Текст книги "Степь зовет"

Автор книги: Нотэ Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Но сегодня все в его душе перевернулось. Казалось бы, ничего особенного. Один из трактористов сказал, что опасно оставлять молодую жену дома, и все засмеялись. Никто, конечно, не назвал Маню, но Волкинд почувствовал, что о ней речь. И ведь не в первый раз. На следующий день после памятного вечера этот же тракторист спросил Волкинда, отыскала ли его накануне жена. «Всю степь объездила, бедняжка, никак не могла вас найти». Тогда Волкинд почему-то не обратил внимания на слова тракториста, а сегодня ему все представилось по-другому. Ведь Маня знала, что он в сельсовете.

Несмотря на усталость, Волкинд шел быстро. Он даже не заглянул на колхозный двор, а направился прямо домой. Нет, он должен положить этому конец. Конец – и все тут! Он ей прямо скажет: «Я от тебя многое терпел, но обмана не допущу…»

Волкинд решительно повернул на темный двор, к хате.

Через низкое окно на вишневый палисадник падала светлая полоса.

«Она дома. Сейчас же покончу с этим… Только спокойно… Я задам ей лишь один вопрос: зачем она с этим… с агрономом, – он не хотел даже мысленно произносить его имя, – вдруг ночью поехала искать меня в Вороньей балке? Ведь она отлично знала, что я в Санжаровке, в сельсовете».

Войдя в хату, Волкинд сильно хлопнул дверью. Пусть Маня на него набросится, – так легче будет начать разговор. По Мани в комнате не было. На кушетке, заложив ногу на ногу, сидел Синяков. Волкинд остановился у порога.

– О! Вот наконец и председатель! – громко сказал Синяков, как показалось Волкинду, с издевкой в голосе. – Откуда так поздно? Все трудишься, а? Или к какой-нибудь молодке заглянул по дороге?

– А чем я хуже других, – сухо ответил Волкинд, снимая запыленный плащ.

– Ну, рассказывай, как дела. – Синяков забрался поглубже на кушетку и вытянул ноги, словно Волкинд к нему в дом пришел, вынул из кармана большую жестяную коробку с махоркой и с треском открыл ее. – Курить хочешь?

Волкинду не хотелось курить. Он с утра ничего не ел, и у него кружилась голова, но он молча оторвал потрескавшимися пальцами кусок старой газеты и взял щепотку табаку. Скручивая цигарку, он не замечал, как на его большие ссохшиеся сапоги сыпалась махорка.

– Ну, рассказывай, как идет молотьба?

В комнату вбежала Маня, веселая, оживленная. Она, видимо, собиралась рассказать что-то забавное, но, увидев мужа, осеклась.

– Ах, явился наконец? Я говорила, что ты скоро придешь… Где ты пропадал весь день? – Она давно так ласково с ним не обращалась.

Волкинд исподлобья посмотрел на жену. Сейчас она казалась ему еще красивее, чем в те дни, когда была его невестой.

– И тебе не стыдно! Смотри, какие у тебя сапоги! – с мягкой укоризной говорила Маня. – Не мог почистить?

Волкинд ничего не ответил, сел на табуретку у окна.

– Что ты такой мрачный? Все молотьба тебя беспокоит? Мне говорил твой завхоз… – Глаза Синякова нагло улыбались: я, мол, понимаю, что ты меня с удовольствием вышвырнул бы отсюда, но не решаешься…

– Да, с молотьбой у нас неважно получается, – буркнул Волкинд и размял пальцами потухшую цигарку.

– Хватит вам, про молотьбу да про молотьбу! – Маня подошла к Волкинду и взъерошила его запорошенные белокурые волосы. – Сходил бы принес арбуз из погреба. Товарища Синякова угости. Ты ведь хозяин…

Волкинд быстро поднялся. Ему противно было ее притворство. Взяв спички, он вышел из комнаты. В сенях Маня догнала его.

– Он хочет у нас переночевать. – Маня прижалась к нему.

Волкинд отстранился.

– Ты что, не расслышал?

– Скажи наконец, – он угрюмо посмотрел на нее, – чего тебе от меня надо?

– Как чего? А куда я его положу?

– Куда хочешь…

– У нас нет лишней постели, ты ведь знаешь… Разве он не может пойти еще к кому-нибудь переночевать?

– Пусть идет.

– Л может, неудобно? Он к тебе приехал. Ведь он же твой гость…

– Мой? – с усмешкой сказал Волкинд. – Пусть так. А дальше что? – Волкинд изо всех сил старался говорить спокойно.

– Ладно, иди. Разве с тобой сговоришься? – Маня быстрыми шагами вернулась в комнату.

«Что со мной делается! – с горечью подумал Волкинд. – Другой на моем месте разнес бы все в пух и прах, а я вот лезу в погреб за арбузом для него».

Чуть не свалившись с лестницы, он спустился в темный, сырой погреб и, словно боясь опоздать, второпях схватил первый попавшийся арбуз и быстро поднялся.

Синяков сидел на том же месте, на кушетке. Маня, нагнувшись, рылась в сундуке.

Волкинд положил арбуз на стол, вынул из кармана старую газету и, оторвав клочок, стал опять сворачивать цигарку.

– Кажется, снова собирается дождь, будь оно неладно, – сказал он, поглядев на окно.

Маня достала из сундука две простыни и положила их на кушетку возле Синякова.

– Почему ты не разрежешь арбуз? – Она обернулась к мужу. – Чего дуешься?

Волкинд достал из кармана кривой садовый нож и протянул его Синякову.

– На, режь сам.

Агроном не спеша разрезал арбуз.

– Вчера в Воскресеновке, – заговорил Синяков, со смаком откусывая от большого ломтя, – в соломе нашли свыше трехсот пудов хлеба. Председатель, как видно, плохо припрятал… Смотри! – подмигнул он Волкинду.

– К чему ты это мне говоришь? Я такими пакостями не занимаюсь! – Волкинд стукнул кулаком по столу.

Маня, вертевшаяся перед зеркалом, испуганно взглянула на мужа.

– А что обидного я тебе сказал? – Синяков пожал плечами.

– Не желаю я слушать такую чепуху!

– Ну, видно, жена твоя права, ты что-то не в своей тарелке. – И Синяков отрезал себе еще ломоть арбуза.

Волкинд поморщился.

– Уже поздно, пора спать.

– Куда мне вас положить? – Майя развела руками. – Я постелю вам обоим вот здесь, на полу.

– Постели гостю на кушетке, мы с тобой ляжем на полу.

Маня быстро приготовила постели. Волкинд погасил лампу и лег. В темноте он слышал, как раздевался Синяков, как, позванивая подтяжками, стягивал с себя сапоги. Маня еще некоторое время повозилась у стола, потом сбросила платье и улеглась рядом с мужем.

Волкинд тут же повернулся к ней спиной.

– Чего ты толкаешься? – прошептала Маня.

Он промолчал. Глаза слипались, но он перебарывал себя. Ему не хотелось уснуть раньше агронома. С кушетки сразу же донесся храп Синякова. Волкинд зарылся в подушку и тут же уснул.

Маня долго лежала с открытыми глазами. Она слышала, как громко и протяжно храпели мужчины, каждый на свой лад, словно переругивались во сне. И снова она вспомнила тот вечер, когда ездила с Синяковым по степи. И сейчас, лежа рядом с мужем, она не испытывала никакого раскаяния. Перед ее глазами вставала зеленоватая степь, тихо шуршащая кукуруза, высокое звездное небо и лицо Синякова с властной складкой у рта, склонившееся над ней.

За окном загудела машина, остановившаяся, видно, совсем близко от хаты.

Маня вскочила с постели и полуголая подбежала к окну.

Автомобильные фары бросали на дорогу две полосы света. Машина продолжала гудеть.

– К тебе приехали. – Маня стала тормошить мужа. – Машина приехала…

Волкинд перевернулся на другой бок.

– Вот бревно! У такого ничего не стоит из постели жену унести! – И она состроила брезгливую гримасу. – Ну, вставай! Машина приехала…

Волкинд, еще не совсем проснувшись, сел на постели. Услыхав гудок, быстро оделся и босой вышел из дома. В кабине сидели двое. Волкинд сразу же узнал Иващенко и райкомовского шофера.

– Ну и спишь же ты! Я боялся, что весь хутор разбужу.

– Я недавно лег, Микола Степанович… – Волкинд поежился от ночного холода.

– Ступай обуйся. Хочу тебя на машине покатать.

Волкинд вернулся в хату, натянул сапоги, накинул плащ и в раздумье облокотился о стол.

«Пусть он тоже встанет, – подумал Волкинд о Синякове. – Может, и он нужен Иващенко…»

Волкинд подошел к кушетке.

– Что ты там возишься? – Маня приподнялась. – Ночью и то покоя нет!

– Секретарь райкома приехал, – сказал Волкинд нарочито громко.

Синяков продолжал храпеть. Волкинду показалось, что агроном вовсе не спит, притворяется, и он вышел из дома, больше ничего не сказав Мане.

– Ну, залезай быстрее! – Иващенко открыл заднюю дверцу и сел рядом с Волкиндом.

Машина дала газ.

Волкинд рассеянно смотрел в окно. Промелькнула его хата, плетень омельченковского двора, палисадники, тянувшиеся вдоль канавы. Хотел было он сказать Иващенко, что у пего почует старший агроном МТС, но так и не сказал.

– Да, я совсем забыл, вот тебе подарочек, – Иващенко пододвинул к нему ногой мешок с зерном, – стащил на твоем току.

– Вы стащили? – Волкинд смущенно заулыбался и почему-то пощупал мешок.

– Спроси шофера. И, наверно, я не первый. Мы обошли весь твои гарман. Луна светит. Тишина. Ни души. Хорошо! И повсюду мешки с зерном. Бери, кто хочет. Мы и взяли один для председателя. По дружбе…

– Ничего не понимаю! – Волкинд заволновался. – Там ведь сторож должен быть, Риклис…

– Должен быть? Но его нет. Сейчас сам увидишь. Потому я и поднял тебя с постели.

Машина быстро неслась по Жорницкой горке. Вскоре стали вырисовываться залитые лунным светом скирды и молотилка.

Машина ловко повернула, объехала весь ток и, скользнув по обмолоченной блестящей соломе, остановилась.

Иващенко открыл дверцу, но не вышел.

– Ну, где сторож?

Волкинд, высунув голову, искал глазами Риклиса.

Шофер сжал грушу. На протяжный гудок никто не отозвался.

– Кто же у тебя здесь сторожит хлеб? Ветер, что ли? Иващенко вышел из кабины, следом за ним Волкинд.

– Куда он делся? Никогда этого у нас не бывало… Риклис! Эй, Риклис! – Волкинд ходил по гарману и кричал изо всех сил.

Иващенко достал из широкого, отвисшего кармана наган и трижды выстрелил в воздух.

Из-за крайней скирды выбежал Риклис, весь в соломе, и во всю прыть помчался вниз с горки.

– Стой, не беги! Свои! – крикнул Иващенко. Волкинд припустил за незадачливым сторожем. Вскоре Риклис, запыхавшись, подошел к машине.

– Хорошо спалось на свежем воздухе? – спросил его Иващенко.

– Кто спал? Я спал? Чтоб Юдл, эта заячья губа, так спал! Весь хутор дрыхнет, один только я на ногах, охраняю колхозное добро. Чуть не убили меня. Пули так и свистели над головой!

Иващенко рассмеялся.

– Ну ладно! Вы только скажите, под какой скирдой сторожили. Мы три раза объехали ток.

– Под скирдой?… Даже близко не подходил. Я на молотилке все время стоял, во все глаза смотрел. Зря вы, товарищ секретарь, обижаете честного колхозника! Но больше сторожить не буду, нет! Стреляют по ночам… Мне еще жизнь не надоела.

– Я тоже думаю, что больше не стоит вас беспокоить. Ну, а сегодня вы уж посторожите.

Риклис, что-то бормоча, зашагал к молотилке.

– Так-то! – Секретарь обернулся к Волкинду. – Вот какие порядки! А ты еще кричишь, что у тебя колос тощий, хлеба мало…

– Он дежурит впервые, – промямлил Волкинд. – С ним вообще беда, хоть не посылай его ни на какую работу…

«И надо же было именно сегодня поставить Риклиса! Как нарочно!» – досадовал Волкинд.

Они подошли к пшенице, тщательно укрытой соломой.

– Сколько здесь у тебя? Ты взвешивал?

– Взвешивали. Четыреста пудов.

– Ты уверен? А может, здесь уже триста осталось? Володя! – крикнул Иващенко шоферу. – Высыпай пшеницу, которую мы стащили, а то недостача будет! Ну, а теперь, Волкинд, давай поговорим серьезно. Мы тебе план заготовок снизили. Колхоз слабенький, приняли во внимание, верно? Ковалевск за вас отдувается, Санжаровка. А ты до сих пор тянешь резину…

– Вот завтра рассчитаемся совсем, – перебил Волкинд. – Пойдет обоз на элеватор… одиннадцать подвод.

– А с колхозниками ты когда рассчитаешься? У тебя еще хлеб в степи лежит. Смотри, дожди пойдут, плохо будет.

– Что я могу один сделать! Было два коммуниста – Хонця в больнице, а Хома Траскун только вчера вернулся с курсов, остался один толковый человек – Юдл Пискун! Вот и вертимся.

– Не умеешь ты с людьми работать. С Хонцей ведь не ладил, и с Хомой тоже. А теперь плачешь… Ну, поедем в правление, посмотрю твои шпаргалки.

Вскоре машина въехала в хутор, пронеслась мимо хаты Волкинда. Он невольно оглянулся – ему представилась темная комната, Маня на полу и тут же, на кушетке, Синяков.

Машина остановилась у правления.

Около палисадника стояла Маня, закутавшись в белый платок.

– Куда ты удрал? Что случилось? – заговорила она торопливо.

– Ничего не случилось…

– Ничего? Тогда идем домой.

– Иди, иди, – сухо ответил он. – Я скоро приду…

– Может быть, секретарю райкома нужен Синяков? Чего ты оставил меня одну с ним? Я пошлю его к вам.

– Хорошо. Как хочешь. – Волкинд отвернулся от нее и вошел в правление.

В сенях он зажег спичку.

– С кем это ты? – спросил Иващенко.

– Жена… Пришла звать домой. – Он не замечал, как спичка жгла ему пальцы.

24

Иоська пришел на ток первый. Чуть забрезжило, когда он поднялся с топчана и на цыпочках вышел из хаты, чтобы не разбудить отца. А попозже прибежали на ток все пионеры – мальчики и девочки. Пионерский отряд поручил Иоське и Иринке Друян доставить воз пшеницы на элеватор. Целый обоз пойдет. Время тянулось медленно, хотя у Иоськи работы было невпроворот. Вместе с другими ребятами он отгребал зерно из-под веялки, придерживал мешки, подавал шпагат. Только к полудню принялись запрягать лошадей. И тут чуть было все не провалилось.

– Почему здесь дети вертятся? – недовольно спросил Волкинд, который только сейчас пришел на гарман.

– Двое из них поедут с обозом, – ответил Юдл, – пионерский отряд их выделил. Моего сынка и девчонку Друяна. В помощники. Ничего, пусть привыкают. Хлеб ведь все едят.

– Пусть в чем другом помогают. Лошадей им доверять…

– Ну, на моего мальчонку можно положиться, – затараторил Юдл. – А потом они ведь не одни едут…

Юдл уже давно подумывал о том, как бы услать Иось-ку хотя бы на денек. Надо же куда-нибудь хлеб определить… Ничего не поделаешь, собственного ребенка приходится остерегаться. И это Юдл подал мысль вожатому Вовке Зоготу выделить двух пионеров для обоза и замолвил словечко за сына.

– У меня малый хоть куда! – расхваливал он Иоську.

– Ну ладно, пусть едут. – Волкинд махнул рукой и зашагал к веялке.

– Хоть бы скорей запрягли! – сказал Иоська Иринке. Он боялся, как бы Волкинд не раздумал.

И вот наконец одиннадцать возов, доверху нагруженных зерном, тронулись с шумного тока и, тяжело поскрипывая осями, повернули на Санжаровский шлях. Иоська с Иринкой сидели на самом верху. Мальчик, сжимая обеими руками вожжи, понукал лошадей, как заправский возчик. Он знал, что ребята с завистью следят за ним, и старался не ударить лицом в грязь.

– Иринка, смотри, как лошади слушаются меня! И кнута им не надо! – хвастал он. – Лошадь чует хозяина. Когда поедем обратно, я тебе дам немножко подержать вожжи. – Иоська решил утешить Иринку. «А то еще заплачет. Все девчонки плаксы».

Их воз шел в самой середине обоза. Колхозники громко переговаривались, но Иоська не прислушивался к разговорам. Слишком много дел у него было. Надо было проследить, не завернулась ли шлея, не трется ли колесо, не сыплется ли на дорогу пшеница.

Когда обоз выбрался на широкий, объезженный Санжаровский шлях, колхозники привязали вожжи к люшням, разлеглись ничком на зерне и, покачиваясь вместе с возами, дремали. Лошади с веселым ржанием сами шли по знакомой дороге.

В конце обоза, гремя ведром, катился воз Калмена Зогота. Свесив на дышло босые ноги, Калмен смотрел на тщательно убранные веселокутские поля. Правее, на пригорке, девушки снимали спелые корзинки подсолнухов; внизу, в балке, около старого колодца, паслось стадо чуть ли не втрое больше бурьяновского.

«Вот это хозяева! – подумал Калмен. – Какая чистота здесь на полях! И мы могли бы давно убрать хлеб. Но что делать, когда хозяина нет? Вот снова парит – быть дождю…» Ему захотелось с кем-нибудь поговорить, но все лежали на возах, очевидно, спали.

Иоська теперь не выпускал вожжи из рук. Выходило так, что он чуть ли не один бодрствует и охраняет обоз.

«Будет что рассказать в отряде», – думал он, окидывая взглядом рачительного хозяина то колесо, то сбрую.

Возы проехали верст семь-восемь, когда над степью пронесся ветер и небо затянули сероватые тучи. Колхозники проснулись и стали хлестать лошадей.

– Смотрите, какие тучи!

– Ох и дождь будет!

– Хоть бы успеть в Санжаровку…

– Но-о! Айда!

Лошади пошли быстрее. Возы тряслись, грохотали. Стало прохладно. Тучи набросили темные тени на степь, на дорогу, на телеги.

– Но-о-о! – размахивали кнутами колхозники. – Но-о! Айда!

– Но-о-о!

Внизу, в балке, уже виднелась Собачья плотина. В ливень плотину размывало, и потоки воды уносили с собой все, что попадалось на пути. После недавних дождей плотину в нескольких местах прорвало. Но подводы одна за другой благополучно миновали ее, и колхозники вновь стали нахлестывать лошадей.

В степи становилось все темнее. Лошади резво бежали. Но потом, в гору, они пошли медленнее, туго натягивая шлеи. Калмен привязал вожжи к люшне и спрыгнул с воза, чтобы лошадям было легче.

Он шагал рядом с возом и косился на колхозников. «Лошади еле тянут, а им хоть бы что. Своих лошадей пожалели бы. Вот народ…» Он уже собирался крикнуть, чтобы не валялись на телегах, как мешки, но тут они сами начали спрыгивать наземь.

Дорога становилась все круче и круче. Тяжело нагруженные возы, растянувшись змейкой, еле тащились.

Иринка сидела на зерне, а Иоська, как положено возчику, шагал рядом, помахивая кнутом.

– Ты видела когда-нибудь такую гору? – спросил он девочку. – Уж это гора – так гора!

– Подумаешь! Я видела и повыше, – отозвалась девочка, вцепившись рукой в люшню.

На горе колхозники снова забрались на возы.

– Держись крепче, – сказал Иоська Иринке, усаживаясь рядом с ней и показывая на дорогу, спускавшуюся в Санжаровскую балку. – Видишь, какой крутой спуск! Осторожно! Как ты сидишь!

– А ты с лошадьми справишься? – спросила Иринка дрожащим голосом.

– Экая невидаль! – Иоська даже присвистнул. Вдруг, словно кто-то вырвал из рук мальчика вожжи, лошади бешено понеслись, хомуты приподнялись, натянулись нашильники, и воз покатился вниз с горы.

Иоська схватился за люшню. Ему казалось, что вот-вот он грохнется на землю. Он изо всех сил закричал, но вокруг стоял такой шум, что едва ли его услышали.

– Легче! Правее! – закричал Слободян.

Калмен Зогот свернул немного в сторону.

– Иоська! Правее бери! – крикнул он.

Но Иоська только испуганно озирался. Воз, вертясь и подпрыгивая на кочках, стремглав летел вниз. Почти в самой балке послышался треск, воз подбросило вверх, и он сел передними колесами в канаву. Лошади с оборванными постромками отскочили в сторону.

Колхозники остановили лошадей и кинулись к детям.

Иоська стоял у воза, с трудом сдерживая слезы.

– Чем я виноват? – говорил он Калмену Зоготу, всхлипывая. – Я же не виноват, что лошади понесли… Такая гора…

Калмен Зогот с Слободяном осмотрели воз – все было цело, только лошади порвали сбрую.

– Вот вам, – проворчал Слободян, – нашли возчика! Мог загубить лошадей.

– Слава богу, что дети остались целы, – отозвался Калмен Зогот.

– Какой герой! – Риклис усмехнулся. – В отца пошел! Посмотри: штанишки не мокрые?

Иоська побледнел и опустил глаза.

– Ну что теперь делать? – Шия Кукуй почесал затылок.

– Ехать надо, – отозвался Риклис, – пока дождя нет. – А они? – Калмен кивнул на детей.

– Пусть ломают себе голову те, кто послал их! – закричал Риклис. – Поехали, голоштанники!

– А детей бросим? И что ты за человек! – Слободян смерил его сердитым взглядом.

– «Человек, человек»! – огрызнулся Риклис. – Юдлу захотелось, чтобы его сынок прокатился, а мне тут мокнуть под дождем? Вы как хотите, а я поеду. – И Риклис направился к своему возу.

– Ну, вот что, люди, – заговорил Калмен Зогот, – вы езжайте, Иринку посадите на мой воз, ты, Антон, последи за ней. А мы с Иоськой здесь что-нибудь придумаем.

Возы тронулись и скоро исчезли за холмом. Калмен еще раз осмотрел сбрую, погладил в задумчивости свою густую бороду.

– Сынок, а что, если я съезжу за сбруей? Тебе не страшно будет одному здесь? Часа два, может, пройдет…

– А чего бояться? Я ночью один на кладбище ходил.

– Ну, молодец, молодец! – Калмен Зогот погладил Иоську по торчащим в разные стороны вихрам.

Калмен стреножил одну лошадь, велел Иоське следить за ней, а сам сел на другую.

«Куда ехать?» – раздумывал он. В четырех верстах от балки находился болгарский колхоз Новостояновка, но там на пути – Собачья плотина. До Воскресеновки было верст восемь. Он решил поехать к болгарам – все-таки ближе.

… Часа через полтора Калмен Зогот возвращался из Новостояновки с новой сбруей, которую обмотал вокруг себя.

«Слава богу, вроде не будет дождя», – подумал он.

Но только он миновал ветряк, небо вдруг почернело.

Сверкнула молния, прокатился гром, и сразу же хлынул холодный осенний дождь.

«Вот беда! – встревожился Калмен. – Как там Иоська? Малец может растеряться…»

Он мчался по размытой дороге. Крупные, тяжелые капли хлестали его по лицу. Степь заволокло дождевой пылью.

Когда Калмен Зогот умчался на лошади, Иоська долго смотрел ему вслед. Вокруг не было ни живой души. Откуда-то из-за горы доносилось тарахтение подвод.

«Если бы лошади не понесли, я был бы с ними», – подумал Иоська.

В балке, густо заросшей пыреем, что-то зашуршало. Иоська вспомнил, как старый Рахмиэл рассказывал о гадюках, которые водятся в балках. Ему стало так страшно, что он мигом забрался на воз и сжался в комочек.

Неловко прыгая на стреноженных ногах, тревожно ржала лошадь, но Иоська уже не слышал. Он сейчас был далеко отсюда, во дворе отцовского дома.

«Я тебя сейчас, собачий хвост, в колодец брошу!» – кричал своим визгливым голосом отец. А Риклис все твердил: «Так ему и надо, так ему и надо». Иоська хотел бежать, но ноги словно приросли к земле. Отец с Риклисом схватили его, раскачали и с размаху кинули в темную пропасть. Со всех сторон подступала вода. Иоська закричал и открыл глаза. Дождь с шумом бил ему в лицо. Рядом жалобно ржала лошадь.

Иоська вскочил и тут только понял, что спал. Дождь все усиливался. Мальчик оглядел воз – брезент был в одном месте порван. Иоська спрыгнул, нарвал пырея я заткнул дыру в брезенте. А потом, промокший, дрожа от холода, залез под телегу.

«Где же дядя Калмен? Хоть бы скорей вернулся!» В степи все больше темнело, с горы неслись потоки грязной воды. Мальчика трясло, как в лихорадке. «Вдруг затопит балку», – в страхе думал он.

Потом вылез из-под воза, беспокоясь за лошадь. – Кось-кось! – позвал он.

Лошадь стояла неподвижно, низко опустив голову. Мальчик обнял кобылу, погладил ее по шее и подвел ближе к возу.

Где-то совсем рядом послышался лошадиный топот. Иоська выбежал на дорогу. Какой-то верховой стремительно пронесся мимо и пропал в темноте. «Дядя Калмен, наверно, уже сегодня не приедет…» Иоська прижался к лошади, а она подняла торчком уши, словно прислушиваясь к ливню в степи.

… Калмен добрался до Собачьей плотины. С густой бороды стекала вода на куртку. Сбруя натерла ему спину до крови. Плотину разворотило в нескольких местах. Грохот бешено несущейся воды испугал лошадь. Прижав уши, она шарахнулась в сторону.

«Как я проеду? – Калмен задумался. – Не один человек здесь сгинул. Может, переждать?» Но ведь там, в балке, его ждет мальчик, один с возом хлеба… И Калмен стегнул лошадь. Она было бросилась в сторону. Калмен пришпорил ее и натянул до отказа поводья.

Подогнув передние ноги, сопя и фыркая, лошадь ступила на плотину. Казалось, что ливень здесь сильнее, чем в степи. Вода внезапно прорвалась. Лошадь встала на дыбы и соскользнула с плотины. У Калмена похолодело сердце. Подняться на плотину было уже невозможно. Лошадь с трудом плыла. Калмен плыл рядом, не выпуская из рук поводья, и чувствовал, что силы его оставляют. Еще миг – и ноги его опустились. Тут он нащупал твердое дно, выпрямился. Вода доходила ему до бороды. Еле двигая ногами, он выбрался наконец на берег. Кобыла, порывисто дыша, вышла вслед за ним. Калмен вновь сел на лошадь. Вскоре он миновал холм и спустился в балку. Вода была лошади по щиколотку.

«Как бы не затопило воз! – встревожился Калмен. – Эх, не догадался я подтянуть его повыше на горку! Но кто мог знать, что будет такой потоп?…» Сквозь туман Калмен различил маленькую фигурку. Иоська бежал ему навстречу, кричал. Калмен Зогот спешился.

Воз стоял уже по самые оси в воде. Калмен сунул руку под брезент. Пшеница была сухой. Он снял с себя сбрую, быстро запряг лошадей и вывел воз на дорогу.

В степи было уже тихо. Еще блистала молния, но ливень прекратился. Внизу, в балке, пенилась и клокотала вода. Лошади медленно переступали, встряхивая мокрыми гривами.

За возом шел Калмен, держа за руку Иоську.

25

Три дня подряд шел не переставая въедливый осенний дождь. Промокли соломенные и камышовые крыши и поредевшая листва деревьев, вода смывала с глиняных стен мазанок синие обводы, во дворах и палисадниках разлились огромные лужи. Дороги развезло, канавы уже не вмещали воду, и, мутная, холодная, она бежала по колеям, наполняла все ямы и выбоины, а на низменных местах стояла целыми озерами.

На хуторской улице и во дворах не видно было ни живой души. Изредка сквозь шум и плеск дождя слышалось тоскливое мычание коров, которые томились в темных, сырых закутах и просились на волю, на выгон, к ставку.

Зоготиха устало облокотилась на подоконник и старалась разглядеть сквозь мутные, заплаканные стекла, что делается во дворе. По стеклам струились ручейки, серое небо нависло над самыми крышами, и казалось, оно никогда не истощится, это хмурое, печальное небо, и до скончания жизни будет лить этот серый, нудный дождь…

– О господи! – Зоготиха горестно вздохнула, протирая ладонью запотевшее стекло. – Где же это сейчас наш отец? И кто его просил тащиться на элеватор? Нет, вечно суется вперед всех…

– Так он же не один, мама, – успокаивал ее Вова, – с ним еще десять подвод.

– Кому от этого легче? Может, все они завязли бог знает где. А тебе, я вижу, и горя мало. Сын называется!

– Скажешь тоже, ей-богу! – досадливо отозвался Вова, шагая из угла в угол. – Ну что я могу сделать? Что? Охать вместе с тобой?

– Сходи хоть в правление, – может, застанешь кого-нибудь, узнаешь…

Вова накинул на голову мешок и вышел. Он и сам сильно беспокоился об отце и о пионерах, которых отправил с обозом, но не хотел выказать своей тревоги перед матерью.

Был еще день, а казалось, что вечереет. Быстро идти нельзя было, ноги увязали и разъезжались в жидкой, холодной грязи. Вова с трудом добрел до колхозного двора. В правлении он никого не нашел, но около конюшни мелькали человеческие фигуры. Подойдя ближе, мальчик увидел Коплдунера, Настю и Додю Бурлака. Мужчины сгребали лопатами навоз, а Настя, то и дело поскальзываясь на мокрой земле, семенила от канавы с полным ведром, – видно, собиралась поить скотину. Вова выхватил у нее ведро и побежал к коровам.

Домой он вернулся поздно. В хате тускло светилась пятилинейная лампочка. Мать сидела у окна с чулком на коленях, прислонившись к косяку, и дремала.

– Мама, мама! – крикнул Вова, тормоша ее за плечи. – Слышишь? Дождя уже нет! Погляди, какой ветер!

– Слава богу, слава богу! – бормотала Зоготиха, просыпаясь. – Да перестань ты меня трясти! На чулок, положи в комод, только спицы не вырони. – И, вытерев концом фартука слипшиеся глаза, она посмотрела в окно.

Вишневые деревца в палисаднике раскачивались и шумели, по небу неслись темные, рваные облака.

… За ночь небо прояснилось, и к утру выглянуло солнце. Хуторяне высыпали во дворы, собирались кучками у заборов. Кто чинил прохудившуюся крышу, кто складывал мокрый кизяк.

В полдень на бугре у окраины хутора показались подводы. Жены возчиков, подобрав подолы, пустились навстречу обозу.

Первым ступил на хуторскую улицу Риклис. Еле удерживая в длинных худых руках вожжи, в закатанных выше колен штанах, он, пошатываясь, шагал рядом с подводой. Лошади плелись, понурив головы.

– Где председатель? Где он, золото наше? – хрипло закричал Риклис, как только увидел спешивших навстречу людей. – Сам небось не поехал, на это у него хватило ума! Риклиса, дурака, послал. Чуть не утопил меня в балке, вместе с конем и телегой… Пусть только попробует еще раз послать, пусть заикнется – я ему покажу…

Калмен Зогот шел с последней подводой. Против двора Юдла Пискуна он остановил лошадей.

– Ну, Иоська, как будто приехали. В другой раз небось не захочется, а? – Он добродушно усмехнулся, глядя, как мальчик вылезает из телеги.

Добежав до своего двора, Иоська обернулся и крикнул:

– Дядя Калмен, я к вам попозже зайду! Ладно?

– Ладно, Иоська, ладно…

Прежде чем идти домой, Калмен Зогот вместе с женой и сыном распрягли на колхозном дворе лошадей и собрали всю упряжь.

– Слава богу, вернулся живой… Я чуть умом не тронулась, – без умолку говорила Геня-Рива по пути к хате. – Такой дождь, такой ливень… Кто просил тебя ехать, старый дурень? Чего ты суешься? Пускай председатель, пускай Юдл едут, – чего ты для них стараешься? Получил ли ты хоть горстку половы за свои труды? Сообща ему понадобилось… Просила, уговаривала: «Не иди, не иди! Свой хлеб сытнее». Нет, не послушал…

– Да уймись ты, ей-богу! – хмуро отозвался Калмен.

Ему и так было тошно, а тут еще жена зудит. Что ей ответить? Ведь она, кажется, права… Разве гнил бы у него хлеб в копнах, будь он по-прежнему сам себе хозяин? Давно бы уже свез его в клуню и делу конец. А тут хозяева такие, что не приведи господь. Ну что ты с ними поделаешь…

Весь день славно пригревало солнышко, но колхозники в степь не вышли. Каждый хлопотал у себя во дворе, в конюшне, на огороде. Только назавтра, рано утром, на улице показался Юдл Пискун и, бегая от одного двора к другому, орал на весь хутор:

– Эй! Все еще не прочухались? Пора в поле выходить! Поторапливайтесь! Все, все выходите, нынче бар нет! Надо копны ворошить, не то останетесь без хлеба…

– Я уже пять раз эти копны ворошила! – злобно крикнула в ответ Кукуиха. – Только и знают ворошить да складывать, складывать да ворошить! В колосе небось уж ни одного зернышка не осталось. Хорош колхоз, нечего сказать! Год отработали, а что получили? Нашему бы председателю столько радости…

– Не надсаживайся так, Кукуиха, глаза лопнут, – флегматично отозвался через плетень Додя Бурлак. – Охапку соломы получишь по трудодням – и то спасибо.

– У такого председателя и соломой не разживешься, – не унималась Кукуиха. – Больше я в поле не выйду, хоть режьте меня! Дураков нет гнуть спину задарма…

– А я тут при чем? – так же злобно огрызался и Юдл. – И так с ног сбился, дома не вижу. О них же хлопочешь, и они же недовольны!

– Конечно, недовольны, – проговорил старый Рахмиэл, подходя со своей неизменной люлькой во рту. – В Ковалевске еще когда хлеб раздали людям, все знают. А у нас? Мы, выходит, хуже всех…

– Вы бы это ему сказали, председателю! Я сам без хлеба сижу, у меня со вчерашнего вечера и крошки во рту не было. Что я могу сделать? Что? – кипятился Юдл, размахивая руками.