Текст книги "Степь зовет"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Ведь толком еще ничего не установлено… А если правда, что этот тип поджег? Ему еще передадут и… Нет, на этом собрание заканчивать нельзя…
– Еще одну минуту, товарищи! – Элька подняла руку. – После собрания я еду в Ковалевск. Есть такая мысль: давайте вызовем на соревнование Ковалевск. Они предлагают взять нас на буксир, а мы…
Юдл, сидевший в задних рядах, больше уже ничего не слышал. Его била дрожь, в ушах шумело. «Патлах… Патлах, сказала она… Проговорился, проклятый…»
– У них был пожар, а они еще и помощь предлагают, – донесся до Юдла голос Эльки.
«О, чтоб ты сгорела! Где она могла его видеть? Что он успел ей выболтать?» Съежившись за чьей-то спиной,
Юдл сверлил глазами Эльку, и ему показалось, что она тоже посмотрела на него.
– Но, товарищи, соревноваться с Ковалевском – это не борщ хлебать…
«Заговаривает зубы… Что делать? От Патлаха избавиться нетрудно. Утонет, сломает себе шею в канаве – тоже никто не заплачет… Но она…»
– Надо взяться так, чтоб колеса трещали! И тогда увидите, какой станет Бурьяновка через два-три года…
«Ты у меня уже ничего не увидишь…» – почти вслух проговорил Юдл и, вздрогнув, оглянулся. От страха, что его могли услышать, он вспотел, как мышь. Но никто не обращал на него внимания.
После собрания Элька задержала членов правления. На час ночи было назначено бюро партийной ячейки в Ковалевске, и она хотела кое о чем посоветоваться. Юдл Пискун прислонился к окну, сделав вид, будто что-то рассматривает.
Элька его заметила и сухо попросила удалиться.
– Собрание уже кончилось, – громко сказала она. – У вас, я думаю, есть свои дела…
Юдл, осклабившись, вышел из комнаты. Постоял во дворе, потом бросился назад и припал ухом к двери.
Сперва он услышал высокий голос Эльки, которая несколько раз назвала Хонцю, потом загудели мужские басы. Разговор пошел о соревновании. Говорили о молотилке, называли какие-то цифры. Кто-то, кажется Коплдунер, вызвался проводить Эльку.
– Что ты вдруг забеспокоился? Сама дойду, – раздался голос Эльки у самой двери.
Юдл кошкой метнулся во двор.
«Ты у меня дальше балки не уйдешь». И он крепко прикусил свой тонкий ус.
Через минуту Элька вышла из правления.
На небе собирались тучи. Из-за бугра налетал прохладный ветерок, свежо, чуть горько пахло полынью. Элька поднималась по травянистой тропинке. Проходя мимо двора Шефтла Кобыльца, она замедлила шаг. Ей Показалось, что за невысокой изгородью прошел Шефтл, один-одинешенек, и ее вдруг потянуло туда. На сегодняшнем собрании она его не видела. Он, единственный из всех хуторян, не пришел. Надо же вразумить его, поговорить так, чтобы он наконец понял…
Шефтла во дворе не было. На завалинке покряхтывала старуха, ей ломило спину. К дождю…
– Добрый вечер! – негромко сказала Элька. – Что это вы тут одна, в темноте? Шефтла нет?
– Еще с вечера уехал… На Нечаевский хутор понесло его. Хотел на день-другой человека нанять. Дождь собирается, ворох стоит открытый, а он мечется, прости господи, как ошалелый.
Элька присела. Ничего, она немного подождет. Может, вернется Шефтл, а тем временем она накроет ворох.
Девушка поднялась, взяла вилы и проворно стала накидывать солому на кучу непровеянной пшеницы. Вилы быстро ходили в ее сильных, умелых руках.
– Не надо! Зачем вам беспокоиться! – благодарно вздыхала старуха. – Спасибо вам… Мне уж не под силу… Эх-хе-хе, старость не радость…
Вокруг было так сумрачно и глухо, таким заброшенным выглядел этот двор и эта одинокая, охающая старуха… Эльку охватило странное чувство. На минуту ей представилось, что именно так должен выглядеть двор последнего во всей стране единоличника.
Элька кончила накрывать ворох. Быстро стряхнула приставшие к платью соломинки и подошла к старухе.
– Скажите своему сыну, что я заходила, – тихо сказала она, – что я хотела его видеть, ждала…
Элька сделала несколько шагов и остановилась.
– Вы ему передайте, что я еще зайду… завтра.
Она ушла.
Тьма все сгущалась. В стороне, во дворе Юдла Пискуна, мигнул и погас огонек.
Элька была уже за хутором. Впереди лежала ночная степь, на небе черными пластами громоздились тучи.
Навстречу порывами задувал резкий ветер, завивал платье вокруг ног. На ходу Элька потуже обвязала голову клетчатым платком, чтобы ветром не трепало волосы. Она пыталась собраться с мыслями. На бюро надо поставить вопрос о помощи, которую Ковалевск обещал бурьяновскому колхозу. Это раз. О соцсоревновании – это два… И надо поговорить о Хонце… Как тут быть? И, непрошеная, приплеталась мысль о старухе, которую она оставила одну, в темном дворе, и о нем, о Шефтле…
Там и сям в черной степи глаз смутно различал бугорки копенок.
Начал накрапывать дождь.
«Хотела бы я посмотреть, какой она станет через несколько лет, наша степь…» – подумала Элька.
Внезапно за ближней копенкой что-то зашуршало, и раздался короткий сухой треск. Элька сделала было шаг к копне, но упала. Черное небо прорезала молния, коротко пророкотал гром. Или это ей показалось?…
Элька попробовала подняться. Словно в тумане увидела она маленькую тень, скользнувшую по гребню балки. У нее звонко застучало в голове, острая боль пронзила то ли правую руку, то ли бок, и она вытянулась на земле. Ей послышалось громыханье колес на горе. Или это гром гремит и ветер свищет в ушах?…
Ветер свистел по степи и стегал землю крупным, холодным дождем.
Далеко окрест дышали желанной влагой массивы колхозных паров. А вниз по горе, погоняя буланых, несся Шефтл Кобылец. Он свистел лошадям: «Фью-у, айда!» – и на всю степь клял свою мужицкую долю.
Часть вторая
Перевод Р. Рубиной
1
Калмен Зогот, весь в пыли, с застрявшей в бороде соломенной трухой, торопливо шел с тока к своему заросшему травой двору. Уже подоспело время обеда, и у него сосало под ложечкой. Во дворе, около колодца, жена доила рябую корову. Не выпуская из рук влажного, теплого вымени, Геня-Рива живо обернулась к мужу и с волнением крикнула:
– Шлойме-Калмен! Шлойме-Калмен! Какое-то письмо пришло! На кухне лежит, на подоконнике. Под синей кастрюлей…
– Письмо? – недоверчиво переспросил Калмен. – Что за письмо такое?
С тех пор как в гражданскую войну убили Хаима, его сына-красноармейца, Калмен Зогот не получал писем. Ему никто не писал, и он никому не писал.
– От кого бы это, а? – недоумевал Калмен.
Он подтянул штаны и вытряхнул из своей густой черной бороды полову, словно дома его ожидал почтенный гость.
В тесной кухоньке пахло свежими огурцами. Калмен подошел к оконцу, осторожно приподнял синюю кастрюлю и увидел на подоконнике большой желтоватый конверт.
– В самом деле письмо! – удивленно пробормотал он, с опаской коснувшись конверта огрубелыми пальцами. – И кто бы это мог послать, а? Не случилась ли беда какая?…
Он несколько раз перечитал про себя адрес. А вдруг, даст бог, это ошибка и письмо вовсе не ему? Но на конверте крупными русскими буквами были выведены его имя и фамилия. Медленными шагами направился Калмен к двери и, сдунув пыль, уселся на пороге. Он посмотрел конверт на свет, осторожно вскрыл его, вытянул сложенный вчетверо лист пожелтевшей плотной бумаги, похожей на засаленную страницу старого молитвенника.
Калмен сгреб в кулак свою густую бороду, чтоб она ему не мешала, и, с трудом разбирая слова, начал медленно читать:
«Досточтимому, прославленному своими добродетелями, реб Шлойме-Калмену Зоготу. Пусть Вас не удивляет, что я к Вам обращаюсь с письмом. Надеюсь, Вы остались таким же добропорядочным человеком, как и прежде, хотя времена настали тяжелые и одному богу известно, как трудно нынче сохранить честность. Я долго думал, пока решился написать Вам и попросить о том, о чем прошу. Вам представляется возможность совершить богоугодное дело – оказать человеку услугу, равную спасению утопающего или призрению погорельца; только не проговоритесь перед кем-нибудь, упаси бог, ибо люди теперь хуже зверей в лесу. А Ваш труд даром не пропадет, Вы меня хорошо знаете. Мир еще не погиб, настанут более радостные времена, и мы тогда послужим друг другу. Уповаю на всевышнего и надеюсь, что совсем скоро мы возвратимся на наши насиженные места… Помяните мои слова: близок час, когда мы снова станем хозяевами нашего добра, добытого в поте лица, нашей земли, наших теплых гнезд, и тогда я Вас, конечно, не забуду. Надеюсь, что и Вы не забыли, как я, рискуя собственной жизнью и жизнью моих близких, укрыл Вас в своем доме, под своей крышей, от белых. Поэтому я не теряю надежды, что Вы войдете в мое положение и поможете в беде. Об одном только прошу, реб Шлойме-Калмен, чтобы никто, упаси бог, ни сейчас, ни позже не узнал о том, что я пишу…»
Калмену Зоготу все еще было невдомек, от кого письмо и чего, собственно, от него хотят. Наконец он догадался взглянуть на последнюю страницу. «Яков Оксман». «Вот как… – оторопел Калмен. – Яков Оксман… Так он, значит, жив… А то придумали, будто он где-то там, в холодных губерниях, умер прямо на станции. Чего только здесь не рассказывали о нем! Значит, жив…»
В своем длинном послании Оксман просил Калмена Зогота достать в его доме замурованную в печь синюю сахарницу. Калмену нужно только вынуть в горнице из печи два нижних кирпича в самом углу, около окна, выходящего во двор, в том месте, где стоит топчан, и выгрести немного песка, только осторожно, чтобы не разбить сахарницу. В этой сахарнице лежит все его, Оксмана, достояние, сколоченное тяжким трудом, – немного золота и серебра. Пусть Зогот часть возьмет себе – Оксман полагается на его совесть, – а остальное запрячет в буханку черного хлеба и с полустанка Просяное вышлет по указанному адресу, под Харьков, где Оксман служит сторожем на деревообделочной фабрике.
– Значит, жив… – все бормотал про себя Калмен Зогот. – И она, Нехама, с ним… А людям только бы языком трепать…
Калмен даже порадовался. Ведь он никому зла не желает.
«Под Харьковом, значит? Сторожем служит… Постой-ка, сколько же это времени прошло с тех пор, как его выслали? Год уже… Да, год…» – повторил он и начал перечитывать письмо.
Он читал долго, останавливаясь на каждой строчке. Только теперь он понял, чего от него хочет Оксман. «Золото… В печи замуровано…» Калмен испуганно оглянулся и быстрыми шагами, словно убегая от кого-то, прошел через смежную дверь в конюшню.
В просторной конюшне было прохладно и пусто. Между стойлами копошились в прошлогодней соломе несколько хохлаток.
Калмен нетерпеливо зашагал взад-вперед. «Ну и времечко! Всего год прошел, а кажется, что это было бог весть когда…» Перед его глазами ожила осенняя ночь, когда бурьяновцы, взволнованные, двинулись всем народом к Якову Оксману. И впереди шла та девушка, Элька Руднер…
Калмен, правда, не вошел тогда вместе со всеми в дом, остался во дворе. Как-никак они с Оксманом не один десяток лет молились в одной синагоге. И кто знал, что синагогальный староста способен на такое злодейство – гноить в яме хлеб, божий дар… Калмен так и сказал назавтра уполномоченной, когда она ему напомнила, что он заступался за Оксмана. А хорошая была девушка, уважала его, Калмена. Где она теперь? Такая славная, такая умница… Не то что новый председатель, Волкинд этот! Никогда и не посоветуется с народом, с настоящими землеробами. Этого плута Юдла сделал главным советчиком, а тот пшеницы от овса не может отличить! Вот возятся с молотьбой, а о ней впору бы уже и забыть. Спросил бы Волкинд его, Калмена, он бы нашел, что посоветовать. Но раз для председателя Калмен последняя травинка в степи, то остается только молчать. Пусть делает, что его душе угодно. Калмен не станет вмешиваться…
Во дворе залаяла собака. Калмен даже вздрогнул. Он стал торопливо перечитывать письмо. Почему это Оксман именно ему написал? Совсем чужой человек, ни сват, ни брат. Калмен Оксману зла не желает, пусть себе живет на здоровье. Но путаться в его дела он не будет. В конце концов дом Оксмана перешел к колхозу, пусть колхоз и разбирается. Да, надо отнести письмо в правление… Но все-таки… Ведь, как ни крути, Оксман спас ему жизнь. Даже удивительно, как это Калмену Удалось удрать из хаты, когда деникинцы ворвались? И не спрячь его тогда Оксман, староста, богатей, был бы Калмену конец. Отца красноармейца белые не пощадили бы.
Зогот быстро подошел к маленькому оконцу, встал на носки и засунул письмо в щель за косяком.
Так оно вернее будет. А там посмотрим. Может, и отошлет золото. Ведь это его добро, Оксмана. И Калмен прошел в хату. Следом за ним вошла Геня-Рива с полным ведром молока.
– Куда это ты запропастился? – Геня-Рива поставила ведро на широкую лавку. – От кого письмо, Шлойме-Калмен?
Зогот совсем запамятовал, что жена знает о письме. Он окончательно растерялся и не знал, что ответить. Он не умел врать. Уже двадцать семь лет они женаты, и Калмен ни разу не сказал жене неправды. Сделав вид, что не расслышал, Калмен пошел к двери.
– Куда это ты? От кого письмо, я тебя спрашиваю? Чего ты молчишь? – Геня-Рива заметила, что мужу не по себе, и запричитала: – Ой, горе мне! Что случилось, говори!
– Ничего, – рассердился Калмен, – ничего не случилось!
– А письмо? – не отступала Геня-Рива. – Я ведь держала его в руках. Что это за письмо?
– Ну и баба! Пристала, как банный лист… Это ошибка. Письмо не ко мне, а в колхоз.
Калмен быстро вышел во двор. Он обрадовался своей выдумке и сам был готов в нее поверить. Дом-то ведь колхозный. Пусть делают что хотят. Захватив с собой вилы, которые стояли у стены хаты, он, уже повеселевший, отправился к току.
– Куда ты побежал? Куда? – кричала ему вдогонку жена. – Ты ведь голодный. Хоть бы поел чего-нибудь!.. Что это с ним стряслось, лихо мне?…
Калмен даже не оглянулся. За хутором, на Жорницкой горке, где раскинулся ток, клубилась пыль. Видно, там снова приступили к молотьбе.
2
Ток был уставлен арбами и телегами. У молотилки, на скирде, запыленные с головы до ног колхозники ворошили вилами и граблями солому. У женщин и у девушек лица были повязаны платками, одни глаза виднелись. Едва перевалило за полдень, солнце стояло высоко, почти над самой головой, пекло без жалости, слепило глаза.
Среди арб в расстегнутом, помятом пиджачишке суетился Юдл Пискун, время от времени хрипло покрикивая на Коплдунера, который стоял на молотилке без рубашки, черный от загара и пыли, и подавал колосья к барабану:
– Быстрей пошевеливайся!
Коплдунер его не слышал, а то бы он, конечно, огрызнулся, как уже бывало не раз. Барабан с глухим гудением подхватывал колосья, стучали решета, поднимая вокруг себя пыль, и молотилка так дрожала, что казалось, вот-вот развалится. Коплдунер стоял, широко расставив ноги, ловким движением подавая одну охапку колосьев за другой, и хмуро поглядывал вниз, где в балке зеленела кукуруза.
Почему бы ей не работать рядом с ним? Вон сколько девушек вершат скирду… Наверно, не зря ее тянет туда. Он зорко глядел вдаль, но около кукурузы никого не увидел. Спуститься бы сейчас в балку… Только бы увериться, что там с Настей никого нет, больше Коплдунеру ничего не надо. Но он этого не сделает, он даже после работы не подойдет к ней. А вечером заглянет к Зелде, пусть Настя знает…
– Ну и жара! Пекло! – заскрипел над самым ухом взобравшийся на молотилку Юдл Пискун.
«Принесла его нелегкая! – подумал Коплдунер. – Председательский холуй…» А тот продолжал дудеть:
– Побольше набирай, побольше! Дай-ка мне вилы! И куда это девался Калмен? Вот и работай с ними, с этими лодырями! Каждого за загривок надо на работу тащить. Хоть разорвись!
Он выхватил из рук Коплдунера вилы и начал подавать к барабану. Пусть все видят, как он работает! Подал несколько раз, поскользнулся, чуть не слетел с молотилки. Наконец он увидел внизу Калмена Зогота и тотчас отдал вилы Коплдунеру.
– Пожаловал… Своей молодухой никак не может натешиться! Где это ты пропадал? – крикнул со злостью Юдл, когда Калмен поднялся на молотилку. – Коплдунер из сил выбился, один работает. У меня куча всяких дел, а я должен тут торчать. Ночи тебе не хватает, старый хрен?
«Чего он на меня кричит? – рассердился Калмен. – Нашел себе батрака». Другому Калмен Зогот не спустил бы, но поди свяжись с Пискуном… Не стоит руки марать. Такое дерьмо прилипнет – ввек не отмоешь…
Не говоря ни слова, Калмен взял пилы и начал подавать к барабану – на току становилось все шумнее. Со скрипом подъезжали тяжелые арбы с пшеницей, колхозники понукали лошадей и громко переговаривались между собой. Голос Юдла, который доносился уже снизу, все сильнее раздражал Калмена. Теперь Калмен был доволен, что еще никому не рассказал о письме. Чем попасть к Пискуну в руки, пусть уж лучше золото останется там, где оно есть. А может быть, Калмен еще и отошлет его Оксману…
Из накаленной степи налетел ветер и вихрем завертел легкую полову по току.
– Это к дождю! – крикнул Коплдунеру Калмен Зогот.
С трудом удерживаясь на молотилке, он смотрел на небо. С Санжаровских холмов плыли, обгоняя друг друга, черные тучи.
В степи становилось все темнее. С протяжным карканьем беспомощно метались в воздухе вороны, хлопали крыльями, а затем, роняя перья, понеслись куда-то вместе с разбушевавшимся ветром.
– Смотрите, что делается! – закричал Калмен Зогот. – Остановите молотилку!
Люди уже спрыгивали со скирды, с арб, с молотилки, смотрели с тревогой на потемневшую степь, на черное, взбаламученное небо.
– Чего вы стоите? – крикнул Коплдунер. – Хлеб надо спасать!
– Скорей, скорей! – засуетился Пискун. – Ливень будет!
Ветер свистел все сильнее. Низко нависшее, темное небо прорезывали со всех сторон яркие вспышки молний. Гром покатился по степи, по холмам и балкам. Над хутором протянулись густые синие полосы. Где-то там уже шел дождь.
– Ишь хлещет! – испуганно пробормотал старый Рахмиэл. – Ой, утята мои утонут, они же в канаве пасутся… Уточки мои утонут! – Набросив на голову мешок, он пустился бежать.
– А у меня стреха открытая, – вспомнил Слобо-дян, – того гляди, весь дом зальет.
– Боже мой, дождевая вода зря пропадает! – спохватилась и жена Шии Кукуя. – Надо корыто подставить.
В страхе за свое добро колхозники один за другим, покрыв головы мешками, с криками побежали домой.
– Куда? – кричал Коплдунер. – Куда вас черт несет? Ведь хлеб пропадает…
– Уплывет, хлеб уплывет! – подал свой голос и Юдл Пискун. – Вот какие тучи! Ай-ай…
– Вернитесь! – надрывался Коплдунер. Ветер унес его соломенную шляпу и покатил по степи. – Скорей, скорей! Тащите мешки! Мешки сюда, скорее!
Черная, запорошенная соломой борода Калмена Зогота развевалась по ветру. Он таскал мешки к пшенице, забыв не только о письме, но даже и о самом Якове Оксмане. Теперь он знал одно – во что бы то ни стало нужно спасти хлеб.
Коплдунер деревянной лопатой ссыпал пшеницу в мешки. Рядом сгребали зерно Хома Траскун и Додя Бурлак. Другие колхозники торопливо перетаскивали мешки к навесу.
– Смотри, какая темень! – вопил Юдл Пискун. – Потоп будет! Потоп!
В воздухе повеяло прохладой. Хлынул проливной дождь.
Свистел ветер, косой дождь все сильнее хлестал по молотилке, по арбам, по людям, которые суетились около непокрытой пшеницы.
– Брезент! – кричал Калмен Зогот. – Тащите брезент!
– Нет брезента, – огрызнулся Юдл Пискун. – Соломой укроем. Ну-ка, арбу сюда! Живо!
Микита Друян с Коплдунером и Хомой Траскуном впряглись в арбу с колосьями. Юдл Пискун, покрикивая, легонько подталкивал арбу сзади. Около пшеницы Зогот и Триандалис подперли арбу плечами, и она накренилась. Колосья с шелестом посыпались по спущенной драбине вниз.
– Чтоб им трижды кишки скрутило! – выругался Юдл Пискун, застегнул мокрый пиджак и полез на колосья. – Утоптать нужно! Утоптать!
Калмен Зогот промок насквозь и уже собирался было укрыться под навесом, когда заметил, что несущиеся по горке ручейки, бурля и пенясь, заворачивают к пшенице. Калмен схватил лопату и стал быстро отводить воду в сторону.
– Разбежались, будто мыши, чтоб им сгореть! – ворчал Юдл, глядя на Онуфрия Омельченко, Коплдунера и Хому Траскуна, которые таскали солому и со всех сторон укутывали ею зерно. – Работай на них, надрывайся!
А за обмолоченной скирдой лежал Риклис, глубоко засунув худые ноги в нагретую солнцем солому, и лениво следил за косыми полосами дождя, за бегущими ручейками.
«Пусть хлещет. Могу себе позволить и отдохнуть немного. Надо мной не каплет. Не мое тут пропадает».
Вскоре ветер утих. Дождь стал спокойным, равномерным и редким. Сильнее зашумели несущиеся с холма ручейки. Ток опустел. Один только Юдл Пискун, укрыв голову мешком, отводил лопатой воду. Он промок насквозь, но, чувствуя, что из-под навеса за ним следят много глаз, не уходил. Вдруг он услышал свист. По узкой дорожке неслась к току бедарка. Юдл стал еще проворнее орудовать лопатой. «Хорошо, что я не ушел с тока», – подумал он.
3
На заляпанной грязью бедарке мчался председатель колхоза Меер Волкинд. Он сидел, закутанный в коричневый брезентовый плащ с поднятым капюшоном, и, чмокая, поторапливал кобылу. Дождь хлестал его по широкой спине. По обе стороны дороги бежали ручейки, унося с собой полову и солому. Сливаясь, они поворачивали к поросшим буркуном канавам, с ожесточением шумели и пузырились под дождем.
«Кто знает, что там делается. – Из-под низко надвинутого капюшона Волкинд тревожно глядел на степь и все поторапливал лошадь. – Вот беда, пшеница, наверно, промокла. Хома Траскун еще позавчера говорил, что надо свезти хлеб с тока. А на чем? Лошади-то на молотьбе. А теперь от Хомы упреков не оберешься. Как будто можно было ожидать, что ни с того ни с сего хлынет дождь…»
Поежившись в тяжелом, намокшем плаще, Волкинд вспомнил о своей мазанке. Она все еще стоит такой, какой Матус, уезжая, оставил ее, – с худой крышей, с обнаженными стропилами. Волкинд уже около десяти месяцев, с тех пор как приехал сюда, собирается перекрыть мазанку соломой или камышом, да вот все руки не доходят.
«Наверно, здорово течет. Вот беда! И дернул же меня черт привезти сюда Маню!»
Ток был уже близко. Дождь как будто утихал. На току хлопотал один только Юдл Пискун, он все еще отводил деревянной лопатой воду к канаве и делал вид, будто, поглощенный работой, не замечает председателя.
«Укрыл-таки пшеницу! – с облегчением вздохнул Волкинд. – Хозяин, ничего не скажешь. И Хонця еще ворчит… Если бы все работали, как Юдл!» Хорошо, что ему, Волкинду, удалось провести Юдла в правление, хотя кое-кто и был против.
Когда председатель подъехал к току, дождь уже совсем прошел. Посветлело. Небо над омытой степью стало словно выше. Колхозники в подвернутых штанах осторожно ступали босыми ногами по холодной грязи, полной грудью вдыхая свежий послегрозовой воздух.
Степь, куда ни бросишь взгляд, казалась теперь необычайно широкой. Далеко-далеко, на пригорке около Нечаевского хутора, вертел крыльями ветряк. На самом горизонте ясно обозначались уже обмолоченные скирды соседних колхозов.
Меер Волкинд, большой, нескладный, грузно топал в высоких юфтовых сапогах вокруг кучи пшеницы, лез руками под солому, щупал зерно и сокрушенно бормотал:
– Как это я не догадался приготовить брезент? Сколько пшеницы промокло… Попробуй высуши ее теперь…
– При чем тут вы? – подскочил к председателю Юдл Пискун. – Налетело нежданно-негаданно… Кто мог думать… Да и беда не велика. Пусть только покажется солнце – переворошим копны, и пшеница у меня будет сухонькой. Что ты скажешь, Калмен? – вдруг обратился он к стоявшему неподалеку Зоготу, как бы призывая его в свидетели.
Меер Волкинд угрюмо шагал в своем отяжелевшем плаще по мокрому току и клял себя за то, что не вывез обмолоченный хлеб, что затянул с молотьбой.
– Ничего не поделаешь, надо будет опять переворошить копны, – повторил он слова Юдла. – Боюсь только, как бы дождь не зарядил надолго…
У навеса, где столпились колхозники, Коплдунер мыл в луже ноги.
«Сейчас эта глухая тетеря съязвит на мой счет, – подумал, досадливо морщась, Волкинд. – И чего ему надо? Всегда всем недоволен, такой же, как Хонця… „Ему бы хомуты чинить, а не колхозом управлять“, – так, кажется, Коплдунер сказал Юдлу про меня? Ну и правление подобралось – на одного Юдла можно положиться. Настоящий труженик…»
Между тем Коплдунеру было сейчас совсем не до Волкинда. Ему важно было знать, почему Настя все возится у кукурузы, когда все остальные уже с полчаса как ушли оттуда. Вдруг у него екнуло сердце. Не Настя ли там идет, размахивает руками? Она… Коплдунер проворно скрылся за молотилкой.
Босая, в промокшем тонком платье, которое облепило ее плотное, ладное тело, слегка разрумянившаяся, Настя остановилась возле навеса, кого-то ища глазами.
– Что потеряла? – подмигнул ей Юдл.
– Дождь, который прошел, – нарочито громко ответила Настя и повернула к арбам.
Коплдунер за молотилкой ладил грабли. Поскользнувшись в луже, девушка подбежала к нему с протянутыми руками.
Парень даже не оглянулся, молча наколачивал грабли на держак.
– Что с тобой? – удивленно спросила Настя.
– Со мной ничего, – ответил холодно Коплдунер. Девушка смотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Коплдунер, какая муха тебя укусила? – Она вдруг звонко рассмеялась.
Он не мог удержаться и все-таки взглянул на нее. Никогда она не казалась ему такой привлекательной. Крепче, чем когда-либо, прижал бы он ее сейчас к себе. Но обида от этого нисколько не уменьшилась.
– Чего ты так смотришь? – спросила Настя. – Или разонравилась?
Парень насупился, молчал.
– Ну что с тобой? Заговоришь ты наконец?
– Можешь возвращаться к своей кукурузе. – Коплдунер отвернулся и пошел к навесу.
– Постой! – воскликнула Настя.
– Ну, что еще? – Он задержал шаг.
– Подожди…
– Мне нечего ждать…
– Послушай, что я тебе скажу.
– Слыхали…
– А может быть, я скажу такое, чего ты не слышал?
– А мне все равно. – И пошел быстрее к навесу. Меер Волкинд стоял у навеса и ругал колхозников за разбросанную упряжь. Те лениво отругивались. Недовольный, председатель вернулся к своей бедарке, взнуздал лошадь и, бросив взгляд на Юдла, спросил:
– Ну, кто со мной? Поздно уже.
Юдл Пискун, не мешкая, взобрался на бедарку и уселся рядом с Волкиндом. Неожиданно с другой стороны двуколки вырос Риклис, длинный, худой, с колючими, завистливыми глазами, и поставил ногу на подножку.
– Куда? – возмутился Юдл. – Куда ты лезешь? Не видишь, какая грязь! Лошадь не потянет.
– Грязь? Вот ты и иди пешком! – вскипел Риклис. – И так все время разъезжаешь, хватит! Слезай, слезай, нечего раздумывать! Вываливайся.
– Но-о! – Юдл со злостью стегнул лошадь. Бедарка рванулась с места и, разбрасывая комья грязи, покатилась вниз по току.
– Новый хозяин на нашу голову! – орал вслед Риклис. – Катается по целым дням, а ты работай на него, надрывайся, чтоб его разорвало… А председатель сидит, как истукан, хоть бы слово сказал… Я им поработаю, они меня запомнят…
Над освеженной степью воцарился покой. Только дождевая вода бурлила в заросших канавах и с шумом неслась вниз, к взорванной плотине.
Уже через несколько минут Юдл пожалел о своей ссоре с Риклисом. «Надо было пустить его в бедарку, и дело с концом. Опасный тип. И язык у него вонючий. Кто его знает, что он может придумать». Юдл был теперь почти уверен, что Риклис подсмотрел, как он позавчера отвез с тока телегу с пшеницей к себе во двор. Потому-то он так нахально и разговаривал. «Чтоб его гром поразил. Как бы не ляпнул чего-нибудь…» Юдл ерзал на сиденье, то и дело оглядываясь, хотя ток давно уже скрылся из виду. Черт его дернул сесть на эту бедарку! Пешком надо было идти, вместе со всеми. Сколько раз он давал себе слово никогда не отделяться от колхозников.
– Придется завтра убрать пшеницу с тока. – Волкинд озабоченно посмотрел на Юдла. – Может, выдать пока кое-что колхозникам? Что вы скажете?
– Как хотите… Выдать легче всего. Да вот с коровником как тогда будет?
Волкинд давно носился с мыслью поставить на лугу, около ставка, молочную ферму. Район уже отпустил кредит на помещение для сорока коров. Но Юдл внушил председателю, что если уж строить, то по меньшей мере на сто голов, как в Веселом Куте, чтоб не стыдно было показаться на глаза соседям. А средства можно изыскать. Волкинду план Юдла пришелся по нраву: вот это размах!
– Насчет строительного материала вы уже поинтересовались? – спросил Волкинд.
– А как вы думали! Из-под земли достану. Вы не сомневайтесь, будет и лесоматериал, и кирпич, и гвозди. Главное – это средства. Не мешает оставить побольше хлеба. Что и говорить! Окупится.
– Еще бы! Давайте сегодня же решим этот вопрос на правлении, и начинайте в добрый час!
Юдл ликовал.
«Пусть только начнет строить, – думал он, – тогда мне и на трудодни наплевать…»
Лошадь фыркнула, разбрасывая копытами грязь. По обочине дороги, подобрав юбку, быстро шагала Настя.
– Почему одна? – Юдл ехидно заулыбался. – Иди сюда, прыгай, председатель тебя подвезет…
Настя на ходу оглянулась и ничего не ответила.
– Ну, прыгай, скорей!
– Ничего, и пешком дойду, – ответила она сердито.
– Куда ей с нами, со стариками! – Юдл хихикнул. «И эта почему-то дуется, – подумал Волкинд и снова вспомнил о Коплдунере. – Чего ему нужно? Видно, прав Юдл, в завхозы метит, а может, и выше…» Волкинд хлестнул лошадь и повернул мимо сада.
Посреди улицы, неподалеку от красного деревянного амбара, виднелся знакомый «фордик» секретаря райкома.
4
Коплдунер не заметил, как Настя ушла. Стоя под навесом вместе с колхозниками, делал вид, что его очень занимают россказни Риклиса о жене Волкинда.
– Она в него три раза в день бросает свои туфельки на высоких каблучках. Наш председатель так наловчился, что ловит их на лету.
Коплдунер смеялся громче всех – Настя ведь слыщит! – и заставлял себя не смотреть в сторону молотилки. «Ничего, пусть помучается. Мне тоже не сладко. На кукурузу потянуло? – Он теперь все понял: Грицко на тракторе работает неподалеку. Сказал доброе словечко, а она уж и рот разинула. Все девки одинаковы, настоящие телки! Покажи им клок сена – они и готовы». Коплдунер нарочно выбирал выражения погрубее, чтобы выдержать характер. Он знал, что его ненадолго хватит, все равно первый к ней подойдет.
– Ты что, парень, зеваешь? – Риклис вдруг ткнул Коплдунера в бок. – Твоя краля от тебя улепетывает.
И в самом деле Настя быстрыми шагами спускалась с горки.
Сердце у Коплдунера словно оборвалось. Все-таки ушла, не дождалась его… Он кинулся к молотилке, снял с нее ремни и, бросив их на ходу под навес, в один миг спустился вниз. Но Насти уже не было видно. И чего он, Коплдунер, взъелся на нее? Он вспомнил, как она подбежала к нему, усталая, промокшая. К нему ведь она пришла, к Коплдунеру, чтобы вместе идти долгой…
В степи все больше темнело. Из-за балки доносилось мычание стада, возвращавшегося с пастбища. Это протяжное, грустное мычание и хлопанье бичей напомнили ему, как совсем недавно они с Настей пасли чужой скот, как они с утра до ночи спины гнули на земле Оксмана. Трудно даже поверить: какой-нибудь год назад они с Настей еще батрачили… Как здесь все изменилось – и люди и сама степь… Настя тоже изменилась. Он ее порой не узнает. Гордая, самостоятельная стала.