Текст книги "Степь зовет"

Автор книги: Нотэ Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Кто говорит, что вы хуже? – усмехнулся Иващенко, догадываясь, к чему клонит председатель Святодуховского колхоза. – Мы считаем твой колхоз одним из лучших в районе, а может быть, и самым лучшим.

– Лучшим? Почему ж тогда МТС Санжаровке дала трактор, а мне нет? Чем я это заслужил, а?

– Да ты никак слезу готов пустить? Постыдись, Максим Павлович! У тебя же лучшие кони в районе.

– А им кто не дает? Хай санжаровцы заботятся о своей худобе, как я, тогда у них тоже будет. Я своих коней не от МТС получил.

– А сколько в МТС тракторов, ты знаешь? Хорошо, если десяток. А колхозов в районе? Тридцать семь. Ничего не попишешь, Максим Павлович.

– Ишь какие умные! – ворчал святодуховский председатель. – С трактором каждый выйдет на первое место. Конечно…

Иващенко развел руками в знак того, что разговор окончен, и повернулся в другую сторону. На глаза ему попался уполномоченный Блюментальского колхоза, который, искательно склонив набок оплывшее бабье лицо, пробивался ближе к секретарю.

– Школьников, что вы тут делаете? Почему вы снова приехали?

Тот вытирал платком потный, в жирных складках лоб.

– Согласовать надо, Микола Степанович. Тут у меня важный вопросик, – ответил он очень серьезно.

– Опять согласовать? Мы же вчера все согласовали. Что ни день, он тут как тут. Вот несчастье…

– Ну а как же? – изумился Школьников. – Как можно без этого?

– Скажи: а когда ты к своей бабе лезешь, тоже сначала согласовываешь? – полюбопытствовал щуплый мужичонка, стоявший сбоку.

Грохнул хохот. Иващенко с усмешкой покачал головой и, раздвинув сгрудившихся вокруг него людей, подошел к Хонце.

– Давно ждешь? – спросил он, крепко пожимая Хонце руку. – Ну, идем, идем… Сначала я приму тех, кого вызвал, – бросил он Школьникову и знаком пригласил Хонцю пройти в кабинет.

В кабинете, светлой продолговатой комнате, он первым делом скинул с себя запыленный брезентовый плащ, затем быстро подошел к широкому столу у окна, в которое заглядывали ветки акации, и уселся в жесткое кресло.

– Голова трещит, – сказал он, потирая седоватые виски. – Всю ночь трясся в своей таратайке. Ну, рассказывай… Да ты что стоишь, как непрошеный гость? – поморщился Иващенко, заметив, что Хонця нерешительно остановился неподалеку от двери. – Так что у вас слышно? Прежде всего как с колхозом? Наладили?

– Что тебе сказать… – вздохнул Хонця. – Коллектив наш пока что слабенький. Пять дворов, три коня да ржавая лобогрейка – вот и все мое хозяйство… Меня ведь председателем выбрали, – слабо усмехнулся он. – Хорошо еще, заполучил в Ковалевске трактор… – И Хонця стал рассказывать, каких трудов стоило добиться в МТС разрешения, чтобы Ковалевск передал трактор Бурьяновке.

– Значит, трактор у вас есть, говоришь? – перебил его Иващенко. – Это уже наверняка?

– Есть, есть! Что за вопрос! Наверно, уже гудит, – ответил Хонця и чуть смутился.

– А кто у вас в коллективе? – спрашивал Иващенко, знавший почти всех бурьяновских в лицо.

– Ну, кто… Хома, Триандалис, Коплдунер, Омельченко еще и Кукуй… Беднота.

– Да, мало, очень мало. А как Зогот? Кобылец?

– Да так… Они умные, на готовенькое хотят. Не идут, а другие на них смотрят. Может, и я виноват, не умею уговаривать…

– Ну, а Элька Руднер как? Разве не помогает?

– Помогает ли? Старается… Трактор я вот достал… Да нет, она ничего, только что она может? Девушка…

Иващенко насмешливо сощурил покрасневшие глаза.

– Ой, Хонця, что-то, мне кажется, ты того… Обиделся? Мол, обойдемся и без вашей уполномоченной? Ты это, брат, напрасно!

– Да нет, я не против. Язык у нее неплохо подвешен, – проворчал Хонця.

Брови у Иващенко сдвинулись, он перестал улыбаться.

– Напрасно, напрасно! – сухо повторил он. – Элька работник молодой, но мы тоже думали, когда ее выдвигали. Хорошо подвешен язык, говоришь? Ну и что? Коммунист должен уметь разговаривать с народом, а ты в этом пункте слабоват, учти. Но она не только говорить умеет, у нее и голова и руки золотые. Отцовский характер. Кто-кто, а мы с тобой, Хонця, не должны забывать, что она дочь нашего боевого товарища, верно?… То-то же! Надо ей помогать. Да, брат, помогать надо, понял?… Ну ладно, ты, брат, поменьше переживай, – добавил Микола Степанович гораздо мягче, заметив, как подергивается у Хонци вытекший глаз, и вспомнив, что еще предстоит неприятный разговор. – Беритесь дружно за дело, и все будет хорошо. Зогота, Зогота убедите вступить в колхоз, он мужик основательный, на него многие оглядываются. Значит, трактор у вас есть, говоришь? Ну, добре! Не то мы бы вам подбросили. Завтра-послезавтра я у вас побываю. Послушаем, как у вас там гудит… Вот, так-то… А теперь второе дело…

Микола Степанович замялся. Он встал, несколько раз прошелся из утла в угол, потом сел на стул рядом с Хонцей, который молча ждал, что он скажет.

– Знаешь, проезжал я сегодня успеновским леском, – начал он задумчиво, – и вспомнилось старое. До сих пор перед глазами стоит. Как мы отстреливались, как ты меня раненого подобрал… И так потянуло в Ковалевск, прямо сказать не могу. Подумай, ведь где я только не был, всю страну объездил – в Курске, в Ашхабаде, во Владивостоке в армии служил… Год в Харькове на партийных курсах. Красивый город, чудный город, но вот что хочешь говори, нет для меня милее наших мест…

Дверь осторожно скрипнула, и в щелке мелькнула чья-то всклокоченная борода.

Иващенко замолчал, глянул на Хонцю. Хонця чуть покачивал головой, словно в такт его речи, бледное, болезненное лицо его посветлело. «Не может быть», – подумал Иващенко, отвечая себе на какой-то тревожный вопрос, и положил руку Хонце на плечо. Хонця встрепенулся.

– Заболтались мы с тобой, а меня ждут… Сейчас я тебя отпущу. Ты мне только скажи: что у тебя там с амбаром?

– Амбар? А что с ним может быть? – рассеянно ответил Хонця. – Стоит на своем месте. Все в порядке.

– Ты уверен в этом? – Иващенко отошел к столу и стал рыться в какой-то папке.

Хонця беспокойно шевельнулся на стуле. Вопрос секретаря об амбаре он пропустил мимо ушей, но сейчас, когда Микола Степанович снова заговорил о бурьяновских делах, он подумал, что напрасно так уверенно сказал ему о тракторе: «Уже гудит». А кто знает, не подведет ли МТС, получат ли они еще этот трактор? На всякий случай надо было заручиться поддержкой райкома, а не хвастаться, как мальчишке.

– Я вот что хотел… – начал он нерешительно.

– Прости, не расслышал? – Микола Степанович поднял голову.

– Я насчет трактора…

– Это я уже знаю. – Тон секретаря райкома был необычно резким, и Хонця смешался. – Вот что, брат, – Иващенко нахмурился, – давай-ка я лучше напрямик. Из ваших хуторов пришло письмо, жалоба на тебя. Расскажи мне, как коммунист коммунисту, что у вас там за история с амбаром. Куда пропали сто пудов хлеба?

– Какие сто пудов? – Хонця подскочил, словно его хлестнули кнутом по лицу. – Да ты что?

– Не горячись. Чего ты кричишь? Разве я тебя обвиняю? Просто спрашиваю. Поступила жалоба, надо разобраться. Случись это со мной, я первый потребовал бы выяснения. Надо выяснить и посмотреть, что это за комнезамовцы…

… Хонця ушел из райкома совершенно расстроенный. Он даже не стал искать попутной подводы и отправился в Бурьяновку пешком.

– Пускай назначают ревизию! – возмущенно говорил он сам себе, шагая по степи. – Сто пудов хлеба… С ума сошли… Кто возьмет, когда ключи у меня, у меня одного, даже носа в амбар не сунешь! Пускай назначат ревизию, пускай отбирают ключи, сам отдам… нате!

Он шел, забыв, что с утра ничего не ел; в голове у него шумело. Кажется, ничто на свете не могло его больше обидеть, чем то, что он услышал сегодня.

Наступила ночь. В темноте на верхушках скирд перекликались молодые аисты.

Хонця пошел быстрее.

21

Хуторяне с нетерпением ждали новостей о пожаре. Еще не выгнали стадо на пастбище, когда вокруг вернувшихся из Ковалевска бурьяновцев стал собираться народ. Юдл Пискун в одной исподней рубахе толкался среди людей и без умолку говорил:

– Как это люди не остерегаются огня… Ай-я-яй, какая беда, какое несчастье!

– Значит, верно? Трактор сгорел? Так-таки взорвался? – раз десять переспрашивал Симха Березин. Ему прямо не верилось, чтобы вышла такая удача.

– Мы еще посмотрим, – возбужденно кричал Триандалис, – мы еще увидим, что следствие покажет!

– Да, сама собой скирда сена не загорается…

– А вы бы поосторожнее! – вскинулся Симха Березин. – Такими словами бросаться нечего. Мало ли отчего бывает пожар. Огонь – вор. Бросил окурок, думаешь, погасил его, а потом вот вам – люди крыши над головой лишились.

Шия Кукуй почесывал затылок.

– Ну, значит, трактора нет… Нечего, значит, и голову себе дурить. Без трактора нам колхоз ни к чему…

– Уже назад потянуло? – сердито глянул на него Хома Траскун. – Выходи, никто тебя не держит.

– Я и говорю… Возьму своего коня…

Коплдунер, позже всех вернувшийся из Ковалевска с обеими кобылами, грязный, с запавшими, блестящими глазами, лихорадочно рассказывал:

– Первой занялась скирда сена, та, что ближе к дубраве… Все говорят… А потом ветром, что ли, занесло огонь в бензин… И пошло, и пошло… Эх, взяли бы мы вчера трактор, хоть он уцелел бы…

– Как себе хотите, а это неспроста, – вмешался Триандалис. – Не иначе, поджог это. Ковалевск давно кое-кому глаза колет…

– Ч-ш-ш! Дай послушать! – зашумели на него со всех сторон. – Пусть он скажет, пусть Коплдунер… Как там, напали на след или что?

– Разное говорят. Только кто его знает… Посмотрели бы вы, что там творилось! Все бегут, тащат ведра, все село – старый и малый. Из других сел прискакали и тоже давай тушить. Хорошо хоть, что так дружно взялись, не то прости-прощай, одна глина осталась бы.

Яков Оксман беспокойно выглядывал из-за своего высокого забора. «С одной стороны, – думал он, – опасность стала будто бы меньше. Трактора, значит, они не получат… А без него им придется затихнуть, коллектива без трактора не будет… Но что, если, не дай бог, дознаются? Что тогда?»

А какое ему, Оксману, до этого дело? – успокаивал он себя, семеня взад и вперед вдоль забора. Мало ли отчего бывают пожары? С Юдлом, с этим мошенником, – больше никаких дел. А Патлах… да он его знать не знает, этого пьяницу, ни он у Патлаха не бывал, ни Патлах у него, слава богу. Так чего же ему бояться?

Но он боялся, руки и ноги у него холодели от страха. Кто ему велел связываться с этим разбойником, с этим хорьком вонючим! Он же первый и побежит показывать, он первый!

Куда ни кинь, все клин. Надо покуда что вывезти в Мариуполь хоть мешков двадцать пшеницы… Нет, все, все надо вывезти, все, что есть…

На Ковалевском проселке показалась Элька. Колхозники, стоявшие у красного уголка, поспешили к ней навстречу. Элька устало опустилась на траву возле канавы, поджала под себя ноги и с минуту сидела молча.

– Хонци еще нет? – спросила она охрипшим голосом.

– Нету, – ответил Хома Траскун.

– Ну, что люди говорят? – Элька кивнула головой в сторону Ковалевска.

– Да всякое…

– А вы что скажете?

– Кто мы?

– Коллектив. С трактором-то у нас пока что лопнуло…

Хома Траскун пожал плечами.

– По-моему, о чем тут спрашивать? Коллектив есть коллектив. Куда нам от него…

– Значит, завтра выходим убирать пшеницу, а, товарищи колхозники?

– А я… Я не согласен… – заикаясь, произнес Шия Кукуй. – Вы мне отдайте моего коня…

Элька порывисто повернулась к нему.

– Уже на попятный?

– Так ведь это… какой расчет без трактора? Я отдаю своего коня, а вы все что? Ничего…

– От вас я этого не ожидала, – огорченно сказала Элька.

– Да что я, обязан, что ли? – храбрясь, повысил голос Шия Кукуй. – Никто ничего не дает, а я дели с ними своего коня…

– Пока что мы еще ничего не делим. Пока что надо спасать пшеницу…

От соседнего палисадника шел Матус.

– Ну как? Есть новости? – спросил он, подходя к Эльке.

– Какие новости! – неохотно ответила Элька. – Вы мне лучше скажите, что у вас на складе. Бензин заготовили?

– Так ведь трактор сгорел!

– Вы этим не отговаривайтесь. Бензин должен быть. Трактор мы достанем.

– Бензин-то будет, а вот трактор будет ли… И как это случилось? Я просто места себе не нахожу… Столько добра сгорело…

– Сгорит, раз подожгли, – бросила Элька.

– Подожгли? Что ты говоришь? Кто?

– О, кабы знали, кто! – сочувственно усмехнулся Юдл Пискун. – Живым бы, я думаю, он не ушел… А что, есть след или как? Убить его мало, злодея.

– Я бы его не убил, – мрачно проговорил Триандалис. – Я бы ему руки отрубил, вот так, – показал он, – и пустил бы: «Иди!»

– Ну-ну! – Элька поднялась с земли. – Поговорили, хватит! Пошли, товарищи, пора браться за дело. Ничего, мы и трактор получим, а пока что надо запрягать лошадей, пшеница не ждет.

На середине улицы ее догнал Юдл Пискун.

– Товарищ уполномоченная, – он подобострастно изогнулся, заглядывая ей в лицо, – я насчет коллектива… Что-то вы меня обходите… Сами же были у меня, видели, как я живу… С Матусом я уже говорил… Запишите меня. Я же всей душой…

Элька в раздумье закусила нижнюю губу. Пожалуй, не стоит ему отказывать. Хонця тут, видно, перегибает. А может, тогда и Шия Кукуй… Она вопросительно посмотрела на Хому Траскуна, на Онуфрия Омельченко и поняла, что они согласны.

– Ну что ж… Какой-нибудь инвентарь у вас есть?

– Есть жатка, сейчас она будет тут, я уже за ней бегу. Только вот кобыла у меня никудышная, того и гляди, ноги протянет, ну что ты будешь делать… А жатку я сейчас, в одну минуту…

– Давайте, давайте! – торопливо кивнула ему Элька. Все-таки он был ей противен. – А насчет вашей лошади, насчет лошади… ну что ж, надо лечить.

Когда Элька с горсткой колхозников вошли во двор комнезама, кукуевского коня там уже не было.

Мимо комнезама, понукая лошадей, проехал на лобогрейке Шефтл Кобылец. Он сидел развалясь, ворот рубахи расстегнут, свалявшийся чуб до бровей. На заднем сиденье, съежившись в комок, тряслась его мать.

Среди дня вернулся из райцентра Хонця. О пожаре в Ковалевске он уже знал, услыхал в Веселом Куте.

«Надо же быть такому несчастью! – Хонця до боли скреб свой колючий подбородок. – Надо же! А я брякнул, что трактор уже есть… Тьфу, пропади оно пропадом!..»

Во дворе комнезама он застал одну Эльку. Она возилась с пискуновской жаткой. Колхозники уже были в поле.

– Ну что там? Рассказывай! Наши новости ты уже знаешь? Ну, рассказывай скорее! – торопила Элька.

Хонця долго вытирал потное лицо.

– Нечего рассказывать, – проговорил он угрюмо. – Кругом погано, будь оно проклято…

Элька смотрела на него с испугом.

– Случилось что-нибудь?

– Ничего. Можешь пойти в райком и сказать, что Хонця обманщик. Сам себя обманул и вас тоже. Я ему сказал, Миколе, что трактор у нас уже есть… Иди знай, что в Ковалевске будет пожар! Выходит, он давал, а я не взял…

– Чего ты не взял?

– Трактор. Иващенко нам трактор хотел дать. У них как раз есть. Иди знай, что тут такая беда!

Он поминутно утирался ладонью и рукавом.

– Как же ты так сплошал? – не выдержала Элька. – Эх… Слушай, может, мне сегодня же поехать? – прибавила она, помолчав. – Подводы туда нет, не знаешь?

– В жатву?… Верхом разве…

– Нет, нет! Лошади нам в поле нужны. Ничего, я как-нибудь… А зачем тебя вызывали?

Хонця махнул рукой, повернулся и пошел. Элька догнала его, мягко положила руку на плечо.

– Ну, скажи, зачем тебя вызывали, а? Или нельзя?

– Так ты не знаешь? Я же их тут обокрал, – ответил Хонця с горечью. – Амбар я обокрал. Написали в райком письмо, будто я взял из амбара сто пудов хлеба. Сто болячек им в бок! Провокаторы паршивые! Я им покажу, я весь хлеб до зернышка взвешу! Я этого так не оставлю, я докопаюсь, какой это пес гадит, я его пополам разорву! И еще подписались: «Комнезамовцы».

– Постой, не кипятись, – успокаивала его Элька. – Я точно так же, как ты, уверена, что это провокация. Но пока мы не перевесим весь хлеб и не докажем, что недостачи нет, мы никого ни в чем не убедим. Главное – спокойствие. Поди поешь, отдохни… Иди, иди, я сама сбегаю к нашим.

Она улыбнулась, помахала рукой и быстрым шагом пошла по дороге в поле, где бурьяновцы в первый раз сообща убирали пшеницу.

22

Шелковицы на вершине бугра запылали костром. За Черным хутором разливалось пламя заката.

Элька уже миновала гуляйпольские могилки. Она торопилась. Надо до ночи добраться до Успеновки. Там она переночует у своей подруги Маруси Казаченко, с которой они вместе работали на маслобойке, а завтра утром уже будет в райцентре.

За курганом послышался стук колес.

«Хорошо бы на Гуляйполе… Может, подвезут», – с надеждой подумала Элька.

Она обернулась. Телега была уже видна. Она быстро катилась по дороге, поднимая невысокую пыль.

Элька свернула с дороги на травянистую стежку, тянувшуюся вдоль кукурузного поля. Скоро телега нагнала ее и замедлила ход. Элька узнала возчика.

– Шефтл! – радостно вскрикнула она. – Куда это ты? Воз был набит пышным, свежим, пахучим сеном.

Шефтл сидел в нем по пояс и смотрел на Эльку черными, как смородина, смеющимися глазами.

– Пр-р-р, курносые! Лошади стали.

– Ты на Гуляйполе? – Шефтл перекинул ногу за грядку телеги. – Давай полезай, денег я с тебя не возьму… Пр-р-р! На колесо становись.

Чуть приподняв юбку, Элька ловко взобралась на задок.

– Трогай! – Она прыгнула в сено. – Так куда ты едешь и зачем? Стой, не гони! – воскликнула она, растягиваясь на теплом от солнца сене. – Куда ты так торопишься?

Привстав на коленях и размахивая в воздухе кнутом, Шефтл свистел и гикал на лошадей:

– Гей! Айда!

На минуту отступили все заботы – неубранный хлеб, мать, которая слегла после первого же выезда в поле.

Под вечер, когда Шефтл вернулся из Вороньей балки, так и не дожав своей полосы, он узнал, что Элька недавно ушла в Гуляйполе. Шефтл вдруг вспомнил, что собирался в Успеновку за грохотом. Он мигом перепряг лошадей и погнал следом за Элькой, больше всего боясь, что ее перехватит какая-нибудь подвода…

Элька устраивалась поудобнее за его спиной.

– Куда гонишь сломя голову? – стукнула она его кулаком по плечу.

– Ш-ш-ш, курносые! – Шефтл натянул вожжи. – В Успеновку еду, дело есть. Садись сюда, – он показал ей место возле себя, – там тряско. А ты куда?

Он посмотрел на нее с укором, точно говоря: «Ты-то едешь по чужим делам, знаю. И на что это тебе? Разве не могла бы ты жить по-другому? Вот она, твоя доля, вот он я, перед тобой. Чего тебе еще надо?»

Он подсунул кнут под сено и все посматривал на девушку.

В вечернем сумраке гулко отдавался стук колес. Телега уже миновала бугор с шелковицей, кукурузные поля остались позади.

– А правда, будто ты думаешь уходить от нас? – нерешительно спросил Шефтл.

– Кто тебе сказал?

– Люди говорят. Не получается у вас, всем видно. Не для Бурьяновки это…

– Тебе что, хочется, чтоб я ушла? – Ресницы у Эльки шаловливо сощурились, в глазах задрожал теплый огонек.

Сейчас она выглядела еще милее, чем всегда, – может быть, оттого, что новая голубенькая кофточка так шла к ее светлым волосам, так плотно облегала ее полные плечи и крепкую грудь. Красивая кофточка, глаз не отведешь…

– Я и сам не знаю, – печально отозвался Шефтл. – И зачем только ты сюда приехала? Чего мне раньше не хватало? А сейчас сам не знаю, что со мной делается. Обидно мне за тебя, Элька, очень обидно! А как подумаю, что тебя не будет, тоска берет…

Элька живо повернулась к нему, голубая кофточка на миг прильнула к его рукаву.

– Тоска, говоришь?

Телега, мерно покачиваясь, катила мимо веселокутских полей. Он долго смотрел на них, потом показал рукой:

– Вот… даже глядеть скучно. Не та стала степь. Все пшеница да пшеница… Тоска… Прошлым летом степь еще была совсем другая. Благодать! Там тебе пшеница, а там овес, там полоска ячменя, там рядок подсолнухов, глаз не нарадуется. И желтое, и зелененькое, и голубое… А сейчас одна желть… Но-о!

На минуту он скосил глаза на Элькины загорелые ноги и хлестнул лошадей вожжами.

«Такая девка славная, а таскается по чужим делам, – не мог он успокоиться. – Ну к чему это?» И он дурак, ну к чему он гонит сейчас лошадей, ведь не к спеху, еще когда веять придется… А она, чего доброго, еще и смеется над ним…

– Ты что так смотришь? – сухо спросил он.

– Да так… Подумала, что если б пришлось уйти отсюда, тоже бы заскучала. Но пока что я никуда не ухожу.

– Правда? – вдруг обрадовался Шефтл. – Все равно останешься, хоть бы ничего у вас и не вышло?

Элька задумчиво покусывала сухой стебелек.

– Ты не молчи, говори. – Шефтл придвинулся к ней.

– Я-то говорю, ты вот меня не слушаешь, – усмехнулась Элька. – Держишься за свою земельку и не хочешь понять, что не ты хозяин, земля над тобой хозяин. Надрываешься, жилы из себя тянешь, а живешь бедно, вот ты что пойми. А мы это хотим переменить. На тебя вот пшеница тоску наводит, а я сплю и вижу, как она колышется по всей степи. Для тебя же, чудак, чтобы легче было… Как ты не понимаешь! – горячилась Элька, сердясь на себя, что не находит нужных слов, и на него, что таких простых вещей не понимает.

– Пока что мы еще никакой легкости не видали, – угрюмо отозвался Шефтл. – Но-о!

– На готовое хочешь? Я вот пешком пошла в Гуляй-поле за трактором, они мучаются там на трех клячах, а ты…

– Пускай мучаются, не моя забота.

– Дикий ты, Шефтл, совсем дикий! Пойми: время сейчас такое, что… Ну вот Ленин, ты знаешь, что он про тебя сказал?

– Про меня? – У Шефтла рот растянулся до ушей. Махнув рукой, он повторил: – Про меня. Выдумаешь тоже…

– Да, да, про тебя! Что пока такой крестьянин, как ты, будет копаться на своем клочке земли… Эх, Шефтл! Крапивой зарастешь!

– Это мы еще посмотрим! – И, неожиданно расхрабрившись, он положил ей руку на плечо.

– А ну-ка, убери лапы! – с непривычной суровостью сказала Элька.

Он молча примотал вожжи к облучку и снова попытался ее обнять.

– Не лезь, говорю! – сердито крикнула Элька. – Отодвинься, слышишь?

– С моего воза ты меня не спихнешь, – ухмыльнулся Шефтл.

– А я сама сойду. Пусти, добром прошу, Шефтл… На ходу спрыгну…

Он гикнул на лошадей, и они понеслись вскачь. Телега громыхала на ухабах, ее бросало из стороны в сторону, а Шефтл, зарываясь с девушкой в сено, шептал ей на ухо:

– Ну, спрыгни, попробуй, спрыгни… – И все теснее прижимал ее к себе.

– Уйди, пусти же… – Элька дышала тяжело и часто. – Ну, ты…

На повороте она вырвалась, соскочила с телеги и, не оглядываясь, быстро пошла по дороге в Гуляйполе.

23

Прошло несколько дней, а Элька все не возвращалась. По хутору поползли всякие слухи…

На рассвете, едва солнце выставило из-за горы свою красную макушку, бурьяновцы вышли в поле.

Вокруг по всему степному простору стояли вразброс возы и арбы. Издали они казались совсем маленькими.

Большинство хуторян вышли с косами. Додя Бурлак, вцепившись руками в скользкий держак, тяжко сопя, шагал по жнивью. Коса с тонким свистом врезалась в жиденькие колосья, потом отлетала кверху. Струйки грязного йота стекали по шее, и он чувствовал, что еще немного – и он бросит косу и сам ляжет рядом с ней. Особенно устала правая рука, локоть точно клещами сдавило.

Он остановился, вытер лицо рукавом и, зажав коленями косовище, стал точить затупившееся лезвие. Невдалеке, за третьей межой, он увидел Калмена Зогота. Тот, трясясь на старой, дребезжащей лобогрейке, погонял коней. Жена сбрасывала колосья. Жатка медленно въедалась в ниву, махая крыльями и шумно лязгая ножом.

Додя Бурлак завистливо причмокнул. Нечего говорить, Калмен Зогот справится раньше его. Будь у него, у Доди, лобогрейка – другое дело. А так – маши косой, как твой прадед махал…

Он засунул брусок за пояс и снова зашагал по полю.

Между тем Калмен Зогот на своей развалюхе еле-еле тащился. Лошади то и дело приставали. Он добрался до полосы Никиты Друяна и там остановил их.

Сивые клячи шумно дохнули и опустили головы к колосьям.

– Жарко, – послышался голос Микиты, вылезавшего из-под арбы. – Жарко, – повторил он. – Парит… – И подошел к Зоготу.

Калмен Зогот отер пот с лица.

– Тьфу! – плюнул он. – Горе, не работа! Еле тащатся. Пр-р-р! – Он подбежал к лошадям и отцепил постромок.

Микита Друян присматривался к лобогрейке.

– Берет?

– Э… Столько жизни нашим врагам, сколько она берет! А ты как? Косой?

– Косой. Тяжко. Или годы это? Бывало, до самого вечера машешь, и коса как по воздуху ходит, поет. А теперь… Сил не стало, и коса не берет. Не то что машина. Машина не потеет. – Микита умолк и выжидающе смотрел на Калмена Зогота. Тот не отзывался.

– А знаешь, Калмен, что я тебе скажу? – не вытерпел Микита. – Мне так думается, может, в коллективе и полегче было бы и повыгоднее, а?

– Может, и так. – Калмен Зогот в раздумье поскреб потную бороду. – Но для этого что надо? Чтобы дали машины.

– Так дадут ведь. За тем она и в район пошла, Элька.

– Пойти-то она пошла, а с чем вернется, я еще не знаю. Ну, задумались! Айда! – прикрикнул он на лошадей, щелкнув в воздухе кнутом.

Лошади тяжело потянули жатку, она заскрипела и опять пошла тарахтеть.

– Что это твой хлопец тебе не помогает? – крикнул вслед Микита.

Зогот не ответил. Он был в большой обиде на своего Вовку. Убежал бог знает куда с пионерским отрядом. Родное дитя, уже большой парень, а бросил отца в самую горячую пору, ушел чужим людям помогать!

Чем дольше он думал об этом, тем сильнее закипало в нем сердце.

– Калмен, я не поспеваю, – кричала ему жена с заднего сиденья, – не гони так!

Микита стоял, глядя вслед пылившей жатке, пока она не свернула в сторону, потом вытащил из-под арбы косу, поплевал на ладони и широким, мерным шагом пошел по полосе.

Коса позванивала, подсекая под корень низкорослые колосья и сорняки, а в голове у Микиты все яснее складывалась мысль. Сколько лет он нянчится с этой полоской– и что она ему дала? Что нажил он за это время? Ломоту в костях.

Дойдя до вершины бугра, он увидел Додю Бурлака. Тот поднимался ему навстречу. Слышно было, как он дышит.

– Бог в помощь! – Микита выпрямил спину и приставил руку ко лбу. – Должно, не рано уже… Сопишь, а? Ты сколько рядов прошел?

Додя взялся за брусок.

– Не коса, а бревно. Кто его знает… – Он посмотрел назад. – Я не считал.

– А у меня, брат, вот какая думка. – Микита поставил косу и оперся на обушок. – Нечего нам глядеть на Зогота, у него как-никак своя жатка. Но мы-то с тобой, что мы-то теряем, вот ты мне что скажи.

На разбросанных по степи полосках там и сям вспыхивали на солнце одинокие косы. На взгорке выделялся клин Хомы Траскуна, где работали первые бурьяновские колхозники.

Додя Бурлак со свистом оторвал брусок от косы.

– К ним думаешь?

– Так ведь…

– А я прямо не знаю, как быть. Один одно говорит, другой – другое… Толкуют, будто у них весь хлеб отберут, у коллектива, значит, как есть подчистую.

– Кто это сказал?

– Ну, какая тебе разница… Люди говорят.

Яков Оксман тщательно запер за собой калитку и пошел тропинкой вверх по улице.

Что-то Юдл крутит, хитрит. Не надо было с ним связываться. Кто его просил, этого выродка, заводить дела с пьяным Патлахом? Бог знает, что тот может выкинуть. А теперь полез к ним, в коллектив этот подлюга полез…

Возле кооперативной лавчонки он увидел Юдла. Легок на помине! Оксман сделал ему знак, а сам ушел за амбар.

Тотчас явился и Юдл.

– Ты вот что, – дрожащим голосом зашептал Оксман, оглядываясь по сторонам, – ты меня в свои дела не путай. Я против хутора не пойду. Моя хата с краю. Пускай будет коллектив. Мне что! Меня никто не трогает, и я никого не трогаю… Сделайте милость… Раз они тебя приняли, так меня и подавно примут.

– Полегче, полегче! – Юдл искоса бросил на Оксмана острый взгляд. – Смотрите, как бы потом не плакать!

– О чем плакать, сам знаешь. В том деле, с Ковалевском, я человек посторонний. Никого я не видел и знать ничего не хочу. И этого, Патлаха, ты ко мне не подсылай, так и запомни…

Юдл что-то ответил, повысив голос, и Оксман перепугался до смерти, как бы кто-нибудь не услышал, и проклинал себя, что начал этот разговор.

Колхозники работали на склоне балки, па клине Омельченко.

Лошади резво тянули жатку, охлестывали бока хвостами, отгоняя докучливых мух. Жатка тарахтела, мотовило крутилось, сзади по жнивью стлалось пыльное облако.

Впереди, погонщиком, сидел Хома Траскун, а Димитриос Триандалис, торопливо взмахивая вилами, сбрасывал колосья.

За машиной, обгоняя друг друга, шли Коплдунер и Онуфрий Омельченко. Они складывали колос в копны. Последним шел Хонця с большими граблями в руках; он прочесывал жнивье и подгребал разбросанные колосья.

Работа шла споро, весело. Может быть, потому что у каждого в глубине души теплилась надежда – нет-нет то один, то другой бросит взгляд на Гуляйпольский шлях: не идет ли там Элька с хорошими новостями?

Получалось так, что каждый спешил догнать другого, а всех вместе заставляла поторапливаться жатка.

Коплдунер с размаху поддевал вилами кучу колосьев и, держа на весу, на присогнутых ногах бежал к копне.

Прежде, бывало, работая в степи, он через силу двигал руками, чуть не валился с ног, и ему всегда хотелось только одного – залезть под копну и проспать до вечера. А сейчас Коплдунера точно спрыснули живой водой, руки сами летают, не руки, а крылья! Сердце полнилось незнакомой радостью, он так и кипел задором. Ну-ка, сколько копен он уже сложил?

– Сейчас догоним жатку… Сейчас догоним, – повторял он, то и дело поднимая глаза на уходящий хвост пыли.

Но Хома Траскун понукал коней, лобогрейка тарахтела все громче и все дальше уползала вниз по склону.

Димитриос Триандалис насквозь просолил потом свою красную куртку. Тяжело ворочая вилами, он ревниво посматривал на Хому Траскуна, который частенько огревал кнутом его кобылу.

– Перестань, – буркнул он наконец.

Но Хома не слышал и все погонял лошадей. Триандалис соскочил с жатки, глаза у него налились кровью.

– Годи, говорю! – гаркнул он и замахнулся вилами. – Не стегай! Не стегай, говорю, не то кишки из тебя выпущу!

Сверху донесся шум. По заросшей зеленой стежке, перекликаясь и обгоняя друг друга, сбегали пионеры.

Вовка Зогот первый подбежал к Хонце.

– Мы из отряда, третье звено, – запыхавшись, еле выговорил он. – Дайте нам вилы, мы будем сгребать! Дайте нам грабли!..

– Лучше вилы, вилы! – кричали ребята.

– Я хочу вилы, не надо граблей…

– Мне тоже вилы, – попросила Иринка Друян, – мне и Зелдке!

Третье звено рассыпалось по полю, сгребая скошенную пшеницу.

– Вот и подмога, – пробормотал Хонця и, как всегда, нельзя было понять, рад он или нет.

Пионеры работали быстро; ладные копенки росли одна за другой.

Быстрее всех ворочала вилами светловолосая девушка, время от времени весело покрикивавшая на ребят.

– Молодцы, – похвалил их Коплдунер. – Ишь как управляются, прямо тебе заправские косцы! А красивая девчонка их вожатая. Вон та, Зелдка. Правда?

Хонця кивнул на молчаливого Омельченко.

– Ему спасибо, вырастил сироту… Однако что ж мы стоим?

– Да… Будь вторая упряжка…

– Может, пока что с косами пройдем? – предложил Омельченко.