Текст книги "Степь зовет"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Это правильно! – живо откликнулся Коплдунер. – Мы им покажем, раньше всех справимся. Утрем Кобыльцу нос!
– Вот же я и говорю. Работать так работать. Айда!
Коплдунер и Омельченко ушли на клин Триандалиса, Хонця остался с пионерами копнить хлеб.
Среди ребят он заметил Иоську Пискуна, который волочил за собой грабли с ворохом колосьев.
– Поди-ка сюда, – подозвал его Хонця.
Иоська вздрогнул, бросил грабли и подбежал к Хонце.
– Отец твой где? Опять на базар поскакал? Иоська опустил глаза.
– Он больной. Он велел сказать, что заболел…
– Так. – Хонця смотрел сердито. – А кто за него работать будет?
– Я… Я буду…
– Ты? Гм… А он, значит, как в поле, так и разболелся? Легкой жизни ищет твой батька… Что ж это за болезнь у него такая?
Мальчик молча шмыгал носом и заливался краской. Хонця покачал головой и, слегка усмехнувшись, хлопнул его по плечу.
– Ну, беги, берись за грабли. Валяй, валяй! Ты молодец!
«Сегодня уж она должна прийти, – подумал он об Эльке. – Столько дней… Неужели и вправду достанет трактор?»
Почему-то эта мысль его не очень порадовала. Он никому этого не сказал бы, даже самому себе, но где-то в потаенном уголке души надеялся, что, может, и она трактора не достанет. Пусть пока идет как идет, как-нибудь справимся… А там он сам насядет и уж к пахоте обязательно добудет трактор.
Задумавшись, Хонця незаметно для себя изрядно отстал от пионеров. Жатка уже поднималась по соседнему склону, к Черному хутору. На гребне балки, среди высокой травы, показался человек, Хонця приставил руку к глазам. Человек начал спускаться в балку.
Это был Патлах. Ноги у него заплетались, испитое, мокрое о г. пота лицо было искривлено злобой.
«Сволочь Юдка! – бормотал он про себя. – Возьму и выложу все, как было… Будет знать, как голову морочить, паскуда… Обмана я не признаю… Дал слово – держи,»
Мысль о том, чтобы пойти и рассказать о пожаре все, как было, уже не раз тревожила его пьяную голову.
Он, Патлах, не виноват. Выпил – и все… Он без водки не может, каждому известно, а с пьяного какой спрос? Юдка его напоил, вот… А потом надул, сволочь… Обещал от Оксмана пять мешков муки, а дал только полмешка… Нет, с ним, с Патлахом, это не пройдет. Не на такого напали. Он, Патлах, не признает обмана. Дал слово – держи, хоть в лепешку разбейся…
Час назад жена выгнала его из дома, и он, кипя от злости, решил идти в Ковалевск.
Пропадай все на свете, пусть с него хоть кожу сдерут, но с Юдкой он рассчитается. И с этим старым козлом тоже. Он все расскажет, все, как есть…
Издали он увидел, что внизу, в балке, стоит Хонця. Патлах потоптался с минуту на месте, потом повернул в ту сторону.
«Дай-ка я с ним сперва потолкую. Пусть скажет, что мне будет за это. Он меня напоил, Юдка…»
Но на полпути его осенила новая мысль:
«Пожалуй, лучше сперва зайти к Юдке, – может, прибавит еще полмешка. А промочить глотку наверняка даст…»
Он остановился, вытер потное, бледное лицо и повернул в другую сторону.
– Патлах!
Он оглянулся. Хонця махал ему вилами, подзывал к себе. Патлах озадаченно почесал затылок и опять повернул к Хонце.
– Бог в помощь! – прохрипел он, подходя. – Ты что это надрываешься в такую жару?
Хонця опустил вилы и оперся на держак.
– А ты куда тащишься в такую жару? Тот расслабленно махнул рукой.
– Туда. В Ковалевск иду…
– В Ковалевск? А правду говорят, будто там поджигателя поймали, не слыхал?
Испитое лицо пьянчужки еще больше побледнело и покрылось зернистым потом.
– Поймали, говоришь? – Он подозрительно глянул на Хонцю. – Вон как, значит, поймали, за руку схватили… – пробормотал он.
На минуту снова мелькнула мысль выложить Хонце все, как было. Ведь если и впрямь поймают, хуже будет… Постой, а может, это Хонця его выпытывает, нарочно старается заманить в ловушку?
– Чего ты пристал? – хрипло заорал он. – Что тебе от меня надо? – И, шатаясь, побрел прочь.
– Постой! – кричал ему Хонця. – Ты ж не в Ковалевск пошел, а в Бурьяновку!
Но Патлах, не оборачиваясь, плелся своей дорогой.
Немного погодя, когда Хонця с пионерами были уже на середине балки, сзади, на скошенном склоне, послышался чей-то пронзительный голос. Среди копен замелькала женская юбка, и вскоре показалась Зоготиха, Вовкина мать.
Запыхавшись и размахивая руками, она сбежала вниз и напустилась на сына:
– Уходи отсюда, негодник! Сейчас же! Что это за напасть такая! Отец, несчастный, один надрывается в поле, а он тут на чужих дядек работает, чтоб им пусто было! Спросите его: для чего, зачем? Платят ему, дураку, что ли, за это? Да ты меня слышишь или нет? Отец там из сил выбивается, иди к отцу, говорю!
Вовка стоял, упершись глазами в землю, красный, как свекла. Жатка была уже далеко. По всему жнивью беспорядочными кучками лежали колосья. Ребята бросили работу, собрались вокруг Вовки. Из-за него стоит все дело. Он хотел тихо объяснить это матери, чтобы ребята не услышали, но она размахивала руками и кричала свое:
– Иди сейчас же к отцу! К отцу иди, говорю, не то голову тебе оторву!
– Зачем вы так кричите? – строго сказала Зелдка.
– Смотрите на нее! – вскипела Зоготиха. – Батрака себе нашла… О господи! Дома пальцем о палец не ударит, ведро воды ему лень принести, а тут на чужих спину гнет… Подожди, я тебе это попомню!
– Ну и пусть! – в свою очередь вспыхнул Вовка. – Тут все звено, и я никуда не пойду!
– Нет, пойдешь, пойдешь, как миленький, на карачках поползешь! – выходила из себя Зоготиха. – Что вы смотрите? – бросилась она к Хонце. – Зачем детей мучаете? Скажите ему, чтобы шел домой! Гоните его отсюда!
Хонця еле сдержал улыбку.
– Зоготиха, вы же умная женщина, не надо так кричать. Никто его не заставлял, он сам сюда пришел. С пионерским отрядом. Я ничего не могу сделать.
– Как это вы не можете? Гоните его! Отец из сил выбивается, я еле на ногах держусь…
– Все равно он не уйдет, все равно не уйдет! – прыгая на одной ножке, пропела Иринка.
– Не уйдет! Не уйдет! – хором заголосили ребята. Вовка был готов сквозь землю провалиться. Знай он раньше, что так получится, вовсе не пошел бы. Вот ведь тоже, всюду надо ей лезть… Ладно, дождется она у него…
– Не уйду! – прокричал он. – Я совсем домой не приду, так и знай! – И, глотая слезы, он стал подгребать колосья к копне.
Зоготиха отошла в сторону и, сложив руки на груди, страдальческими глазами смотрела на пионеров, хлопотавших у чужой пшеницы, и на собственного сына, который ее вгоняет в могилу…
Жатка делала новый круг. На месте Хомы сидел теперь Триандалис; его белая, подстриженная борода ярко выделялась на дочерна загоревшем лице. Хома сбрасывал сзади колосья.
Пионеры с шумом и песнями сгребали скошенную пшеницу. Один Вовка хмуро помалкивал. Теперь уже ему было жалко мать, над которой смеялись ребята.
Когда через некоторое время Вовка обернулся, матери уже не было. Он увидел ее далеко-далеко, возле клина Димитриоса Триандалиса. Над клином раз за разом вспыхивали на солнце две косы.
24
Ранним утром Юдл совсем было собрался выйти в поле – работать, не работать, там видно будет, но идти надо, чтобы Хонця не брехал. Но в последнюю минуту он передумал. То, что Элька неожиданно уехала в район,
пугало его. На всякий случай он решил перепрятать какие есть деньжонки из комода в более надежное место. И от клячи надо наконец избавиться, больше ни дня нельзя ее держать.
Он снова улегся в постель, разбудил Иоську и, покряхтев для виду, сказал, что болен, кости у него ломит. Пускай он, Иоська, передаст Хонце, что так, мол, и так, отец занемог и в поле сегодня не выйдет.
Как только Иоська убежал, Юдл вытащил из комода старую, облезлую шапку, в которой он хранил деньги, и перепрятал в боковушку у сеней. Потом смежной дверью проскользнул в конюшню.
– Вот баран! – в сердцах помянул он Иоську. – Давно бы я уже и думать забыл об этой дохлятине, если б не он. Родного сына приходится бояться.
Гнедая лежала неподвижно, вытянув худые ноги. На ней кишмя кишели мухи.
– Слава господу богу! – плюнул Юдл. – Избавился наконец!
Он толкнул ее сапогом – кляча не шелохнулась.
– Теперь с этим делом будет похуже. Не дают жить, дышать не дают…
Вчера ему пришлось насыпать Патлаху полмешка ячменя. Оксман думает отделаться пятью мешками? Черта с два! Дураков нет. Патлах тоже знает, где Оксман живет.
Он запер дверь и ушел в хату.
Надо получить в сельсовете бумажку, что кобыла околела. Попросить разве Матуса? Матус ничего, с ним хоть можно разговаривать. После той ночи сам подошел к нему и вроде бы оправдывался: мол, дело с конюшней было Хонциной затеей, а он, Матус, не верил, отговаривал. Умная голова! Вот его бы нам в председатели, при нем можно бы жить… Рискнуть, что ли, и прощупать его насчет чертовой девки? Чего она поперла в район? Не понесла ли чего на хвосте? Могла что-то проведать. Недаром они молчат о пожаре, чтоб ей сгореть…
За обедом Доба подсела к нему:
– Юдл, я тебя прошу, обдери ты эту клячу – и все. Чует мое сердце, что добром это не кончится. Дай бог, чтоб я неправду говорила. И не связывайся ты с Патлахом, я тебя прошу. Ну скажи сам: к чему это тебе?
Юдл злобно хмурился и молчал.
На окраине хутора Настя заворачивала к оксмановскому двору высокую, доверху груженную арбу. Оксман, босой, в распахнутом сюртуке, вышел на улицу – посмотреть, не сыплется ли с арбы пшеница.
С поля, усталый и запыленный, возвращался Хонця. Проходя мимо, он бросил взгляд на арбу и подумал о Насте:
«Мается у него девка. Надо с ней потолковать».
Оксманиха увидела из двора Хонцю и подбежала к забору.
– Янкл, вот он идет, подойди к нему! Поскорее, а то он уходит… Только не мямли…
– Хонця! – не очень уверенно позвал Оксман и, опасливо оглянувшись, подошел ближе. – У меня к тебе дельце…
Хонця посмотрел на него своим единственным глазом и сухо ответил:
– Приходите в правление, там поговорим.
– Одну минуточку! Я тебя… Я вас не задержу…
Он взял Хонцю за рукав и отвел немного в сторону, к забору.
– Мы с вами оба не мальчики, реб Хонця. Скажите сами: разве я когда-нибудь желал вам зла? Наоборот… Так я хотел сказать… Ты мне скажи… – Оксман путался, сбивался, никак не мог приступить к делу. – Если… словом, чтоб ты знал, Хонця: пока я у себя хозяин, так что бы ни понадобилось… Сам понимаешь… Может, тебе сейчас надо? – И он сунул руку за кошельком.
– Катись ты к чертовой матери! – сквозь зубы сказал Хонця и перешел на другую сторону улицы.
Возле тесного, заросшего травой дворика его встретили дочери, две долговязые, худые девочки, которые волочили по обочине канавы дерюгу с кизяком.
Жена молча отвернулась, когда он вошел в их низкую, душную комнатушку.
– Дай поесть, – тихо попросил Хонця, опускаясь на скамью.
Жена не ответила.
– Дай поесть, говорю…
Она притворно отшатнулась, точно он бог весть как напугал ее, и швырнула на стол ячменную лепешку.
– На, жри! Председатель…
Хонця здоровым глазом сбоку посмотрел на жену и вдруг ударил кулаком по столу.
– Не могла похлебку сварить? Что я тебе, собака, что ли?
Жена ядовито поджала губы.
– К ней иди, пусть она тебе готовит… Похлебки ему! – взорвалась она. – А из чего ее готовить? Нет ведь ничего!
– Нету, нету… Сколько живем, никогда у тебя ничего нет, – сердито проворчал Хонця. – А о ней чтоб ты мне больше слова не смела сказать, слышишь?… Испеки хоть картошки, там еще должна быть… Ну и жизнь!
За горячей картошкой он немного успокоился. Вспомнил, как он обрезал Оксмана, вспомнил, как дружно сегодня работали колхозники, и неожиданно замурлыкал под нос какую-то песню.
Дети, услышав, что отец поет, с изумлением уставились на него и дружно прыснули со смеху. В доме стало веселее.
25
Яков Оксман не мог себе простить, что так опозорился перед Хонцей.
– Смотрите, какой барин стал, целый помещик! Шантрапа голопузая, давно ли он у меня землю пахал! – захлебывался он яростью. – Давно ли мой хлеб ел! В жизни у него своего куска не было. С голоду бы все они пухли, если б не я…
Он ходил взад и вперед по двору, злясь на жену, которая заставила его так унижаться перед Хонцей.
Уже смеркалось. В палисаднике скрипнула калитка, и во двор вошел старый Рахмиэл.
– Добрый вечер!
Подойдя к дому, он медленно вытащил из кармана штанов щербатую люльку, набил в нее махорки и закурил.
– Добрый вечер, добрый вечер! – Оксман шел к нему навстречу и качал головой. – Люди, называется. Готовенькое им подавай! Наживал всю жизнь, а теперь им отдай… Попотели бы с мое… Вот вы, Рахмиэл, вы человек старый, вы честный человек, скажите: кому я делал зло, а?
– Упаси бог, реб Янкл! Кто говорит…
– Сколько раз вы ко мне приходили с нуждой, разве я когда-нибудь отказывал? Чего от меня еще хотят? Кто, как не я, выручал вас из беды? Кто, как не я?
Старик виновато молчал. Помявшись немного, он тихо проговорил:
– Реб Янкл, я и сейчас не просто так зашел, хотел спросить… не выручите ли вы меня?
Оксман наставил ухо, оживился.
– Чем могу, Рахмиэл, чем могу! – ответил он, приосанясь. – Слава богу, не первый раз.
– Я хотел… Обод у меня лопнул на заднем колесе. Нет ли, думаю, у вас лишнего? Может, завалялся?…
– Обод, обод… – рассеянно бормотал Оксман. – Посмотрим, может, найдется и обод. Денег я с вас не возьму. Потолковать вот с вами надо, так, по-соседски… Чтоб осталось между нами.
Он увел Рахмиэла на задний двор и, оглянувшись, спросил:
– О Хонце слыхали? Старичок пожал плечами.
– Ничего не слыхали? А об амбаре? – Плетут что-то, а я и не слушаю. Своих забот хватает.
– Так теперь я вам расскажу, только – ша… Рахмиэл покивал седой головой.
– Он утащил из амбара двести пудов хлеба!
– Двести пудов?! – ужаснулся Рахмиэл.
– Ш-ш!.. Я вам ничего не говорил, понятно?… Как вы думаете, почему ее нет? И где она сейчас? Там же, где и Хонця будет… Одна компания…
– Двести пудов! Хонця… Ай-яй-яй! Кто бы поверил? – не мог успокоиться старик.
– Об этом и речь. Его, само собой, попросят куда следует, а нам, честным хозяевам, пора о себе подумать…
У старого Рахмиэла все это как-то не укладывалось в голове, но постепенно ему начало казаться, что в последнее время и он замечал кое-что неладное. Несколько раз он видел, как Хонця поздно ночью вертелся около амбара…
Немного погодя, провожая старика со двора, Оксман весело говорил:
– В нашем коллективе вас не обидят, не то что у них. Сами видите, что у них творится. Так вы приходите поскорее. Только – ша…
Когда старый Рахмиэл ушел, около двора показался Антон Слободян. С минуту он постоял у калитки, точно раздумывая, потом повернул назад.
Оксман чуть было не побежал за ним, но Слободян сам остановился и повернул к калитке. Оксман сел на завалинку, сделав вид, что ничего не заметил.
Антон устало, словно нехотя, подошел к чисто побеленной завалинке и, кряхтя, присел рядом.
– Эхе-хе-хе!..
В блеклых глазах Якова Оксмана появилась довольная усмешка. На минуту он почувствовал себя, как бывало, первым хозяином на деревне. Ничего, нужда прищемила, так вспомнили, пришли… Можно не сомневаться, коллектив он уж как-нибудь сколотит…
– Я, это, – проговорил Слободян, поднимаясь, – пришел спросить, не дадите ли мне вилы.
– Нехама! – окликнул Оксман жену и показал ей глазами на Настю. – В сад ее пошли, чего она тут крутится? – сказал он вполголоса и повернулся к Слободяну. – Вилы, говоришь?
Когда ушел Слободян, унося на плече вилы, Яков Оксман с довольной усмешкой окинул взглядом двор и потер руки. Коллектив он сколотит, нечего и сомневаться. Сейчас самое время, пока этой девки нет… Он одернул сюртук, застегнул его и направился в клуню.
На задворках уже слышались тихие шаги.
Около шести вечера Элька забежала на минуту в райком проститься с Миколой Степановичем, потом села наконец на трактор.
Сейчас было уже десять. Скоро Бурьяновка. Трактор бодро гудел и попыхивал. Элька обеими руками налегла на руль. Ее огорчало, что уже позднее время. Люди лягут спать, и никто не увидит, как она будет спускаться с горы. Она ничего не замечала вокруг и думала только об одном – сегодня вечером бурьяновские поля получат первый трактор. И как же ей хотелось, чтобы хутор не спал…
Уже остались позади гуляйпольские могилки, и внизу Элька увидела желтые маленькие огоньки хутора. С бьющимся сердцем она переключила скорость и стала спускаться к плотине.
Под вечер Коплдунер прямо с поля пошел в сад, к Насте. Настя лежала в соломенно?! сторожке, молчала, отворачивалась.
Он присел возле нее на солому, стал рассказывать, как работали сегодня в поле, а она сердито посматривала на него узкими зелеными глазами и не отвечала.
Коплдунер наклонился, взял ее горячую руку в свои.
– Что ты молчишь, Настя, слова мне не скажешь?
– Пусть она тебе скажет.
– Это кто же?
– Сам знаешь. Таскаешься с ней…
– Глупая! Ей Шефтл нравится, сто раз тебе говорил… Его буланые ей понравились.
Увидев, что Настя повеселела, Коплдунер схватил ее за обе руки и рывком поднял с земли.
– Пойдем отсюда, а, Настя? Он обнял ее.
– Постой! – Настя наклонилась, подобрала несколько яблок и сунула ему в карман.
– Ну, пойдем, – просил Коплдунер.
– Куда? В красный уголок?
– Ну… ладно тебе…
Они медленно вышли на дорогу. Настя потянула Коплдунера за рукав.
– Туда… – показала она на степь.
– А в красный уголок? – усмехнулся Коплдунер. Он заметил огоньки в узких зеленых глазах и прижал девушку к себе.
– Настя…
Девушка громко рассмеялась, вырвала руку и пустилась бегом вверх по склону, к овсам. Вдруг она остановилась, прислушалась и встревоженно посмотрела на Коплдунера.
Вдалеке, у плотины, раздавалось низкое, прерывистое гудение.
Симха Березин прошел задворками прямо к Оксману в клуню. Там уже было несколько хуторян. В полутьме он увидел Калмена Зогота и старого Рахмиэла, на земле, возле веялки, лениво растянулся Риклис. Шефтл Кобылец в темном кургузом пиджаке беспокойно прохаживался по клуне, искоса, наметанным глазом оценивая оксмановское добро.
С того вечера, как Элька соскочила с его телеги, он не мог себе места найти. Его тревожило, что ее все нет, и днем, молотя во дворе хлеб, он не раз поглядывал на Гуляйпольский шлях.
Он и не слышал, о чем говорят. Перед глазами стоял тот вечер, воз с сеном, он и Элька в синеватой степи. Что-то его томило, не давало покоя.
Оксман то и дело выбегал из клуни и каждый раз возвращался все в большем страхе. Он ждал Антона Слободяна, а Антон не приходил.
– Плут, негодяй! – волновался он. – Кто его знает, что он задумал, еще приведет сюда кого-нибудь из этих… Послушайте-ка, – обратился он к Симхе, – давайте лучше перейдем к вам… Какая разница? Сами понимаете…
Тот поморщился, но промолчал. Поодиночке прошли задами во двор Симхи Березина.
По пути Шефтл отстал, свернул к себе и, как был, в пиджаке, повалился на кучу свежего сена за конюшней.
У Симхи в клуне, со всех сторон обставленной прошлогодними стогами, хуторяне забрались на мякину и расселись вокруг Оксмана. Яков Оксман немного ожил, снова почувствовал себя первым хозяином на деревне и другим дал это почувствовать.
– Двести пудов, вы подумайте, двести пудов! – повторял он без конца. – И такого бессовестного выбрали председателем! Сами знаете, был ли я ему врагом? Наоборот. От кого еще он видел столько добра, как от меня? Но когда человек весь хутор ограбил… Как тут молчать, а, Калмен?
Калмен Зогот не ответил. Никому и никогда он не делал плохого, не хотел вмешиваться и в Хонцины дела.
– Сейчас самое время, не надо откладывать… Симха, скажите вы или вы, Калмен, мы же с вами уже толковали… Почему бы нам, честным хозяевам, не собраться и не сколотить свой коллектив?
– Так какой же коллектив без машин? – отозвался Зогот.
– Почему без машин? – подскочил Оксман. – Я дам. Вы знаете, что у меня есть. То же самое и Симха. А там посмотрим.
– А трактор?
– Обойдемся пока и без трактора, – подал голос Симха Березин. – У них что? У них коней нет. А у нас слава богу. С трактором тоже не так просто: то он идет, то стал – и ни с места. А конь, был бы кнут, всегда потянет…
Внезапно снаружи, со стороны плотины, донесся глухой шум.
Хуторяне насторожились и стали подниматься.
– Куда вы? Подождите, давайте решим! – взмолился Оксман.
Шум все усиливался.
Оттолкнув Оксмана, Риклис первый выбежал на улицу, за ним остальные.
В темноте что-то рокотало то тише, то громче и бросало на хутор два светлых зыбких луча.
На улице сразу стало людно. Возбужденно перекликаясь, хуторяне собирались у загона. Рокот слышался все ближе, светлые полосы становились все короче, все ярче.
Собаки заливались неистовым лаем, с визгом рвались из дворов, точно чуя поблизости волка.
– Это трактор!
– Сюда идет!
– Элька!..
Хома Траскун бросился навстречу трактору.
– Сюда! Сюда! Правее забирай!
Трактор уже гудел на улице, и пронизанные пылью полосы света, колыхаясь, потянулись к красному уголку.
Элька, запыленная с ног до головы, радостно оглядываясь, то и дело регулировала скорость, хотя никакой надобности в этом не было.
У красного уголка она остановила трактор и ловко соскочила на землю.
Трактор сердито клокотал, садил дымом и мелко подрагивал.
Вокруг собрался весь хутор.
– Да отгоните вы собак, ни одного слова не слышно! – кричал Триандалис, кидая комками сухой земли в бесившихся дворняжек.
Элька обвела глазами хуторян и смахнула со лба седую от пыли прядь.
– Ну, теперь дело пойдет, – проговорила она.
Яков Оксман бессильно прислонился к косяку. Все! Поехал на ярмарку за большими барышами по укатанному льду, но лед треснул, и он тонет, тонет, и нет ему спасения… На руках у него вздрагивали синие жилы.
– Почему мы раньше молчали? Чего мы тянули?. Симха Березин выдавливал на губах улыбку. Пусть
Оксман не думает, что он, Симха, тоже испугался.
– Ай, плохо, ай, погано, реб Симха! Они все против нас злобу затаили, дай бог, чтоб я неправду говорил…
Они вышли за ворота. На другом конце улицы, в красном уголке, ярко вспыхнули окна.
«Все эта проклятая девка!» – думал Оксман.
Что-то темное шевельнулось в нем, и его потянуло к Юдлу. Ему стало жутко от собственных мыслей, он искоса бросил испытующий взгляд на Симху, не заметил ли тот чего-нибудь, и ушел.
– Конец… – бормотал он, пробираясь заросшей пасленом канавой. – Конец всей жизни… Надо забрать, что только можно, и поскорее уносить ноги.
«Первым делом вывезти пшеницу… Нет, пшеницу всю сразу нельзя, по частям… И поскорей рассовать коров… Белолобую свести к Насте – пусть пока доит, – а других… Других продать в Юзовке на базаре… Все равно прежней жизни уже не вернешь…»
Он вбежал в сад, заглянул в сторожку. Насти не было.
«Мало я им давал, мало меня объедали, мало кровь мою пили…»
Он забрался в глубь сада и, ухватившись за ветки, стал трясти изо всех сил. По земле застучали крупные влажные яблоки.
Тяжелые ветки, раскачиваясь, цеплялись одна за другую. Деревья шумели листвой, скрипели в темноте. Яблоки сыпались градом, били Оксмана по голове, по спине, по трясущимся ногам. А он бегал от дерева к дереву и тряс и дергал унизанные плодами ветки.
Суком зацепило сюртук, вырвало клок полы, в кровь исцарапало пальцы, но он даже не заметил. Ловя ртом воздух, он побежал в хату за мешками.
На рассвете, проводив Коплдунера на Санжаровский Шлях, Настя вернулась в сад. Она сразу заметила, что в саду как-то необычно светло, стало много неба между ветками.
– Стрясли яблоки! – охнула Настя. – Черт его вчера принес, – злилась она на Коплдунера, – все яблоки стрясли!
Ну что она скажет хозяину? Как на глаза ему покажется?
– В колхоз уйду, вот что! – гневно стукнула она кулаком по стволу. – Буду я на него задаром работать, на козла бородатого! Пускай трясут, от каждого не убережешь, сам пускай сторожит… Обещались юбку дать – так и не дали… Уйду – и все! Тоже буду на тракторе работать…
26
Рано утром Коплдунер и молодой тракторист Грицко пригнали из Санжаровки две новые жатки.
У комнезама никого из колхозников не было. Все столпились у двора Димитриоса Триандалиса. Коплдунер пошел туда.
По огороду, среди заботливо ухоженных гряд, Триандалис гонялся за Риклисом и раз за разом огревал его лопатой.
– Чтоб у тебя глаза повылазили, баламут проклятый! Я тебе покажу, как огороды травить! – сопел он.
Подошел Юдл Пискун, повертел ногой в низко обрезанном сапожке.
– Ай-ай! Такой почтенный человек, а носится, как живодер за бродячей собакой…
Среди хуторян прокатился смешок. Триандалис ничего не ответил, только с сердцем всадил лопату в землю.
Риклис, размахивая длинными лоскутьями рукавов, крикнул издалека:
– Ты меня еще попомнишь! Я тебе не Яков Оксман! – И, волоча подбитую ногу, потащился к запруде.
Ночью Риклис выпустил теленка из загона и загнал к Триандалису в огород попастись на свежих соседских кабачках. Думал через час-другой забрать, но, на свое горе, проспал.
– Травить соседский огород! – не мог успокоиться Калмен Зогот. – Ночью подняться с теплой постели, оставить жену и пасти телушку на чужом огороде!.. Хозяин! Живи с такими людьми…
– А я что говорю? – подскочил к нему Юдл Пискун. – Я бы на его месте, – он показал на Триандалиса, – я бы ему голову оторвал. Вы только посмотрите, как он тут нашкодил! Ай ай! Ни тебе кабачков, ни перца…
Между тем Элька завела во дворе комнезама трактор. Мотор заклокотал. Тотчас вокруг собрались люди.
– Ничего себе жеребец! – хихикнула полная, смазливая бабенка.
– Приставьте его к своей кобыле, – отшутился Хома Траскун.
– А ты верхом на него, верхом! – кричали ему.
– Вы что, трактора не видели? – Коплдунер сердито расталкивал людей. – Сбежались, как на пожар. Трактор им в диковинку. Мы вот комбайн скоро привезем…
Тракторист Грицко сел за руль, нажал на рычаги. Мотор хрипло загудел, саданул дымом, но трактор не тронулся с места.
– Он еще может и не пойти, – словно в утешение себе сказал Шия Кукуй.
Хома Траскун влез на одну из прицепленных к трактору жаток и с вилами в жилистых сильных руках развалился барином, гордый, как никогда в жизни.
– Ну-ка, взяли! – крикнул он Грицко.
Трактор все пыхтел и дышал дымом, но по-прежнему стоял.
– Подкормить его не мешает!
– Овса ему подсыпьте!
– А не захромал он у вас часом на одну ногу? – раздались смешки.
Внезапно трактор рванулся, вгрызся в землю блестящими зубьями и, подрагивая, пошел вперед.
– Взял? – Калмен Зогот даже рот разинул. – А-а… Колхозники на ходу вскакивали на жатки, и каждый
из них чувствовал себя сейчас королем или, по крайней мере, самым важным лицом в хуторе.
Юдл Пискун догнал трактор уже у амбара и ловко вспрыгнул на среднюю жатку.
Элька осталась у комнезама. У нее страшно болела голова. После нескольких ночей почти без сна захотелось в чистую домовитую хату и чтоб пахло чабрецом и сеном… Растянуться на свежей, мягкой постели и заснуть, ни о чем не думая…
В облаке пыли Элька увидела на дороге Шефтла Кобыльца. Он сидел на своей жатке как влитой и погонял буланых. Элька быстро отвернулась и ушла в красный уголок.
Матус встал поздно. Вчера зашел к нему Симха Березин и засиделся чуть не до ночи. Зачем он приходил, Матус так и не понял. Ему неприятно было, что Симха у него сидит, – мало ли что могут подумать, – но тот словно прирос к скамье, никак нельзя было от него отделаться. Потом всю ночь Матуса точили неприятные мысли. О ней ли, об этой дерзкой девчонке, которая с таким шумом въехала в хутор на тракторе, достала две жатки и, смотри-ка, сколотила-таки коллектив, о себе ли…
И все-таки, хоть убей, не верит он, чтоб из этого что-нибудь вышло. Нет, не для Бурьяновки эти дела… Годы должны пройти, а она хочет перевернуть всю степь за одну неделю… Да разве ей дело важно? Хочет показаться. Выскочка, и больше ничего. Еще грозится поставить о нем вопрос в райкоме. Пусть ставит, пусть попробует! Он ей не Коплдунер и не Хонця, его она на поводке не потащит… И вообще через месяц-другой его, Матуса, тут не будет. Не пропадать же ему в этой дыре!
Из окна он увидел, как дорога вдали поднялась пылью.
К красному уголку подкатил новый «фордик». Из машины вылез Микола Степанович, и через несколько минут они вместе с Элькой умчались в степь.
Матус с досадой задернул занавеску и снова лег на неприбранную постель.
27
Трактор и жатки работали от зари до зари. Уборка близилась к концу. Элька все время проводила в поле. Она видела, как на соседних полосках мужики, шагая с косами, то и дело оглядываются на трактор и шумливые жатки.
«Ждать больше нечего, – решила она, – Микола Степанович прав, сейчас они сами пойдут».
Вечером, когда она возвращалась в хутор, небо обложили тучи, глухо ворчал гром, но дождя не было. Элька разослала пионеров по дворам звать хуторян на собрание, а сама забежала к Траскунам поесть.
У двора комнезама, где было собрано все колхозное хозяйство, к суку старой акации повесили продырявленный таганок. Зелдка ударяла в железо подсолнуховым будылем, и негромкий сухой звук разносился по полутемной улице.
Вскоре красный уголок был полон. На передней скамье сидели Хома Траскун, Димитриос Триандалис и Коплдунер. Онуфрий Омельченко скромно держался у двери. Задвинувшись в дальний угол, Симха Березин перешептывался о чем-то с Калменом Зоготом… А за порогом, опершись локтем на косяк, стоял Шефтл Кобылец и не сводил глаз с Эльки. Снова она казалась ему далекой и чужой, точно между ними никогда и слова не было сказано.
Элька отошла от окна, на котором примостился Хонця, и, договорив что-то на ходу, решительно направилась к столу. Желтоватый свет керосиновой лампы упал на ее осунувшееся лицо и зажег ярким огнем ее живые, синие глаза.
– Ш-ш-ш… – пронеслось по комнате. Гул голосов притих.
– Как будто бы все пришли на наше сегодняшнее собрание? – Элька со светлой улыбкой пробежала глазами по рядам. – Ну что ж, давайте начнем, товарищи, если вы не против. – Она старалась говорить громко, размеренно. – Я думаю, нам надо выбрать председателя. Согласны? Есть предложение выбрать Калмена Зогота!
Элька бросила быстрый взгляд па Симху Березина, тот с рассеянным видом уставился в потолок.
– Зогота. Правильно, – поддержал Микита Друян.
– Зогота… Иди, иди, Калмен, бери вожжи в руки!
Хуторяне, гремя скамьями, поднимались с мест, оглядывались на Зогота. Кто-то крикнул:
– И вас тоже!
– Товарища Эльку!
– Нашу уполномоченную! Товарищ Руднер! – громче всех надрывался Юдл Пискун, вскочив на лавку.
– Зогота! Зогота!
Калмен Зогот смущенно улыбнулся в бороду. Первый раз в жизни на него смотрело столько глаз. Он с трудом протолкался к столу. Место возле Симхи Березина осталось пустым, и Симха ежился, как карась на сковородке. Ему совсем не хотелось быть на виду. Хуторяне все еще шумели, требовали, чтобы Элька тоже была в президиуме. А Элька унимала их движением руки и радостно думала:
«Наша возьмет! Надо сегодня же вечером выяснить с Оксманом».
Яков Оксман осторожно вкатил телегу в клуню и притворил за собой ворота. Огня он не засветил – на ощупь знал, где что у него лежит. Нехаму он оставил во дворе, приказав не спускать глаз с красного уголка.
