Текст книги "Степь зовет"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– Ну? – Синяков слегка прищурил правый глаз.
– Посмотрите, в чем я хожу, – показал Онуфрий на свои заплатанные штаны. – Это все, что я нажил. Чужого хлеба никогда не ел, даже хворостинки с чужого дерева не отломил. Спросите Коплдунера, Хому Траскуна, Калмена Зогота. Они хорошие люди, они знают… Весь свой век на кулаков работал, на Оксмана. – Он вдруг ощутил в себе силу: все расскажет, все, и пусть с ним делают, что хотят. Больше он так не может. – На Оксмана я работал… – повторил Онуфрий с тоской, не выпуская агрономова плаща.
– Ну и что же? – сдвинул брови Синяков.
– На кого только я не работал? Кто не купался в моем поту? – не слушая, угрюмо спрашивал Онуфрий. – Пятьдесят три года, Сколько мне еще осталось жить? Чужого кизяка я не присвоил, ничего чужого не брал. Я никогда не воровал! – глухо крикнул он вдруг. – А сейчас… у себя, в колхозе…
Громыхнул гром, в степи потемнело. Ветер с протяжным свистом гнал по небу тучи, разметая у лошадей хвосты и гривы. Словно спасаясь от ветра, они потянули бричку в сторону, беспокойно заржали. Онуфрий все держал Синякова за плащ.
– Кем я был до колхоза? С голода пух. Спросите кого хотите. Никогда у меня не было ни своей клячи, ни собственного клочка земли. Всю жизнь на чужих спину гнул. А дочка моя, Зелдка? Мало она сил потеряла на чужих токах, чтоб им сгореть… Надрывались до седьмого пота, подавиться им. Душу они у нас вымотали. Кабы не вы, – Онуфрий, весь дрожа, еще крепче ухватился за плащ Синякова, – кабы не колхоз… Что хотите делайте, хоть судите меня… Я отработаю, ночи спать не буду… Больше я не могу, он меня вконец запутал…
– Кто? – Синякову передалось волнение Онуфрия, он еле сдерживал дрожь в губах.
– Он, Юдка, – прохрипел Онуфрий.
– Юдка?
– Юдка, Юдл Пискун. Вы его разве не знаете? Наш завхоз, бурьяновский. Он меня с пути сбил. Два мешка пшеницы подсунул, рот мне хотел заткнуть. Сейчас я все понял. Пшеница у нас в солому ушла, вот куда. Перемолотите пшеницу – сами увидите. Молотилка плохо работала… Сейчас-то я понял! – Густой, мутный пот катился у Онуфрия по лицу, по бороде, по обнаженной шее. – Завтра же велите все перемолотить. Только вы сами стойте у молотилки, у барабана. Тогда увидите…
– Перемолотить, говоришь? – словно в раздумье, сквозь зубы проговорил Синяков.
– Половина хлеба в соломе осталась. Зелдке, дочке моей, столько лет жизни… Вы только попробуйте…
– Прежде всего, – прервал Синяков Онуфрия, глядя ему прямо в лицо, – прежде всего мы вас обоих запрячем – и тебя и завхоза вашего.
– Меня? – ошеломленно пробормотал Онуфрий. – За что же меня-то? Он меня обманом взял… Я свое отработаю, все колхозу отдам…
– Колхозу? – Синяков прищурился. – Колхозный хлеб остался в соломе, в полове, чтобы крысы его ели, а ты молчал? Пискун воровал колхозный хлеб, а ты… ты тоже таскал? Эх ты, – руки у него затряслись, – пашешь на чужих конях чужую землю… – Он с трудом перевел дыхание и неожиданно переменил тон: – Не бойся, тебя не тронут… Ты молодец, ты его поймал, Пискуна, теперь ему крышка. Теперь всем кулакам крышка, верно? А тебе… тебе мы все дадим. – Он схватил Онуфрия за плечо. – Мы еще пороемся в селах, потрясем тех, кто остался, мы за них возьмемся, с корнем вырвем! – кричал он. – Мы все перепашем, верно? И всюду посадим батраков, голоштанников, лодырей шелудивых…
Онуфрий смотрел на агронома широко открытыми глазами.
– Все мы здесь переменим! – кричал Синяков. – Небо перекрасим в красный цвет, в кровавый цвет… Теперь ты здесь хозяин. – Он так встряхнул Онуфрия, что тот чуть не упал. – Ты бывший батрак, земли у тебя не было, коней не было, теперь у тебя все есть. Председателем колхоза мы тебя сделаем… Нет, председателем райисполкома, секретарем райкома выберем мы тебя… Ого! Ты бывший батрак!
Лицо у Синякова перекосилось, налилось кровью, над густыми, колючими бровями вздулись голубые жилы.
– Ты теперь всё. Тебе весь почет… Бывший голодранец… В Кремле ты будешь сидеть, – не кричал он уже, а сипел, – в Кремле!
Синяков схватил лежавшую на бороне лопату и занес ее над головой Онуфрия. Прежде чем Онуфрий успел отшатнуться, лопата блеснула перед его глазами и рассекла ему лицо. Он дико вскрикнул, так что лошади отпрянули в сторону, и упал на землю, не выпуская вожжей из рук.
– Уф! – Синяков тяжело перевел дух и бросил лопату на лицо Онуфрия. – Хлеба захотел? Вот тебе хлеб… Легкой жизни? Колхозов? Вот тебе легкая жизнь… Вот тебе… – приговаривал он, всякий раз пиная ногой безгласное тело.
Онуфрий неподвижно лежал навзничь, лишь ветер шевелил лоскут рубахи на его плече.
– Собака!
Синяков плюнул, набрал горсть земли и тщательно вытер руки. Пошатываясь, пошел он к бричке и без оглядки погнал лошадей в гору, к хутору. Над балкой громко свистел ветер. Он гнался за бричкой и быстро-быстро катил за ней чертополох, вплетая его в спицы колес…
29
На пригорке у ставка пылал костер. Осенний ветер, завывая, налетал с окрестных сжатых полей, раздувал огонь. Сухой бурьян потрескивал, и вместе с густым, клубящимся дымом к хмурому, помутневшему небу взвивались красные искры.
Вокруг костра было шумно. Одна за другой подходили девушки в теплых, туго облегающих кофточках. Они громко смеялись, подталкивали друг дружку и задирали парней, которые, устав от работы, сидели вокруг костра, подбрасывая бурьян.
Красное пламя костра отражалось в ставке, разливалось по волнам, подобно отблеску заходящего солнца, выхватывало из темноты купы камыша и прибрежные водоросли.
Костер был затеей Коплдунера.
Вокруг костра собиралось все больше и больше девушек и парней. Из соседнего украинского колхоза «Вiльна праця» пришли наряженные, как на свадьбу, с гармошкой, с полевыми цветами на шапках и в руках комсомольцы, прикрепленные к бурьяновской ячейке.
Шум нарастал. Где-то в вечерней темноте зазвенела песня:
Эй ты, Галя, Галя молодая!
Обманули Галю…
Песня и говор, девичий визг и смех разносились далеко-далеко над вечерней степью.
Среди девушек, принаряженная и взволнованная, стояла Зелда.
С полчаса назад, когда она вместе с подружками шла сюда, к костру, у пустого загона им повстречался Шефтл. Угрюмый, небритый, он медленно шагал за своей буланой. Теперь ведь у него только одна лошадь. Видно, он вел ее с водопоя – через плечо у него были переброшены мокрые путы, штаны подвернуты выше колен.
Зелда хотела подойти к нему, спросить, как поживает его мать, – она слышала, что старуха болеет, – но постеснялась подруг.
У самой плотины Зелда не выдержала и оглянулась. Шефтла уже не было. Девушке стало грустно и как-то тревожно. Она поминутно оглядывалась на разбросанные хатки хутора. Шефтлу, наверно, теперь тяжело одному, она могла бы ему что-нибудь сварить, постирать, если нужно…
Над вечерней степью тихо выл ветер, раздувал костер. Уже не рано. Отец, наверно, вернулся с поля. Зелда решила сбегать на минутку домой, посмотреть, как он там. Последнее время он был чем-то подавлен, и это ее беспокоило. Но парни окружили ее и не отпускали.
В кружке парней стоял, расставив ноги, тракторист Грицко и играл на гармошке. Комсомольцы из соседнего колхоза затеяли танцы. Но девушки со смехом прятались одна за другую.
Вдруг вышла Зелда, ладная, статная, в глазах огонь. Красный отблеск костра упал на ее красивую шею, окрасил в медь ее волосы. Слегка запрокинув голову, она пошла в пляс одна, потом танцевала с каждым, кто подвертывался под руку. Ребята били в ладоши, притопывали, свистели, лихо вскрикивали.
Девушки притихли. Они смотрели, как Зелда пляшет, слышали, как парни восхищаются ею, и это их задевало.
– Да уймитесь вы! Хватит! – кричали они парням. – Она и в самом деле подумает…
– Смотри, как расплясалась!
– Как бы потом не плакала…
Зелда ничего не слышала. Она плясала неистово, как бы желая что-то заглушить в себе.
Вдруг неподалеку в темноте раздался скрип колес.
– Едут!
– Кто бы это мог быть?
Все смотрели на дорогу. К пылающему костру подъехала бричка. В бричке сидел Синяков.
Его тотчас окружили возбужденные пляской, веселые парни и девушки.
– Товарищ Синяков приехал!
В первую минуту Синяков машинально схватился за задний карман, где у него лежал браунинг, но тотчас же овладел собой и улыбнулся.
Зелда стояла в стороне и смотрела на Синякова. Теперь он казался ей совсем не таким страшным, как в ту ночь на плотине.
Синяков все время смеялся, переходил с места на место, громко, отрывисто расспрашивал о хуторских новостях, удивлялся, почему это вдруг собрались здесь.
– Ну-ка, кто пойдет со мной плясать? – громко крикнул он. – Где у вас самая красивая девушка?
Заметил Зелду, позвал ее:
– Чего ж ты стоишь? Выходи в круг…
– Выходи, Зелда! Покажи, как наши умеют плясать! – закричали парни.
– Давай, давай! С огоньком!..
Синяков скинул плащ и провел обеими руками по гладко выбритой голове.
Зелда, покраснев, юркнула в толпу. Вместо нее в круг ворвалась девушка из соседнего хутора. Позже, когда танец разгорелся и о Зелде забыли, она тихо ушла.
По дороге в хутор она пыталась отыскать глазами свою хату, но было очень темно, и она ничего не могла различить.
«Спит уже, должно быть, – успокаивала себя Зелда, думая об отце. – Зря задержалась. Надо было хоть приготовить ему поесть. Наверно, лег спать голодный».
Вытащив из пятки репей, она перескочила через заросшую канаву, миновала несколько палисадников и вошла во двор. Тихо отворила перекошенную дверь, проскользнула в хату. Хотела зажечь лампу, ноне нашла спичек. Постелила себе в темноте на скрипучей деревянной кушетке, которая стояла у самого окна, разделась и остановилась в нерешительности.
«Может, разбудить его? Пусть чего-нибудь поест».
Зелда постояла минуту, придерживая рукой длинную рубашку. Потом, шаркая по полу босыми ногами, осторожно подошла к деревянной кровати.
В хате было темно, хоть глаз выколи. Ничто не нарушало тишины. Девушка нагнулась над кроватью и ощупала ее. Кровать была пуста. Тихо ступая, Зелда пошла в угол комнаты, к печке, около которой отец последнее время часто спал. Руки Зелды шарили по набитому соломой мешку.
«Где же он? Может, на печке?»
– Тато! – позвала она.
Никто не отвечал.
– Тато!.. Ты спишь?
За окном гудел ветер, шуршала сухими ветками обнаженная акация. Надтреснутые стекла жалобно звенели.
Затаив дыхание, Зелда стояла в одной рубашке посреди темной комнаты. То ей слышалось на печке похрапывание отца, то снова один только ветер с тонким присвистом завывал за окном.
«Где это он задержался?»
Она опять попыталась разыскать спички, но не нашла. Ей было не по себе. Темнота зловеще смотрела на нее из всех углов пустой хаты. Девушка пробралась к скрипучей кушетке, тихо легла и съежилась под одеялом.
«Не надо было там оставаться так поздно», – досадовала она на себя и все вслушивалась в шорохи, все вглядывалась в темноту. Вдруг ей стало мерещиться, что отец лежит посреди хаты на полу… Нет, он сидит на табурете у стены… Голова у него клонится на грудь, он дремлет… Зелда еле сдержала желание окликнуть его – так ясно он ей представился.
Куда она девала спички?
За окном протяжно выл ветер, донося откуда-то издалека одинокий лай собаки. Зелда зарылась лицом в подушку.
«Постой-ка, что мне сказал Синяков?» – старалась она вспомнить подробности сегодняшней гулянки, лишь бы не смотреть в темноту и унять непонятную, тоскливую дрожь.
30
Была полночь. Ветер не унимался, все гнал и гнал над степью темные, всклокоченные облака. На самом дне Вороньей балки, на черной рыхлой пашне, лицом к темному небу, лежал Онуфрий Омельченко. Ноги, чуть согнутые в коленях, упирались ступнями в сырую землю, будто он хотел подняться. Рассеченный лоб был накрыт лопатой. Седая борода была задрана, полуоткрытый рот, искривившийся от боли, казалось, взывал о помощи. В правой, вытянутой вперед руке он держал вожжи, точно боялся, как бы лошади не убежали.
Встревоженные кобылы топтались вокруг, волоча за собой борону, путались в упряжи и глухо ржали, словно звали Онуфрия домой, на хутор, в теплую хату.
Но Онуфрий не двигался.
Лошади кружили все беспокойнее, стали кидаться друг на друга, кусаться, наконец порвали сбрую и помчались, волоча за собой борону, по балке. Выбрасывая задние ноги, метались они по пашне из стороны в сторону, а борона била их по ногам. Наконец одна лошадь оторвалась и с тревожным ржанием понеслась прямиком через степь.
К утру ветер утих, но небо осталось мутным, полным невыплаканного дождя. Палисадники и хаты окутал белесый туман, который тянулся от прохладного ставка и оседал прозрачными каплями на стеклах окон.
Зелда проснулась внезапно, как будто ее разбудили. Она спрыгнула с постели и сонными еще глазами поискала отца. Онуфрия не было.
К девушке вернулись все ночные страхи. Она наскоро набросила на себя платье и вышла из дома.
«Где же он? Что с ним случилось? – спрашивала она себя. – Может, его задержали?»
Девушка вдруг вспомнила о нескольких горстях пшеницы, которые как-то принес отец.
Сердце у нее учащенно забилось, она быстро побежала по холодной, сырой траве к правлению.
На колхозном дворе уже собирались хуторяне, чистили лошадей, готовили упряжь. Посреди двора, против распахнутого амбара, стояли несколько колхозников. Они смотрели на облачное небо и гадали, каждый по-своему, какая нынче будет погода.
Издали Зелде показалось, что среди этих колхозников стоит и отец. Зелда слегка замедлила шаг. К ее беспокойству примешалось чувство досады.
«Ну, постой, сейчас я ему задам! Что это он себе думает?»
На ходу она одернула платье, привела в порядок волосы.
Один из колхозников что-то рассказывал, остальные громко смеялись.
Присмотревшись внимательнее, Зелда поняла, что ошиблась, – Онуфрия среди хуторян не было.
– А, Зелдка, – с приветливой улыбкой кивнул ей Калмен Зогот. – Что так рано?
– Вместо отца пришла? – спросил Хома Траскун.
– Как это? – Зелда остановилась в испуге.
– Идем, идем с нами! Мы не против.
– С молодой оно всегда веселее, – добродушно шутили хуторяне.
Зелда не слушала, растерянно оглядывалась.
– Где он? – спросила она тихо и с тревогой ждала ответа. – Где же он?
– Ты на кого оглядываешься? Или что потеряла?
– Кого ищешь? – со смехом спрашивали колхозники.
Их смех немного успокоил Зелду.
– Отца. Он со вчерашнего дня домой не приходил…
– Вон оно что! – Додя Бурлак почесал у себя в бороде. – Ну, значит, к девушке завернул.
– К девушке не к девушке, а уж к вдове…
– Сама понимаешь, – развел руками Микита Друян, – мужику без бабы никак нельзя…
– Ай, хватит вам шутки шутить! – в сердцах сказала Зелда и все оглядывалась, искала отца. – Говорю же, как ушел он на рассвете, так и не приходил, дома не ночевал…
– Вот так номер! Она хочет, чтобы он дома ночевал!
Снова грянул хохот.
– Да будет вам! Чего языки распустили? – сердито отозвался Калмен Зогот, складывавший пустые мешки. – Человек о деле спрашивает, а они… Иди сюда. Нечего с ними, сама видишь… Говоришь, Онуфрий не ночевал? Та-ак… Мы с ним вместе бороновали вчера. Он решил еще борозду пройти… И нет его, говоришь? В самом деле чудно… – сказал Калмен, не выпуская из рук старого мешка.
Колхозники перестали смеяться, посматривали то на Калмена, то на Зелду, в раздумье скребли бороды и тихо переговаривались.
– Может, он ток сторожит?
– Я сторожил, – сердито махнул рукой Триандалис. – Только оттуда.
– А может… Где ж ему быть?
– Ты его вечером не видел, Микита? А ну, вспомни!
– Надо спросить Юдла. Может, он его отправил с подводой на станцию.
– Где там! Вчера подводы на станцию не шли.
– Вот так история… Что же с ним случилось? Вдруг около амбара кто-то громко крикнул. Все
обернулись. По заросшему огороду галопом скакала пегая лошадь.
– Стойте-ка! – радостно закричал Калмен Зогот. – Это его кобыла! – И вдруг замолчал.
Кобыла с громким ржанием вбежала во двор и понеслась к колодцу. За ней волочились разорванные постромки и перевернутая борона.
– Ой! – пошатнулась Зелда. – Ой, несчастье случилось! – И пустилась бежать через огород, в степь.
На колхозном дворе поднялся шум. Все всполошились. Люди хватали вилы, грабли и бежали вслед за девушкой.
– Ты видел, что с кобылой делается? – А где же вторая?
– Может, его лошади разнесли?…
– Куда вы? Что тут стряслось? – кричал прибежавший откуда-то Коплдунер.
– Туда, к Вороньей балке.
Колхозники рассыпались по степи, шарили в канавах, в траве.
Калмен Зогот все с тем же мешком в руках пытался догнать Зелду.
– Зелда, подожди-ка… Постой!
Девушка не отвечала. Тяжело дыша, полуоткрыв запекшиеся губы, она бежала, не оглядываясь.
Вот и Воронья балка. Низом, над черной пашней, полз беловатый туман. Земля после ночи была холодной и сырой. Вокруг стояла предрассветная тишина. Никого нигде не видно было.
Калмен Зогот оставил Зелду и повернул в сторону, туда, где они вчера вечером бороновали вместе с Онуфрием. Вдруг он остановился и испуганно отпрянул.
Перед ним, вытянувшись на вспаханном сыром черноземе, лежал Онуфрий Омельченко. С минуту Калмен стоял в оцепенении. Потом осторожно убрал лопату с рассеченного, в запекшейся крови лба, низко склонил голову и дрожащими руками прикрыл лицо убитого мешком.
Когда прибежала Зелда, вокруг уже толпились хуторяне с граблями и вилами. Они пытались ее задержать, но девушка протолкалась вперед и остановилась.
Голова Онуфрия была покрыта мешком, рубаха на плече лопнула, на одном колене выделялась свежая синяя заплата, которую Зелда третьего дня сама пришивала. Еще не совсем понимая, что произошло, девушка подбежала к отцу и с силой сдернула с его головы мешок.
Ее красивое лицо исказилось болью. Схватившись за волосы и закрыв глаза, она, словно в беспамятстве, пробежала несколько шагов, и по затянутой туманом степи разнесся протяжный крик:
– Та-а-то!..
Она повалилась ничком и вытянулась на земле.
Потрясенные случившимся, хуторяне тихо переговаривались, со страхом смотрели туда, где, уже снова накрытый мешком, лежал Онуфрий.
Народу все прибывало. В расстегнутом, помятом пиджаке, то и дело спотыкаясь, потный, красный, прибежал Юдл Пискун и с громкими причитаниями бросился к покойнику:
– Ах, аи, какое несчастье! Аи, какая беда!
Он уже потянулся было к мешку, хотел открыть лицо, но тотчас отдернул руку. Ему стало страшно. Что тут было? За что его убили, Онуфрия, и кто? Не молния же в него ударила… Что-то произошло между ним и кем-то еще? Не сболтнул ли чего-нибудь Онуфрий? А может быть, он и Зелде успел рассказать?…
– Ай, беда! Ай, несчастье! – шепотом повторял Юдл, отступая. – Где она, где Зелда?
Зелда все так же лежала ничком на земле. Ей хотелось плакать, кричать – тогда ей стало бы легче, – но у нее сдавило горло, она задыхалась.
Вокруг стояли женщины, прижимая к себе детей.
– Недаром всю ночь выли собаки…
– Как это раньше не спохватились?
– Гулянка у них была какая-то…
– Может, его еще и спасли бы…
– Такое горе! Нежданно-негаданно…
– Может, его кони убили?
– Какие там кони! Вы разве не видели? Лопатой рассекли голову. Подойдите посмотрите.
– Ой, перестаньте, перестаньте! Я этого не выдержу…
Колхозники молча оглядывали балку, где произошло загадочное убийство, и каждый старался вспомнить, где он был в то время, что делал, не слышал ли крика или еще чего-нибудь подозрительного.
Иные подходили к телу, приподнимали мешок, потом угрюмо отворачивались и садились прямо на сырую, черную пашню.
– Э-эх… Нехорошо, Онуфрий!..
На эмтээсовской бричке с бокового проселка примчались Синяков и Волкинд. Они были на только что присоединенном к Бурьяновскому колхозу участке близ Веселокутского колодца, поэтому им не сразу сообщили страшную весть. Волкинд отозвал Коплдунера и Хому Траскуна, чтобы расспросить о случившемся.
Не говоря ни слова, насупившись, Синяков подошел к телу. Он снял шапку, постоял со склоненной головой. Вдруг ему показалось, что Онуфрий зашевелился под мешком. Синяков отступил, не спуская глаз с убитого. Ему все казалось, что тот шевелится, сейчас поднимет руку, голову, встанет и начнет говорить, как вчера вечером, вот здесь, на этом самом месте…
Как бы решившись в чем-то убедиться, Синяков рывком приподнял мешок, с минуту пристально смотрел Онуфрию в лицо, потом бережно накрыл и отошел, побледнев. Его охватило острое желание, не медля ни минуты, уехать отсюда, и вместе с тем он испытывал какую-то дикую радость, удовлетворение.
– В район уже сообщили? – спросил он, не поднимая глаз и сам удивляясь тому, как хрипло звучит его голос. «Надо взять себя в руки». – Сейчас же пошлите нарочного! – добавил он повелительно. – Как это произошло? Когда узнали об этом? Кто первый его нашел?
Калмен Зогот обстоятельно рассказал агроному, как Зелда пришла рано утром на колхозный двор, как колхозники шутили, как потом с огорода прибежала пегая лошадь, волоча за собой перевернутую борону, как они
тогда догадались, что случилось неладное, и побежали в степь.
Синяков хмурил брови и, сжав губы, кивал головой. Достал жестяную коробку с махоркой, скрутил цигарку, закурил, дал закурить Зоготу, время от времени поглядывая на Юдла, который вертелся в стороне. Агроном не забыл того, что услышал вчера от Онуфрия.
«Распустился! – Он следил за завхозом недобрым взглядом. – Своими комбинациями может провалить все дело. Дурак! Надо ему вправить мозги».
Колхозники толпились вокруг агронома, ждали, что он скажет.
– Как же это так? – тихо, словно с самим собой, говорил Калмен Зогот. – Такой честный человек, кому он мешал? Собаки никогда не обидел. У кого могла подняться рука на него?
– Может, это из-за коней? Хотели увести, а он не давал? – робко предположил кто-то.
Синяков глубоко затянулся, смотрел туда, где лежал Онуфрий, и молчал.
– Нет, – помотал головой Калмен Зогот. – Вот пасутся ночью наши кони, и никто на них не зарится. Кто их тронет? Вокруг одни колхозы.
– Может, это его по ошибке…
– Скажите, а в хуторе он ни с кем не враждовал? – резко спросил вдруг Синяков.
Колхозники недоуменно переглянулись.
– С кем тут было враждовать ему? Никогда никого он не обидел, ни во что не мешался. От него и слово-то, бывало, редко услышишь…
Между тем Юдл Пискун все бегал, хлопотал.
– Люди! – крикнул он. – Чего же вы стоите? Давайте понесем его!
Несколько человек подобрали с земли грабли и вилы и, связав их ремнями, устроили что-то вроде носилок.
Волкинд подошел к Зелде и бережно поднял ее с земли. Девушка не сопротивлялась. Она словно окаменела.
На утоптанной площадке, где лежал Онуфрий, суетились колхозники. Не снимая мешка, они подняли тело и положили на скрещенные грабли и вилы. Постояли немного молча, с опущенными головами, потом взяли носилки на плечи и медленно тронулись в путь.
– Надо нести его не по дороге, – сказал Додя Бурлак, – а Вороньей балкой, которую он бороновал.
– Вороньей балкой. По пару.
– Черноземом…
Минуту потоптались в нерешительности, потом повернули к Вороньей балке и пошли по мягкому, рыхлому чернозему, который еще вчера бороновал Онуфрий.
Со сложенных граблей свисала рваная рубаха, спереди торчали босые ступни.
Позади шел весь хутор. Ступали тяжело, с вилами и граблями на плечах, растерянно смотрели на убитого, который покачивался на носилках, тихо переговаривались:
– Какое несчастье стряслось!
– Еще вчера утром он будил меня на работу…
– Такая добрая душа! Сколько он натерпелся!
– Чужое дитя вырастил, как собственную дочь.
– Она совсем окаменела, Зелда…
– Кто еще работал так, как он?
– До последней минуты не мог забыть свою Феклу…
– Что и говорить, такую жизнь прожил! Мучился, трудился как вол, изводил себя…
– Еще вчера вечером мы с ним вместе бороновали, вчера вечером…
– Да, ему и невдомек было, какое несчастье его ожидает.
– Если бы человек знал, что с ним завтра будет…
– Кто еще так настрадался, как он! Вы меня спросите. Мы с ним вместе в степи выросли, вместе в солдатах служили, в окопах валялись, у Симхи Березина вместе за одну треть работали… – не мог успокоиться Додя Бурлак.
Зелда шла в стороне, одна, никого не подпуская к себе.
С поля повернули вверх по склону, потом спустились к опустевшему хутору.
Кто-то показался у подножия холма. Все замолчали, всматриваясь. Это был Шефтл. Босой, в рубахе навыпуск, обросший и мрачный, он торопливо шел навстречу. Подождал, пока хуторяне поравняются с ним, и молча подставил плечо под носилки, на которых лежал накрытый мешком Онуфрий.
Зелда подняла голову и зарыдала на всю степь.
31
Через неделю после убийства Онуфрия, когда хутор немного успокоился, Шефтл выкатил из своей затхлой клуни телегу, повернул ее искривленным дышлом к улице, к воротам, с которых дожди давно смыли остатки краски, и пошел в конюшню за дегтем, чтобы смазать колеса.
Вдруг откуда ни возьмись налетела стая ворон. С протяжным карканьем, как бы предвещая недоброе, они закружили над хатой, над осевшей крышей конюшни, заросшей пожелтевшими сорняками.
Шефтл схватил ком засохшей земли и запустил им в ворон.
– Куды? Провалиться вам!.. Кыш, проклятые!
Он махал руками и что-то бормотал, следя встревоженным взглядом за зловещими птицами. Они были уже далеко, на огородах, а Шефтл все еще стоял посреди двора с зажатым в кулаке комком земли, босой, в спущенной на штаны рубахе. Тем временем эта ли, другая ли стая снялась с огородов и с тем же карканьем устремилась к хутору. Шефтл с замирающим сердцем напряженно следил за ними: если они снова прилетят к нему во двор, тогда уж наверняка жди несчастья. Вороны, однако, свернули в сторону и стали кружить над соседним двором.
Шефтл вздохнул с облегчением и направился, к конюшне. У самой стены лежали ржавая борона и колесо со сломанными спицами. Проходя мимо своей покосившейся лачуги, Шефтл подумал:
«Надо бы обмазать и побелить хату, а то потом, во время буранов, ее тремя скирдами соломы не отопишь. Где это мать?. – поискал он глазами старуху. – Не может, что ли, понемножку обмазать хату? Хоть разорвись тут один!»
Хмурый, недовольный, он вошел в конюшню. Там пахло свежим навозом и лежалым сеном.
В глубине, у широкого корыта, стояла буланая кобыла. Она то и дело переступала с ноги на ногу, била копытами по сырому полу стойла и беспрерывно охлестывала себя хвостом.
– Вот напасть! – Шефтл звонко шлепнул своей широкой ладонью по лошадиной спине, которую обсели большие синие мухи. – Холера их возьми, не дадут скотине отдохнуть! От дождей расплодились, погибель на них…
Он сердито махал руками, отгоняя мух, а они все назойливее жужжали вокруг буланой и вокруг него самого.
«Надо будет разложить немного сырого бурьяна и выкурить их», – подумал Шефтл.
Он еще долго возился в конюшне, поглядывая на кобылу, которая одиноко стояла у широкого полуразбитого корыта, и у него все больше ныло сердце.
Давно ли в теплом сумраке конюшни, у этого самого корыта, стояли обе его буланые… Кто мог ждать, что случится такое несчастье, кто мог думать, что такая лошадь свалится?! Шефтл снова с тревогой вспоминал о воронах, которые кружили над его хатой. Он подошел к двери и три раза сплюнул через порог: «Тьфу, тьфу, тьфу…» Потом потянулся к маленькому оконцу под самой крышей, достал с перекладины жестяную банку с дегтем и вышел с ней во двор.
Вокруг хаты и конюшни, опоясывая двор со всех сторон, тянулась до самой клуни черная, полусгнившая изгородь из перепрелой соломы и кизяка. Шефтл обвел ее хмурым взглядом.
За клуней, на огороде, он увидел мать. Она хлопотала около бураков.
– Что ты там возишься? – крикнул Шефтл.
Старуха, видно, не расслышала. Заскорузлыми, негибкими пальцами она выдернула вместе с лебедой несколько бурачков и положила в завернутый подол фартука.
– Иди сюда! – позвал Шефтл раздраженно, уже подойдя к телеге. – Оглохла ты, что ли?
От крика старуха вздрогнула, с трудом выпрямила Спину и медленно поплелась к Шефтлу.
– Не ори! – проворчала она. – Чего тебе надо?
– Хоть бы хату обмазала – так нет, все должно у меня идти колесами вверх… А ну, поддержи хоть телегу! – показал он на ось, а сам опустился на колени, Осторожно отвинтил гайку от оси и положил ее в сторону, на постланную рядом солому, чтобы не запачкалась. Потом приподнял телегу и несколько раз так встряхнул, что она зазвенела и колесо стало сползать с оси.
Старуха поддерживала телегу, искоса поглядывая на сына.
С каждым днем она его все меньше узнавала. Он никогда таким не был, – только и злится, только и швыряется, места себе не находит. Женился бы хоть поскорей, пусть жене от него достается… С тех пор как с Онуфрием случилось несчастье, Зелда совсем не показывается…
Шефтл, стоя на коленях, заботливо смазывал ось дегтем. И сколько он ее ни мазал, ему все казалось мало.
– Ничего, лишняя капля дегтя не повредит, – бормотал он про себя. – Ну-ка, еще добавим… Зато меньше сотрется ось, телега пойдет веселее, и лошади будет легче. Отпусти, – сказал он наконец матери, – все равно не держишь. – Он снова надел колесо и завернул гайку.
Так, не спеша, Шефтл смазал обе оси.
Потом он взялся за дышло и толкнул телегу, чтобы посмотреть, как она идет.
Мать стояла рядом, склонив голову набок, бессильно опустив руки.
– Ступай, ступай на огород! – проворчал Шефтл, отводя глаза. – Не видишь, куры забрались на грядки…
Он обвел телегу вокруг треснувшего катка, который лежал посреди двора, врывшись в землю ребрами граней, и пошел в дом за упряжью.
Внутри хата Шефтла стала как будто еще ниже и темнее. Окна были завешены – одно красным рядном, другое мешковиной. На мутных стеклах монотонно жужжали мухи. Под босыми ногами, на холодном глиняном полу, похрустывал сухой чабрец. От него и от коровьего навоза, которым были обмазаны стены, в хате пахло пастбищем. Против двери, на слепой стене, над большим кованым сундуком, висела сбруя, от которой несло острым запахом дегтя.
Шефтл отобрал упряжь, взял кнут и вышел во двор.
Он уже давно собирался съездить в Ковалевск в кузницу, привести в порядок плуг и борону, но из-за молотьбы все не мог улучить свободной минуты. Теперь, когда после дождя все равно нельзя было молотить, Шефтл наконец выбрался.
– Иди тащись в Ковалевск, гони лошадь на край света! – ворчал он, осторожно уложив плуг и борону на телегу, чтобы, чего доброго, не оцарапать доски, и пошел запрягать кобылу.
Раньше эта кобыла, которая была чуть пониже второй, всегда ходила у него с левой стороны дышла. Теперь он запряг ее справа. Левый валек он привязал веревкой к дышлу, чтоб зря не болтался. Жалкий вид имела эта телега с одной кобылой в упряжке – точь-в-точь человек об одной ноге, с подвязанной штаниной.
Стараясь не смотреть на левую сторону дышла, Шефтл с болью думал: «Ведь совсем недавно я выезжал на двух лошадях. Какая дружная упряжка у меня была! А теперь стыдно людям на глаза показаться».
Он пошел в конец двора, чтобы набрать свежего сена. Если в Ковалевске придется ждать, надо будет подкормить кобылу, да и сидеть будет мягче. Уже выйдя на задворки, где в зарослях полыни и репейника высился стог душистого сена, Шефтл остановился в нерешительности, потом вернулся в конюшню. Там он встал на опрокинутое корыто и снял со стропил запыленную косу.
