевая отвращение, она заставляла себя пить, пока не почувствовала, что у нее все внутренности горят. С тех пор Зелда стала прихварывать.
Долгое время она крепилась, старалась скрыть от мужа свое недомогание. По-прежнему вставала на заре, а ложилась спать позже всех, по-прежнему много работала во дворе и в доме. Ее щеки запали и пожелтели, и странно блестели на исхудавшем лице глаза – в них как будто навсегда застыли слезы.
– Что с тобой? Ты больна? – спрашивал иногда Шефтл жену.
– Нет, я здорова, – отвечала Зелда и еще усерднее принималась за работу.
Она видела, как тяжко трудится Шефтл, как он из кожи лезет вон, чтобы не дать окончательно развалиться хозяйству, и ей не хотелось огорчать его. Он и без того был хмур и мало разговаривал с ней. Зелда не знала, отчего он стал такой – оттого ли, что она не родит ему сына, или оттого, что хозяйство идет все хуже. Трудно было управиться, когда всего одна лошадь: в степи остались и погибли под осенними дождями несколько необмолоченных арб ячменя, непрополотую капусту поточили черви, зябь не вспахали потому, что лошадь была занята на молотьбе. Зима только началась, а топлива уже мало, и сено подходит к концу. Кобыла так отощала, что на нее больно смотреть. Ведь мякины они ей не дают – где им взять? Овса нет. Как они весной выедут на ней в степь?…
Теперь, когда Шефтла не бывало дома, старуха изводила Зелду попреками, словно молодая женщина обманула ее. 0на так ждала внука, утехи на старости лет! А для чего еще ей жить на свете? И потом – жена, которая не принесла ребенка, способна принести только несчастье в дом.
И чем больше худела Зелда, тем сильнее распалялась старуха.
– Видали такое? Весь хутор уже, наверно, о нас говорит. А что, разве люди не видят? Новая напасть… В нашем роду бездетных еще не было.
Как-то Шефтл вошел в горницу и увидел, что Зелда плачет. Он улучил минуту, когда Зелда вышла из хаты, и накинулся на мать:
– Что ты ее точишь? Что тебе надо?
– Кто ее трогает! – пробурчала с печи старуха. – Я только говорю, что дом без ребенка как конюшня без кобылы. Лучше бы сырая земля меня прикрыла, чем дожить до такого срама…
– Не твое дело! – разозлился Шефтл. – Забралась на печь и жужжит, жужжит… Сходила бы лучше к Калмену Зоготу, он обещал мне одолжить немного керосину. Пусть она сгорит, такая жизнь…
Они уже второй вечер сидели в темноте, но старуха ни за что не хотела идти к соседу за керосином. Сегодня утром, когда она убирала со стола, у нее из рук выпала солонка и разбилась. Целый день старуха была не в себе. Конечно, и солонку было жалко. Но старуху больше пугала плохая примета – не случиться бы несчастью! Вот почему она решила пролежать весь этот день на печи.
– Ну, слезай же, сходи за керосином! – снова обратился к ней Шефтл.
– Чего ты пристал ко мне? – закричала мать. – Почему ты меня посылаешь? Есть в доме кое-кто и помоложе…
Как раз в эту минуту в дом вошла Зелда, озябшая, бледная. Она с трудом опустила на лавку два ведра воды.
– Что такое? – тихо спросила она Шефтла. – Куда надо идти? Я схожу.
– Никуда… Конюшню заперла?
– Сейчас запру. – Зелда быстро вышла.
– Ну конечно, ее он жалеет… – проворчала старуха.
– Будет когда-нибудь тихо? Сколько раз я тебя просил, чтобы ты к ней не цеплялась…
Зелда услыхала из сеней, как Шефтл ругается из-за нее с матерью. Она вышла обратно во двор, прислонилась к углу хаты, завеянной снегом, и тихо всхлипнула. Ее огорчало ворчание старухи, но главное – она чувствовала, что Шефтл к ней охладел. И некого было ей в этом винить, кроме самой себя…
Дня через три Шефтл с Зелдой пошли на занесенное снегом кладбище, проведать могилу Онуфрия Омельченко. У Шефтла, как всегда, было много работы, но он не хотел отпускать Зелду одну. Месяца четыре прошло с тех пор, как нашли тело Онуфрия в Вороньей балке.
Шефтл расчистил снег и выровнял холмик. Зелда молча стояла, не сводя глаз с дорогой могилы.
Дома она почувствовала себя совсем плохо. Еле добравшись до горенки, она ухватилась за спинку кровати, но не удержалась на ногах и упала.
– Что такое? Зелда…
Шефтл поднял ее и уложил в кровать. Зелда взяла его за руку.
– Мне очень плохо, – она еле шевелила губами, – Шефтл, у меня что-то горит здесь, под сердцем…
– Это пройдет… Это ничего… – Он гладил ее холодный, потный лоб.
– Нет, не пройдет… Шефтл… Я горю…
– Почему это вдруг? – Он смотрел на нее в замешательстве.
– Это не вдруг. Уже давно…
– Как это давно? Я не понимаю… Ведь до сих пор ты не жаловалась?
– Я не хотела говорить, не хотела огорчать тебя. – Она словно просила прощения. – У меня уже давно все горит. Я измучилась. Я больше не могу…
– Зелда, я поеду за доктором.
– Конечно! За доктором он поедет! – заворчала старуха. – Это для него пустяки – гнать лошадь за доктором… Ничего с ней не случится, пройдет…
– Замолчи! Не твое дело! – Шефтл разозлился.
– Ну куда ты поедешь сейчас, среди ночи? Зачем? – Старуха выходила из себя. – Кто это зовет доктора? Подумаешь, кости у нее ломит, мутит немножко! Дай ей выпить кружку огуречного рассола с перцем, пусть она хорошенько пропотеет – и хворь как рукой снимет…
– А, Зелда? – растерянно спросил Шефтл. – Может, в самом деле мать права? – Ему тоже жаль было гнать буланую в такую даль.
– Как хочешь… – Зелда беспомощно пошевелила посиневшими губами.
Когда Зелда выпила полную кружку рассола с перцем, Шефтл укутал ее своим старым кожухом, положил ей на ноги подушку, и она быстро уснула.
Шефтл стоял у широкой деревянной кровати, на которой спали отец с матерью, а может быть и дед с бабкой, смотрел на бледное лицо жены.
«Еще одно несчастье на мою голову! – сокрушался он. – Такая красивая была девка, такая здоровая, арбу накладывала быстрее меня, а как перешла ко мне, будто назло, все болеет и болеет… Вот и живи как хочешь…»
– Пошла отсюда! – Он со злостью пнул ногой ласкавшуюся к нему собаку.
Собака взвизгнула и, поджав хвост, выбежала из горенки.
– Что ты собаку бьешь? – закричала старуха. – Собака, что ли, виновата, что ты взял себе такую жену? Выдумал тоже – за докторами ехать…
– Годи! Годи! Полезай на свою печь!
Старуха, что-то бормоча себе под нос, пошла на кухню.
Шефтл потрогал лоб Зелды – он был весь в испарине. Лицо ее порозовело.
5
Юдл Пискун уже несколько дней не поднимался с постели. Доба прикладывала ему к пояснице грелки и проклинала все на свете:
– Чтоб их скрутило, чтоб их разорвало, чтоб им спину не разогнуть… Он должен за всех отдуваться, таскать на себе мешки! Дня ему мало – так он еще ночью…
– Ночью-шмочью?… Болтает… Язык длинный, как у коровы. – Глаза Юдла испуганно забегали. – Ох, она меня в могилу сведет! – Он схватился за поясницу. Наградил же его господь женой! Орет, дура, во всю глотку. И так уже по хутору всякие слушки о нем пошли. Недаром они собрание на сегодня назначили: знали, что Юдл болен. За глаза оно удобнее.
– Ну что ты копаешься? – Голос его звучал жалобно. – Я же велел тебе пойти туда, послушать…
– Успею. Дай я тебе грелку положу.
– Грелку-шмелку… Кто тебя просит? – Выхватив из рук жены грелку, он швырнул ее на пол.
– Совсем одурел! – Доба достала из-под скамьи грелку и бросила на кровать.
Молча надела она замызганный, куцый кожух, обвязала голову платком и вышла, хлопнув дверью.
Оставшись один, Юдл попытался было встать, но поясницу еще пуще заломило, и он, кряхтя, повалился на измятую, застиранную простыню.
Черт его понес перетаскивать пшеницу в конюшню! Могла бы спокойно лежать где лежала. Никто не пронюхал бы… Юдл приложил грелку к пояснице, но боль не утихала.
– Где Доба? Где она? – бурчал он, не сводя глаз с двери.
Время тянулось нестерпимо медленно. Юдл уже было вздремнул, как услышал скрип снега под окном.
– Ты что, уснул? – В горницу вошла Доба, запыхавшаяся, взволнованная. – Знаешь, кто был на собрании? Если ты соскучился по ней, так она уже опять здесь…
– Кто?
– Ну, та, из Ковалевска, что позапрошлым летом…
– Кто? Говори толком!
– Ну, девка эта, коммунистка… Руднер…
– Руднер? – Юдл похолодел. – Откуда? Когда она приехала? Говори же!
– А я знаю, когда она приехала? Я за ней не посылала.
– Не может быть! – Юдл заерзал на постели. – Что ты там мелешь? Откуда она взялась?
– Посмотрите на него! Боже мой, он весь посинел… Чего ты так испугался? – раскричалась Доба. – Ее ты тоже боишься? Вечно он дрожит, всех боится…
– Я боюсь? Ты с ума сошла! – прошипел он. – Ну, говори скорей: что на собрании?
– Да что там могло быть! Галдели. Дым коромыслом… Утром слегла еще одна лошадь…
– Что ты мне про лошадей рассказываешь!
– О чем же еще? Про лошадей только и говорили. Шумели так, будто бы все кони подохли. И вдруг она вошла, эта королева, да такая здоровая. Никто бы не поверил, что она столько времени в больнице валялась…
– Об этом кто-нибудь вспомнил? – Юдл теперь спрашивал спокойно, только руки его дрожали.
– Я первая вспомнила и Зоготихе сказала. Такая здоровая…
– Прямо ветряк, мелет и мелет… А про меня, про меня никто там не говорил?
– А кому там говорить про тебя?
– Зачем она приехала? – Юдл не удержался и снова заговорил об Эльке.
– Стану я спрашивать! Выздоровеешь – сам узнаешь. Не горит.
– Сходи к Риклису, – помолчав, сказал он.
– Зачем?
– Позови его сюда.
– На кой черт он тебе нужен? Сам он и кружку воды пожалеет, а ты ему жареного быка подавай. И все равно скажет, что его плохо угостили.
– Иди, раз я говорю! – Юдл стукнул кулаком по спинке кровати. – Не учи меня!
Доба схватила кожух и, надевая его на ходу, отправилась к двери.
– Иду, иду! Слова нельзя сказать…
Юдл опять остался один. «Нет, неспроста она сюда приехала, что-то почуяла». Ему стало так страшно, что он чуть было не завыл, как затравленный зверь.
Дверь стремительно отворилась, и в комнату вбежал закутанный в башлык Иоська.
– Ты знаешь, кто приехал? – заговорил он быстро, захлебываясь. – Никогда не угадаешь! Никогда на свете…
– Не ори! Весь день шляешься… Опять у Калмена Зогота пропадал?… Ну, кто приехал?
– Никогда не угадаешь! – Иоська снял башлык. – Товарищ Руднер, Элька Руднер! Она тогда у нас организовала отряд…
– Надолго она приехала? – перебил его Юдл.
– Насовсем. Она уже вылечилась. Дядя Калмен сказал…
В горницу вошла Доба.
– Тебе бы только гонять жену! – Она потирала озябшие руки. – В такую стужу… Сумасброд проклятый!
– Ша-а! – Юдл скосил глаза на Иоську.
– Чего ты боишься? Что я такое сказала? Собственного ребенка он тоже боится…
Юдл сел в постели, бросая яростные взгляды на жену. Иоська ничего не замечал. Он твердил свое:
– Теперь у нас будет весело. – Мальчик прошелся колесом по горнице. – Уж Элька что-нибудь придумает, ого!
– Тише! Нашел чему радоваться! – проворчала Доба. – Кушать она тебе не даст. Даже пары рваных башмаков от нее не получишь…
– А ты знаешь, почему в нее стреляли? – продолжал говорить Иоська взахлеб. – Дядя Калмен рассказывал, потому что она коммунистка, самая настоящая… В нее два раза выстрелили. Одна пуля попала в бок, а другая – в руку. Но Элька совсем не испугалась. Вот она макая! Жаль, я тогда был маленьким, а то я этого паразита нашел бы… Ну, ничего, его обязательно найдут, увидишь!
Иоська схватил со стола краюху хлеба и выбежал из хаты, крикнув на ходу:
– Скоро приду…
Юдл хотел было остановить сына, но тут же раздумал: «Сейчас, пожалуй, лучше, что не болтается в хате. Что он здесь наговорил? Неужто опять начнут копаться?… Поверили ведь, что это Патлах…»
– Ну как, придет Риклис? – спросил Юдл жену.
– Дома его нет. Не знаешь его, что ли! Шляется по хатам, сплетни разносит.
Доба ушла на кухню.
Юдл закутался в одеяло. «А действительно, к черту его! Наврал бы еще что-нибудь. Надо завтра самому…»
Всю ночь Юдл почти не смыкал глаз. А когда сон одолевал его, ему виделась Элька Руднер, которая, указывая на него пальцем, что-то говорила колхозникам. Он силился разобрать ее слова и просыпался.
Как только рассвело, Юдл оделся потеплее и вышел на улицу. Он уже не мог больше лежать. Снег скрипел под ногами. Где-то заскулила собака. «Не к добру», – с тревогой подумал Юдл. Неподалеку от загона он увидел Шефтла, который вел на поводу кобылу к ставку.
– Доброе утро! – поздоровался Юдл, догнав Шефтла. – Как живется-можется?
– Живем – сено жуем…
– Что-то невесел ты?
– Жене нездоровится, – нехотя ответил Шефтл.
– А ее ты уже видел? – Юдл подмигнул глазом.
– Кого?
– Ее… Уполномоченную. Руднер…
– Какую Руднер? – Шефтл боялся поверить.
– Ну, Эльку, Эльку Руднер, которую тогда прислали к нам из Ковалевска. Коммунистку.
– Эльку? – Шефтл выпустил повод из рук. – А что, разве она здесь?
Лошадь подошла к изгороди и стала языком слизывать снег с перекладины.
– Когда она приехала? – Шефтлу все не верилось.
– Ну что ты прикидываешься? Будто не знаешь… – Юдл плюнул и, ковыляя, зашагал к колхозному двору.
Шефтл тут же раздумал идти к ставку, подбежал к лошади, схватил повод и поспешил домой.
«Элька здесь, приехала…» Шефтл все оглядывался, словно надеялся ее увидеть.
Войдя во двор, он напоил лошадь из колодца и, забыв стряхнуть с валенок снег, вошел в горницу.
Зелда лежала на старой кушетке.
– Так скоро, Шефтл? Уже напоил?
– Я не ходил к ставку, – пробормотал он и подошел к низкому оконцу.
«Значит, приехала…» А он даже не знал… Шефтл и хотел этой встречи, и боялся ее.
– Что ты там увидел, Шефтл? – расслабленным голосом спросила Зелда. – Поди сюда. Посиди возле меня.,
Он ничего не ответил.
– Может, принесешь немного соломы, я затоплю. Печь совсем остыла…
Шефтл не обернулся. У Зелды слезы выступили на глазах. Она встала, взяла мешок и, еле волоча ноги, вышла из дома.
Шефтл даже не слышал, как хлопнула дверь. Он прильнул к окну. «Она… Элька… ее походка… Куда же она идет? Может быть, сюда, ко мне? Кто это с ней? Кажется, Хома Траскун и Калмен Зогот…»
Вот Элька поравнялась с его хатой. Ему казалось, что он даже слышит, как скрипит снег под ее ногами.
«Элька…» Он не сводил с нее глаз, все еще не веря, что это она, та Элька, которая тогда, летом, была здесь…
– Шефтл, ты все еще смотришь в окно? Что там такое? – тихо спросила Зелда, бросив у печи охапку соломы.
– Ничего, – глухо отозвался Шефтл.
Он заметил, что Элька чуть замедлила шаг, оглянулась на его двор, а потом пошла быстрее, размахивая руками, и о чем-то оживленно заговорила.
6
Элька вернулась вечером в свою еще не обжитую комнату, которую ей отвели в бывшем доме Симхи Березина, зажгла лампу, висевшую на гвозде, вбитом в закопченную стену, и прилегла на топчане. Уже третий день она на хуторе, говорила со многими колхозниками, а толку пока не добилась. Вот сегодня часа два просидела она в хате Шии Кукуя,
– Зарезал нас председатель, – сокрушался Шия, – силу отнял. По двести граммов на трудом заработанный день преподнес. Вот и живи как хочешь, корми семью…
– Да, на эти граммы далеко не уедешь. – Элька невесело усмехнулась. – Что же у вас стряслось, не пойму. Куда девался хлеб?
– Об этом спроси у него, у нашего председателя, а еще лучше – у Пискуна.
– А вы почему не знаете? Это же ваш колхоз, вы здесь хозяева.
– Хозяева? – Шия Кукуй махнул рукой.
– Мы тебе должны спасибо сказать. – Кукуиха с откровенной злобой посмотрела на Эльку. – Я помню, какую песню ты пела, райскую жизнь сулила. Вот тебе и рай, будь он трижды неладен…
– Ну, ты, помалкивай! – прикрикнул на нее Шия Кукуй. Ему, видно, было неловко перед Элькой. – Это не твое, бабье, дело…
– Как это не мое дело? – Кукуиха накинулась на мужа. – Когда работать – так это мое дело…
– При чем тут она? – Шия кивнул на Эльку. – Давайте нам такого председателя, как в Веселом Куте, и у нас жизнь будет… Да и в Бурьяновке найдутся люди… Возьми Хонцю. У него Юдл не командовал бы…
Элька порадовалась, что и Додя Бурлак, и Трианда-лис, и вот Шия Кукуй так хорошо отзываются о Хонце, Из всех этих разговоров Элька уяснила себе пока только одно: Волкинд, человек, должно быть, честный, не смог сработаться с людьми, и в колхозе бестолковщина. Но все-таки куда девался хлеб, тысячи пудов зерна, которые, по ее подсчетам, должны были получить колхозники?
Микола Степанович предупреждал ее, что в нескольких колхозах очень плохи дела, а в Бурьяновке хуже, чем где-либо. Поэтому райком послал ее сюда. «Ты народ знаешь, и тебя знают. Тебе легче будет все болячки выявить. Хлеб там должен быть… Мы снизили хлебопоставки, чтобы трудодень у них был весомый, с хлебом, а они пробавляются картошкой».
И вот Элька здесь уже несколько дней и пока ничего не добилась. Просмотрела все записи, шпаргалки, обошла колхозное хозяйство, – амбары, конюшни, клуни, толковала и с Волкиндом и с членами правления.
«Может, Волкинд прав, – думала Элька, – и колос действительно здесь был тощий?… Ну, конечно, чего зря голову ломать! – издевалась она над собой. – Остается еще написать в райком докладную и… спокойненько укатить. А колхозники? Как хотят?… Нет, Элька, не этому партия тебя учит».
Она встала с топчана, прикрутила коптивший фитиль, оглядела комнату – надо все-таки привести ее в порядок, побелить стены хотя бы. С каким волнением она ехала в Бурьяновку, в ту самую Бурьяновку, где тогда все бурлило! В комнезаме, у загона, спорили, шумели, шутили. А сейчас все утихло, люди замкнулись в себе, сидят по хатам…
Элька подошла к запорошенному оконцу, дунула на него. На заснеженной улице никого не было видно. Напротив, немного в стороне, светился бледный огонек. Кажется, это его хата, Шефтла. Где же он? Почему он нигде не показывается? Ведь знает, что она здесь. И никто о Шефтле словом не обмолвится, словно его и на хуторе нет.
Элька прижалась лицом к холодному стеклу. Кажется, неподалеку отсюда жил Онуфрий Омельченко… Что-то и Зелды не видно. Может, уехала учиться? Бедняжка, такое страшное несчастье… Но кто, кто мог поднять руку на этого тихого, безобидного человека? И убийца, может, притаился где-то здесь, рядом с нами… А история с Хонцей? Тоже ведь дело нечистое. Кому-то Хонця мешал, и вот ловко подстроили недостачу в амбаре. Письмо то было очень даже подозрительным. Микола Степанович показывал Эльке это письмо, где восхвалялся Оксман… Но она, Элька, тоже хороша, до сих пор не навестила жену Хонци. Со дня на день откладывала. Что-то нужно, видно, преодолеть ей в себе – то ли старую обиду, то ли боязнь, что Рая плохо примет ее.
Девушка стала одеваться и тут же решила, что зайдет по дороге и к Шефтлу. Ведь он спас ей жизнь. Она даже обязана зайти к нему и его матери… Элька сразу повеселела, точно освободилась от чего-то, что угнетало ее.
Занесенный снегом хутор весь серебрился под луной. Было морозно и тихо. Кое-где в мазанках, далеко отстоявших друг от друга, пробивался свет. Элька издали различила двор Шефтла. Там еще тоже светился огонек. Из низкой трубы валил густой дым, – видно, топили сырым бурьяном. Элька замедлила шаг.
Вон в этой хате, где теперь колхозный склад, был комнезам. Она иногда ночевала там, и Шефтл приходил к ее окну. Он приносил ей подсолнухи с собственного огорода. Здесь, около амбара, должен быть загон. Элька вспомнила, как она тут честила Шефтла перед всем народом, а он смотрел на нее своими смородиново-черными глазами, словно большое дитя, которое ни за что ни про что обидели. А вот и фруктовый сад… Все теперь покрыто снегом, все выглядит совсем иначе.
Неподалеку от двора Шефтла Эльку остановил Риклис.
– Что же это вы обижаете меня, товарищ уполномоченная? – Он покачал головой, повязанной поверх заячьей шапки жениным платком. – Ко всем заходите, я знаю, а моей хатой брезгуете. За что, спрашивается? Я свое здоровье тут, в колхозе, потерял, а вы даже не хотите посмотреть, как Риклис живет и вообще живет ли он на свете. Может быть, уже с голоду подох. При таком председателе сам в могилу попросишься…
Элька попыталась было вставить слово, но Риклис пренебрежительно махнул рукой, – не мешайте, мол, – и продолжал свое:
– У этого лодыря Бурлака вы были, даже у Шии Кукуя, что женины нижние юбки стирает, посидели. А что они понимают? Риклиса спросите – он вам скажет, все выложит. Я всю их подноготную знаю. Я вам расскажу про них такое, чего они сами не знают…
Элька рассмеялась.
– Я к вам приду, обязательно приду, товарищ Риклис. Завтра утром.
– А почему не сейчас? Времени нет? Для Риклиса ни у кого времени не находится… Куда вы спешите? – Он кивнул на двор Шефтла. – К нему? К молодожену? Не советую. Он уже дрыхнет со своей молодухой… Вот хитрюга! Сам в колхоз не пошел, да еще Зелду, самую красивую девушку, из колхоза забрал. А свадьбу не устроил. Скорее подавится, чем чаркой угостит… Ну, вы меня тут задержали. Я, кажется, себе ухо отморозил, балакая с вами. А завтра я уж лучше сам к вам приду.
Чайку вместе попьем, дома все одно сахару нет, а у вас небось и варенье найдется.
Переваливаясь с ноги на ногу, Риклис пошел своей дорогой.
Элька потуже завязала платок. Теперь она поняла, почему при ней никто не заговаривал о Шефтле.
Девушка помедлила, потом быстрыми шагами, чуть ли не бегом, миновала двор Шефтла и пошла низом к Хонциной мазанке, чуть видневшейся из-за высоких сугробов.
У порога Элька стряхнула снег с сапожек и постучала в осевшую, низенькую дверь. Никто не откликнулся. Элька постояла в нерешительности – может, пойти домой? Снова постучала.
«Спят, наверно», – подумала она.
Но сквозь замерзшее оконце пробивался свет. Элька легонько толкнула дверь, вошла в тускло освещенную мазанку и споткнулась о кочергу. Как видно, здесь давно не топили – стены заиндевели. На столе стояла миска с картофельными очистками. Из угла донесся слабый стон. Элька быстро подошла к кровати, стоявшей у окна. Хонцина жена Рая лежала с закрытыми глазами.
– Что с вами? – тихо спросила Элька. Рая не ответила.
– Вы заболели? – Элька присела на краешек кровати.
– А? Кто там? – Рая открыла глаза и тут же снова опустила веки, – видно, она не узнала Эльку.
Уже второй день Рая лежала в жару. Обе ее дочки были в Запорожье – поехали навестить отца в больнице. Рая осталась одна.
Элька вышла во двор, нагребла из-под снега несколько охапок соломы, принесла в землянку и затопила плиту. Солома сразу вспыхнула, затрещала, на пол легли веселые отблески огня. Элька развязала платок, сбросила с себя полушубок и принялась наводить порядок в комнате. Нагрев на плите воду, помыла посуду, потом вскипятила чайник. Когда в землянке потеплело, Элька, отодвинув кровать от окна, напоила больную чаем. Рая смотрела на нее воспаленными глазами и молчала.
К утру Рае стало легче. Она узнала Эльку, хлопотавшую у печки, и глаза ее тепло засветились.
7
С того дня, как Шефтл узнал о том, что приехала Элька, и увидел ее из окна, жизнь у него как бы раскололась надвое, и то, что раньше забирало его всего целиком, сейчас словно бы стало второстепенным. Он по-прежнему занимался хозяйством, делал все, что положено рачительному землеробу делать зимой. Конюшня, как всегда, была у него чисто прибрана, лошадь напоена, ухожена, навоз аккуратно сложен в углу двора. Вот только в хате он не мог сидеть. Уже давно собирался починить упряжь, а она все еще валяется в углу горницы. Примется Шефтл ее чинить, поковыряется от силы полчаса, а потом вспомнит, что надо кое-что сделать во дворе, и поспешно выйдет из хаты. Сейчас самое главное для него – не упустить Эльку. Пройдет она мимо его двора или где-нибудь неподалеку, пусть увидит, что он дома, – может, и завернет.
Но вот уже пятый день, как она приехала, подходит к концу, а повидаться все еще не довелось. Шефтл поджидал ее вечерами на улице: вдруг посчастливится и он встретит Эльку одну, без людей… Сколько раз Шефтл приходил к ставку, все надеялся, что ее потянет туда, – ведь здесь они впервые увидели друг друга… Неужели и это Элька позабыла?
Мать с Зелдой видели, что Шефтл сам не свой. Что касается старухи, то ее это мало трогало, – слава богу, хоть перестал к ней придираться. А Зелда, лежа на кушетке – как на грех, все нездоровилось, – лишь молча следила за Шефтлом своими карими с поволокой глазами в те редкие часы, когда муж бывал в хате, и еле сдерживала слезы.
Может, потому Шефтл такой хмурый, что она, Зелда, все болеет? Молодая женщина поднялась с кушетки и подошла к мужу, который только сейчас вернулся со двора и сел чинить упряжь.
– Шефтл! Ты с утра ничего не ел… Я сварила картошку в мундире, ты ведь любишь…
– Мне не хочется есть.
– Что с тобой, Шефтл? Тебе неможется? – Она села рядом с ним.
– С чего ты это взяла? – Шефтл поморщился и изо всех сил загнал шило в постромку.
– Может быть, принесешь воды? – помолчав, тихо сказала Зелда. – Я хочу замесить тесто. Ведь всего полбуханки осталось…
– Куда тебе, ты ведь больна… – угрюмо отозвался он, не отрывая глаз от постромки.
– Ничего, мне лучше… Ну да… Я, кажется, совсем выздоровела.
– Да и муки всего полмешка осталось…
Но он все-таки встал, взял ведра и тяжелыми шагами вышел из хаты.
Зелда поднялась с табуретки. Перед ее глазами все поплыло, и она еле удержалась на ногах. Нет, эта проклятая хворь никогда ее не отпустит. Она нарочно сказала Шефтлу, что чувствует себя лучше. Думала – обрадуется, а он даже не взглянул на нее. Неужели разлюбил?… Ну конечно… Кто это любит больную жену? Но что она может сделать? Если бы поехать к доктору и взять у него лекарство… Тогда бы она, наверно, скоро выздоровела и Шефтл стал бы ее любить, как прежде. Голова снова закружилась, но она решила не поддаваться. Пусть Шефтл увидит, что она вовсе не так больна. Зелда взяла макитру, насыпала в нее муку, осторожно, чтобы ни крупинки не просыпать на пол, – Шефтл этого не выносит. Потом, положив закваску в макитру, поставила ее на табурет. Тяжело дыша, Зелда месила тесто и радовалась, что мужу это, может быть, понравится и он повеселеет.
Шефтл вскоре вернулся с полными ведрами воды. Зелда подняла макитру, хотела переставить ее на лавку, но тяжелая посудина выскользнула у нее из рук, с треском упала на пол и разбилась.
– Ой, горе мне! – выглянула из-за печи старуха. – Она таки разбила макитру, такую дорогую макитру, несчастье мое…
Шефтл, не выпуская из рук ведер с водой, молчал. Прислонившись к стене, Зелда впервые при нем расплакалась.
– Ах, чтоб оно сгорело! – Шефтл с шумом опустил ведра на земляной пол, так что вода расплескалась. – Тебя только здесь не хватало! – напустился он на мать. Он изо всех сил хлопнул дверью и вышел из дома. Долго он шагал по занесенному снегом двору, пока лютый мороз не загнал его обратно в хату.
Зелды в кухне не было.
– Где она? – спросил он лежавшую на печи старуху.
– Там, в горнице… Макитру она ведь уже, слава богу, разбила.
– Ну, годи! – буркнул Шефтл.
Да, все пошло колесами вверх, Элька, кажется, была права… Он-то думал: женится – прибавится пара рук, подымется хозяйство, – а ему уже нечем кормить одну-единственную кобылу… «Не везет тебе, Шефтл, не везет… Ну, а если в колхоз? Но у них тоже не сладко, на картошке сидят. Так чего ради менять шило на швайку? Вот другое дело – Ковалевск…» Шефтл вспомнил дорогу, обсаженную яблонями.
Из горницы донеслось приглушенное всхлипывание.
– Слышишь? – крикнул он матери. – Опять ее грызла, опять ворчала?
– Кто ворчал? Я совсем у вас онемела.
– Ничего себе немая! Жужжит и жужжит, как комар, с утра до ночи, гукает, как сова. Сколько раз я тебя просил, чтобы ты ее не трогала, не приставала к ней!
– Ты чего привязался ко мне? – завопила старуха. – Я виновата, что у него жена хворая…
– Годи! Тише! Хватит тебе! – прошипел Шефтл.
Он приподнял ситцевую занавеску и подсел к Зелде на кровать.
8
Калмен Зогот, пристроившись у окна, чинил валенки. В жарко натопленной горнице пахло жареными семечками и солеными огурцами. Гени-Ривы дома не было, ушла к Бурлакам – к ним приехал из армии на побывку старший сын Шлоймке. Калмен был доволен, что остался один. Его Геня-Рива женщина добрая, заботливая, но уж очень шумливая. А Калмен любит посидеть вот так, в тишине, поразмыслить о том, о сем…
Полгода уже прошло с того злосчастного дня, когда он получил письмо от Оксмана. Так Калмен и не выполнил его просьбу. А теперь куда посылать? Может, Оксмана уже нет под Харьковом? «Допустим, что письмо мне не передали, – вот и все. Зла же я никому не сделал. Значит, не судьба Оксману. Ну и не надо больше думать об этом». Мало ли у Калмена других хлопот и огорчений! Вот не позаботился он о приемной дочке своего приятеля Онуфрия Омельченко. Надо было уговорить Зелду поехать учиться, как сделала Настя. А он, Калмен, взял да и посоветовал ей выйти замуж за Шефтла.
Калмен вчера увидел Зелду – она стояла грустная около палисадника. Он не стал ее расспрашивать – не в его привычке совать свой нос куда не следует. Зелда тоже ничего ему не сказала. Но Калмену и так все стало ясно. Была девушка здоровая, полная, веселая, а сейчас словно кукурузный будыль. Но кто мог знать? Когда Зелда выходила за Шефтла, тот был еще исправный хозяин, а теперь хозяйство его, как старая телега, разваливается. И жалко Шефтла, и зло на него берет. Уперся, как бык…
По правде говоря, и Калмена иногда берет тоска по собственному наделу, по собственным лошадям, по току у себя во дворе. Но все-таки, если бы ему сказали: «Шлойме-Калмен, живи, как жил раньше», – он, пожалуй, не согласился бы.
