Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Оула вдруг показалось, что это он стоит на коленях перед своей старенькой матерью и, уткнувшись в ее колени, вдыхает аромат забытого материнского тепла, запах родного дома, детства… Ему казалось, что он чувствует на своей голове ее теплые, ласковые руки…. Отчего даже закружилась голова, и пришлось схватился обеими руками за калитку.

Доев все до последней крошки, олень пружинисто отбежал от старухи. А та, стряхнув подол, опять взялась за перила, но вдруг замерла, затем выпрямилась, будто прислушиваясь к чему-то, и… пошла к калитке. Оула оцепенел. Он смотрел на приближающуюся мать и с каждым ее шагом становился прежним, таким, каким он ушел из дома. Менялась и мать. С каждым шагом и она становилась прежней, такой, какой он ее помнил, какой она ему снилась все эти годы – молодой, энергичной и красивой. Он смотрел на нее и не замечал глубоких морщин, выцветших глаз, редких желтоватых волос, сгорбленности и костлявой бескровности… Это была его прежняя мама, родная, единственная, самая лучшая из всех матерей на Свете!..

Еще там, на крыльце Оула понял, что она слепая. Дойдя до калитки, старуха вытянула вперед руки. Оула качнулся навстречу. Коснувшись его, сухие, холодные пальцы забегали по лицу, задерживаясь на сожженных местах, на волосах, голове…

– О-у-ла, – проговорила она тихо и певуче, как делала это всегда.

Оула хотелось закричать: «Да, мама…, это я…, я живой…, я вернулся!..» Закричать на весь поселок, на всю Лапландию, на весь Мир…

Но произошло странное. Он превратился в… камень, тот камень, на котором высечено его имя. Оула не мог ни говорить, ни шевелиться, даже моргнуть не мог, он превратился в холодную гранитную глыбу…

Мягко хлопнула дверь дома, и на крыльцо выбежала молодая женщина в переднике.

– Ой, простите, пожалуйста, – обращаясь к Оула, она быстро подбежала к старухе и, неуклюже подхватив ее за локти, немного грубовато потащила к дому. А та и не упиралась, покорно засеменила, заперебирала необутыми ногами и, кажется, тут же забыла все на свете.

– Она…, она очень, очень старая и… не в уме…, – проговорила женщина, – вы уж простите…, – она обернулась у самого крыльца и виновато улыбнулась.

Давно закрылась за ними дверь, а Оула продолжал стоять, не слыша и не видя, без чувств и мыслей. Из него все это словно вынули.

Зрение вернулось, когда перед ним по ту сторону калитки появилась мохнатая, пучеглазая и рогатая морда авки, который робко тянулся к нему в надежде на еще одну подачку. Слух вернулся, когда через некоторое время опять открылась дверь и все та же женщина не очень дружелюбно спросила с порога:

– Простите, вы что-то хотели?

– Нет, нет…, – в ответ не сразу шевельнулись губы Оула. – Все нормально…, я так…, я задумался…

Утром следующего дня гости с Ямала уезжали. Когда пересекали поселок, Оула отыскал взглядом камень-памятник, увидел его и обомлел – держа что-то в руках, у камня, еще больше сгорбившись, стояла старуха…. Так и осталось в памяти Оула уже навсегда – глыба серого гранита, а напротив хрупкая, согнутая фигурка матери.

ВЗАЙМЫ У ПРОШЛОГО

– Андрей Николаевич, выслушай меня, только спокойно, – осторожно начал Оула.

– Что еще!?.. Только не пугай, Нилыч, прошу, – Бабкин оторвался от окна, за которым продолжал бежать скучный, подмосковный пейзаж и настороженно посмотрел на соседа. – Ты же знаешь, я не люблю твоих экспромтов…, ну, что опять придумал неугомонный ты мой?..

– В общем так, Андрей Николаевич, мне надо в Москве на день остаться, – напрямую выпалил Оула разглядывая свои руки, – надо, понимаешь…

У Бабкина скакнули вверх брови:

– Как остаться!?.. Зачем!?..

– Надо, Андрей Николаевич.

– Так и знал, что ты выкинешь еще что-нибудь, – немного театрально, но все же искренне расстроился Бабкин. – Ну, ты подумай, одни сюрпризы от него…, одни сюрпризы!.. – Андрей Николаевич торопливо встал со своего места и, резко дернув дверь купе, вышел в коридор. Оула покорно последовал за ним.

– Одного человека мне надо увидеть, думаю, дня хватит.

– Он думает, ему надо, до дома уже рукой, можно сказать, подать, а он, видишь ли, не нагостился еще, – продолжал ворчать Бабкин, опять уткнувшись в плывущий мимо пейзаж.

Но Оула будто не слышал:

– В Лабытнангах мои будут встречать, Виктор с внуком, скажи, что мол, задержался в Москве дед, пусть ночуют у Гришки Сэротетто, они знают…

Бабкин сделал длинную, начальственную паузу, после чего вполне миролюбиво спросил:

– Ну и кто этот человек?

– Так, один знакомый… – в задумчивости проговорил Оула.

– Знакомый… – так же задумчиво повторил Бабкин, продолжая смотреть в окно. – Придется билет тебе переделывать на завтра. А может за сегодня успеешь, через час в Москве будем, а время, – он быстро вскинул руку и посмотрел на часы, – девять утра, вполне успеешь, наш поезд вечером. Могу тебе помочь, я Москву как свой Крутоярск знаю, сотни раз бывал… А, что скажешь?

– Да нет, Андрей Николаевич, спасибо, только я сам потихоньку. Как там говорят: «Язык до Киева доведет». Думаю, не потеряюсь.

– Не скажи, город – не тайга…, в тайге проще. Ладно, сейчас приедем, я билетами займусь, а ты чемодан в камеру хранения, а сумку с собой возьми. Да, деньги и документы с собой, только поглубже спрячь. Адрес то приятеля есть!?

– Есть, только… это…, где работает, – Оула вдруг почувствовал всю зыбкость принятого решения.

– Ну-ну, конспиратор. Всю жизнь за тобой тайны тянутся. Темнишь все… Ладно, делай, как знаешь. Из-за границы вернулись, так что твоя воля, – Бабкин сказал это почему-то с сожалением.

– Спасибо, Андрей Николаевич

Получив исправленный билет и попрощавшись с земляками, Оула шагнул в Москву, которая его тут же подхватила и швырнула в самую гущу людской стихии, закружила и понесла как щепку по горной реке, с маха швыряя на свои каменистые берега, затягивая в человеческие водовороты.

Ориентироваться в Москве оказалось далеко не просто. Даже спросить что-нибудь оказалось проблемой. Через несколько попыток Оула понял, что таких как он в этом гигантском городе большинство. Тем не менее, через час с небольшим он уже поднимался по узкому и грязному Трубному переулку. Редакция журнала «Северные дали» располагалась в цокольном этаже мрачного дома, стоявшего на самом взгорке. Внутри помещение было подстать переулку, столь же тесным, серым, замусоренным. Длинный, узкий коридор, маленькие комнатки, в которых квадратные окна, задранные к самому потолку то и дело демонстрировали ноги прохожих, были душные и будто пыльные.

– Как мне Виталия Николаевича Богачева увидеть? – задал вопрос Оула крупной даме, торопливо курившей на маленькой площадке перед коридором. Явно нервничая, она часто меняла опорную ногу, отчего казалось, что дама топчется на одном месте.

Не получив ответа, Оула повторил вопрос громче, хотя и первый раз говорил не тихо и вразумительно.

– Простите, вы не подскажете, как мне увидеть Богачева Виталия Николаевича?

Подняв высоко сигарету, словно боясь, что внезапный посетитель может ее отнять, дама капризно выгнула губы и раздраженно ответила: – Не подскажу.

Пожав плечами, Оула прошел по коридору и открыл ближайшую дверь.

– Кого, кого? – ответила ему сидящая за пишущей машинкой еще одна дама, но гораздо моложе и приятней наружностью.

Оула повторил.

– Ой, вы знаете, а он давно здесь не работает, – извиняющим тоном проговорила дама.

– Как не работает? – растерялся Оула. – А куда он…, где его искать!?

– Не знаю… Подождите, если Анатолий здесь…, – она быстро встала и, выйдя в коридор, громко позвала: – Толя… Барыкин?!..

– Я здесь, – отозвался приглушенным эхом тупик коридора.

– Слева предпоследняя дверь, – проговорила приятная дама и, мягко улыбнувшись, добавила: – Они дружили.

– Спасибо… – попытался улыбнуться в ответ Оула.

– Да, да, уволился и, знаете, давно, наверное, с год будет, – ответил высокий, бородатый парень Толя. Он рассматривал слайды, в беспорядке разбросанные на светящемся столе. – Новое место? – не отрываясь от очередного слайда, переспросил он. – Знаю, он уходил в «Молодежный журнал», знаете на Маяковке рядом с… Ах, вы приезжий, ну тогда сейчас схемку нарисую. Только вот работает ли он там!? С тех пор мы не виделись и не звонили друг другу…

Через час Оула поднимался по литым ступеням старого особняка. Таблички с названием журнала, под которыми стояли стрелки, все уходили и уходили вверх, пока Оула не оказался в мансарде здания.

– Богачев…, Богачев…, Богачев…, а-а, вспомнила! Виталий Богачев, живой такой…, жизнерадостный. Работал месяца два и ушел, или его «ушли», не знаю… – весело ответила немолодая, тучная секретарша в толстенных очках. – Я слышала, что он вроде бы как в заводской многотиражке трудится… Это совсем рядом от метро «Автозаводская».

Голова уже давно шла кругом. Тем не менее, через полтора часа Оула уже беседовал с увы, бывшими коллегами Виталия Богачева.

– Ушел…, совсем недавно…, месяца два или три… – чуть не хором ответило сразу несколько человек. – А точнее, сразу после Нового года.

Трое молодых парней и две явно перезревшие девицы масляно щурились от весеннего солнца и сигаретного дыма. Они курили, пили кофе и внимательно рассматривали необычного посетителя.

– Где он сейчас?.. Кто знает? – обернулась к остальным одна из девиц. – Не-ет, к сожалению, мы не знаем…

– А домашний адрес? – Оула почувствовал, как безнадежно теряет Виталия Богачева.

– У нас раньше комнаты были рядом…, – проговорил один из парней, – а уволился, комнату забрали…

«Все, – думал Оула, медленно идя к метро, – значит не судьба свидеться с Виталием… Ну, ничего, – утешал он сам себя, – может, еще на поезд успею?…»

– Извините, пожалуйста, – вслед за дробными каблучками послышался сзади негромкий женский голос.

Оула обернулся. Перед ним остановилась миловидная, средних лет женщина в легком расстегнутом плаще.

– Еще раз извините, это вы искали Виталия Богачева?

– Да, – ответил рассеянно Оула.

– Я его знакомая…, была…, – женщина немного смущалась и бросала осторожные взгляды по сторонам и назад, – он на «Речном вокзале»… Вы приезжий?.. Это конечная…, там гастроном…, рядом с выходом…, вот… он в нем и работает…, найдете… Да, садитесь в первый вагон, – и резко повернулась, успев тихо проговорить «всего хорошего», быстро пошла назад.

Через полтора часа вместе с людской массой Оула вынесло наружу. Слева от входа, шагах в сорока блестел стеклянными витринами гастроном.

Оула решительно направился к магазину, но вдруг на середине дороги остановился: «Ну и что же я ему скажу!?.. Мол, здравствуй, Виталий Николаевич, как живешь?!.. И почему, собственно говоря, он журналист, а работает в гастрономе? Может, пишет про тяжкий труд работников торговли!?.. Или…»

– Эй, дедуль, лыжню…, не спать, не спать на ходу…, – и тут же несильный толчок развернул Оула. Спохватившись, он торопливо вышел из людского потока и, отыскав скамейку, сел на краешек.

«Так, что же я скажу Виталию!?..» – думал Оула, глядя на остатки грязного, замусоренного льда.

Решение встретиться с журналистом Виталием Богачевым Оула принял неожиданно для себя. Оно возникло утром, буквально часа за два до прибытия поезда в Москву.

События последних дней – встреча с Финляндией, отчим домом, матерью, своим прошлым настолько потрясли Оула, что он еще больше растерялся. Как бы не представлял себе эту встречу, как бы к ней не готовился, результат его ошеломил.

Главная и самая желанная мечта – увидеть свой дом, грела его все эти годы, не давала покоя, держала в определенных рамках, делила Оула, резала его живого на две части – сбылась. Свершилась, а внутри, в душе образовалась пустота. Глухая, гулкая, холодная пустота…

Все стало вдруг непонятным. Появились вопросы, сотни, тысячи вопросов. И самый важный вопрос: «Как жить дальше? В чем смысл его жизни? Почему так произошло, что его маленький народ растворился. Исчезла его культура. Она попросту переселилась в сувенирные магазины и киоски. Ей торгуют за мелкие деньги.»

Оула прекрасно понимал, поскольку с детства видел рождение и смерть, что все на Земле когда-то появляется, а затем уходит. «Рождаются люди, звери, деревья… Приходит время, и они умирают. Это происходит в основном оттого, что проходит отпущенное природой время. И целые народы когда-то родились, – рассуждал Оула, – родились и уйдут. Но почему они должны уходить не по зову природы, а по чьей-то прихоти, почему посторонние люди могут вмешиваться в чужую жизнь, почему рушат то, что сотнями лет строилось!?» Почему на его земле больше других, посторонних людей, а саамы, хозяева стесняются жить так, как они всегда жили и делать то, что они всегда делали?!.. Почему одеваются под других, почему ведут себя как другие.

Почему так рвется сердце!?.. Почему так больно?!.. И самое страшное, что все это придет и к ним на Ямал, в северную Сибирь! А когда спохватятся, когда поймут, что если потерять всего лишь одно звено цепи, то вся цепь развалится – будет поздно.

И опять Оула не будет спать. Теперь он уже никогда не успокоится. Но что он может сделать!?..

Оула хотелось поделиться наболевшим, посоветоваться, может есть какой-то выход, может просто устарел и напрасно баламутит воду?.. А с кем? Ведь не с Бабкиным или Барановым. Это посторонние. Хоть и свела их судьба с Севером, но «сколько волка не корми…» У Бабкина квартира в Тюмени, а у Баранова и вовсе в Москве… Не-ет, они по разную сторону фронта с ним…

Вот и пришла мысль о знакомом журналисте Виталие Богачеве, который так смело и прямо рассуждал, когда гостил у них в тундре. Оула помнил, как он искренне переживал с ними вместе за последствия разработок газовых месторождений, об опасности трубопроводов и дорог, сомневался в красивых посулах руководства края и так далее, и тому подобное.

«Так, что же я ему скажу? – думал Оула, сидя на скамеечке. – Или просто поговорить, как говорится, за жизнь и то польза, и то отдушина!..» Он поднялся и теперь уже без раздумий пошел на встречу с журналистом.

– Кто!? Богачев!? – немного раздраженно ответила яркогубая кассирша. – Тоня, Тонь, ты не знаешь, есть у нас Богачев, нет!? – обратилась она к кому-то поверх голов.

Не получив ответа, Оула прошел дальше, спрашивая у продавцов.

– Ково!?.. – громко переспросила пожилая уборщица, протиравшая огромное окно. – Виталку что ли? – она смерила Оулу недвусмысленным взглядом, после чего отвернулась. – Во дворе он, твой алкаш несчастный, – добавила она, уже не глядя.

– В каком дворе? – не сразу сообразил Оула. – И кто…, то есть, кем он здесь работает!?

– Кем же ему быть, – не поворачиваясь и продолжая тереть тряпкой стекло, проворчала уборщица, – не директор же…

Мало что понимая, Оула вышел из гастронома и, пройдя арку, оказался по другую сторону гастронома. Здесь огромными штабелями высились ящики, коробки, шарахались в стороны плоские драные собаки, пахло мочой, пивом и помойкой.

Оула шел, стараясь не наступать на разбухший, расквашенный картон, ощетинившиеся гвоздями рейки тары, зловонные массы какого-то порченого продукта…

За высокой кучей старых пивных ящиков шла возня, и время от времени слышалась пьяная ругань:

– …Дай я ему, с-суке, вломлю!.. В пятак Фил…, в пятак его падлу…, интел-лигент х…в, пусти я сам его пор-рву…

Оула обошел кучу. В самой гуще ящиков, кряхтя и матерясь, то ли боролись, то ли хотели подняться с земли трое пьяных. Присмотревшись, он узнал среди них Виталия. «Мать честная, – Оула не верил глазам, – как же так…» Прокашлявшись, он произнес как можно строже и внушительнее:

– А ну прекратить безобразие!

– Э-э, мужики, менты!

Все трое замерли и уставились на Оула.

– Да какой в жопу мент, Вовик! – проговорил один из них хриплым голосом. – Смотри, рожа-то копченая.

– Э-э, дядя, крути педали дальше, а то…, – он не договорил.

– Ни-илыч! Е… твою мать, Олег… Ни-лыч…, ты как здесь!?.. – улыбаясь от уха до уха, на ноги поднимался Виталий Богачев. Грязный, измятый, с двухнедельной щетиной он едва-едва походил на того журналиста, которого знал и помнил Оула.

– Это Нилыч с Ямала, братаны…, – он обвел счастливым взглядом собутыльников, – эт-то вот такой мужик! – Виталий задрал вверх грязный палец. – О-о, вот это встреча!.. Фил…, Вовик, наливай…

– Я те щас налью!.. – один из собутыльников поднес к носу Виталия кулак. – Пусть сбегает, а мы еще поглядим…

– Эй, как тебя, «Ямалыч», ну-ка мухой за бутылкой…

– Две…, эй, седой…, Ямалыч…, бери два пузыря…

Между тем Виталий с трудом поднялся на ноги и, широко раскинув руки в приветствии, неустойчиво пошел к Оула.

– Вот это да, вот это встреча!.. Нилыч, да ты что, на оленях прикатил!?..

– Пошли, Виталий Николаевич, где ты живешь, – пребывая все еще в недоумении, проговорил Оула и крепко взял журналиста за локоть.

– Эй, эй, куда!?.. – послышалось от ящиков.

– Пойдем… Где ты живешь?

– Хрен его знает…, а нет, знаю…, у Люськи-зар-разы… – Виталий старался идти ровно, но его все равно водило и Оула приходилось изрядно напрягаться. – Сегодня что у нас…, вторник, да…, значит она еще в рейсе… Слушай, Олег Нилович, может, возьмем хотя бы «мерзавчика» за встречу…, а? У тебя есть… деньги?

– Нет! – жестко отрубил Оула.

– Что нет? – не унимался журналист. – Нет, не возьмем или нет денег?..

– Иди ровнее Виталий Николаевич.

– Я не понял…, – журналист резво повернулся к Оула, – так мы берем… или…, – но, натолкнувшись на тяжелый, металлический взгляд провожатого, затих, немного обмяк и дальше пошел ровнее.

– Ладно, – через некоторое время произнес Виталий, – нет, так нет. Стало быть, не случайно ты, Олег НилычЮ появился передо мной…, как конь… перед коней.

– Не случайно, не случайно….

– А вот и пришли, – не очень радостно воскликнул Виталий, когда они прошли квартала два вдоль шумного Ленинградского проспекта, – вот дом, что б он сгорел…, тут я и бросаю свои кости. Последний этаж, лифт не работает, хоромы в одну комнату с кухней…

– Ванная есть? – спросил Оула, едва они вошли в маленькую, обшарпанную прихожую.

– А как же…, вот здесь…, вот она, – отозвался утомленный восхождением на девятый этаж Виталий, – можешь, Олег Нилыч, принять ва-нну…, ко-фе…

– Не-ет, милый, это ты сейчас начнешь мокнуть, пока не протрезвеешь.

– Это что…, ты мне вытрезвитель… хочешь устроить…, а!?.. Олег Нилыч?!.. Что ты от меня хочешь?!.. – нахохлился Виталий, но увидев жесткую непреклонность в глазах гостя, шумно вздохнул и пошел в ванную.

Оула слышал, как Виталий включил воду, как зашлепал босыми ногами, как заохал, заахал, но потом довольно замычал и, наконец, отфыркиваясь, запел.

Повесив на гвоздь куртку и бросив в угол прихожей сумку, Оула прошел на кухню. Она оказалась маленькой и тесной. Кроме газовой плиты и раковины, под которой фальшивым изумрудом мерцали ряды пустых бутылок, стоял небольшой столик с двумя табуретами и в самом углу желтоватый от времени низенький холодильник.

Набрав в чайник воды и поставив его на газ, Оула прошел в комнату. Здесь было еще более пустынно, неуютно и убого. Кровать полуторка, с дугообразными железными спинками была измята и скомкана, хотя когда-то была заправлена по-армейски. Платяной шкаф с кривыми дверками стоял на деревянных подкладках-протезах немного кособоко, отчего напоминал раненого. Из мебели был еще стул. Обыкновенный деревянный он стоял возле окна, заваленного бумагой. Это были стопы исписанных листов, из-под которых робко выглядывала пишущая машинка «Москва». Она выглядывала виновато, словно извинялась за весь этот бумажный хлам, который, в общем-то, и произвела.

Слушая то ли вой, то ли пение из ванной, Оула с наслаждением уселся на стул и вытянул гудящие ноги. Тут же отозвалась спина, шея, отяжелела голова, набитая за день всяким мусором. «Ну-ка, что пишут нынче грузчики?..» – Оула потянулся к бумажному сугробу, но едва его коснулся, как стопы пришли в движение, легко скользнув, сыпанули вниз и веером разлетелись по грязному полу. «Ах ты, беда, какая!..» – он поднялся со стула и присев на четвереньки стал собирать исписанные листы, невольно натыкаясь в тексте на знакомые, привычные слова: волки, олень, чум…, еще и еще!

Собрав все, Оула сел на стул и стал читать. С первых же строк в него ворвалась его тундра со всем своим раздольем, запахом и звуком. Он будто наяву увидел фиолетовую щетину гор на закате, огромное бесконечное небо над головой…, блеск рек и озер вдали…, услышал, как свистит ветер…, как повизгивают дети…, радостно лают собаки…, почувствовал запах дыма, вареного мяса…

И полетело время вместе с ветром, оленями, быстрой Байдаратой…

Зима сменилась летом… Строганина на горячий чай… Снег комарами…

За окном плавно темнело, отчего Оула становилось все труднее читать, он подносил листы к самым глазам, но оторваться не мог…

Очередной лист рассказывал про охоту на волков. Все мужчины стойбища умело и хитро обложили серых и выманивали их на открытое пространство, под стволы карабинов. Оула увидел себя, целившегося в крупного вожака, который понимал, что вот-вот должно произойти страшное и спешно искал выход. И когда в отчаянии волк пошел прямо на него, Оула почти не целясь, надавил на спусковой крючок…

Настоящим выстрелом щелкнул в тишине выключатель и тотчас взорвал темную комнату электрическим светом. Оула вздрогнул.

– О, мои опусы нашли читателя!? – в дверях стоял улыбающийся Виталий с полотенцем. – Ерунда это все, Олег Нилович, пустое и жаждет огня… Дойдут руки, соберусь и наведу порядок…

– Сжечь легко, – задумчиво проговорил Оула. Он все еще был под впечатлением прочитанного. – Пошли чай пить, – и тут же сорвался с места и кинулся на кухню, – я же забыл чайник выключить!..

Кухня напоминала парилку. Все было в подвижном, сероватом тумане. Резко пахло мокрой известкой. Чайник отдавал последнюю влагу, гудел, рычал, фыркал, выпуская из носика длинную струю пара.

– Как же я забыл…, как же забыл!.. – корил себя Оула. Стянув рукав с рубашки, он схватил чайник и поставил в раковину. – Ну как же я мог забыть!?..

– Это я виноват, оставил без присмотра свое чтиво, – весело отреагировал на происшествие журналист.

– И вообще, хочу извиниться перед тобой, Олег Нилович, за пьяное кривляние…, – посерьезнев, добавил Виталий

– Все нормально… Только я вот не пойму, – тут же задал вопрос Оула, видя, что журналист изрядно протрезвел, был свеж и даже побрит, – почему грузчик!?..

– Эт долгая история, – Виталий отвел глаза. – Вот почему мужик пьет, Олег Ниловыч, как думаешь?

– Ну, я думаю много причин…

– Но в основном одна – стыд! Да, да, уважаемый северный гость, от стыда.

Проговорив это с какой-то безжалостной злобой к себе, он решительно сел на табурет и продолжил:

– От стыда…, от стыда потому, что ушла умная и красивая жена, которой надоело, что муж вместо денег приносит домой одни проблемы. Стыдно оттого, что дети не хотят с ним встречаться и даже говорить по телефону. От того, что на день рождения ни от кого не приходят поздравления. От того, что твои принципы и нравственные убеждения, оказывается, сегодня смехотворны и никого не волнуют, как не волнует твоя индивидуальная авторская позиция… Ты меня слышишь, Олег Нилыч!?..

– Слышу, Виталий Николаевич, слышу, – спокойно отозвался гость.

Оула сидел напротив журналиста, внимательно слушал и не спускал с него глаз. Он снова поставил на газ чайник, достал из своей сумки холодные и тонкие как стельки чебуреки, купленные еще утром на вокзале и приготовил стаканы для чая.

– И еще стыдно, когда тебя не понимают старые и, казалось бы, проверенные временем друзья. Стыдно, что к сорока годам выходит, ты ничего не нажил и ничего не умеешь делать, кроме как более-менее писать. Что не научился врать и воровать, ценное как оказывается приобретение предприимчивого человека. Стыдно, что в нашей стране, если хочешь быть очень богатым, надо всего навсего заложить… душу дьяволу, поступиться честью, совестью…

– А что, – прервал его Оула, – поводов хватает, жизнь не удалась, все воры и дураки, интереснее, чем быть грузчиком, нет занятия, лучший друг – бутылка вина… – Оула встал, хотел пройтись, как он обычно делал, когда волновался, но места было мало, и он снова сел. – Я вот тоже, все время, понимаешь ли, ложусь и просыпаюсь с ощущением беды… Может мне тоже за бутылку взяться, как никак – универсальное средство, а?

– Ну вот и ты туда же, Олег Нилыч, – теперь вскочил Виталий и, постояв, снова опустился на табурет. – Что меня трудно понять что ли!?

– Очень даже не трудно. Тебе нравится быть обиженным. Считать себя непризнанным гением журналистики. Ждешь жалости. Но жалость тебя оскорбит еще больше…

– Так что ты предлагаешь, Олег Нилыч? – прервал его Виталий.

– Наверное, сначала перестать себя жалеть, – невозмутимо ответил тот. – А второе, потерпи и выслушай меня, потому что времени у меня в обрез.

– Слушаю, – Виталий поднял глаза на собеседника и который раз удивился, насколько все же тяжелый и сильный взгляд у Нилыча.

– Так вот, – начал гость, – сегодня я весь день тебя искал, с самого утра. Побывал в трех редакциях… – Оула сделал паузу. – После поездки домой в Лапландию, (услышав новость, у Виталия округлились глаза), возникли вопросы, которые я надеялся решить с твоей помощью. Самому мне не по силам. А ехать на Ямал, не зная на них ответы, я не могу. – Оула пристальнее посмотрел на собеседника.

– Я очень, очень рад Олег Нилович, что ты побывал дома, но чем тебе может помочь грузчик из гастронома!?

– Я почитал твои бумаги…, пока ты мылся, и…

– Интересно…, – Виталий откинулся и скрестил на груди руки.

– Да, ты знаешь, все же не зря я тебя искал…, не зря. И что я думал Виталий Николаевич, пока читал твои сочинения, – Оула сузил глаза и чуть подался вперед, – ты помнишь, зачем меня искал тогда зимой на «Заячьей губе»?

– А то… Только вот…

– Погоди, – прервал его Оула, – я знаю, что ты хочешь возразить. Так вот, давай договоримся, будто мы с тобой только-только встретились, а?.. И главное, ты тот Виталий Николаевич, со своими давними планами и желанием…

– Ну-у, ты даешь, Олег Нилович!.. Столько лет прошло, да и кто я сейчас, и… где, да не-ет, не серьезно…

– А что ты теряешь, – Оула широко улыбался.

– Не серьезно…, – в задумчивости повторил Виталий. Теперь он сжался, словно от мороза, обхватил свои плечи руками и смотрел в какую-то точку на столе. – Даже если я и напишу, кто меня издаст, а!? Это первое…, а…

– Да ты хотя бы начни, это уже половина дела, – прервал с азартом Оула.

– Не-ет, не серьезно…, утопия и абсурд… – не унимался журналист.

– Ну что ж! – резко изменился в лице и настроении гость и легонько хлопнул по столу ладонью. – Может ты и прав, может действительно быть грузчиком – твое призвание. Да и грузчикам всегда виднее. Куда мне лечь отдохнуть?

– Да… на кровать…, куда же еще… – рассеянно отозвался Виталий.

– А ты?..

– Да я… найду где…

Оула прошел в комнату и, не раздеваясь, прилег на бугристое ложе. Только теперь он почувствовал, как все же сильно устал за прошедший день. Он не жалел, что ничем завершилось задуманное, и не считал, что день потерян. Как ни странно, но Оула понимал Виталия. Что поделаешь, у каждого свой характер… Может, и правда кому-то удобнее забиться в щель и ничего не замечать вокруг, да еще и щеки надуть, страдать и обижаться…

– Не спишь, Олег Нилович? – от дверей прозвучал осторожный голос Виталия.

– Не сплю, – равнодушно ответил Оула.

– Я тут подумал, – начал мямлить журналист, – может ты и прав, Олег Нилович, но не хотелось бы с бухты-барахты решать…, хотя конечно заманчиво, да и твой интерес я чувствую здесь есть…

– Только не делай мне одолжения. – Оула поднялся и сел на край кровати. – Это не столько мне надо, сколько тебе. А интерес конечно есть. Кто же сейчас живет без интереса. Только интерес опять же не мне нужен, Виталий Николаевич, а… тундре, всему Северу, – он встал и прошелся по темной комнате, – людям…, которые там живут. Надо все средства использовать, что бы достучаться куда надо с нашими бедами…, пройдет совсем немного времени и будет поздно, безнадежно поздно…

– Ну и в чем интерес? О чем речь, собственно!?..

– Скажи, было у тебя так, что смотришь, скажем, кинофильм впервые, а чем кончится знаешь? Или идешь, идешь на далекий огонек, и кажется он тебе окошком, где тебя ждут…, а подойдешь ближе, гнилушка светится!?.. А?!..

– Бывало…, пожалуй, – немного растерянно ответил Виталий.

– Вот ты понимаешь, – гость в задумчивости встал, прошел по комнате и опять присел на краешек кровати, – я, когда попал в сороковом году к манси…, думал, что оказался в прошлом…, словно попал к своим предкам!.. Так мне казалось. Потом, когда в тундре жил, среди ненцев, такое было чувство, будто это уже было со мной когда-то, но вспомнить не мог. Все это время с такими мыслями и жил… Потом, это уже в наши времена, стал слышать про чудеса на Западе. Будто они нас опередили на много-много лет. Ну, ты больше моего наслышан. А вот побывал там, я про свою Лапландию… – Оула замолчал. Потом встал, подошел к окну и долго в него глядел, то ли в огни города, то ли на кипы бумаг на подоконнике, пока опять не повернулся к двери. – И знаешь, Виталий Николаевич, что скажу, такое было ощущение, что не в чудесное будущее попал, что, признаюсь, ожидал с восторгом и гордостью, не скрою, а в какую-то безысходность, в какую-то непонятную жизнь. Все вокруг в огнях и красках, а жизнь бесцветна, неинтересная и серая. Даже злобна. Люди живут в природе, а природы-то и не замечают… Раньше такого не было… У нас на Ямале да и по всей тундре жизнь куда богаче и правильнее что ли, если можно так сказать. Вот по-моему и выходит, что это мы живем в будущем по сравнению с ними, а они выходит в прошедшем. Ну, это я так понимаю.

Оула решительно встал, включил свет и, подойдя к Виталию вплотнуюЮ жестко, свирепо посмотрел на него, словно это он был виновником таких непонятных перемен.

– Я бы не хотел вот так же потерять и нашу сибирскую тундру! А, судя по всему, все к этому идет… – Оула положил руку на сердце. – Это не обманешь! Я чувствую! Уверен!.. Уверен, журналист!

Перед Виталием опять стоял тот самый Олег Нилович, крепкий и прямолинейный, которого он встретил когда-то на Заячьей губе.

– Вот поэтому я здесь. – И через небольшую паузу: – Так ты готов!? – будто выстрелил он вопросом

– Готов, Олег Нилович, – в голосе Виталия послышалась твердость.

– Ну, раз готов, начнем. У нас с тобой ночь впереди и большая часть дня.

Виталий торопливо влез в футболку, с подоконника взял небольшую пачку чистых листов бумаги, ручку и, усевшись за кухонный стол, выжидательно посмотрел на гостя: – С чего начнем!?..

Оула повернулся к черному окну и, глядя на свое мутное отражение, тихо, но решительно проговорил: