Текст книги "Степь зовет"

Автор книги: Нотэ Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Только так, – поддержал ее Хонця.

– Так это или не так, мы все равно не узнаем. «А главное – вот я вам что скажу, ну, провели бы этот сход, ну, и что? Вы думаете, народ так и повалил бы в колхоз? Тоже мне колхоз, курам на смех! Что у вас есть, какая база?

– Вот же Хонця идет за трактором.

– Еще вопрос, получит ли он его, – это раз. А второе: опять-таки, что из того, если даже будет трактор? Все равно такой мужик, как, к примеру, Калмен Зогот, не пойдет к вам в колхоз. Простой расчет: у него пара коней, лобогрейка, охота была делиться с голодранцем вроде Коплдунера…

– Ну, ты полегче! – заметил Хома Траскун.

– Я ему не в обиду, а для примера. Сами видите, не то что Калмен Зогот, – даже Микита Друян, Додя Бурлак и те не идут, потому что хоть паршивенькое хозяйство, да свое, и дарить его никому не интересно. Другое дело, будь у нас колхоз как в Ковалевске. В такой бы каждый с милой душой. А тут… Когда даже у самого председателя хата разваливается… Кто с ним будет считаться, с таким председателем? Курам на смех!

– Послушай, – Хонцина колючая бородка угрожающе встопорщилась, – шел бы ты лучше в свою лавку, подмокшими спичками да прелой махоркой торговать… Интересно, зачем ты в партию вступил?

– Не зря к нему Симха Березин подлаживается, – вставил Хома, зевнув в кулак.

Матус вспыхнул, как охапка сухой соломы.

– Я за Перекоп воевал! Я докажу, у меня документы есть! Нечего пороть горячку, никто не знает нашего мужика лучше, чем я. Мужик любит…

Коплдунер сидел бок о бок с Элькой. Вид у него был горделивый. Шутка ли, его, комсомольца, позвали наравне с коммунистами решать важные вопросы. В памяти вставал тот вечер, когда Элька появилась здесь в первый раз и он до поздней ночи гулял с ней по улице, и чувствовал, что в хуторе стало веселее… Но с той минуты, как Матус назвал его голодранцем, Коплдунер помрачнел, все искал случая похлеще ему ответить – и не решался. Наконец он не выдержал.

– Я хочу сказать… – Элька ободряюще кивнула ему головой. – Может, Матус и воевал за Перекоп, я не знаю. Но Хонця правильно про него сказал, я согласен. Пускай я голодранец…

– Обиделся!

– Подождите, Матус, вы уж тут много наговорили…

– Пускай я голодранец, но руки у меня есть? Руки у меня есть, я спрашиваю? На кулака я работал? Так почему я не могу работать на колхоз?

Элька встала и с улыбкой тронула его за плечо.

– Тише, Коплдунер, стекла вылетят. Вот видите, – она повернулась к Магусу, – в два раза моложе, а сознательности у него больше, чем у вас. У нас есть руки и у нас есть головы, дорогой товарищ. И наше пролетарское государство нам поможет. Наконец, я не понимаю: вы против постановления райкома? Чего вы хотите?

– Да ничего я не хочу! Ты меня не пугай, я тоже знаю постановления райкома.

– Ну и нечего переливать из пустого в порожнее!

– Я то же самое говорю.

– Тьфу! – Хонця махнул рукой и пошел к двери. Хома встал.

– Годи. Побалакали. Хонця, ни пуха тебе, ни пера! Айда до хаты, Элька, не ту песню поет наш кооператор!

Элька осталась ночевать в красном уголке. Надо было еще сегодня ознакомиться с планом бурьяновских земель, к тому же не очень хотелось идти к Траскунам. Она чувствовала, что Катерина ей не рада, косится на нее.

Когда все разошлись, Элька вынула из ящика помятый лист бумаги и стала его разглядывать. План был старый, вытертый на сгибах, усталые глаза с трудом разбирали бледные линии, крестики, точки. Девушку начало клонить ко сну.

Она отложила план и погасила лампу. В темноте стал особенно слышен вой ветра над хутором. Элька зябко повела плечами и прислонилась к окну.

„Он уже, наверно, за балкой, скоро будет в Ковалевске, – подумала она о Хонце. – Тучи… Хоть бы дождя не было…“

Всего неделя, как она оттуда, а ей кажется, что Ковалевск бог весть где, за горами, за долами, за сотни километров.

Внизу за картофельными огородами, хором заквакали лягушки, и тотчас где-то близко-близко, в кустах у самого плетня, отозвались кузнечики.

В Ковалевске уже не слышно лягушек. У плотины гудит мельница, которую колхоз поставил в нынешнем году. Шумно у плотины, где уж там услышишь лягушек…

Через улицу, как раз против красного уголка, стоит хибарка Шин Кукуя. Сбоку ее подпирает широкий корявый горбыль, чтобы осевшая глиняная стена совсем не завалилась. Сквозь черные ребра стропил сереет облачное небо.

Глаза Эльки затуманились слезами. О, с какой силой слышала она сейчас голос бурьяновской нищеты, вой стародавней глуши, несущийся над размежеванными полями! Каким жалким выглядит все это перед тем, что видится ей впереди! И словно весенний ветер врывался в ее грудь. Ах, если б сейчас собрать хуторян, она бы им показала, она бы даже Матусу показала, что можно сделать в бурьяновской степи…

„По всему Советскому Союзу, – она читала это сегодня в „Правде“, – в Киргизии и в Полесье, в Якутии, в Крыму и в Белоруссии – повсюду партия перепахивает межи…“

Вот он лежит перед Элькой, весь хутор, – куча соломы да глины… Ленин сказал, что крестьянин никогда не избавится от нищеты, если будет держаться за свой клочок земли. А Шефтл Кобылец не хочет этого понять…

С запада, со стороны Санжаровских холмов, все дул и дул ветер, посвистывая почти по-осеннему, мел песок по дороге и катил вниз, к загону, клубки сухого бурьяна.

… Сегодня под вечер, у загона, он стоял совсем рядом. Чудной он все-таки, Шефтл. Она его бранит, а он на нее смотрит во все глаза. Красивые у него глаза, черные, как паслен, и волосы тоже черные, падают на лоб. Сильный, а что-то в нем ребяческое есть…

Элька распахнула окно. Из влажного темного сада, с полускошенных лугов, из степи повеяло таким хмельным, таким томительным ароматом, что у нее перехватило дыхание.

Расстегнуть, что ли, кофточку? Как-то тесно стало груди… Кто там ходит за плетнем? Да, кто-то и впрямь идет… Но почему это обязательно должен быть Шефтл? Она о нем и не думает. Врос, как пень, в свой клочок земли, кроме своего двора ничего знать не хочет… Да и откуда бы ему взяться? Элька высунулась в окно, прислушалась. В палисаднике было тихо, ни живой души. Почему-то ей вдруг стало непривычно тоскливо.

Сирота, с малых лет без отца, без матери, Элька с детства привыкла к самостоятельности.

Во время махновщины отец ее, Хоне-Лейб, бондарь из Ковалевска, вступил в партизанский отряд Иващенко. Там были и Хонця, и Хома Траскун, и Димитриос Триандалис – все они были вместе с ее отцом. До поздней ночи отряд отстреливался, засев в Ковалевской дубраве. Под конец разъяренные махновцы прорвались…

Они настигли Хоне-Лейба среди густых деревьев, выволокли его на пыльный шлях и убили. На опушке леса они повесили его на кривом суку, уже мертвого.

Вскоре умерла внезапно мать. Шмерл, младший и единственный брат Эльки, убежал тогда из Ковалевска, бродил по хуторам, пока его не приютила какая-то красноармейская часть.

Много воды утекло с тех пор. Дерево с кривым, засохшим суком и всю опушку рощи хуторяне срубили на дрова. Могильные насыпи за нечаевскими рвами, где похоронили Хоне-Лейба и других павших партизан, заросли высокой травой. От брата Элька за все время получила только одно письмо – он служил в Красной Армии где-то под Хабаровском.

С одиннадцати лет Элька молотила хлеб на чужих токах, в шестнадцать поступила на кирпичный завод, с кирпичного завода на маслобойню. Сначала работала кочегаром, потом Евдоким Казаченко, отцовский товарищ, взял ее к себе помощником машиниста. Два года назад вернулся в Гуляй-Поле Микола Степанович Иващенко и стал секретарем районного партийного комитета. На маслобойном заводе в Воскресеновке он увидел Эльку, сказал, что разыскивал ее, и вскоре направил в родное село Ковалевск трактористкой.

В Ковалевск она вернулась крепкой, стройной девушкой, полной молодой, веселой силы. Колхозные дела захватили ее с головой, и она знать не знала, что это за зверь такой – тоска.

А теперь, слушая вой степного ветра, она вдруг почувствовала себя совсем одинокой на свете. Тянуло куда-то бежать, прижаться к кому-то. Куда, к кому – она и сама не знала.

У плетня громче зашелестела полынь, кто-то торопливо шаркал по ней ногами. Элька схватилась за оконную ручку.

За окошком показался Шефтл Кобылец. Он бежал, не разбирая дороги, тяжело дыша. Девушка увидела, как он свернул к огородам и исчез.

Сердце у Эльки забилось сильнее обычного. Ей что-то совсем расхотелось спать. Она притворила окно, снова зажгла лампу и села за стол.

11

Над ночной степью стлались сумрачные, дождевые тучи. Прямиком, через заросли полыни и курая, Шефтл Кобылец пробрался к ячменному полю на косогоре, к клину Якова Оксмана. Он был вне себя. Его рябая телушка вечером не вернулась во двор, и он бегал ее искать по всей степи.

– Безмозглая скотина! – ворчал он сердито. – Пора на нее приспела, что ли? Не устерег…

Здесь, на поле Якова Оксмана, он ее наконец нашел. Телка паслась в самой гуще еще зеленых колосьев, неторопливо отмахиваясь хвостом от степных оводов.

– А, чтоб ты жива была! Гулена ты моя. – Он ласково похлопал ее по загривку. – Не ярись, сосватаем тебе Оксманова черного бугая, будешь с прибылью…

Телушка отошла на несколько шагов. Ячмень был кругом вытоптан, загажен пометом и объеден. Вниз по косогору, пригибая колосья, тянул влажный ветерок.

Воровато оглянувшись, Шефтл загнал телушку еще глубже в ячмень, туда, где колосья были выше, чтобы ее совсем не видно было, а сам растянулся рядом.

Он лежал на животе и с наслаждением следил, как пасется его телка. Вот она вытягивает шею, захватывает полный рот колосьев и жует, жует… Шефтл будто видит, как свежая, сочная жвачка соскальзывает в ее желудок, как полнеют и округляются бока у его телушки. Нынче уж не придется замешивать сечки на ночь, и сена подкидывать тоже не надо, пускай себе пасется.

Скоро она обгуляется, тогда еще одна корова будет стоять у него в скотном дворе, каждый день лишнее ведро молока, а там опять жди теленочка… Эх, еще бы ее, Эльку, залучить к себе во двор, вот жизнь была бы! Она доила бы коров и сбивала масло – сколько добра у него пропадает зря, – а он уж как бы ее любил, кажется, ничего для нее не пожалел бы… Он вспомнил загон и досадливо поморщился. Ей-богу, дурит девка…

Шефтл плотнее запахнул на себе ватную стеганку. От земли тянуло влажным теплом, по-осеннему шумел ветер среди колосьев. Кругом тихо, тихо… „Что может быть лучше, – думал Шефтл, – чем лежать ночью в степи, пасти свою телку в чужом ячмене и слушать, как трещат кузнечики и квакают лягушки в пруду… Эх, была бы еще она рядом со мной“.

Снизу, с чернохуторского проселка, послышался скрип немазаной тележной оси. Шефтл испуганно вскочил на ноги и высунул голову из колосьев. Потом тихонько вывел телушку из ячменя и погнал ее луговиной в хутор.

Ветер понемногу стихал. Скрип телеги под горой слышался все дальше и глуше.

– Чтоб у тебя дышло лопнуло! – пожелал Шефтл неизвестному возчику. – Носит вас тут…

Он уже досадовал, что поторопился выгнать телку из ячменя – могла бы еще попастись.

Телушка, разомлевшая, сытая, плелась прямо к хутору, точно сто раз ходила этой дорогой; ее круглое, плотно набитое брюхо слегка колыхалось. Шефтл, босой, в распахнутой стеганке, шел следом и не сводил оценивающего взгляда с ее хвоста.

– До самой травы… Молочный хвост! Хорошая будет корова!

Он довольно хмыкнул. Ему вспомнилось, что на прошлой неделе у Риклиса пала корова – запуталась шеей в петле.

Что греха таить, Шефтл Кобылец не очень-то горевал, когда слышал, что у соседа пала лошадь или корова повредила ногу, что у кого-то посев не взошел или сгорел урожай. У соседа убыток – значит, он, Шефтл, вроде бы богаче его.

„Тоже хозяин называется, – думал Шефтл о Риклисе. – Недаром баламутом прозвали. Не то что корову, портки толком не подвяжет. Побежал по хатам лясы точить, а корову так прикрутил к яслям, что та задохнулась!“

Он презрительно плюнул.

На хуторской улице было пусто и тихо. Только где-то за пригорком, около дома Юдла Пискуна, подвывал пес да чуть ли не у самой земли светились окна в красном уголке, выхватывая из темноты травянистую обочину канавы.

Шефтла словно толкнуло что-то. Он подошел к окнам и прижался лицом к стеклу. За столом, лицом к нему, стояла Элька и сосредоточенно перебирала какие-то бумаги. Волосы у нее растрепались и упали на лоб; ему видно было сквозь стекло, как отсвечивают мягкие золотистые прядки. Шефтл стоял затаив дыхание. Нет, что хочешь говори, а такой красивой, крепкой девушки он не видел ни на одном хуторе.

Элька, видимо, почувствовала, что за окном кто-то стоит, – она вдруг подняла голову и схватилась за выдвинутый ящик стола. Шефтл смутился, отошел было, но она его уже узнала и распахнула окно.

– Шефтл… Откуда ты приплелся? – Она высунула голову наружу. – У, какие тучи! Должно быть, дождя не миновать, как ты думаешь? – озабоченно говорила она и смотрела на Шефтла.

Он подошел ближе, все еще не чуя ног под собой.

– Да, хмарит, – сказал он хрипловато. – Все небо обложило, от самой Санжаровки. Целый день парило, и коровы вот с опущенными рогами из степи шли. Да, похоже, дождь будет…

– А ведь и твой хлеб не убран, хоть и пара коней у тебя.

Шефтлу понравилось, что она заботится о нем.

– Завтра думал… Никак человека не найду, хоть разбейся. Да будто никто еще и не выходил из наших, из бурьяновских. Все равно я их обгоню.

– А Веселый Кут уже кончает, по-моему, – поддразнила его Элька.

– Пускай… Какое их там счастье ждет, еще не известно, а я пока что, до сегодняшнего дня, с белым хлебом.

Она присела на край подоконника и долго молчала, не сводя задумчивого взгляда с Шефтла.

– Значит, в колхоз ты не хочешь, а, Шефтл? – спросила она тихо. – Ну, как знаешь, твое дело. Но ты хоть осмотрелся бы вокруг, узнал бы, как люди живут. Какая у тебя радость? И ветер твой хлеб сушит, и дождь вот-вот хлынет, а в Ковалевске уже молотят зерно…

– Да что мне до них? Мне свое мило. Зачем я буду хлопотать о других? Кто обо мне-то заботится? Кто – скажи? Кабы…

Он вдруг осекся, словно побоявшись сказать лишнее.

– Шел вот, – как бы оправдываясь, добавил он, —

шел мимо… Я тут целый вечер пробегал, телку свою искал. А сейчас иду, вижу – огонь, я и подошел…

– А ты присаживайся. Что ты стоишь? – Элька подвинулась. – Посиди немного. Скучно что-то. Такая тоска у вас…

Шефтл продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

– Тоска? У нас? Мы этого не знаем. Тишина, одно удовольствие, ложись у любой канавы и спи. Все кругом твое.

– Да ты садись, все равно не спится. Я тут смотрю земельные планы: так напутано, не разберешь…

Шефтл прыжком сел на подоконник и при этом нечаянно прижался к Элькиной руке.

Она почувствовала, как по всему ее телу пробегает медленная дрожь, сладостная, томительная. Никогда еще с ней не бывало такого, никогда…

– Кто у тебя на хуторе? – тихо спросила она.

Из-под густого, спутанного чуба на нее смотрели черные, горящие, немного растерянные глаза. Шефтл точно не совсем понимал, о чем его спрашивают.

– Есть у меня мои буланые, ну, и скотина… Чего мне больше надо? Один… И годи…

– А мать?

Шефтл махнул рукой:

– Совсем уже никуда. Разве что в хате приберет, и то… А вы… а ты… ты коммунистка?

– Почему спрашиваешь?

– Тогда-то я думал – ты просто в гости к кому-нибудь приехала.

– Когда?

– Когда первый раз увидел, у ставка. Вот когда. – Элька вдруг улыбнулась и шаловливо тряхнула головой, откидывая свесившуюся прядь.

– Ну, а если не в гости, так что?

– Тебя послали или ты сама? – Он смотрел на нее вопросительно и как бы в раздумье.

– А что? – снова улыбнулась она.

– Ну, у тебя как – хозяйство есть или…

– А-а… – Элька громко рассмеялась. – Нет, Шефтл, нету. Что на мне – видишь? – вот все мое хозяйство. Но будет! – сказала она задорно, и в глазах ее запрыгали насмешливые искорки, – Будет, Шефтл, будет! У нас тут еще такие богатые невесты заведутся – всем хуторянам на зависть. Ох и пожалеешь же ты, Шефтл, попомни мои слова!

– Гм… Исправный хозяин и небогатой обойдется… А вот тебе… зря рассчитываешь. Скопом никогда толку не добьешься. У каждого человека рука-то загребает к себе, к своему пузу.

– Да что это ты, в самом деле?! – вспыхнула Элька. – Не Оксман же ты, а Шефтл Кобылец! Оксману впору так говорить, но такой, как ты… Да на твоем месте я первая записалась бы в колхоз.

– Оксман мне ни сват, ни брат, – защищался Шефтл. – Пропади он пропадом, мне его не жалко. Мало он на мне наживался? Но насчет колхоза… Ну, на что он тебе, скажи! – горячо заговорил он, подвигаясь к Эльке. – И мне он ни к чему. Пока кони стоят у меня в конюшне, они мои, и землю мою я сам хочу пахать, уж как-нибудь… Вот только жену бы мне… Без жены и худоба ни к чему, да…

Помолчав, он вытащил из кармана горсть подсолнухов и протянул Эльке.

– Не хочу.

– Щелкай, не брезгуй, свои.

– Да не хочу я! – Она с досадой отвела его руку. – Свои… Тянет тебя к своему, как волка в лес. Выйди за балку, на людей посмотри!

– Не надо мне их! – упрямо повторял Шефтл. – Сперва пусть Коплдунер наживет таких коней, как мои, и такой двор, и такую жатку – и то я еще подумаю… На что мне колхоз, когда мне и одному хорошо: сам себе хозяин, чего еще надо?

– Ничего? – Элька легонько потянула его за спутанный чуб.

– Ну, жену, – ответил он ей широкой, доброй улыбкой.

– А нету еще?

Он притянул ее к себе и неуверенно прошептал:

– А ты?

– Пусти…

Снова ее охватило это томительное чувство. Вдруг она испугалась. Что с ней делается? Почему ее так тянет к этому парню? На мгновение она замерла, точно прислушиваясь, потом собралась с силами и оттолкнула его.

– Пусти… Пусти, Шефтл…

– Пойдем к нам, – вкрадчиво уговаривал он, взяв ее за руку. – Пойдем, ляжешь в комнате. Мать тебе постелет. Ты, наверно, и голодная, поешь…

Шефтл незаметно пересел поближе. Ему прямо не верилось. Как это могло случиться? Вот он и вот Элька, сидят рядом на подоконнике, и он держит ее руку. Еще сегодня у загона она показалась ему такой сердитой, чужой, а сейчас… Эх! Он стремительно повернулся к ней и попытался обнять, но девушка опять оттолкнула его.

– Ей-богу, я рассержусь, Шефтл, – проговорила она отворачиваясь.

Вдруг ей показалось, что кто-то перебежал улицу и, крадучись вдоль канавы, идет сюда.

С минуту она сидела не шевелясь, потом решительно спрыгнула с подоконника.

– Уходи, Шефтл, пора! Я закрою окно. Шефтл тоже посматривал на улицу.

– Постой! Будто бы сюда кто-то… – Ну и пускай. – Она тряхнула головой. – Иди, иди! Поздно уже. Мне завтра чуть свет вставать.

– Шла бы к нам, а? Мать тебе постелет… Что ты тут будешь валяться одна? – Он помолчал, выжидая, потом прибавил: – С месяц назад одного из ваших насмерть уложили на выпасе…

Элька усмехнулась.

– Бывает… Ничего, я умею стрелять. Спокойной ночи, Шефтл! – И она тихо затворила окно.

Шефтл, словно охмелевший, в каком-то смятенье, весь растревоженный, побрел к своему дому.

Элька погасила лампу и снова подошла к окну, вглядываясь в синеватую мглу.

„Что я в нем нашла? – спрашивала она себя. – Почему меня так тянет к этому упрямому парню? Ведь до утра бы с ним просидела, проговорила бы всю ночь напролет…“

Упрямый… Может, потому он ей и нравится, что так упорно стоит на своем, а может, потому, что за его упорством ей слышится и одиночество, и беспомощность, и ребяческая простота. „Вот его бы переубедить, на нем испробовать своп силы! – подумалось Эльке. – Из такого парня может со временем выйти дельный председатель колхоза, толковый хозяин…“ А наверно, думалось и о другом, о сердечном, смутно и тревожно, как думается каждой молодой девушке. Ей, выросшей здесь, в степи, были по душе его мужиковатая сила, гулкий топот его босых ног, его крепкие, натруженные руки…

Она стояла у окна довольно долго, чувствуя каждой жилкой, каждым мускулом, как по телу разливается блаженная усталость. Сейчас у нее было очень хорошо на сердце, очень, очень хорошо. Наконец она ушла в сени, повалилась на соломенную подстилку и мгновенно уснула.

Сквозь сон ей послышался сильный шум. В самом деле кто-то громко стучался в наружную дверь и кричал.

Элька вскочила на ноги и отворила дверь. В сени вихрем влетела Рая, Хонцина жена.

– Где он?! А ну-ка, где он, мой Хонця, чтобы ему провалиться?

– Что, что случилось? – испуганно спросила Элька, схватив ее за руки.

– Пусти, сука! Снюхалась, паршивка, мужиков приехала отбивать! У-у, стерва…

Элька отступила к стене и несколько секунд стояла, словно окаменев. Потом сказала дрожащим от обиды голосом:

– Гражданка, Хонця в Ковалевске, он ушел за трактором. Перестаньте кричать!

– В Ковалевске? А зачем это люди ко мне в окошко стучали? Ах, проклятый!.. Постучали и рассказали про хорошие дела! Срам перед детьми…

Элька подошла к женщине совсем близко.

– Я вас очень прошу, не кричите. – Она изо всех сил старалась говорить спокойно. – Хонця еще с вечера ушел в Ковалевск. Можете поехать туда хоть сейчас и там на него кричать.

– Сука! – всхлипнула женщина, и Эльке вдруг стало даже как-то жалко ее. – Паршивка ты! Мы тебе покажем…

Еще долго после этого на хуторе лаяли растревоженные собаки, и Эльке так больше и не удалось уснуть в эту ночь.

12

На рассвете хлынул дождь. Он затопил траву во дворах, прибил к земле кустики полыни, стегал по низким вишенникам и по грязно-желтым мазанкам. Еще немного и, казалось, жалкие домишки размокнут, глинистые стены развалятся на куски и рухнут в грязь. По сумрачной, пустынной улице с шумом струились ручьи; булькая и пузырясь в заросших травою канавах, они несли теплую дождевую воду к ставку.

Под застрехами собирались заспанные хуторяне. Они озабоченно поглядывали из-под накинутых на головы мешков на улицу, на степь, уныло переговаривались.

– Зарядило, видать, надолго…

– Весь хлеб погниет…

Додя Бурлак свернул покореженными пальцами толстую козью ножку, провел по бумаге языком и сплюнул.

– Будь она проклята такая жизнь!

Со стрех сбегали струйки воды, падали в лужи. На лужах вздувались большие мутные пузыри. К окнам, скучно жужжа, лепились мухи.

– Дай, Додя, и мне на цигарку, – сказал Микита Друян, закручивая книзу усы. Он всегда так делал, чтобы было похоже на Буденного. – Когда не надо, хлещет, как назло… И ведь, сколько я помню, всегда так: не одно, так другое, и сколько бы ты ни трудился, все псу под хвост… Нет, как ни крути, в Веселом Куте все же по-другому, вот я вам что скажу. Все же не руками, а машиной… – И Микита вопросительно глянул на Калмена Зогота, ожидая, что тот скажет.

Они с малых лет жили бок о бок, и Микита Друян знал Калмена Зогота за исправного хозяина и вообще толкового, совестливого человека. Если б Калмен Зогот пошел в колхоз, он, Микита, сделал бы то же самое, даже не задумываясь. Но раз Зогот не торопится, значит, и ему лучше подождать. Должно быть, Зогот что-то знает…

– Хуже не будет, – заметил старый Рахмиэл, присаживаясь рядом с Зоготом на завалинку.

– Кому как, – в раздумье отозвался Калмен Зогот. – Не знаю, в другой колхоз, может, и стоит, если бы, как вот она вчера говорила, с трактором… Но пока У них не то что трактора, ломаной подковы в хозяйстве не найдется. Что же за расчет?

– А в Веселом Куте какое счастье? – ядовито буркнул Риклис.

Додя Бурлак вытащил из кармана красный мешочек с махоркой и протянул Миките.

– Зря ты, Риклис! Погляди вон за балку – у них уже вся без малого пшеница убрана.

– Что ж ты не записываешься?

– И запишусь, у тебя не спрошу.

– Видно, она таки заморочила тебе голову!

– Ага, и его, значит, к молодой потянуло, – подхватил Риклис и плюнул в лужу.

– Да-а, девка во! К такой потянет.

– Огонь-девка! В отца пошла!

– Да, бондарь умел не только бочки набивать…

– И чего брехать? Закурили бы лучше, – унимал хуторян Додя Бурлак и, взяв у Микиты мешочек с махоркой, стал всех угощать: – Берите! Самосад хороший, крепкий. Вот Микита скажет. Верно, Микита? Ну, кому еще. налетай!

Он оглядывался с довольным видом и каждому совал свой мешочек. Додя любил угощать, было бы только чем. Бывало, он говорил: „Меня, верно, в детстве бабка ушибла. Не так люблю брать, как давать“.

Дождь постепенно переставал. Вода с соломенных стрех падала редкими крупными светлыми каплями. За ветряком послышалось щелканье кнута.

– Уже гонят стадо, – спохватились хуторяне.

Закатав штаны, они поспешно разошлись по дворам. Щелканье кнута слышалось все ближе и ближе.

Шефтл Кобылец, тоже в засученных штанах и распоясанной рубахе, выгнал в стадо свою корову и рябую телку. Шлепая по щиколотку в теплой грязи, он с каким-то неясным чувством думал о том, что было ночью. Молча, сберегая в груди теплоту, он вернулся с выпаса прямо к себе во двор. Там он насыпал проса голубям, потом ушел в клуню. Из-под кучи прошлогодней соломы вытащил лобогрейку, бережно вывернул из нее гайки и тщательно смазал колеса дегтем.

– Чем гуще, тем лучше, – приговаривал он. – Легче на ходу и не заржавеет, будет у меня как новая.

Возле конюшни старуха разводила огонь и мыла в чугунке нечищеную картошку. Она ворчливо звала Шефтла, чтобы он помог ей достать ведро воды из колодца, но Шефтл не отзывался. Он сидел в прохладной клуне на куче соломенной трухи и любовался стоявшей поодаль жаткой.

„Есть ли на хуторе другой такой старательный хозяин, как я?“ – думал Шефтл. Удалось-таки урвать копейку и приобрести. Жатка, правда, старая, а все же машина. Поскорее бы подсохло, тогда он запряжет своих буланых и выедет в степь. И проедет на своей жатке через весь хутор, пусть она увидит…

Вон в том дальнем углу, где суше всего, он сложит кукурузу, напротив по самые стропила насыплет мякину, а тут, сбоку, будет лежать сено. Кто еще в хуторе сможет похвастаться такой клуней, как у него?

Босой, в рубахе распояской, он бродил из одного угла клуни в другой, ворошил лежалую солому, вдыхал ее душноватый запах.

На душе у него было хорошо. Все утро, что бы он ни делал, его согревали воспоминания о вчерашнем вечере. Тянуло туда, под окна красного уголка. Поскорее бы снова наступил вечер и чтоб снова застать ее одну… Никогда еще хутор не был ему так мил, как сейчас.

Шефтл запер клуню на замок, окинул взглядом двор и пошел в конюшню. Подойдя к столбу, он растолкал плечами лошадей и, причмокивая языком, стал скрести сытые лошадиные спины. Он чистил кобыл и вспоминал, – который уж раз! – как спустился в тот день с гуляйпольского шляха к плотине и встретил ее. Словно сквозь зыбкий камыш видятся ему крупы лошадей, стоящих в ставке, и рядом он сам… Они пьют, а он посвистывает, только свищет он не им, не буланым, а ей, той, что стоит у камышей и полощет кофточку…

Пополудни Шефтл вышел на улицу и направился к красному уголку. Он шагал чуть враскачку, широко ступая, плотно впечатывая ноги в подсыхающую землю. Его скуластое загорелое лицо было старательно выбрито, все в царапинах, точно он скреб его стеклом.

„Она там“, – думал, поглядывая с улицы на окна, и ему хотелось войти и просто посидеть, полюбоваться на нее. Но она могла быть не одна. Вдруг там Коплдунер или еще кто-нибудь? Шефтл с минуту потоптался в нерешительности, потом нарочито медленными шагами прошел мимо окон красного уголка, надеясь, что Элька увидит его и выйдет сама.

Вместо Эльки из двора вышел Триандалис в красной безрукавке нараспашку, с хомутом на плече.

– Здорово, Кобылец! – кивнул он Шефтлу. – Слушай, ты уполномоченную не видел?

– Кого? – будто не понял Шефтл, багровея, как мальчишка, пойманный в чужом саду.

– Ну, Эльку, кого же еще!

– А… разве она не там? – Шефтл показал на красный уголок. А он-то думал, что Элька сидит и ждет его…

– В том-то и дело, что нет, – озабоченно ответил Триандалис. – С утра ищу. И куда только она делась? Эх, девки, девки!.. Слыхал, что случилось ночью? Может, из-за этого… А может, она в сельсовет ушла? Тьфу! – рассердился он вдруг неизвестно на что и, свернув на стежку, торопливо зашагал прочь.

Шефтл постоял, глядя ему вслед, пожал плечами и медленно пошел за хутор. Шел не спеша, щелкал подсолнухи и сплевывал шелуху, стараясь плюнуть подальше. Выйдя за огороды, он некоторое время пристально вглядывался в даль, втайне надеясь, что вот-вот на дороге покажется Элька. Но сколько он ни смотрел, никого не было. Жгло солнце. Тут он вспомнил, что в чулане у него стоит кринка с ряженкой. Жалко, может перекиснуть. И Шефтл повернул домой.

В полутемной хате было прохладно. Шефтл вынул из чугунка на очаге несколько теплых картофелин, достал из чулана ряженку и, присев на угол длинного кованого сундука, стал подкрепляться.

На улице скрипнула калитка. Сквозь редкую занавеску Шефтл увидел, что во двор, шаркая старческими, худыми ногами, идет мать, а за ней сухопарая дочка Симхи Березина. Он проворно поставил кринку назад, в чулан, сунул недоеденные картофелины на подоконник и вытер рукой следы кисляка на губах. Через минуту лязгнула щеколда наружной двери, и в сенях послышался голос матери. Шефтл выжидающе смотрел на дверь. Мать не раз обиняками наводила разговор на Симхину дочку, и Шефтл, случалось, сам подумывал, что неплохо бы заполучить в тестья такого хозяина, как Березин. Жаль, невеста была старовата и уж больно неказиста собой. Сейчас, глянув на ее длинное рябое лицо, залившееся сизым румянцем, он только брезгливо шмыгнул носом, сравнив ее в мыслях с Элькой.

Оказалось, что Березин прислал дочку звать Шефтла к нему. Шефтл молча кивнул и вышел, хотя мать, суетившаяся в хате, делала исподтишка многозначительные знаки: посиди, дескать, с девушкой, поговори… По пути наведался к буланым, похлопал их по спинам, по храпам, подкинул в ясли свежего сена и направился к Симхе, не понимая, зачем он мог ему понадобиться. „Симха вчера ездил на хутора, – думал Шефтл, – пожалуй, проведал, где можно нанять человека на уборку“.

Но, войдя во двор, он увидел за длинной желтой березинской хатой несколько хуторян, расположившихся вокруг треснутого жернова около конюшни. Среди них были Яков Оксман и сам хозяин. В сторонке, подогнув под себя ногу, сидел Юдл Пискун.

„Нет, это, видно, не насчет работника“, – подумал Шефтл с досадой.

Он раздвинул кружок хуторян и сел на подсохшую теплую землю, опершись широкой спиной о стену конюшни. Все курили. Шефтл тоже насыпал в бумажку махорки и стал скручивать козью ножку.

– Ну, что скажешь? Слыхал, что случилось нынче ночью? – обратился к нему Березин, поглаживая густую, волнистую бороду. – Много она себе позволяет, эта… ихняя. Такие порядки заводит, что не дай бог, а хутор молчит. Слыханное ли дело!

– Да, ягодка, ничего не скажешь, – поддакнул Оксман, по-старушечьи поджимая губы. – Он уже все знает? – кивнул Оксман на Шефтла.

У Шефтла екнуло сердце. Слегка покраснев, он мял в пальцах полусвернутую цигарку и выжидающе смотрел на Березина.

Тот усмехнулся в бороду.