Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

– Раздевайтесь…

Начальник лениво повернулся к окну и опустил взвизгнувшую шторку.

– Как раздевайся? – не понял Оула, поскольку и так стоял в одном спортивном трико.

– Последовательно, как в бане…

Оула снял футболку…

– Ну-у… – нетерпеливо протянул один из шмонавших.

Все трое продолжали смотреть на него как на орех, который должен вот-вот расколоться.

Оула снял майку.

– О какие узоры! – не сдержался кто-то из молодых. – А вот и следы от ножичка…

– Ну-у, – оборвал начальник, – что ждем!?

Внутренняя дрожь резко вырвалась наружу и заколотила Оула, как в жуткий мороз. Заколотило так, что лязгнули зубы. На лбу обильно высыпал пот. Он покорно стянул брюки. Все его вещи ребятки тут же подхватывали, прощупывали и бросали на лавку.

– Ну-у, – опять в раздражении протянул старший.

– Все!? – кое-как проговорил Оула и покосился на свои трусы.

– Все правильно дедуля, скидывай, баб нет, некому смотреть на твою срамоту.

– Но… что вы… ищите…, – стуча зубами, Оула все же выговорил несколько слов.

– А то, что ты так скрываешь от нас. Найдем старик, и ты пожалеешь, что до сих пор живешь на этом свете, учти…

Оула снимал трусы как в бреду. Белесый туман застилал глаза. Стоять голым перед молодыми, в общем-то, людьми, которым он действительно годился в деды, было не просто стыдно, было тошно! До него никак не доходило, он не верил, что эти люди лицо государства, что это и есть их служба!?

– Во-от, а теперь нагнись и раздвинь ягодицы, старик, и не бойся мы не педики…

Оула показалось, что время в купе перевернулось, и он очутился в камере, где сытый пахан в форме решил покуражиться, поразвлекаться бесстыдством. Его стеклянные осколки вместо глаз резали Оула, резали тело, лицо, сердце!

– Че стоим, дедуль, – прогудело над ухом. – Не строй из себя целку.

И тут Оула задохнулся. Он хватал ртом воздух, но не мог сделать вздох. Вытягивал шею, вскидывал голову, помогал руками, но воздух не шел в легкие… Ему хотелось вздохнуть полной грудью и ударить «пахана» ногой, как тогда, в молодости, а его подручных… Но в этот момент отчетливо, как на картинке появился его старый дом, перед ним загон из длинных, ровных жердей, а вдали, перед кромкой леса грузно ворочала свое могучее тело река… Слышались голоса…

– Жопой чую, что ты наш кадр старый…, и ксива твоя – липа…, хотя и настоящая… – слышалось слева.

– Не-ет, что-то не так в тебе старичок…

– То, что ты зону топтал, за версту несет, да и по роже видно…

– Искать, соколы мои, искать… – начальник заметно волновался. – Посадите вы его, вишь как разволновался старичок, еще отбросит коньки ненароком…

– Может на рентген его, а, Лев Лазарич!?

– Все… хватит…

– Он артист, ребятки, большой артист…, да…, – он заглянул в паспорт, – Олег Нилович!?.. Ладно, одевайся. Все, закончили.

От всей этой заварушки с Нилычем Бабкин чуть с ума не сошел. То утреннее предчувствие, что появилось у него во время бритья, сбывалось и обретало весьма неприятные формы…

Когда таможенники закрылись с Нилычем в купе, Андрей Николаевич его уже люто ненавидел: «Дернул же черт с ним связаться!..»

Но вот таможенники торопливо вышли из купе и прошли в следующее.

«Вот это да!.. Как же это они его отпустили?!.. Неужели ничего не нашли!? Ну и Нилыч!..» – все перепуталось в голове у Бабкина. Он хотел, было, поделиться с окружкомовцем Виктором Барановым, которого навязали ему в делегацию «для солидности», но раздумал. Знал, что последуют вопросы и т. д., и т. п.

Вскоре состав раздраженно дернулся, и ненавистный перрон поплыл мимо. Все облегченно вздохнули.

– Ну, что, Андрей Николаевич, Виктор Иванович, раз таможня дала добро, может по сто грамм!? – радостно предложил Сергей Яптик отметить прохождение неприятной процедуры.

– Погоди радоваться, там еще одна граница, – с нескрываемой неприязнью проговорил Бабкин.

– Мож, там не такие волки как у нас!?

– Поглядим, может и не такие, а может и похлеще, – Бабкин уже во всем сомневался. – Как, Виктор Иванович!?

– О чем речь…, там… Европа!.. – высокий, элегантный Баранов стоял у окна и всеми мыслями был уже там, в этой самой Европе. Недавно веселый, суетливый, не дурак и выпить и потрепаться о бабах, уже в Москве стал строг, а перед самой границей вообще резко изменился. Надел новый галстук, очки с затемненными стеклами, застегнул пуговицы на пиджаке, подбородок поднял выше, стал чванливым и недоступным.

– Ой, смотрите пограничные столбы!

Все кинулись к окнам. Справа по ходу поезда, метрах в пятидесяти от дороги друг против друга стояли два одиноких столбика через небольшую протоку, один в красно-зеленую полоску, другой белый с синими поперечинами.

– Все, мы в Финляндии, – проговорил кто-то печально, когда столбы скрылись сзади.

– Надо же, вроде и колеса не так стучать стали, и вагон не вихляется…

– А лес-то, лес, смотрите, лес чище, без буреломов…

– Ага, и небо голубее, – чуть раздраженно добавил Бабкин.

– Ну, нет, небо-то то же самое…

– Слушайте, – опять подал кто-то голос, – здесь, кажется, война когда-то была, то ли перед Отечественной…, то ли после.

– В тридцать девятом, – с важной ленивостью ответил Баранов.

– Ну да, вроде какая-то совсем смешная. Всего полгода или год продолжалась.

– И не полгода, и не год, а целых три месяца и далеко не смешная… – неожиданно проговорил самый пожилой из делегации Нюди Хороля.

– Ну и что ж это за война такая, что про нее все молчат!?..

– Война как война…, – добавил Нюди, сосредоточенно глядя в окно, словно отыскивая что-то важное в проплывающих мимо заросших валунах.

Оула было не до столбов и не до леса, он пребывал в послешоковом состоянии. Сидел на лавке, пытаясь успокоиться. «Так унизить!.. Сучара с чувствительной жопой!.. Его бы в зону на пару дней… Обломали бы как елочку… и перекрасили в цвет неба… А ведь между прочем «пахан» этот прав, почувствовал чужого… Что это я, как блатняк на пенсии…, раздухарился… – Оула выдавил горькую улыбку. – Сам виноват… Увидел погоны и повел себя как фуфло… Вот и нарвался…»

– Как самочувствие, Нилыч? – в купе заглянул Бабкин.

– Очень хорошо…, – не глядя, ответил Оула.

– Верю…

Между тем, тихо и незаметно подкралась первая финская станция. Весело разговаривая между собой, чрезмерно нажимая на букву «р», в вагон по-хозяйски поднялись финские пограничники.

– Вот-ка… есть? – начали они с первого купе. – Сколь-ка есть? Пи-во, сигарр-е-тты!?… – продолжали они привычно и однотонно.

С Оула опять что-то произошло… Вроде бы все едва-едва улеглось, так его опять заколотило, заломало, задергало… Он опять не находил себе места. Его действия не поддавались управлению.

Финны заметили волнение странного старика с обожженным лицом и усилили внимание. Тщательно проверив документы, они принялись за досмотр.

– Что здесь?… Здесь?… Пак-кажит-те здесь… Откройт-те здесь… – несколько брезгливо тыкали они авторучкой, а если прикасались, то лишь самыми кончиками пальцев, как к чему-то нечистому.

Оула трясущимися руками открывал свой чемоданчик, сумку, доставал, раскладывал по полкам вещи, выворачивал карманы, смотрел на них снизу вверх с кроткой, глуповатой улыбкой. Ему ужасно хотелось заговорить с ними, и он едва сдерживался.

– Что эт-то? – они уже сами рылись в вещах, слегка кривили губы.

Оула видел в дверном проеме растерянные, испуганные лица своих ямальских земляков. Кроме Баранова и Бабкина, почти все оленеводы впервые надели костюмы и выглядели потерянными, неуклюжими и помятыми, похожими на безобидных зверьков, попавших в неволю. Они затравленно и подобострастно смотрели на рослых, светлоголовых парней в красивой форме. Было заметно как им неудобно за то, что их обыскивают, что они доставили столько хлопот своим приездом, столько неудобства этим важным, молодым людям, отрывают их от более значительного. Стыдились своей дикости, и нелепости…

Именно это видел Оула, и ему вдруг стало ужасно стыдно за поведение своих кровных соотечественников. За их лоск, высокомерие и брезгливость, за их сытые и равнодушные лица…: «А что, собственно я ждал…, музыки и цветов!?..»

– Я слышал, что Финляндия когда-то России принадлежала, – проговорил самый молодой из делегации Дмитрий Окотетто, когда финские таможенники покинули вагон, и поезд тронулся.

– Ну да, ты еще Аляску вспомни, – немного раздраженно отреагировал Баранов.

Несмотря на то, что все, наконец, позади, настроение было тоскливое.

Оула никак не мог оправиться от пережитого. Лицо пылало – жег стыд… Он продолжал перебирать в памяти утренние эпизоды. Слишком ранимыми и оскорбительными оказались встречи по обе стороны границы. Если в одной стране цинизм, хамство, грубость и произвол, то в другой высокомерие и брезгливость… «Почему люди такие злые и неприветливые!? Или это только на границах так!?» – рассуждал про себя Оула.

– Смотрите, смотрите!.. – слышалось из коридора, где пассажиры коллективно рассматривали Финляндию.

«Ладно, поглядим, что дальше будет?…» – Оула решительно поднялся и вышел к своим…

– Нилыч, – Бабкин улыбался, светя своими безупречно белыми зубами, – смотри на жизнь проще… Ну их всех в пим дырявый. Ты же знаешь: все люди б…ди, весь мир бардак!.. Смотри лучше на заграницу, – он подвинулся у окна, – вон как люди живут!

Поезд шел ровно, без рывков и содроганий. К станциям подходил, словно подкрадывался, осторожно и мягко, как пароход к пристани. Так же и трогался с места. За окном – ровные, асфальтные дороги с игрушечными машинками посреди заснеженных полей и лесов, такие же игрушечные, цветные домики и люди в ярких одеждах, тоже будто ненастоящие. И вообще, посмотришь на себя, на других – реальность, выглянешь в окно – цветное кино…

Хельсинки Оула запомнил по обилию вкусных запахов, «медно-купоросному» Маннергейму на лошади рядом с вокзалом, пестроте и множеству лиц улыбчивых и предупредительных. «Хельсинки – это шумный, цветной праздник, теплота и уют…» – ответил бы он, если его кто спросил.

Рованиеми Оула не узнал. Он помнил столицу своего края плоской, серой, редкой от домов, по большей части деревянных. Помнил кривые, щебеночные улицы, которые как ручейки после дождя сбегали вниз к реке. Это в Хельсинки Оула никогда раньше не был, а здесь, в Рованиеми ему доводилось бывать не раз, и он неплохо помнил, каким был этот маленький городок раньше. Но то, что он увидел, что произошло с городом за полвека, потрясло. Вот это действительно была сказка. Оула все время хотелось продрать глаза, ущипнуть себя или спросить прохожих, правда ли что это тот самый городок, что раньше назывался Рованиеми. Хотя, все правильно: вот они зигзаги двух могучих рек – Кемийоки и Оуназйоки, на слиянии которых и раскинулся город. Все правильно.

– Смотрите, на «лебедя» похож…, точно, хантыйский «лебедь»… – Сергей Яптик, весело улыбаясь, показывал рукой в сторону далекого моста. И действительно, элегантное сооружение своим внешним видом напоминало хантыйский музыкальный инструмент в виде лебедя. Между стройной, наклонной шеей-опорой и мостом-туловищем были натянуты струны-ванты, по которым так и хотелось пробежать пальцем и извлечь волшебную мелодию…

Опять встречи, кофе, беседы, выступления в обществах, обеды, музеи. Показали строящийся Арктический Центр. Здание находилось еще в голом скелете овальных конструкций, которые вгрызлись в крутой берег со стороны реки и напоминали останки фантастического животного.

– Андрей Николаевич, помните на Щучьей лет пять или шесть назад, по весне берег обвалился, а там мамонт?… – проговорил Дима Окотетто.

– Помню, помню, – строго ответил Бабкин, – только ты бы лучше слушал, что говорит гид…

– А что!?

– А то, что это кусок Полярного Круга…, что проходит и через наш Салехард. Мамонт ему…

Оула как неприкаянный молча ходил или ездил со всеми вместе, куда их возили представители Арктического центра. Он устал и тихо раздражался от обилия и насыщенности экскурсий и встреч, торопил время. Его душа была давно где-то на полпути к дому.

Когда, наконец, они удобно расселись в маленьком, уютном автобусе и поехали, то и тут он не успокоился. Неделя впечатлений перемешала прошлое с настоящим, перекрутила, поменяла местами, перепутала лица!.. Пытаясь вспомнить своевольную, бурную реку Ивало, Оула вдруг отчетливо видел коварную Байдарату. Сказочное, волшебное озеро Инари со своими многотысячными островами и островками вдруг представало перед ним капризным Карским морем, почти круглый год забитым льдами.

И все же переутомление, гладкая дорога с длинными, плавными поворотами, небольшими подъемами и спусками, шуршанием шипованных шин, бормотанием приятелей сделали свое дело – убаюкали Оула, и он задремал.

«…Вот они!» – Оула пустил в ход хорей, и упряжка рванула вперед. «Давайте, давайте милые!..» – про себя подгонял он четверку быков. «Хо – хо – хо – хо!» – кричал вслух и не спускал глаз с крупных, лохматых собак, что полукругом обложили его стадо и умело загоняли оленей в западню – перешеек между двумя высокими берегами сухой речки. В западне караулила вторая, причем, большая часть собачьей банды.

Когда точно появились эти «лающие волки» или «хоротты-войи», как их называли ханты, Оула не мог вспомнить. Слышать о появлении в ямальской тундре одичавших собаках слышал, но видеть долго не доводилось. И вот на тебе!..

Было заметно, что они крупнее волков, а шерсть длиннее, лохмаче и светлее. «И бег, – Оула вгляделся, – да, и бег отличается. Волк бежит, – припоминал он, – точно перекатывается, а у хоротты-воя спина не гнется, бежит жестко, отдельными прыжками».

«Хо-хо-хо!» – опять прокричал Оула и вновь прошелся хореем по спинам быков. Олени неслись послушно и мощно, как не бегали на праздничных гонках.

Страшно то, что стадо не боится собак и позволяет им близко подойти. А если добавить их незаурядную изобретательность, хитрость, а главное наглость, то обычный волк – гроза тундры ни в какое сравнение не идет с хоротты-войем. Одичавшие собаки не охотятся, они идут цепью и выедают все живое, не гнушаясь ни чем. Даже полиэтиленовые мешки, что носит ветер по тундре, в конечном итоге оказываются в пустых желудках хоротты-войев. А что говорить про песцов или птиц на гнездах! Волки по сравнению с ними – ягнята.

Оула продолжал следить, как одичавшие собаки затягивают петлю всему его стаду. Они не выбирали слабых или молодняк, они готовили себе страшную забаву, жестокую и мстительную бойню, из которой немногие олени уцелеют.

«Хо-хо!» – добавил Оула и осекся. Чем ближе он подъезжал, тем больше замечал некую странность… Он опять и опять обегал взглядом стадо… «Что за ерунда!?..» – Оула чувствовал, как холодеет затылок!.. Собак становилось все больше и больше, а оленей, соответственно меньше… «Что происходит!?..» – он задерживал взгляд на каком-нибудь быке, который вдруг прямо у него на глазах превращался в… хоротты-воя.

До стада оставалось совсем ничего, пора было доставать из-под шкур карабин и…, но жуткий ужас обездвижил его – оленей не было!.. Оула несся на… огромную стаю собак. А они… на него.

Оцепенение продолжалось лишь мгновение. Вот он схватился за ремень узды и изо всей силы потянул на себя, пытаясь завернуть, остановить передового. Но бык-хабты-менаруй, верой и правдой служивший ему почти пять лет, не реагировал. Оула изо всех сил потянул узду и только сейчас обратил внимание, что это вовсе и не олень, а его верный и преданный «Зэк» – семилетний кобель, который потерялся еще в прошлом году. Выбросив ненужный хорей, Оула вскинул карабин…, но куда стрелять!?.. Тысячи собак открыв пасти, неслись сплошной стеной.

И все же Оула нажал на спусковой крючок… В результате мягкий щелчок и только. Еще раз… и еще…, Оула давил и давил на металлическую скобу, получая взамен тихое пощелкивание.

«Все…» – оборвалось внутри. Он чувствовал, как понесло холодом. Чувствовал как, приближаясь, этот холод вызывает в нем дикое противоречие, обратную реакцию – закипание безудержной ярости. В следующее мгновение он уже сам скалил зубы и глухо рычал. Голову ломило и дурманило от вставших дыбом волос. Глаза наливались кровью, и хотелось крови, боли и еще крови…

Резко повернув в сторону, нарта выбросила из себя Оула, швырнула его в самую гущу голодных клыкастых пастей…

Боль в плече, испуганные, тревожные голоса открыли глаза Оула.

– Не ушибся, Нилыч!? – говорил кто-то знакомый.

– Олег Нилыч, что случилось!?.. Как себя чувствуешь!?..

– Ты что, уснул, что ли!?.. Ну, наконец-то! Хотя вишь как не вовремя и не к месту!

Его подняли с пола. Автобусик продолжал бежать. За окнами было хмуро то ли от погоды, то ли вечерело. Оула усадили на сидение. Боль в плече улеглась.

– Ты уж постарайся больше не спать. Подъезжаем.

«Вот тебе на…, как это меня угораздило!?.. И приснится же такое!..» – приходил в себя Оула. И, словно прочитав его мысли, Бабкин обернулся:

– Что снилось-то, Нилыч!? – он спросил весело, бодро, радуясь и тому, что есть повод поболтать и оттого, что долгая дорога, наконец, заканчивалась. – А!?.. Я говорю, что снилось?..

Оула молчал. Он все еще не отошел от мерзкого сна.

– Я что спрашиваю…, ты так стонал Нилыч, а то, как будто рычал. А я люблю сны разгадывать, – продолжал весело допытываться Бабкин.

Не хотелось делиться Оула, но он вдруг ни с того ни с сего проговорил:

– Собаки…

– Собаки? – переспросил тот. – Ну-у, собаки – это… неплохо. Собаки к друзьям, родным и знакомым. Если злые и кусали, это не очень, а просто собаки, нормально… Как собаки-то снились!? – захотел подробностей Бабкин. Но Оула уже пришел в себя и как обычно замкнулся.

– О-о, речка! – оживился кто-то слева. И все повернули туда головы. Внизу небольшого спуска широкой, белой извилиной открылась река.

«Ивало!..» – легкий ток ударил Оула вдоль позвоночника. «Точно Ивало! И берега…, и деревья…, хотя нет, столько лет…, и все же это Ивало!..» – заволновался он, бегая взглядом по спящему руслу от берега к берегу. Сорвалось и мячиком запрыгало, понеслось куда-то вниз собственное сердце, гулко отстукивая и отдаваясь в висках. Оно прыгало все чаще и громче. Оула казалось, что все слышат, как тревожным бубном оно гремит. Осторожно огляделся: «Нет…, вроде не слышат!..». Но вот точно чья-то рука поймала, наконец, его и легонько сжала, пытаясь удержать сердце Оула на месте, не давая ему больше излишней воли…

«Ивало, Ивало, Ивало….» – про себя повторял Оула, мысленно опуская ладони в ее быструю, холодную воду, поглаживая ее, будто и нет на ней толстенной, ледяной брони…

– А вот и поселок!.. Называется «И-ва-ло», – прочитал кто-то громко.

– Красиво!..

Оула искал глазами то, что хранилось в памяти, и не находил. Все было красочно, ярко. Освещенные вывески, крашенные дома, мало чем отличались от остальных, ранее виденных.

Редко, кое-где на окраине и промелькнет черной тенью старый сарай, как одинокий дряхлый старик…, да длинные ребра жердевого забора, а все остальное новое. Впрочем, этого маленького поселочка, Оула особенно и не помнил. Смутное общее представление, не более того.

Когда проехали расцвеченное селение, стало темно. Однако через несколько минут справа и слева через здоровенные, черные валуны и деревья опять забелело.

– Это озеро Инари. – не без гордости сообщал долговязый Лейф – сопровождающий, он же и гид, и переводчикЮ и водитель из Арктического центра. – Это самый большой бассейн чистой воды…, – продолжал он пояснять.

В голове опять стал нарастать топот, вместе с которым появился тонкий, монотонный свист. Этот свист мешал думать и слышать. К тому же вновь сдавило сердце, которое энергично заколотило о мерзлую землю, словно копыта молодого оленя. «Неужели я дома!.. Не может быть!?» – верил и не верил Оула. Он вглядывался в темноту мелькавших низкорослых сосен, за которыми едва-едва проглядывала огромная, белая равнина Великого озера, озера его детства и юности, озера его предков, озеро, которое делает мальчиков мужчинами, озера радости, горя, сытости и голода…

«Вдруг я все еще сплю!?.. Не-ет, не может быть… Если это сон, то проснусь и умру!..»

А гид-водитель все приводил и приводил какие-то цифры… Слышались квадратные километры, количество жителей земли Инари, что-то про Коммуну, оленей…

И вдруг неожиданно навалился страх… Непонятный, незримый, тяжелый и душный. Он навалился и придавил Оула так, что стало тяжело дышать, как тогда на границе. Страх сковал его снаружи и внутри. А лицо наоборот вспыхнуло огнем. Этот набор состояний и ощущений, вдруг выдал Оула сумасшедшую мысль: «А что, если возьму да и помру здесь, дома…, вот будет…» А что будет, Оула не додумал, так как на какую-то секунду-другую вернулся в свою ямальскую тундру и крепко сжал зубы… «Нет…, невозможно!..»

За окном опять замелькали яркие, красочные огни.

– Ну, вот и приехали…, товарищи… Инари! – повернувшись назад, радостно воскликнул Андрей Николаевич.

Мимо поплыли чистенькие, цветные домики, под конусами желтого света падающего с высоких столбов. Попадались и едва проступающие в темноте старые жердевые заборы, которые больно царапали Оула внутри. Он растерялся. Планировка поселка показалась ему не той, что была раньше, да и обилие цвета и огней мешало сосредоточиться. Поселок проехали быстро, остановились у длинного двухэтажного здания-отеля. Справа и слева в аккуратные ряды, блестя крышами, выстроились легковые автомобили. Яркий свет фонарей и окон придавали уют уже на входе. Вышли из машины. Воздух морозный, вкусный. Вокруг почетным караулом стволы сосен, на обочинах пухлые отвалы фиолетового снега.

Оула разместили в номере вместе с тихим и угрюмым, как и он, Нюди Хороля, пожилым бригадиром совхоза «Полярный».

– Когда обратно, не спрашивал?… – проговорил сосед, когда они разложили свои вещи.

Оула долго смотрел на него, соображая, что тот сказал. Потом молча пожал плечами, так и не поняв вопроса, а стало быть, не зная, что ответить.

Его распирало сладкое и липкое как мед чувство радости, хотелось поделиться с кем-нибудь, пусть даже с этим Нюди. Сказать ему вслух: «Дорогой, а ведь я домой приехал!.. Представляешь себе, нет, пятьдесят два года здесь не был… Через каких-нибудь пять, шесть сотен шагов – мой дом, если конечно он сохранился…»

Оула сел в удобное, мягкое кресло и закрыл глаза. Он продолжал мысленно делиться с этим Нюди: «Каждый год я представлял, как появлюсь здесь. Как встречусь с родными и друзьями. Как обниму мать… и всех, всех, всех… Годы шли, я менялся, менялись и представления о встрече. Последние лет пятнадцать-двадцать почти перестал думать о том, что когда-нибудь все же доведется побывать дома… И вот я здесь!.. Дома, а ноги не держат… Ты представляешь, Нюди…, боюсь!.. Я боюсь, что меня не узнает моя маленькая Родина, боюсь, что за столько лет я остыл к ней, что больше думаю о Ямале, а здесь я уже чужой… Боюсь встретиться с могилками родных!.. Что я им скажу?…»

– Все будет нормально… – вдруг неожиданно услышал Оула над собой хрипловатый голос соседа. Услышал и почувствовал крепкую тяжелую ладонь на плече.

– Что…, что ты сказал!? – Оула открыл глаза и испуганно дернулся в кресле. – Я что, говорил… вслух!?

– Все будет нормально, – опять проговорил сосед. – Я смотрю, ты сильно переживаешь, Олег Нилович. Вот добавь в чай и полегчает, тундрой нашей пахнет… Я точно знал, целую горсть с собой прихватил… Много не бросай, лучше почаще, до дома еще не скоро…

Нюди протянул Оула тонкие, корявые, как сушеные червяки коренья. Оула подставил ладони, продолжая с удивлением смотреть на соседа.

– Я, Нилыч, как и ты, тоже весь измучился. Все едем да едем. Долго, однако, – он сел в кресло напротив, – глаза сломал… Как люди живут в таком грохоте да толчее!? В городах этих своих стадами ходят, точно слепые… Одни туда, другие обратно. Машины… Горы вещей в магазинах. Зачем столько!?.. Если их все купить, то людей не будет видно за ними… – словно сам с собой разговаривал Нюди. – Неужели они все им нужны!?

Он неуклюже сидел в кресле и поглаживал свои коричневые руки, словно уговаривал их потерпеть еще немного без дела. Было заметно, что он устал от поездки и всеми мыслями был за многие тысячи километров у себя дома в тундре.

– Нюди… – Оула вдруг опять захотелось проговориться этому мудрому и неторопливому ненцу, сказать, что он дома, что через столько лет он наконец-то дома, что растерян и боится … Но, подумав, отвел глаза в сторону: «Долго объяснять, да и ненужно. Ненужно и неинтересно…»

После ужина в уютном ресторанчике на первом этаже, когда все уснули, Оула не утерпел, оделся и вышел из отеля. Ему хотелось в тишине и одиночестве подышать родным воздухом, постоять под небом, под которым когда-то давно родился.

Он поднял голову и посмотрел вверх. В темно-серой массе тучь появились черные разрывы, в которых весело подмигивали редкие звездочки. Оула дышал жадно, полной грудью, он пил этот родной, пропитанный хвоей воздух пока не закружилась голова. «Я дома!.. С ума можно сойти – я дома!..» – Оула стал вглядываться в близкое зарево поселковых огней. «Где-то там мой дом. Стоит ли? Кто сейчас в нем!?.. Вон сколько нового понастроено!?..» – он давно уже пытался представить, кто из родственников может там жить, если дом действительно сохранился. Страх отступил. Захотелось пройтись по поселку незаметно, пока все спят, вспомнить…

Он застегнул куртку, глубоко вздохнул и решительно направился на поселковые огни.

– Далеко собрался, – прозвучало вдруг за спиной.

У Оула от неожиданности аж ноги подогнулись. Сказать, что он сильно испугался, было бы неправдой. Но нельзя было утверждать и обратное. Годы, проведенные в ожидании и страхе, сказались. Оула обернулся.

– Я говорю далеко, нет, лыжи навострил, Нилыч!? – повторил Бабкин и стал бодро спускаться по ступенькам. Его лицо попало в тень, но Оула будто видел его белозубую улыбку.

– Мне что-то тоже не спится. Я вообще долго к новому месту привыкаю, – Бабкин подошел ближе. Он действительно широко улыбался.

«Врешь ты все, Андрей Николаевич. Следишь. Я чувствую твое напряжение» – думал Оула.

– Да вот хотел до поселка пройтись, – не стал он утаивать своих намерений.

– Вот как…, ночью!?

– А почему нет. Ноги помну…, может смогу уснуть.

Бабкин перестал улыбаться. Он, как и Оула смотрел на далекие огни и о чем-то думал.

– Ну, ну…, опять не спится?… Так пошли вместе, веселее будет.

– Так… я… хотел один… – замялся, было Оула, но, повернувшись к Бабкину, твердо и решительно добавил: – Тебе что, Андрей Николаевич, кто-то велел за мной приглядывать или так по собственному интересу?

– С чего ты взял…, Нилыч? – торопливо проговорил Бабкин.

– Не слепой, однако.

– Ну и зря…, а я бы… прогулялся…, – холодно ответил тот.

С Оула вдруг словно сдернули холодный, липкий страх, волнение и напряженность. Он только сейчас почувствовал всю тяжесть последних дней, почувствовал легкий ночной морозец на лице, плотный, словно разлитая вода, свет над поселком и вокруг отеля. Почувствовал какую-то ненужность, искусственность и фальшивость всего, что с ним происходило до этой минуты. Почувствовал, что только сейчас что-то внутри отпустило, и он наконец-то может сам себе признаться в том мерзком, отвратительном страхе, который преследовал его всю дорогу, начиная с Лабытнанги. Он боялся повстречать кого-нибудь из прошлого. И в первую очередь маленького, лысенького Шурыгина. Хотя прекрасно понимал, что за пятьдесят лет много воды утекло, он постарел, изменился до неузнаваемости…, а боялся… Боялся встретить его в Москве, отчего и не пошел со всеми на экскурсию. Боялся встретить Шурыгина в Выборге, в шаге от дома. Почему-то боялся встретить его и в Хельсинки, вдруг он там, в турпоездке… И вот теперь все… Оула физически почувствовал, как словно отпал искусственный отросток или клеймо, что столько лет мешало жить, не давало говорить в полную силу, жить в полный вздох… Все, однако… Я дома… Он медленно развернулся разбитым и усталым, и вместе с тем абсолютно свободным человеком побрел в спящий отель. «Все рано или поздно кончается…» – вертелось в голове.

– Нилыч, ты… извини меня, я на самом деле…, мне правда не спится…, ты зря думаешь…, – быстро говорил Бабкин сзади.

Утро походило на праздник. Низкое, оранжевое солнце, выйдя из-за деревьев, с озорным любопытством заглядывало в окна отеля. Оно будило тех, кто еще спал, дарило бодрость и хорошее настроение тем, кто поднялся.

Почувствовав теплое прикосновение, Оула проснулся и открыл глаза. Вся комната светилась золотом. На душе было подстать солнцу – светло и спокойно. Вчерашний трепет и страх исчезли напрочь. Отдохнувшее тело помолодело и требовало движений. Сосед Нюди тихо фыркался в туалетной комнате. По солнцу было еще рано, но Оула остро почувствовал голод, явный признак трудового настроя на день грядущий.

В дверь настойчиво постучали.

– Эй, ветераны советского оленеводства, – послышалось из-за нее, – спускайтесь чай пить.

Удивляясь долгому сну и хорошему настрою, Оула стал быстро одеваться.

– Держи, Нюди, – весело проговорил он соседу, возвращая корешки, когда они выходили из номера. – спасибо тебе за участие, со мной все в порядке.

Нюди с подозрением посмотрел, но ничего не ответил.

После завтрака все быстро завертелось. Всем девятерым принесли легкие пуховые комбинезоны, теплые на меху сапожки и очки с темными стеклами, как у гонщиков. Одевались без примерки, весело подшучивая друг над другом.

Выехали на трех снегоходах. По одному сели сзади за водителями и по двое улеглись на санях-прицепах.

Несмотря на довольно прохладное утро и приличную скорость, ехать было и удобно, и не холодно. Комбинезоны надежно защищали.

На прицепах было немного тряско и шумно, зато был великолепный обзор местности. По хорошо укатанной санной дороге машины шли ровно, без напряжения, с дистанцией пятьдесят-сто метров. Полчаса ехали редколесьем вдоль небольшой речки с крутыми берегами. Несколько раз спускались и долго ехали по ее ледяному руслу. Затем снова выезжали на берег и поднимались дальше на подступавшие увалы, с которых открывалась великолепная панорама далеких, плоских сопок впереди и размашистого, с многочисленными горбатыми островками озера сзади.

Оула не успевал реагировать на быстро меняющуюся местности, не успевал вспомнить, как они вновь ныряли в очередную низину, выскакивали на простор, набирали скорость и опять неслись как на гонках.

Незаметно аргиш из трех снегоходов с прицепами поднялся на обширное плато, которое уходило далеко к горизонту. Теперь снежная пустыня была со всех сторон. Она была изрезана неглубокими безлесными низинами, плавно переходящими где-то там сзади, внизу в ручьи и реки. Мягкие, приплюснутые сопки придавали вид застывшего, некогда взволнованного океана, с гигантскими уставшими волнами. А озеро и поселок, что остались далеко позади, размылись сероватой дымкой, а вскоре совсем пропали.