Текст книги "Степь зовет"
Автор книги: Нотэ Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
– Что же ты молчишь, Шефтл? – сказала Элька и, словно стряхнув оцепенение, подошла ближе. – Как поживаешь?
– А вы?… А ты? – хрипло проговорил Шефтл.
– Да так, как видишь… Откуда ты?
– Из степи. Бурьяна вот насобирал, топливо у меня вышло. А ты… Тебя что-то совсем не видно…
– Разве? – Элька слегка усмехнулась и быстро поправила волосы под белым вязаным платком.
– Нет, я… я думал, ты зайдешь, посидишь… – растерянно отвел он глаза.
– Расскажи, как живешь, Шефтл, – повторила Элька, как бы не замечая его растерянности.
– Что рассказывать! Не ладится у меня с тех самых пор, как ты уехала. Помнишь моих буланых? Какие лошади были! Лучшие на хуторе, земля, бывало, дрожит, когда едешь на них, – вспоминал он, темнея от боли. – Так одна пала, еще осенью…
– Я знаю, слыхала.
– А другая, – показал он на худую кобылу, – тоже вот, сглазили ее, что ли, еле волочит ноги. А помнишь, как они нас тогда несли?
Сейчас, слушая Шефтла, глядя на черный чуб, выбившийся из-под вытертой заячьей шапки, Элька словно вновь увидела перед собой то жаркое, бурное лето, вспомнила все, что было между нею и Шефтлом. И вместе с тем оно казалось ей таким далеким-далеким, и стало грустно и жалко. Прошлого?… Себя?… Шефтла?…
– Ты уж, наверно, позабыла, – тихо промолвил он.
– Нет, я помню. Помню, Шефтл.
– А я думал, ты давно все забыла.
– Почему ты так думаешь? – отозвалась она с обидой.
– Значит, помнишь? – оживился Шефтл. – Тогда ты жила вон там, в комнезаме. А теперь в нем колхозный склад.
– Знаю…
– А ставок… Замерз наш ставок. Сейчас я пою кобылу у колодца… Помнишь, как хорошо было? И камыши, и все…
– Помню, Шефтл, все помню.
– Вот видишь, – сказал Шефтл с болью. – А я думал, забыла. Думал, ты на нас рукой махнула и больше никогда не приедешь… Зачем только ты тогда приехала!
Они помолчали.
Лошади, видимо, надоело стоять, и она боком начала отступать от дышла. Элька остановила ее, ласково потрепала по храпу. Кобыла схватила ее черной шершавой губой за рукав.
– Узнала тебя, – сказал Шефтл дрогнувшим голосом. – Видишь, как смотрит, видишь? Ты не думай, лошадь тоже знает тоску. Ого, еще как! Иной раз так заржет, что… Помнишь, тогда, в балке? Под дождем, в Ковалевской балке, когда я нашел тебя? Тогда еще обе мои буланые были у меня… Примчал я тебя в больницу… А на обратном пути они так ржали, кобылы, что у меня прямо сердце разрывалось. Потом ведь я приезжал, хотел проведать, а тебя уже не было.
– Понимаешь, как получилось… Меня сразу забрали, увезли в Запорожье. Я ведь писала Хоме.
– А я не знал. Думал, ты там. Я тебе еды привез, варенья вишневого. Коржиков мать испекла… Ты надолго к нам? – перебил он себя.
– Сама не знаю… Да что это у тебя кожух не застегнут? Так и простудиться недолго. – Она подошла совсем близко и застывшими, непослушными пальцами стала застегивать на нем овчину. – Разве можно так в мороз?
– Я мороза не боюсь. Так на сколько, говоришь, ты приехала?
– Говорю, что сама не знаю.
– Но пока еще побудешь? – словно упрашивал он ее.
– Побуду…
Лошадь, переступая с ноги на ногу, запуталась в постромке и стала бить копытом. Шефтл пустился было к ней, но Элька его опередила. Она проворно приподняла у кобылы ногу и выпростала из сбившейся упряжи. Она заметила, какой старой, собранной из кусочков была эта упряжь, как перекосились от ветхости сани, и вспомнила, что Калмен Зогот говорил ей о Шефтле, о какой-то его будто бы просьбе. Но Шефтл ни о чем таком не заговаривал, а ей очень хотелось помочь ему.
– Скажи, Шефтл, может, тебе что-нибудь нужно?
– Нет, ничего не нужно, – ответил Шефтл рассеянно, думая о чем-то своем.
– Как знаешь. Видно, Калмен Зогот тебе ближе, чем я. Что ж, мне пора…
– Постой, – встрепенулся Шефтл, – постой еще минутку. Когда еще я тебя увижу…
– Да нет, пойду. Мы там молотим, видел? Видел, сколько зерна привезли? А ты все один, а, Шефтл?
– Ты о чем? – растерялся он.
– По правде говоря, я думала, что ты уже в колхозе.
– В колхозе? А, ну да… Знаешь, Элька, сто раз пожалел, что тогда тебя не послушал. А теперь – с чем я туда пойду, в колхоз? Или приняли бы?
– Почему же? Если ты всерьез…
– Правда? – обрадовался Шефтл. – Думаешь, они не будут против? Из-за того, что я раньше не шел?… Ох, Элька! Плохо одному. Точно ты дикая трава в степи, и никому до тебя дела нет… Я все время хотел с тобой потолковать… с тех пор, как ты приехала. Но тебя так трудно застать…
– Ну ладно, Шефтл! Так ты заходи…
– Куда? К тебе домой?
Элька с минуту помедлила, словно колеблясь.
– Лучше, пожалуй, в правление, Шефтл.
– В правление? А, ну что ж.
– Приходи непременно, как только что-нибудь понадобится, – настойчиво повторила она и, простившись, быстро пошла своей дорогой.
Шефтл растерянно стоял возле саней и провожал ее печальными глазами. Сколько он ждал этой встречи, и вот только что Элька была тут, а теперь ушла, и бог весть, когда еще он ее увидит. Почему он отпустил ее? Надо было задержать хоть на минуту, надо было упросить зайти в дом, посидеть, поужинать с ними. Что-что, а своя картошка и соленые огурцы у него найдутся. Ведь ему еще о стольких вещах надо ей рассказать! И тут только он спохватился, что о самом-то главном они и не поговорили.
Элька уже поднялась на бугор. Вдруг она оглянулась и увидела, что Шефтл стоит, как стоял, на том самом повороте у яблоневого сада, где она его оставила. Стоит в своей рваной овчине, возле саней с наваленным на них сухим бурьяном, беспомощно опустил руки и смотрит ей вслед.
Ее потянуло назад, к нему. Подойти, взять за руки, приголубить, как дитя, и сказать, что она тоже все время тосковала по нем, что он и теперь ей мил… Но Элька быстро отвернулась и побежала к гарману.
Молотилка на гармане работала вовсю, около нее стояли сани, полные свежеобмолоченного зерна.
– О, Элька! Уже вернулась?
Хонця и Хома поспешили ей навстречу.
– Ну, выкладывай, что там!
– Есть новости?
– Есть, есть… – устало кивала Элька. Она коротко вздохнула и прижала руки к груди. – Бежала, дух захватило, – объяснила она со слабой улыбкой. – Есть новости. Вечером, на собрании, обо всем поговорим.
16
Был поздний час, а собрание все не кончалось. Уже сняли Юдла Пискуна и Волкинда и сейчас обсуждали предложение Эльки о том, чтобы выбрать на место Волкинда Хонцю. Калмену Зоготу Элькино предложение было сильно не по душе. Как же это? Забыла она, что ли, историю с амбаром? Мало шума было на хуторе? Калмену, положим, тоже не верится, что Хонця взял себе зерно, на него это не похоже, а там кто знает… Да и довольно того, что он его не уберег. Что это за хозяин, у которого сорок пудов как в воду канули, а он даже следов не нашел?! Годится ли такого человека выбирать в председатели? Кто его будет слушать? И как только у нее язык повернулся… Калмен Зогот не мог этого стерпеть. Он встал и тихонько, стараясь не бросаться в глаза, пробрался к выходу.
Темные хатки тонули в снегу. Молодой месяц слабо освещал пухлые снежные шапки на крышах. Чуть-чуть тянуло влажным ветерком. «Слава богу, уже и зима на исходе», – подумал Зогот, глубоко вздохнув.
Он постоял немного около клуба, в котором происходило собрание. Оттуда доносился шум. «Пожалуй, не я один, многие будут против Хонци», – подумал Зогот. На минуту ему стало жалко Хонцю: хороший все-таки человек, работящий, себя не жалеет. Калмен уже и не знал, хочет он или не хочет, чтобы Хонцю выбрали. «Может, вернуться? Нет, все-таки при таком председателе порядка не будет, – решил Калмен. – Пожалуй, сейчас лучше сходить на колхозный двор. Когда еще будет такой случай достать оксмановское добро…»
Ни по пути, ни на самом колхозном дворе Калмену никто не повстречался. Он бесшумно приоткрыл дверь в сени и в потемках, нащупывая дорогу руками, прошел в бывшую оксмановскую горницу.
Все было так, как Оксман указывал. Калмен Зогот изрядно попыхтел, пока, сидя на корточках, вытаскивал из печки кирпичи. Он выгреб песок, и скоро рука нащупала гладкий круглый предмет. Осторожно вынув сахарницу, Зогот снова заложил тайник кирпичами. Сахарница показалась ему очень тяжелой, – может быть, потому, что от волнения у него тряслись руки.
«Какого черта я так дрожу? – досадовал Калмен на себя, быстро шагая к своей хате. – Кажется, ничего, слава богу, не украл».
В хате никого не было. Закрыв на задвижку дверь, он зажег лампу и стал думать, что делать дальше. Сахарница тускло поблескивала на столе синеватыми боками, колола глаза. «Нечего раздумывать, – решил Зогот, – надо сейчас же упрятать ее в буханку хлеба, как Оксман наказывал, а уж завтра-послезавтра с божьей помощью отправить».
Он принес из кухни большой каравай и, срезав горбушку, стал выковыривать ножом мякиш. Потом попробовал засунуть в полый каравай сахарницу, но она не лезла туда. Нажал немного – стала трескаться корка. Зогот озадаченно почесал затылок. Придется, видно, опорожнить сахарницу и класть вещи по одной. По одной они войдут. Пусть уж Оксман обойдется без сахарницы. Калмен открыл ее и вытряхнул. На столе образовалась целая горка завернутых в бумажки мелких предметов.
Тут были пяти– и десятирублевые золотые, старомодные брошки, кольца, серьги, нитки тусклого жемчуга. Калмен Зогот стоял ошеломленный. Столько золота, столько драгоценностей он в жизни своей не видел и не мог себе представить, что все это помещалось в обыкновенной сахарнице.
«Ничего себе капиталец! Сейчас это ему ох как пригодится!» – подумал он об Оксмане.
Укладывая драгоценности в каравай, какую в бумажке, какую так, Зогот вспомнил, что Оксман велел ему взять что-нибудь за услуги, а также на издержки. Нет, ничего он не возьмет, на таком деле он наживаться не станет.
Зогот уже уложил все в каравай, когда заметил на полу смятый листок бумаги, видимо слетевший со стола. Он поднял его и расправил. На листке было что-то написано. «Может, нужное», – подумал Зогот, поднес ближе к свету и прочел: «Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер…» На этом строка обрывалась. Почерк был Якова Оксмана. Не понимая, с какой бы это стати Якову Оксману поминать Хонцю, Зогот недоуменно вертел листок в руках. На обратной стороне, сверху, тем же почерком был выведен адрес гуляйпольского райкома, а ниже шел текст, испещренный помарками. «Видно, важная бумага», – подумал Калмен. С трудом разбирая замусоленные буквы, он читал:
«Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер, наш бурьяновский председатель, ворует зерно, поскольку имеет ключи от общественного амбара. При Оксмане был порядок, а при Хонце порядок такой, что он ворует общественное зерно и продает на базаре. Комнезамовцы».
Калмен Зогот стоял как громом пораженный. Так вот оно что! Это он, Оксман, сам, значит, и писал… Тогда все понятно. Себя, выходит, похвалил, а Хонце яму вырыл… «Ах ты подлец! – не мог он прийти в себя. – Вот это чья работа! Сам же все и подстроил. Хотел, чтобы Хонцю убрали, и не постыдился поклеп на человека возвести. Детей его не пожалел, перед всем народом опозорил. Ах, подлая душа!» Нет, такому злодею он, Зогот, не слуга… И, разломив каравай, Калмен Зогот высыпал золото обратно на стол…
В это время постучали в дверь. Вместе с крошками и бумажками он сгреб всю кучу в сахарницу и пошел отпирать.
– Смотри-ка, его ищут, а он тут! – закричала Геня-Рива, входя в хату. – Тебя в правление выбирают, чего ты убежал?
– Тише! Не ори! Надо было – вот и убежал. Зогот подошел к столу и взял сахарницу. Увидев на столе кучу хлебного мякиша и корок, жена всплеснула руками.
– Господи, что он натворил! Кто это так ест? Ребенку лишний ломоть хлеба жалеем, а он… – Тут она заметила в руках у мужа сахарницу и кинулась к нему. – Что ты несешь?
– Ничего.
– Как это ничего! Не вижу я, что ли… Горе мне, он уже выносит что-то из дому… Дай сюда! Говори, что это, ну?
– Золото это, жена.
Геня-Рива остолбенело вытаращила на него глаза.
– Золото, да. Случалось тебе видеть столько золота, а?
– Какое золото? Где ты его взял? О господи, он уж совсем рехнулся…
– Вот видишь, ты и не знала, какой у тебя муж богач, – невесело усмехнулся Зогот. – На, смотри, – и он открыл сахарницу.
– Ой, горе, ой, несчастье, ой, мне плохо! – Геня-Рива схватилась за голову. – Шлойме-Калмен, скажи, где ты это взял?
– Что ты так испугалась? Дурочка! Я никого не ограбил. Это не мое, не мое, – успокаивал он жену. – Помнишь, летом пришло письмо? Помнишь, а?
И он рассказал ей все, как было, с начала до конца. Геня-Рива растерянно вздыхала.
– Ты подумай… Так это все Якова Оксмана… Надо же… Такое богатство нажил, о господи! И куда ты это несешь?
– Туда, на собрание.
– На собрание? Я что-то не пойму… У тебя ведь отберут, Шлойме-Калмен!
– Затем и несу.
– Подожди, не беги. Может… может, лучше послать ему, Оксману, и взять за услугу?
– Ничего мне не надо, – сердито ответил Зогот. – И ему не пошлю и себе не возьму. Подлюга! Честного человека хотел утопить!
– О господи, нашел себе заботу! Какое тебе дело до Хонци?
– Как какое дело? Человек я или скотина? А чье это дело?
– Шлойме-Калмен! – бросилась к мужу Геня-Рива, видя, что он направляется к двери.
– Уйди! – сдавленным голосом отозвался Калмен.
– Одумайся! Оставь хоть что-нибудь… Никто ведь не узнает…
– Чужого мне не надо, слышишь! – И он гневно хлопнул дверью.
– Постой же, погоди! Что ты бежишь, как очумелый? – с отчаянием крикнула жена и выбежала за ним.
Но Калмен Зогот даже не оглянулся.
Когда Калмен вошел в клуб, он услышал визгливый голос Риклиса, который, видимо, что-то говорил против Хонци.
– Подожди! – еле переводя дух, крикнул Калмен Зогот с порога и, прижимая к себе сахарницу, стал протискиваться к президиуму.
17
Юдл вернулся с собрания в страшном смятении. Он предчувствовал, что снятием с должности завхоза дело не кончится. Сейчас, когда Элька с Хонцей стали полными хозяевами, только и жди несчастья.
Увидев его, жена испугалась.
– Что с тобой, Юдл? На тебе лица нет! Опять что-нибудь стряслось? Говори же! Опять на тебе отыгрываются?
Юдл молча ходил по комнате.
– Ну, не говорила я? Не просила – не лезь, не мешайся ты в их дела… Нет, за всех ему надо надсаживаться, обо всем у него голова болит. А чуть что – ему же и достается. Вот вам: хлеб не так вымолотили – и уже не ест, не спит, света от страха не видит. Врагам моим такую жизнь…
Но не история со скирдами тревожила Юдла. Он и сам не ждал, что все сойдет так гладко. Помогло то, что не только в Бурьяновке, но и в других колхозах обнаружили плохо вымолоченный хлеб, и в райземотделе видели причину этого в беспорядочной смене механиков и частых дождях. Юдла пугал сейчас хлеб, спрятанный в разных местах у него во дворе. Не может быть, чтоб Хонця не унюхал. Недаром он все шушукался с Элькой и поглядывал на него, на Юдла. Это неспроста. Чего доброго, уже сговаривались идти к нему с обыском, мелькнула мысль. Этого еще не хватало! Придут, найдут зарытый хлеб, и тогда он совсем пропал. Надо сегодня же выбрать из ямы хлеб, сегодня же ночью, пока не поздно… Но куда его девать?
Хлеб, зарытый в клуне, был до самых стропил завален сеном, так что вряд ли додумаются там искать. Еще несколько мешков пшеницы лежали у него во дворе, под стогом. Туда тоже сразу не кинутся. Больше всего его тревожила яма с пшеницей в конюшне. Всегда первым делом ищут хлеб, зарытый в ямах. Пшеницы было немного, всего пять-шесть мешков, Юдл решил сегодня же ночью перетащить их к ставку и бросить в прорубь.
Когда Иоська и Доба заснули, он взял лампу и прокрался в конюшню. Корова проводила его из своего угла сонным глазом. Проворно работая лопатой, он снял слой земли в углу, разметал сопревшую солому и уже добрался до мешков, когда на улице послышался собачий лай. Юдл мигом погасил лампу и шмыгнул в дом. Псы заливались все звонче. Он стоял затаив дыхание, только зубы лязгают. Да, кто-то ходит вокруг двора, идет к нему. Сейчас хлопнет дверь, войдут Элька, Хонця, весь хутор ввалится. Что делать? Разбудить Добу? Постепенно лай стихал, переместился в глубь хутора, но Юдлу все еще мерещилось, что кто-то ходит за окнами, около дверей, вокруг конюшни… Так он и не сомкнул глаз всю ночь и лишь на рассвете, выглянув в окно и увидев во дворе чистый, нетронутый снег, немного успокоился. Он опять пошел в конюшню, решив пока засыпать яму. Мало ли что… Но едва он успел прикрыть мешки соломой, как постучала Доба. Хома Траскун, новый завхоз, требовал ключи от амбара. Юдл наскоро запер обе двери в конюшню и пошел с Хомой на колхозный двор.
– Я давно просил: «Освободите меня», – быстро говорил он, еле поспевая за Хомой. – Сколько может человек надрываться? День и ночь… Все колхоз да колхоз, некогда было подумать о себе… Что и говорить! Довольно на мне поездили. Ничего, ничего, теперь ты попробуй, поработай!
… Днем Иоська явился из школы с радостной вестью. Всем школьникам обещали завтра раздать по паре кроликов. Ему, Иоське тоже дадут. Он сам будет их выхаживать, надо только приготовить хорошую конуру.
Выложив все это слушавшей его краем уха матери, Иоська стал искать жилище для кроликов. Дома мать не позволит держать. Лучше всего было бы в конюшне, но Иоська боялся, что оттуда их выбросит отец. Он все-таки толкнулся в смежную дверь. Она была заперта. Иоська со вздохом пошел бродить по двору. Может, устроить их в сене? Он подошел к стогу за конюшней и стал выдергивать внизу сено.
– Что ты там делаешь? – крикнула Доба.
– Норку для кроликов мастерю.
– Какую норку? Переморозишь их в одну минуту.
– Ничего, я их еще тряпками, – отвечал Иоська, обеими руками усердно выдергивая сено из стога.
Вдруг его рука наткнулась на что-то плотное. Иоська замер. Это был мешок с зерном. Он стал лихорадочно разгребать сено вокруг и вскоре увидел еще два мешка.
Кролики мигом вылетели у него из головы. Он вскочил и стремглав побежал со двора. У ворот он увидел отца, который возвращался из правления.
– Папа! Па-па! – Иоська, задыхаясь, кинулся к нему.
– Чего тебе? – Юдл вздрогнул.
– Иди скорее! Посмотри, что я нашел… Скорее! – Мальчик тянул его за бурку.
– Что там такое? – Юдл побледнел.
– Там мешки с хлебом.
– Какой еще хлеб?…
– Ей-богу… честное пионерское. Под стогом… Кто-то у нас спрятал… Иди скорей, посмотри, а я побегу, скажу дяде Калмену… Ой, что будет! – И, путаясь в длиннополом вытертом пальтеце, Иоська устремился к воротам.
– Стой! – крикнул Юдл не своим голосом, хватая его за шиворот. – Ты куда побежал, а? Ты что это за мешки выдумал?
– Я не выдумал, – оправдывался Иоська. – Пойдем, я тебе покажу. Я сам видел мешки.
– Молчи! Заткни глотку, дурак несчастный! – прошипел Юдл и, боясь, как бы не услышали на улице, потащил его в дом.
Иоська упирался изо всех сил. Окончательно выйдя из себя, Юдл отпустил ему оглушительную затрещину.
– За что? – расплакался Иоська. – За что ты меня бьешь? Что я тебе сделал? А, я знаю! – крикнул он, задыхаясь. – Это ты, ты сам спрятал мешки…
– Да замолчишь ты или нет? – взвыл Юдл и с такой силой толкнул его в дверь, что мальчик во весь рост растянулся на полу.
Из кухни прибежала испуганная Доба.
– Что там опять? О господи, что такое?
– А, чтоб его разорвало! – Юдл трясся в бессильной ярости. – Чтоб его громом убило, выродка такого!.. Ради кого я мучаюсь! Ради кого ночи не сплю, голову под нож подставляю? А он доносить на меня побежал… Мешки ему в стогу померещились! Какие мешки? Откуда они там? Ты чего смотрела, корова? Какого черта он повсюду лазит?! Чтоб вы оба пропали! Погубить меня хотите? Не знаю, что и придумать, ну что с ним делать, хоть бери и задуши своими руками! – И Юдл бросился на сына с кулаками.
Иоська вскочил и со всех ног пустился в сени. В дверях он зацепился за гвоздь, распорол пальто и, трепыхая обрывками полы, вылетел во двор.
– Стой! Назад!
Юдл догнал его, Иоська увернулся у него из-под рук. Пригнувшись к земле, он, как заяц, петлял по двору, по палисаднику; наконец ему удалось выскочить за забор, и с отчаянным криком он понесся по улице.
– Ох, он меня погубит… Беги скорее! Догони его! – крикнул Юдл Добе, а сам метался по двору, не знал, куда кинуться раньше – к стогу или в конюшню, прикрывать яму.
«Проклятье на его голову! – скрежетал он зубами. – Кажется, нарочно услал его тогда с обозом, так нет же, все-таки пронюхал…»
А Иоська без оглядки бежал по улице и кричал благим матом, в страхе, что отец вот-вот догонит его и убьет. Издалека он увидел Эльку, стоявшую у колхозного двора, среди хуторян, и что было духу помчался к ней. Элька уже спешила навстречу.
– Иоська, что с тобой? Чего ты кричишь? Бледный, перепуганный мальчик дрожал всем телом и не мог выговорить ни слова.
– Что ты, Иоська?
– Ой, он меня убьет! – Иоська боязливо оглянулся. – Ой, товарищ Элька, он гонится за мной…
– Кто за тобой гонится?
– Он, отец… Он чуть меня не убил… Пускай, я все равно расскажу… Он спрятал хлеб…
– Хлеб?
– В стогу. Много мешков. Хуторяне обступили мальчика.
– Успокойся, Иоська, – говорила Элька, – не бойся. Где этот стог?
По улице, растрепанная, подхватывая на лету концы сползающей с плеч шали, бежала Доба. Иоська прижался к Эльке, ища у нее защиты.
– Где он? Иосенька! Дитятко мое!.. Куда он делся… О господи! – Увидев сына рядом с Элькой, она всплеснула руками. – Иди домой, горе ты мое… Смотри, сколько их посбежалось! Набросились на ребенка и рады… Что он знает, что понимает? Иоська, иди домой! Слышишь? Отец велел…
– Не пойду. Он меня убьет.
– Что ты мелешь! Поди сюда, слышишь, что тебе говорят? Скорее!
– Не хочу! – со слезами на глазах закричал Иоська. – Все равно я уже рассказал… Про стог и про хлеб… Все, все…
– Ой, что он наделал! – Доба схватилась за голову. – Ой, он нас погубил, зарезал!.. Разбойник! – взвизгнула она, бросаясь к Иоське. – К родному отцу у него жалости нет! Изверг!
– И пускай! – отчаянно кричал Иоська. – И пускай! Не надо мне такого отца!
Калмен Зогот похлопал мальчика по плечу.
– Ну-ну! Он толковый паренек. Тогда, в грозу, он нам подводу с хлебом спас. Молодец, не в отца пошел.
– Что вам дался его отец? За вас же маялся, ночей не спал, а вы…
– Не кричите, – остановил ее Хома, – кричать нечего. Давайте пойдем посмотрим. – Он поискал вокруг глазами. – Додя, дедушка Рахмиэл! Пойдете понятыми?
Додя Бурлак и старый Рахмиэл переглянулись и нерешительно двинулись вслед за Хомой и Добой, которая изо всех сил старалась их опередить. Иоська растерянно смотрел ей вслед, точно лишь сейчас понял, что тут произошло. Вдруг он с горьким плачем повалился на снег,
– Иоська, Иоська, не надо! – Элька опустилась рядом, обняла его. – Я на твоем месте точно так же поступила бы. Никто, никто тебя не обидит… Идем ко мне, хочешь?
– Хочу! – всхлипнул мальчик.
– Ну вот, ну и пошли… – Она помогла ему подняться и повела его к себе на квартиру.
Синяков еще на околице хутора узнал, что у Юдла в конюшне и во дворе нашли много спрятанного хлеба и что его отвели в правление.
В первую минуту у Синякова мелькнула мысль повернуть назад. Кто знает, что там Юдл успел наговорить… Но, сообразив, что его все равно уже видели, он решительно направил сани к колхозному двору.
Там было полно людей. Все приветливо здоровались со старшим агрономом, и Синяков сразу почувствовал себя увереннее: Юдл, значит, пока молчит. Подробно разузнав обо всем и наскоро обдумав, как держаться, он твердым, размашистым шагом пошел в правление.
Уже больше часу Элька, Хома Траскун, Хонця и 'Калмен Зогот сидели с Юдлом, допытывались у него, откуда он взял пшеницу. Тот кипятился, проклинал все на свете и кричал одно – он ничего не знает. Не дожить ему, пока сын его вырастет, если он хоть догадывается, что это за пшеница и как она попала к нему. Он и дома-то никогда не бывал, вечно был заморочен колхозными делами, двор у него беспризорный, конюшня открыта. Мало ли кто мог туда залезть и спрятать зерно…
– От кого-кого, товарищ Руднер, а от вас я такого не ждал. Кто-кто, но чтоб вы на меня подумали! Лучше бы мне не дожить, лучше бы трактор меня переехал! – взмокший от пота, без умолку говорил Юдл. – Стоило мне стараться, последние силы отдавать колхозу… Уж кому-кому, но мне не верить?! А что, если б нашли хлеб там, где вы живете? Или у Хонци? Тогда что? Да я бы первому, кто хоть заикнулся бы про вас, плюнул в поганую рожу, ногами бы затоптал! А вы поклепу поверили… Честного человека всякая сволочь рада угробить! А вас, товарищ Руднер, разве не оговаривали? А Хонцю? Мало крови ему это стоило? Все одна шайка-лейка. Не любят меня за то, что я правду в глаза говорю, что колхоз для меня святее святого. Не любят люди правды – правда глаза колет. И мешки нарочно подбросили, чтобы меня очернить. Но я молчать не буду. Я не позволю… Я колхозник… Советская власть…
Юдл осекся, слова застряли у него в горле. В дверях стоял Синяков.
– Хорошие тут у вас дела! – громко произнес агроном.
Не моргнув глазом, он поздоровался с Элькой, кивнул остальным, затем подошел к Юдлу.
– Ах ты пес! – выдохнул он ему прямо в лицо. – Опустил бы хоть свою собачью морду… Не стыдишься смотреть людям в глаза? Ах ты гад! – Синяков сжал кулаки. – Мы тебе доверяли, а ты… Воровать! Прятать хлеб, добытый трудом честных колхозников! Молчи, паразит! – загремел он, хотя тот, оглушенный, лишь как безумный таращил глаза. – Помните, товарищ Руднер, мы как-то с вами говорили об этой твари? Вы оказались правы. Но кто бы подумал, что среди нас могут быть такие сволочи! Зарыть хлеб…
– Я думаю, не только хлеб на его совести, – отозвался Хонця.
– Правильно, вы совершенно правы, – поспешно подхватил Синяков. – Я тоже в этом уверен. А он что? Молчит? Ну, еще бы, здесь он будет молчать! – Агроном пронзительно глянул на Юдла. – Надо свезти его в район, там у него развяжется язык…
Отвезти Юдла взялся сам Синяков. Все равно он едет в Гуляйполе, так уж заодно… Хонця тоже хотел поехать, но в последнюю минуту явились гости из Ковалевска, поэтому решили, что, кроме агронома, Юдла будет сопровождать Хома Траскун.
Уже темнело, когда сани Синякова выехали за хутор.
До Святодуховки, верст двенадцать, ни Синяков, ни Пискун не проронили ни слова. Хома сидел на козлах, за кучера. Уже почти миновали деревню, когда Синяков вдруг тронул Хому за плечо и попросил сходить в какой-нибудь двор раздобыть ведро.
– Забыл напоить лошадей, – сказал он виновато. Хома слез с козел, передал вожжи Синякову и направился к ближней хате.
– А я пока подъеду к колодцу! – крикнул ему вдогонку Синяков, заворачивая лошадей.
Через минуту он оглянулся. Хома исчез во тьме. Агроном бешено дернул вожжи, кони задрали головы, взбрыкнули задними ногами и в мгновение ока вынесли сани из деревни. На перекрестке, за окраиной, чуть не опрокинув сани, Синяков круто повернул на боковой проселок, с ходу пересек замерзшую речку и вылетел в открытую степь.
Сани мчались с сумасшедшей скоростью. Из-под копыт во все стороны летели снежные комья. Свистел еетер. Юдл судорожно вцепился руками в сиденье. Сейчас он ни о чем не думал – ни о доме, ни о жене, ни о сыне. Ему было все равно. Одна мысль билась в его помраченном мозгу: спастись, унести ноги…
Впереди чернела полоса леса…
18
Уже несколько дней на дворе бушевала вьюга. С протяжным свистом и воем наметала сугробы вокруг хатенки Шефтла Кобыльца, гудела под низкой соломенной стрехой, хлестала снегом по замерзшему оконцу.
Шефтл Кобылец, босой, в старых ватных штанах, сидел на полу, подстелив под себя рваный мешок, и опухшими от холода пальцами лущил кукурузу. С беспокойством прислушиваясь к вою вьюги за окном, он думал о Зелде: что-то долго она не идет…
– Ну и буран, – кряхтела на печи старуха. – И зачем тебе понадобилось посылать ее в такую метелицу…
Шефтл молчал. Он и не слышал ее ворчания, ничего не слышал, кроме вьюги, воющей на дворе, и собственных мыслей. Много ли нужно времени, чтобы перебежать улицу и попросить у Калмена Зогота ручную мельницу для кукурузы? Мельница… Не так уж нужна ему мельница, важнее другое: может, Зелда услышит там что-нибудь новое про него, Шефтла.
«Да ничего она, должно быть, и не услышит, – уныло думал Шефтл. – Были бы новости, мигом бы вернулась!» Что ж это за напасть такая! Уже больше трех недель, как он подал свое заявление, а ответа все нет. Не вызывают, даже не заговаривают с ним об этом, Душу выматывают, и годи! Если б еще только Хонця… Ладно. Но Элька? Чем он ее обидел? Неужели она все позабыла? Синие летние вечера… Окно в красном уголке… А теперь? Ее, видно, совсем не трогает, что ему теперь хуже всех на хуторе. Никому до него дела нет, никому он не нужен. Обошлись без него. Без этой его клячи, без его десятинок, без его старой лобогрейки… И ей, Эльке, тоже нет дела ни до него, ни до всех его забот и печалей.
За окном протяжно свистела вьюга, хлестала со всех сторон по стенам, и казалось, хатенка Шефтла Кобыльца стоит где-то на отшибе от жилья, одна-одинешенька в открытой степи.
– Ну и крутит, ну и крутит, – жалобно вздыхала старуха. – Шефтл! Что это тебе приспичило кукурузу лущить на ночь глядя?
Шефтл недовольно отвернулся. Делать старухе нечего, лежит себе на печке и ворчит без конца. Ему захотелось прикрикнуть на мать, сорвать на ней досаду, но тут громко звякнул наружный засов. Шефтл замер. Кто-то топал в сенях, шумно отряхивался. Наконец с визгом распахнулась дверь, и в облаке густого холодного пара ворвалась раскрасневшаяся Зелда.
– Ой, Шефтл… что на улице-то творится! – воскликнула она охрипшим с мороза голосом, сбрасывая с себя короткий тулупчик. – Как я бежала, Шефтл, как бежала… ой, прямо чуть сердце не выскочило… Завтра… Завтра будет собрание… Насчет нас, Шефтл… Завтра после обеда…
Шефтл все сидел на полу, держа в руках вылущенный початок.
– Кто сказал? – спросил он взволнованно, глядя на Зелду горячими черными глазами.
– Как это кто? Калмен Зогот! Только что вернулся с правления… Он сам к тебе собирался, а тут я… Весь хутор, сказал он, будет… Завтра… – захлебываясь, говорила Зелда. – Завтра… Ой, Шефтл! Ну, наконец-то будем и мы с другими наравне.
Она на ходу подкрутила фитиль в жестяной керосиновой лампочке, висевшей на стене, и в комнате посветлело. Зелда проворно начала убирать со стола.
Сейчас, с разгоревшимися от мороза щеками, она выглядела просто красавицей. От нее так и веяло свежестью и здоровьем. После того как Шефтл свозил ее к доктору, она бросила все бабские средства, которыми ее пользовала свекровь, и быстро поправилась. Руки пополнели, округлились бедра, а глаза, ее большие карие глаза, теперь так и сияли от счастья.
– Ой, Шефтл, как я бежала… Ветер в лицо, снег так и лепит, а я бегу… И как раз против двора Траску-нов вдруг как шлепнулась в канаву! – радостно смеялась она.
Шефтл молча поднялся с пола. Свернул толстенную козью ножку, как был, босиком, прошлепал к лампочке и прикурил от нее с такой силой, что язычок пламени вместе с дымом на секунду вырвался из стекла.
