Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

– Ну что, волчонок, оробел!?

– Эт тебе, брат, не титька с булкой…, это машина!

– Да не дрожи ты так, иди вот сюда, садись и не рыпайся больше, иди, иди…

Ефимка огляделся. Трое красноармейцев, опираясь на свои длинные ружья, стояли над ним и улыбались от уха до уха.

– Ты говорить-то по-русски умеешь?

– Да откуда, он же язык себе откусил, видишь, как зубы прыгают.

За солдатами проплывал берег. Еловая Сопка осталась далеко позади. Катер шел ходко. Так быстро Ефимке еще не доводилось плавать. Под ногами продолжал биться невидимый зверь, который с гневом выдыхал через трубу свой мерзкий, вонючий дым. «Как маленький паровоз,» – вспомнил мальчик чудовище на колесах. Он встал на ноги и, ухватившись за перила, сделал несколько шагов к крашенной железной скамейке. Продолжая вздрагивать от грохота и лязга, Ефимка не сводил глаз с медленно уплывающей за поворот Еловой Сопки. «Куда его везут, зачем!? Что будет с мамой!?» – тихо бились внутри мысли, горячили голову, не давали покоя.

– Э-э, пацан, ты так не смотри назад. Сиганешь, пристрелю как во-он ту собаку.

Не успел Ефимка сообразить, что прокричал ему этот огромный красноармеец за спиной, как над самым ухом треснул выстрел, словно переломилась сухая ель. Мальчик быстро бросил взгляд в сторону выстрела и обомлел. Ловко, пружинисто перепрыгивая огромные валежины, то скрываясь в голых кустарниках, то выбегая на открытые места, вдоль берега параллельно катеру бежала его Лапа.

– Ну-у, Гоша, а еще Ворошиловским хочешь стать, ты на опережение, на полкорпуса вперед бери. Вот смотри и учись, – похожий по комплекции на Гошу красноармеец передернул затвор и вскинул свою длинную колючую винтовку.

– Лапа!!!.. – что есть силы, крикнул Ефимка, желая хоть как-то предупредить собаку об опасности. Услышав свое имя, лайка резко остановилась, вглядываясь в огромную шумную лодку. И в этот самый момент опять «сломалась ель».

– Ты че-е-е, сучонок!?.. – Гоша сгреб Ефимку за волосы, которые опять опасно затрещали.

– Да оставьте вы пацана в покое, – не выдержал невысокий и щуплый красноармеец, все время державшийся особняком и в деревне, и сейчас на катере.

– Че-во!?.. – трое верзил мгновенно отреагировали на реплику своего товарища. – Ну-ка повтори, «микроб»… – тут же забыли про Ефимку.

– Кто стрелял!? – из маленькой дощатой рубки, похожей на деревенский туалет, выскочил капитан. – Кто стрелял, я спрашиваю!? Я жду!

Гоша с напарником вытянулись по стойке смирно и потупились.

– По возращению отчитаетесь за каждый патрон. Это первое. Второе, – чуть сбавил обороты капитан, – почистить оружие. И в третьих, возьмем «контуженного», получите все солдатские почести, обещаю. Упустим, назад не вернемся, и это я обещаю, – уже значительно тише, но жестче, словно топором рубанул последние слова командир. – Поэтому, обалдуи, впредь без дури!..

…Завершалось время дня. Тени удлинились, стали тверже, контрастнее. Налились лиловым остатки снежных бугорков в низинах и между стволами угрюмых деревьев. Даже дробный клокот катера как-то притих. Река запетляла, заторопилась, выказывая и пятые, и шестые и последние, седьмые пески.

– Стоп машина, – как заправский моряк распорядился капитан Щербак, – плоскодонку на воду.

Пока катерок прижимался к берегу, сбавляя обороты, красноармейцы суетливо, неумело отвязывали дощатую, густо покрытую черной смолой лодку.

– Со мной пойдут, – капитан пробежался взглядом по своей команде, – Анохин и Лаптев. С собой полный боевой комплект и сухой паек.

– Есть! Есть! – один за другим, не отрываясь от своих дел, радостно ответили красноармейцы.

– Мальчишку с собой, посадить в нос лодки, – добавил капитан, – остальные в катере, ждут на этом месте. Старший – красноармеец, – Щербак слегка замешкался, – красноармеец Епифанов.

– Слушаюсь, – громко ответил огромный Гоша, бросив сияющий взгляд на Мальцеваа.

Длинная черная лодка с военными повторяла недавний путь несчастной Яптане. Красная речушка, а точнее ручей от солидных размеров лодки, казалось, стал немного меньше. Он причудливо изгибался, подставляя то один свой берег, то другой, создавая трудность в маневрировании длинной посудине. Иногда на крутом повороте лодка вообще упиралась в мохнатый крутой берег и люди, кроме мальчика, тихо матерясь, перетаскивали ее, преодолевая неудобный участок.

Вечер давно перешел в тихую, светлую, без теней и звуков ночь.

Слегка морозило. Зато не было ни единого комара. Всем сидящим в лодке невыносимо хотелось спать. Тем более, что для военных это была вторая бессонная ночь.

Прошли небольшие, все еще наполовину в рыхлом, ноздреватом льду озера. Ручей перерезал их ледяные тела, оставив красный кривой след.

Лапа продолжала бежать параллельно лодке на довольно большом расстоянии.

После второго озерца тайга совсем вплотную подступила к ручью и стала часто заглядывать в лодку сверху. Кое-где разросшаяся черемуха с обоих берегов переплелась ветками, и ручей тек в живом «тоннели». Красноармейцев мало что вокруг интересовало, они усердно гребли либо отталкивались прямо и от бугристых берегов, покрытых косматой прошлогодней травой, и от жалких остатков залежавшегося снега.

Капитан Щербак, напротив, все подмечал, внимательно следил за малейшими изменениями в ландшафте, запоминал каждый изгиб ручья, каждый поворот. Это было профессиональной болезнью бывшего пограничника.

Слева медленно вырос конус летнего чума с лохматой от переплетенных шестов верхушкой. Чум был старый и давно заброшенный, поскольку добрая половина берестовой покрышки опала и оголила черные шесты, которые походили на обглоданные ребра диковинного зверя. Не успел Щербак поудивляться странному укрытию аборигенов, как опять слева появилось необычное сооружение. Капитан не удержался и велел остановиться.

Высоко над землей на двух столбах, очищенных от коры, покоился длинный, в пять венцов сруб. Он был сложен из толстых жердин, не аккуратно, со щелями в палец, а то и больше. Крышей служили те же жерди в накат.

– Это что за хреновина!? – уже вслух удивился командир.

– Эта халабуда? – тут же с удовольствием откликнулись красноармейцы, радуясь небольшой передышке.

– Это, это, охотнички…

– Так это…, товарищ капитан…, это…, – замялся один.

– Может, они так хоронят?!.. – поспешил с догадкой другой. – Или мясо зверя хранят. Добудут в начале зимы и чтобы всего не тащить домой, вот такую Беду и сооружают. После ходят и понемногу берут, ну, сколько надо…. Мы у себя так на деревья привязываем, конечно, не на всю зиму, а так, дня на два-три…

– Эй, пацан! – окликнул другой и тронул веслом Ефимку, дремавшего на корточках. – Че там?

– Щас, он те скажет…, этот звереныш.

– Ладно, поехали дальше, – устало и уже равнодушно проговорил капитан.

На грубый толчок веслом Ефимка не прореагировал, он лишь открыл глаза, и как раз в этот момент испуганный, взъерошенный, в клочкастой шкуре заяц стремглав выскочил слева перед самым носом лодки и, не раздумывая, вытянулся в длинном прыжке через ручей. Прыжок был настолько смел и красив, что все невольно замерли, восхищаясь отвагой зверька.

– Во-о дает!

– Товарищ капитан, на уголечках бы его, а-а… или потушить!?.. – прошептал красноармеец Лаптев и потянулся за винтовкой.

– Я те потушу, стрелок, … мать твою…, – построжал капитан, – тебе бы только по собакам, да вот, по таким мишеням лупить.

– Дак пожрать бы, товарищ капитан.

– А бабу толстую…!?

– Ну-у, Вы скажите, бабу!.. – растянул губы и сладко сощурился солдат.

– Во, во, Вы в самое яблочко, товарищ капитан, – тут же откликнулся второй красноармеец, – у него и в Седельниках, и в Кургановке все самые толстенные его были. А в Глухаревке, в аккурат перед призывом одна краля была, так она когда шла по деревне…

– Хватит Анохин, все, поехали. Думаю, мы где-то у цели.

Капитан не ошибся. Едва прошли крутую излучину, царапаясь правым бортом о голые колючие кусты, как ручей метнулся вперед, вытянулся чуть не по прямой и уткнулся своим дальним концом в могучий, коренастый кедр. Гигантское дерево громадным утесом возвышалось над всем, что росло вокруг. Кедр был одинок во всем обозримом пространстве. Он царил. Справа и слева, и дальше за ним в сиреневой дымке сливались меж собой вершинки березняка с редкими вкраплениями острых елей.

Щербак как завороженный смотрел на приближающегося гиганта. То ли от недосыпа, то ли от страшного утомления ему казалось, что это и не дерево вовсе, а заколдованный великан, который случайно забрел сюда, присел передохнуть, задумался, да так и остался среди чахлых кустов да берез.

Широкоплечий он вольготно раскинул во все стороны свои пышные густые ветви. С барственной леностью, едва заметно пошевеливал ими даже при сильном ветре, который тщетно бился о его мощную грудь, пытаясь проникнуть через плотную крону, но, обессилев, запутывался и терялся в ее темных, тесных лабиринтах.

Чем ближе подходила лодка к кедру, чем больше этот гигант закрывал собою блеклое, сонное небо, тем явственнее капитан Щербак ощущал у себя во рту нарастание горького вкуса. Так было всегда, когда впереди не просто неудача или поражение, а отвращение к самому себе. Отвращение до тошноты, до рвоты от бессилия и страха. В такие моменты казалось, что все вокруг, и в первую очередь он сам пахнет своими же нечистотами: «Бр-р-р!..»

Вот уже и ручей распался на два рукава. Резко вправо, чуть на взгорок убежал один из них, ставший вдруг разговорчивым. Прозрачный и веселый он быстро пропал в густой щетине кустов перед самым березняком. А второй, плавно обогнув дерево слева, затерялся среди огромных, косматых кочек предвестников близкого болота.

Лодка, заскочив в обмелевшее русло, неприятно заскребла днищем, остановилась.

Что-то было не так! Что-то было из ряда вон!.. В полном недоумении все трое крутили головами, втягивая в себя горьковатым запах дымка, невесть откуда взявшийся. Ни малейших признаков жилья, да и вообще человека, а в воздухе отчетливо чувствуется безумный, обворожительный аромат вареного мяса.

– Вон, товарищ капитан, в камнях!..

Шагах в двадцати от ручья, за густым пучком кустов чернел вместительный котел, из-под которого едва заметно вился сизоватый дымок.

– И никого!.. – не выдержал кто-то.

– Сказка!.. Товарищ капитан, помните у этого, как его…, – попытался что-то сказать один из красноармейцев.

– А ну заткнули хавки, – тихо и очень строго произнес капитан, – и в оба, в оба смотреть у меня!

Не выходя из лодки, в полном недоумении все трое продолжали вертеть головами.

«Кто-то должен быть?.. Что за глупости!?..» – недоумевал Щербак.

– Пася олэн! Пася, пася! – вдруг радостно донеслось от кедра. – Драствуйте, драствуйте, добрые люди!

Повернув головы на голос, военные опешили: точно из под земли появился маленький белоголовый старичок в поношенной, мешкообразной одежде. Он широко, лучисто улыбался, смешно размахивал руками, суетливо перебирал коротенькими ногами, обутыми во что-то меховое, торопился к лодке.

– Пася, пася, – продолжал восторженно приветствовать гостей. Подойдя к самому берегу, старичок ловко ухватился костлявыми руками за борт, и подтянул лодку.

– Э-э, старый, ты откуда взялся!? – расплылся в поллица красноармеец Лаптев. – Ну ты даешь, мухомор! – он оглянулся на капитана и тут же смолк, спрятав улыбку.

Капитан Щербак продолжал стоять в лодке истуканом. Он ничего не понимал. Все было так неожиданно, необычно. Котел с запахом мяса, от которого в узел закручивались кишки и до боли сводило скулы, старикашка, словно с неба…. И при этом никаких тебе признаков жилья.

– Ты кто, дед? – наконец выговорил капитан. – Ты, что тут делаешь? – задал он совершенно нелепый вопрос старику.

– Все хорошо будет, хорошо! Чай будем пить, кушать будем, табак курить, потом говорить будем. – Старик суетился, помогал военным сойти на берег, вынести вещи. Потом засеменил к костру. Присев на корточки, раздул огонь, придвинул чайник. Все с той же радостной улыбкой, чуть сгорбившись, побежал к кедру. Принес несколько оленьих шкур, и, разложив их у самого костра, пригласил гостей рассаживаться.

– Айда, начальник, садися, садися, начальник. Нярмишка шибко давно ждал вас, шибко долго ждал. Мясо варил, чай кипятил, немного спал и снова вас ждал. Айда, садися, садися….

– Какая Нярмишка, какой чай, кто нас ждал, зачем!? – Щербак продолжал недоумевать. Ему то и дело казалось, что он спит. Липкие, навязчивые мысли, бессонные ночи, да маломальская армейская еда вытянули из капитана все силы, слегка затуманили сознание, обострили инстинкты. «Как же так, – уже про себя размышлял Щербак, – который день он гонится за преступником, а его здесь, оказывается, ждут, усаживают на шкуры, потчуют мясом, поят чаем, стараются! Что это, в самом деле!? Какой-то старичок смешной, в нелепой одежонке, с реденькой белой бороденкой, седой как лунь. Стоп…, а не он ли!?.. Да не-ет, уж больно этот мелок, да и видуха не шамана, не-ет, ему бы в прятки играть…»

– Кушай, кушай, начальник. Пей чай. Потом говори, потом думай.

Старик снял с котла деревянную крышку и стал доставать огромные, истомившиеся куски оленины. Котел был полон. Красноармейцы наперебой зашвыркали слюной. Мясо Нярмишка раскладывал на деревянные, неглубокие блюда.

– Кушай, кушай, вкусно, – смешливо щурились и без того узкие глаза старика.

Капитан все еще пытался осознать возникшую ситуацию, которая казалась ему совершенно нелепой. Пытался отыскать хоть какую-то логику с этим хлебосольным дедком. Продолжал оглядываться по сторонам, тогда как его верные подчиненные с вожделением мычали, погружая свои молодые зубы в податливую мясную мякоть, шумно, с азартом чавкали, разжевывая нежные ткани, а то громко хрумкали попадающимися хрящами. Но вот и его руки вдруг сами потянулись за мясом, и через несколько мгновений капитан Щербак уже ни о чем больше не думая, упивался таежным деликатесом. Он перестал видеть и слышать, что делается вокруг. Закончив с одним куском, запускал руку в котел за другим, не дожидаясь, когда ему подаст старик.

А тот и не мешал. Продолжая улыбаться и что-то шептать себе под нос, старый Нярмишка заваривал чай. Легонько, рукояткой узкого острого ножа он откалывал от огромной черной плитки небольшие кусочки чая и бросал прямо в чайник, паровозом паривший на крепком огне. К чаю добавлял какие-то приправы, которые доставал из маленького мешочка вроде кисета.

Маленький Ефимка продолжал сидеть в лодке. Глотая слюни, он наблюдал, как военные уплетают громадные кусищи. Одного такого им с матерью хватило бы на неделю. Как подобрели у них глаза, как обмякли, разомлели они на мягких шкурах.

Запивая мясо горячим густым чаем, и солдаты, и их начальник держались из последних сил. Первым не выдержал и завалился на бок долговязый, что тыкал Ефимку веслом. Второй, крепыш так и уснул, сидя с куском мяса в руке. Их командир что-то пытался сказать, даже сделал попытку приподняться, но так и остался на месте, тупо поглядывая на своих подчиненных. Потом и у него закрылись глаза, и он неловко развалился на шкуре.

Свидетелями обжорства были не только старик с Ефимкой. С момента появления лодки еще там, после излучины, из ближнего к кедру густого березнячка внимательно следили за всем происходящим желтовато-зеленые глаза огромного серого волка. Чуть позже к нему присоединилась Лапа, шуганувшая по дороге зайца. И зверь, и собака ничем не выдавали себя, они, казалось, с осуждением наблюдали за незваными гостями, что-то про себя обдумывая. На самом деле, волк не спускал глаз со старика, он был готов в любой момент выполнить его команду.

Когда военные успокоились и огласили окрестность могучим храпом, старик еще больше ссутулившись, побрел к кедру. Опустившись между мощных кореньев, как в кресло, он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Маленький, невзрачный, подобрав под себя по-восточному ноги и прижавшись к стволу точно к печке, он больше не улыбался.

Ефимка во все глаза глядел на старичка. Его поразило, что дедушка будто растворился в кедре. Цвет лица и одежды легко смешивался с корой дерева. Лишь длинные, белые, с желтоватым налетом волосы, схваченные на затылке в тонкую косицу, да реденькая бороденка, ярко выделялись на темном, придавая старичку некую сказочность.

Многое повидал и пережил на своем веку могучий кедр. Много накопил и хранил в себе солнечного тепла и сил земли. Щедро раздавал нажитое всем, кто знал и ценил это богатство, мог им пользоваться. Он кормил зверей и птиц орехами. Давал жизнь новым поколениям, которые когда-то превратятся в таких же могучих и красивых, как он. Давал временный кров. Защищал от свирепых дождей и ветров. Давал мудрые советы тем, кто умел его слушать.

Старый Нярмишка плотнее прижался к кедру. Они давно дружили, старый человек и старое дерево. Понимали друг друга, по долгу молча вели беседы. Даже в сильные морозы Нярмишка прижимался к своему другу, и тот согревал его, добавлял сил и давал покой. Люди знали привязанность старого вогула и далеко обходили это место. Не охотились, не протаптывали дорог, не останавливались на ночлег. Они полагали, что этот кедр – родовой идол Нярмишки. «Пусть будет так,»– в свою очередь думал старик.

* * *

…Прикрыв за собой низкую дверь с высоким порогом, Агирись порывисто метнулась к чувалу, который беспомощно мигал последним огоньком. Но девушка опоздала, огонь потух. Коротко вздохнув, она присела и, придерживая края платка, подула на угли. Остывающие розовые комки встрепенулись, весело потрескивая, быстро раскалились до бела и выбросили пламя, которое то замирало, когда девушка переводила дыхание, то, шумно трепеща, разрасталось, когда она вновь начинала дуть. Бросив на огонь кусок бересты, Агирись еще некоторое время наблюдала как та, недовольно щелкая и треща, сворачивалась в спираль, будто она закрывая собой, что-то прячтала от огня. Но вот вспыхнула ярко, бело, осветив хорошенькое, круглое лицо девушки.

Едва в избе посветлело, Агирись поднялась и подошла к лежанке больного. Парень лежал в прежней позе, хотя и прошло уже достаточно много времени. Девушка склонилась над ним, откинула мохнатую медвежью шкуру, прижалась ухом к его груди. Сердце стучало ровно, сильно. Грудь плавно вздымалась и опускалась. Улыбаясь, девушка слушала глухие, упругие удары чужой жизни. «Как здорово, что мой дедушка оживил его!..» – радостно думала она.

Наконец, оторвавшись от больного, она кинулась к чувалу, рядом с которым на низеньком столике стояла высокая жестяная кружка с пахучей жидкостью. По пути, бросив в огонь еще кусок бересты, она схватила емкость и вернулась к больному. Бережно приподняв его голову, Агирись попыталась напоить парня дедушкиным лекарством. Но больной никак не реагировал, он продолжал крепко спать.

Поставив кружку прямо на пол и удерживая голову парня у себя на руке, Агирись осторожно присела в изголовье. Огонь в чувале опять окреп, и она спокойно, в который уже раз, стала разглядывать своего больного гостя. Особенно внимательно она осматривала обожженную часть лица. Невесомо, едва-едва касаясь своими маленькими пальчиками туго натянутой и обильно смазанной медвежьи жиром новой кожи, девушка, как опытный врач внимательно исследовала больного.

За те годы, что она провела здесь, рядом с дедом, по эту, закатную сторону гор, Агирись многого насмотрелась. Насмотрелась она и на таких больных, и раненых, что до сих пор вздрагивает, вспоминая их ужасные культи отмороженных конечностей, помнит и таких, с которых медведь содрал и волосы, и кожу с лица, а было, что приносили таких, что лишь отдаленно напоминали людей.

– Кто ты…!? Чей будешь? – тихо шептала Агирись, гладя больного как маленького ребенка. – Из каких краев залетел к нам?

Поглаживая его белые, жесткие волосы, она нет-нет, да и пробегала по здоровой стороне лица, задерживаясь, прижимаясь ладошкой к колючей, давно не бритой щетине.

– Ты – сильный! – шептала девушка, трогая твердый, широкий подбородок. – Красивый! – водила она пальчиками по сухим, мягким губам. – Смелый, отважный, – бежал пальчик по прямому, с небольшой горбинкой носу. – И добрый, – пальцы нырнули в волосы, – добрый и хороший.

Чувал замигал, засигналил о том, что его жизнь опять повисла на волоске. Агирись осторожно опустила голову парня на изголовье, после чего кинулась спасать огонь. Подбросив помимо бересты еще три полена, она дождалась, когда огонь всерьез займется, и вернулась к лежанке. Стало светлее, и она продолжила исследование. Теперь девушка осматривала руки. Так же густо смазанные жиром они поблескивали новой кожей, которая в «совок» стянула ладони.

Медленно, крайне осторожно Агирись разгибала пальцы, осматривая глянец натянутой кожи. Мимоходом сравнивая свою узкую, тонкую руку с его рукой. Вдруг она почувствовала, что любуется этими руками. Широкие, костистые они говорили о многом Агирись. Такие руки у сильных и надежных мужчин. Такие руки, насколько она помнит, были у ее отца. Руки охотника и воина. С такими руками в тайге не пропадешь.

Поленья вовсю разгорелись. Агирись попробовала вновь напоить больного, но опять ничего не вышло. Шкура немного сползла, и вместо того, чтобы ее поправить, девушка, оглянувшись на дверь, стянула ее еще больше, наполовину открыв парня. Сердце забилось часто и так сильно, что она почувствовала, как отдается в висках. В ушах возник какой-то тонкий, пронзительный свист. Обдало чем-то теплым, мягким и сладким. Она знала, что это страшный запрет для женщин, но руки сами потянули шкуру дальше, пока она вся не свалилась к ее ногам. Свист в голове усилился. Поленья в чувале горели во всю мощь. Агирись не утерпела, скользнула взглядом ниже, в сторону его ног, и вмиг, резко перехватило дыхание и опалило огнем. В животе что-то мягко и сладко заворочалось, плавно перетекло в груди, которые отозвались трепетным зудом.

Медленно, как во сне Агирись развязала тесемки на сахе и, просунув руки под кофточку, попыталась усмирить этот зуд. Но едва она прикоснулась к своей груди, как томление стало еще сильнее, оно стало настойчиво требовать незнакомой, посторонней силы…. То же происходило и в животе. Борясь с испугом, стыдом, часто оглядываясь на дверь и постоянно прислушиваясь к малейшему постороннему звуку, Агирись встала на колени перед спящим. Задрав кофточку к самому подбородку и взяв руку парня, попыталась вложить в нее свою грудь…

* * *

Может впервые, за все время пребывания на чужой земле, Оула спал глубоко и крепко. Снился дом. Снились родные и знакомые. Снилось детство, тундра. Снился авка. Снилась Элли. Элли снилась то девчонкой, то уже взрослой девушкой, то грустной, то веселой. Ее глаза, как темные омуты втягивали в себя Оула, отрывали от земли и тащили куда-то в свои глубины. Он совсем не сопротивлялся, даже, наоборот, с каким-то удивительным легкомыслием отдавался невесомости и парил в черной пустоте ее глаз.

То вдруг наскакивал на какие-то препятствия и больно ударялся. И боль держалась подолгу, пока он опять не начинал парить над землей. Он ловил встречные потоки и с радостью подставлял лицо, грудь, руки свежему, упругому ветру. Он не видел, но чувствовал, что рядом с ним еще кто-то кружит, то и дело задевая его своими крыльями, касается мягкими, теплыми перышками….

Оула изо всех сил напрягся, пытаясь рассмотреть что это. Но перед ним стояла полная чернота. А птица опять и опять кружила вокруг, касалась его губ, щек, волос…. Усилие, еще усилие и… с болью мучительной, невыносимой болью раскалолась перед ним мгла! Свет, как через открытую рану начал проступать узко, мутно, скупо….

– Элли…, это ты!?.. – еле слышно прошептали губы и тотчас сломались от боли. – Не улетай…, побудь еще!..

Оула видел перед собой мягкий, золотистый овал женского лица с большущими, глубокими, как ночное небо, глазами. А в них живые, желтые звездочки, или далекие костры весело мерцают, подмигивают….

– Элли, ты… ты не улетишь…, останешься!?..

Из последних сил Оула вглядывался в лицо, склонившееся над ним. Боль нарастала, она заполнили все пространство, закрыла просвет, в котором только что была его Элли. И все же в самый последний момент он успел заметить, как она едва заметно кивнула и кажется произнесла: «Да».

* * *

Сознание капитана Щербака медленно выползало из какой-то липкой, зловонной ямы. Мучительно, из последних сил цеплялось оно за скользкие, мокрые края, но на полпути срывалось и скользило обратно в черную, холодную пустоту. И опять по новой продолжало бороться за жизнь, цеплялось и лезло, лезло вверх.

Вдруг, словно кто включил свет. Стало светло и ясно. Сверху склонился кедр-гигант, солидно покачивая ветками, слева голый куст, справа камень, похожий на лошадиную голову в желто-зеленом лишайнике…. Внизу холодно и сыро.

Капитан приподнялся. Кедр, лодка, ручей, березняк – все, что он увидел, так качнуло, что офицер хоть и успел вцепиться в прошлогоднюю траву, все же завалился на бок в мелкие, колкие кусты, царапая лицо. Тут же и стошнило.

Теперь он лежал с закрытыми глазами и жадно вдыхал сырую прелость травы вместе с тем, что из него только что вышло. Во рту была отвратительная горечь. Ужасно хотелось курить, а еще больше – справить нужду. Но теперь Щербак не решался вообще шевелиться. Он ничего не понимал. Внутри сохранялась гулкая пустота и головокружение. Как он не напрягался, никак не мог сообразить, где он и что с ним. То, что он крепко набрался с кем-то, было очевидно. Но где сейчас и как попал сюда!?… Откуда эта мокрая трава и такой жуткий холод!?

Он чутко вслушивался в себя, пытался заглянуть внутрь, вспомнить, нащупать хоть какие-то детали, зацепки, намеки. Что же с ним было!?

Все время в мутной памяти что-то стремительно проносилось и бесследно ускользало…. Какие-то лица…, нет, скорее лицо…. Огромное, преогромное дерево…. И вдруг вздрогнул, словно опять перед самыми глазами… – заяц…, зар-раза, вытянулся в прыжке!.. Кедр, старик, мясо!..

Щербака снова переломило…. Он съежился, подтянул под себя ноги. «Как пацана!.. Как тварь поз-зорную!.. Как дешевого фрайера!.. Ка-пи-тана!..» – он громко заскрипел зубами от злости и бессилия.

Щербак продолжал лежать в скомканной позе. Теперь из глубин его памяти просачивались некие видения, главное из которых – кривоногий беленький старичок с хитрой, слащавой улыбочкой, с полным котлом горячего мяса и черным, густым как смола чаем.

– У-у, падаль…, сука старая!.. Придавлю, собственноручно…, как гниду! – капитан вскипел от злости, задохнулся и тут же зашелся в кашле. Кашлял долго, беспомощно. Колоколом загудела голова и опять затошнило. Через минуту открыл глаза. Даже попытался подняться, но его вновь перегнуло и вырвало.

«Почему мне постоянно не везет!?… Как так получилось?… Почему настолько безрадостна жизнь!?… Почему на душе пусто?… Отчего так хочется выть!?…» – капитан замер, терпеливо пережидая ненависть и отвращение к себе, и озлобленность ко всему вокруг. «У меня же были когда-то крылья!.. Идеалист хренов!.. Лопнула мечта, ссучились кумиры!.. Выходит вся жизнь – обман, а герои – фуфло дешевое!..» – он с трудом разогнулся и перевернулся на спину.

Легкие, прозрачные облака торопились, спешили куда-то в бирюзовую даль. Туда же смотрел и громадный кедр. За ним робко покачивали своими голыми вершинками березки-подростки.

«Ну…, дважды капитан…, …твою мать, хватит…, нет и не будет уже здесь тебе места…. Вот и все!.. Не сложилась жизнь у Вовки Щербака с улицы «Первого Коминтерна», дом сорок восемь…» – капитан, морщась, потянулся к кобуре…

Боек щелкнул сухо, раздраженно, точно обиделся за холостой ход. Щербак вскинул брови и опять надавил пальцем на спусковой крючок…. И вновь недовольно клацнул металл, а ствол легонько ткнулся в висок. «Что за шуточки!?» – капитан еще несколько раз подряд нажал на крючок, но выстрела не последовало. И только, когда заглянул в барабан нагана и убедился, что в нем нет ни одного патрона, затрясся, кривя губы и жмурясь, как от яркого света. Он плакал тихо, одними глазами, выжимая из них большие светлые капли: «Что же это, а…, не жить тебе…, не умереть по-человечески!..»

* * *

Едва капитан с двумя красноармейцами и пацаненком отчалили от катера и поплыли по красному ручью, как Гоша стал входить в свои права.

– Ну че, Мальцев, займемся наведением порядка на вверенном мне объекте?

Максим выглядел растерянным, но не оттого, что старшим на катере капитан назначил этого дебила – Гошу Епифанова, ему все еще не верилось, что его оставили, не взяли на поиск. Он продолжал истуканом стоял на палубе, провожая взглядом лодку, которая, ловко юркнув в устье ручья, вскоре затерялась в кустах и корягах. «Как же они будут искать!? Не зная местности, людей, языка, обычаев!?.. Я же говорил, предупреждал капитана!.. Странно!»

– Умником прикидываешься, да!?… Мыслю думаешь, Мальцев!? – Гоша стоял, широко расставив ноги, засунув пальцы за ремень. Ну, точь в точь как старшина перед строем.

Максим оторвался от размышлений и повернулся к сослуживцу:

– Что тебе, Гоша?

– Тю-ю, как ты разговариваешь с начальником!? – Гоша прошелся вокруг Максима, меряя его взглядом с ног до головы, и обратно. – Ты что, срань, думаешь, если ты городской, так тебе и умничать можно!? Ты у меня нынче в подчинении. Я тебе начальство. Я приказывать буду.

– Ну, приказывай, – Максим даже немного вытянулся перед дюжим Гошей, приподнял подбородок и закатил кверху глаза. Он едва сдерживался от смеха, но виду не показывал.

Новоиспеченный начальник не ожидал такой реакции, он ждал возмущения, непокорности умника из Подмосковья, почти столицы. Вот тогда бы он сгреб этого дохляка и сунул в кладовку, где держал того ершистого пацаненка.

– Щас, прикажу, – Гоша сделал еще один оборот вокруг Максима. Ему страсть как хотелось самому поумничать. Хоть чуть-чуть побыть политруком Топчиевым, которого он всегда во все уши слушал на политзанятиях и ничего не понимал.

– Ты, вот что, Мальцев, вымой-ка ты мне эту вот калошу, вымой, чтоб…, – Гоша глубоко задумался, – чтоб блестела как у коня яйца… – и расплылся в широченной улыбке.

– Прошу прощения, товарищ начальник, про яйца не понял, – Максим аж привстал на цыпочки.

– Ты мне это брось, не понял. Че тут не понять…, я говорю, вымой этот катер, чтоб блестел, как… яйца коня….

– А как это!? – Максим как смог сделал глупое лицо.

Гоша в полном недоумении уставился на «подчиненного».

– Тебя че недоделали или как!?.. Вроде городской, небось, учился много, а дурак. Коней видал?

– Так точно…

– Так точно, – самодовольно и вальяжно передразнил Гоша, – коней видал, а то, что они с яйцами, не подумал, грамотей хренов. И чему вас в городах учат!?

– В общем, скобли эту долбаную калошу, чтоб она как яйца…, – он вновь задумался, – во…, как крейсер Аврора сияла, – нашелся, наконец, Гоша и важно зашагал по палубе.