Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Часто меняющемуся ландшафту темные стекла очков придавали порой фантастический вид. Яркое солнце походило на замеревшую вспышку взрыва на черном небе, а искрящийся снег на его бесчисленные осколки. Глянцевые, темно-бурые машины своими острыми носами походили на хищных рыбин, на которых взгромоздились верхом людьми в необычных, блестящих комбинезонах, очках в поллица и длинных, чуть не до локтей перчатках-крагах. Со стороны вся эта картина действительно вносила что-то космическое, неземное в окружающее пространство.

Гости были очарованы. Они крутили головами, пытаясь перекричать рев двигателей, делились впечатлениями, нахваливали мощь и удобство машин, остроумность прицепов.

– Олег Нилыч, – не выдержал Костя Салиндер, с которым ехал Оула в одном прицепе, – а здесь… оленей труднее пасти…, вон…, сколько разломов да… низин…, того и гляди…, – он не договорил, прицеп тряхнуло на очередном ухабе, и у парня пропало желание криком продолжать мысль. Оула кивнул в ответ. Он продолжал смотреть во все глаза, пить как сладкое лекарство картины детства, все, что он видел вокруг, что по крупицам, по кусочкам вытаскивал из своей ветхой памяти, быстро восстанавливая давнее, былое, почти забытое, как ему казалось.

Но когда пошли открытые места, Оула вдруг чаще закрутил головой, он сосредоточенно и внимательно вглядывался в горизонт, что-то отыскивая в его размытых далях, пока не догадался и сам себе не улыбнулся горько и печально – он искал горный хребет – Камень, как говорят на Урале. «Вот те раз…, – ухмылялся он, – там о доме, а здесь о Ямале, о горах!..»

Неожиданно в эту неземную панораму стали включаться человеческих рук изделия – высокие, зеленого цвета сетчатые заборы, которые появлялись то с одной, то с другой стороны дороги и тянулись километрами, убегая в различные направления.

Стали появляться оленьи следы, россыпи черных горошин помета, снегоходные взрытости при крутых виражах и, наконец, сами люди, сгрудившиеся у одинокого, черного сарая, который стоял на склоне пологой сопки точно в задумчивости. Старый, усталый он смотрел вокруг себя тихо и мудро. Сарай доживал свой век.

Рядом с ним высилось некое укрытие, внешним видом напоминающее чум, с новенькой брезентовой покрышкой и вершиной из перекрещенных корявых шестов.

У Оула, как и всех гостей, что-то приятно екнуло внутри при виде знакомого силуэта, но когда подъехали ближе, «чум» оказался всего лишь временным укрытием от ветра. Рядом с сараем в черных комбинезонах, как в скафандрах стояло человек пятнадцать рослых мужчин. Их вид куда больше напоминал что-то связанное с космосом, авиацией или специальным подразделением для ведения боевых действий в условиях Арктики, чем оленеводов. На шеях полусферы наушников. На груди бинокли. На широких поясах висело различное снаряжение, начиная с зеленого мотка синтетического аркана, до больших ножен и рации. Рядом в беспорядке дремало небольшое стадо снегоходов. Зрелище было ярким, впечатляющим. Люди в «скафандрах» оживились, задвигались при виде нежданных гостей. Послышались гортанные выкрики.

Оула удивило то, что они говорили по-фински, грубо и неприлично. Ни слов приветствия, ни радушия, как это было повсеместно до этого, он не услышал. Пока выгружались из саней-прицепов, пока разминали ноги, от группы «спецназовцев» отделилось несколько человек, которые, как показалось Оула, слегка по блатному поплевывая, в раскачку направились к приезжим. Остальные продолжали стоять и, посмеиваясь, оживленно обсуждать прибывших. Один из подошедших, громадного роста парень встал перед Оула. Широко расставив ноги и растягивая тонкие губы в улыбке, вяло проговорил: «Пер-ре-с-трройк-ка…, Горр-ба-чев…» Почему он выбрал его, было не совсем непонятно. Оула передернуло от жуткого алкогольного выхлопа. Он снизу вверх смотрел в широченные, в поллица зеркальные очки, где видел свое смешное и уродливое отражение. Длинный, растянутый в искусственной улыбке рот парня задвигался:

– Вот-ка…, вот-ка давай…, рус-ски…, вот-ка… – продолжая сладко улыбаться, парень вытащил длинный, широкий нож и плашмя приставил его к обожженной щеке Оула. Все, и гости, и «космонавты» затихли.

– Вот-ка!.. Вот-ка!.. Вот-ка! – как заведенный продолжал твердить гигант.

«Приехали, – с горечью думал Оула, – мало того, что среди оленеводов ни одного саама, а какие-то обалдуи явно не местного происхождения, еще и позорят себя так дешево…»

Нож неприятно холодил щеку. «Да…, сплошные проверки мне устраивает отчизна…» – спокойно рассуждал Оула. Он ничуть не испугался, скорее, наоборот боялся за этого поддатого парня. Если там, на границе пришлось терпеть, поскольку там была Власть, то здесь дома, после того как в его голове все встало на свои места, он только-только почувствовал себя человеком…

Парень тем временем продолжал выгибаться всем телом, бравируя разницей в росте, возрасте и своим положением хозяина, держа нож у щеки Оула. Он то и дело оборачивался назад к своим приятелям, выговаривая разные гадости в отношении приезжих и самого Оула.

Начал знакомо закипать гнев. Все еще мощная пружина ждала команды.

«Вот гаденыш, это же для него может плохо закончиться…» – рассуждал Оула.

Баранов, отойдя от шока, вдруг заговорил по-английски, быстро и тонкоголосо. Волнуясь и сбиваясь, он говорил, что эта грубая выходка по отношению к представителям другого государства нарушает международные нормы элементарного гостеприимства, что они будут вынуждены жаловаться властям…

Двое сопровождающих из лапландского радио и Лейф растерянно смотрели на происходящее. Они были огорошены не менее гостей. Ужасно жалели, что решились вести сибирских оленеводов в это хозяйство, считавшееся самым богатым и большим в Лапландии.

Оула медленно снял свои очки и, пытаясь не замечать своего отражения в очках противника, уперся взглядом в то место, где за зеркальными стеклами прятались глаза гиганта.

– Я сейчас тебе яйца отрежу, говнюк, и ты их съешь, – тихо, так что было слышно одному лишь «гаденышу», на чистом, финском языке проговорил Оула, не отводя взгляда.

– О…, так ты не русский!? – враз перестав улыбаться, воскликнул парень и убрал нож.

– Русский, русский, мудило…, брысь назад, поганка!.. Еще раз пасть откроешь, порву, а кодлу твою перестреляю к е…й матери!.. – Оула проговорил это таким убедительным тоном, что у парня отвалилась челюсть.

Громила окаменел, он был настолько ошарашен, что весь оставшийся хмель выскочил из него вон. Он смотрел на невысокого, седого мужичка с обожженным лицом и не мог взять в толк, откуда русский так хорошо говорит по-фински, да еще такие необычные и неприятные слова.

– На, держи! – рядом с Оула возник Бабкин со своей неизменной белозубой улыбкой. Он протягивал «говнюку» бутылку «Столичной». Губы парня дрогнули и растянулись в улыбке.

– Вот-ка, о… хо-р-ро-шо! – он взял бутылку, хлопнул Бабкина по плечу и, сорвав зубами пробку, запрокинул голову…

– Да, алкаш он и в Африке алкаш, – довольно громко проговорил Баранов.

– А еще Европа, – добавил кто-то весело, – ничем не лучше наших…, только здоровые… да одеты…!

– Ты что ему, Нилыч, сказал такое!? – продолжая лучезарно улыбаться, полюбопытствовал Андрей Николаевич. – По каковский!?

Оула не ответил. Он медленно пошел в сторону черного, скособоченного сарая. Ему хотелось потрогать рукой его стены, ощутить их шершавость, теплоту, поздороваться со стариком.

Сделав несколько глотков, парень протянул бутылку назад оживившейся толпе приятелей, а сам, раскинув руки в стороны, сделал шаг в направлении Оула, словно собирался его обнять…

– Стоять! – тихо и строго произнес тот, метнув при этом очень красноречивый взгляд. – Я что обещаю, обязательно делаю…

– Прости, – быстро ответил гигант и, постояв с полминуты в недоумении со смешно растопыренными руками, пошел к своим собутыльникам.

Оула водил рукой по старой, продутой ветрами, просушенной, изрезанной глубокими морщинами древесине и чувствовал тепло, накопленное годами, ощущал ладонью годы, многие годы, прожитые этим сараем, слышал его жалобный скрип в непогоду, детский плачь, покашливание стариков, тихий, счастливый смех женщин… Многое хранили эти многочисленные трещины…

Пока Оула «разговаривал» с далеким прошлым, подошло стадо светлошерстных оленей. Это были быки и прошлогодний молодняк. Стадо широко рассыпалось по просторному склону, то и дело раскалываясь на отдельные живые островки, которые безжалостно водворялись в общую массу «спецназовцами» на ревущих снегоходах. Привстав с сидений, как наездники в стременах, они кидались в погоню за оленями, что-то крича в закрепленные на плечах микрофоны и выслушивая в наушники то, что неслось в ответ. На огромных скоростях они буквально летали за непослушными оленями, догоняли их, поворачивали назад, поднимая при этом веер снежной пыли на виражах и, как казалось издалека, доставали дугообразными бамперами машин животных, часто сбивая тех с ног.

Наблюдая за этой «корридой», ямальцы отказывались верить в происходящее. Они смотрели со страхом и ничего не понимали. Создавалось впечатление, что идет какая-то жуткая игра или охота на диких животных.

По изрытому, перепаханному снегу, взревывая на все лады, метались черные, неутомимые и страшные машины, загоняя оленей в загон.

Загнав оленей за зеленый забор, «спецназовцы» начали отлов молодняка. Их действия, мягко говоря, были странными. Побросав машины и достав арканы, они начали их бросать совсем иначе, часто просто под ноги мечущимся оленям. Пойманных оленей дюжие мужики роняли на снег и, прижав коленом, ставили огромный, цветной номер на боку с помощью баллончика с аэрозольной краской.

Оула долго не мог понять, что происходит. Он не понимал, почему так грубо ловят животных, ему казалось, он слышит, как хрустят их ребра, когда очередной гигант ставил на них свою ногу!?.. Не понимал, зачем люди, после того как пронумеруют оленя, пинают его тяжелым ботинком под зад!?… Не понимал, почему их действия похожи на некую экзекуцию!? Не понимал, почему, чем грубее выполняют работу, тем больше возбуждаются, становятся радостнее!?

Не сдерживая больше себя, Оула ринулся в кораль (загон). Выхватив у ближайшего к нему «спецназовца» аркан, он быстро сложил его и метнул в одного из метавшихся животных. Петля красиво распустилась, как при замедленной съемке и, оставив живую черту на небе, аккуратно легла бегущему оленю на шею. Выбрав свободный конец аркана, Оула обматнул им себя и, уперевшись одной ногой, без труда выдержал рывок пойманного животного. После чего, продолжая удерживать аркан в натяге, подошел к рвущемуся оленю и, обхватив его шею рукой, кивнул хозяину аркана. Когда свежий номер появился на обоих боках животного, Оула ласково хлопнул оленя по спине и, отпустив его, улыбнулся.

Финны перестали «охотиться», молча стояли и смотрели на пожилого гостя, затягивая паузу в работе. Трудно было сказать, смутил ли их этот поступок или оставил равнодушным, так как через какое-то время они опять стали продолжать свое дело.

Вслед за Оула в кораль вошел Сергей Яптик и, попросив аркан у другого «спецназовца», столь же расторопно и умело отловил еще одного оленя, затем еще и еще.

Спустя часа два-три, когда процедура проставления номеров была закончена, и стадо выпустили из кораля, все – и хозяева, и гости собрались в просторном, брезентовом укрытии в виде чума. Небольшой костерок посередине горел резво, бездымно. Он был разведен скорее для уюта, чем для тепла или приготовления пищи, поскольку финские оленеводы, вольготно устроившись на сухих, березовых ветках вперемешку с еловым лапником, начали открывать «тормозки» и, не мешкая, принялись обедать. У каждого была своя еда. Громко скрипели крышки термосов, булькала жидкость, разнося ароматы кофе и чая, шуршала фольга и полиэтилен. Объемные, горбатые бутерброды с сыром и колбасой, нежная выпечка, куриные ножки…, все стало быстро поедаться молодыми мужчинами. Эти аппетитные запахи внесли в тундровое укрытие запах цивилизации.

Сняв широкие очки, хозяева открыли свои лица. В основном это действительно были молодые и весьма симпатичные парни. Немного смущаясь, они уплетали свои припасы, стараясь не смотреть на гостей, которые, в свою очередь, надеялись, честно говоря, что их угостят свежатинкой, как это принято везде на севере. Поняв оплошность, сопровождающие ямальской делегации попытались было разделить свои куцые бутерброды на двенадцать частей, но это оказалось не просто смешно, но и невозможно.

– Послушайте, господин Рантола, – обратился находчивый Бабкин к главному гиду, – а почему вы мясо оленье не едите? Это что дефицит?

– Ну что вы, мяса много, но его надо размораживать, готовить, а на это необходимо время, специалиста и… условия…, наконец.

– Ну, так несите…, – лукаво улыбался Бабкин.

– А вы что, можете приготовить!?

– В одну секунду…

Когда втащили мерзлую тушку оленя, гости оживились и полезли доставать сувенирные ножи, которыми были одарены накануне. Торопливо отобедав, хозяева лениво наблюдали. В их глазах была откровенная ирония и плохо скрываемая брезгливость.

Нюди Хороля быстро и умело очистил верхний слой мяса от снега и прилипших ворсинок. Затем сноровисто настрогал целую гору розовых стружек и выразительно взглянул на своих земляков.

Чтобы не получилось спиной к хозяевам, ямальцы, по-восточному подобрав под себя ноги, расселись плотным полукругом и приступили к трапезе. Ели неторопливо, с достоинством и уважением к еде, будто она состояла не из обычного мороженого мяса, а, скажем, из дорогих, заморских деликатесов, доставленных из знатного ресторана. Стружки брали руками по очереди, чуть подсолив, клали в рот и жевали, полузакрыв глаза от удовольствия.

Первым потянулся к быстро таявшей кучке стружек Лейф, а затем и остальные сопровождающие. Немного смущаясь, они выбирали сначала маленькие и наиболее прозрачные кусочки, но распробовав незатейливую, но неожиданно вкусную еду, стали есть смелее, наравне с гостями. Жевали так же смачно и деловито.

Видя с каким неподдельным изумлением и недоверием смотрят на них хозяева, ни Бабкин, ни Баронов не решились пригласить их к «столу».

Хозяева же, смотревшие с испугом и брезгливостью поначалу, слегка изменились в лице. Процесс поедания сырого мяса их явно завораживал, и они стали скрытно, а кое-кто и в открытую глотать слюну, хотя только что отобедали и были сыты.

Девять человек быстро расправлялись с мясом оленя. Вскоре дошла очередь до костей. Чуть подогрев на догорающем костре, ненцы ловко в два удара, тыльной стороной ножа раскалывали кости вдоль и добирались до матово-мерцающего, розоватого мозга, который брали губами осторожно, как настоящий деликатес. Баранов с Бабкиным передвинулись к костру и принялись обжаривать на углях ребрышки. Аромат стоял невыносимый. Молодые финны не сводили глас с шипящего, быстро покрывающегося румянцем нежного мяса, вкус которого не вызывал ни малейшего сомнения, он буквально очаровывал их. Наиболее красивые, удавшиеся куски передавались сопровождающим, которые благодарно кивали и аккуратно, чуть замедленно, как и полагается при десерте, угощались «горячим».

– Мож им, то есть тем амбалам, предложить, а Андрей Николаевич? – осторожно спросил кто-то, а то вон как смотрят.

– Не думаю, – за Бабкина ответил Баранов, – во-первых, они уже поели, – уворачиваясь от дыма, рассуждал окружкомовец, – а во-вторых, чем тут угощать, мы ж почти все съели, да и станут ли они есть сырое или вот такое жарено-копченое…

– Но ведь эти-то, ну кто нас привез сюда, едят, аж за ушами пищит, – перешел на шепот Яптик.

– Уймись, Сергей, – чуточку строже вступил Бабкин, – гости то мы, а не они.

– Вот приедут к тебе на Ямал…, фу че-ерт пригорело…, я говорю, приедут к тебе, тогда и проявляй свое гостеприимство, – добавил Баранов, чертыхаясь.

Разомлевшие от тепла и сытости ямальцы откинулись на лапник и закурили.

Тотчас разом заговорили, загалдели хозяева, то и дело обращаясь к Рантола. Ненцы насторожились.

– Они спрашивают, почему вы едите сырое мясо? – наконец, перевел Лейф.

– Вот и ответьте, если вам понравилось это самое мясо! – парировал первый вопрос Андрей Николаевич. – Еще спрашивают…

Неожиданно для себя Оула словно переключился на другой диапазон или волну. Тревожные мысли и волнения унесли его домой на Ямал. Вот-вот наступит время отела – главное событие в году. Перед глазами замелькали молоденькие важенки, которым предстояло этой весной впервые стать мамами. «Как себя поведут!?.. – Он точно видел их перед собой стройных, крутобоких, пугливых до крайности. Многих сам выходил, поставил на ноги… – Где сейчас стадо!?.. Как там Никита справляется!?.. Что с погодой!?.. А вдруг зверь, буран, трассовики-придурки или эти, как их… хоротты-войи – лающие волки…, ведь приснились же твари…, ох-хо-хо!..»

Оула любил свое стадо. Знал в «лицо» каждого оленя из почти десяти тысяч голов. Переживал за молодняк, ухаживал, как за детьми. Сам отбирал хоров для потомства и для аргишей. Сутками не спал во время отела. Тщательно прочесывал кусты, выискивая брошенных молодыми мамами новорожденных телят, и выхаживал ихЮ как мог. Зато, какое было счастье смотреть на здоровое, окрепшее стадо осенью перед касланием на зимовку. Это, пожалуй, самое красивое зрелище. Тогда все стойбище, вся семья ежедневно внимательно осматривают оленей, которых гоняет дежурный пастух вокруг чумов. Олени несутся по кругу крепкие, мощные. Особенно замирает и тает сердце, глядя на телят, сильно подросших за лето. А как грациозны и независимы быки с могучими, кустистыми рогами, которые они несут торжественно, словно короны! Скромные, изящные большеглазые важенки!.. Все олени разные по цвету, форме, характеру, темпераменту, почти все как у них, у людей…

– …Вот сами и спросите у Нилыча… – услышал конец фразы Оула и оторвался от мыслей.

В «чуме» было жарко от разговоров. И гости, и хозяева оживились и, перебивая, засыпали один другого вопросами, часто не дожидаясь ответа на предыдущие. Финны, словно только что поняли, кто к ним приехал и откуда, их интересовало буквально все, от политики до быта. Гости гнули свое, им хотелось выведать все, что относилось к оленеводству. Интересовались оводом, когда забивают и кому сдают мясо, и по какой цене? Почему не используют оленегонных собак? Что за заборы, которыми опоясана их тундра? И многое другое…

– Слышишь, нет, Олег Нилыч!? – немного возбужденный Бабкин коснулся плеча Оула. – Я говорю, тут тебя спрашивают, почему не испугался их большого шутника Юхана?

– Лучше пусть ответят, почему они не любят то, чем занимаются, почему не любят оленей, почему пасут они, а не местные жители, почему!?

– Ну, ты хватил, Нилыч, разве о таком спрашивают хозяев, – негромко вступился в разговор Баранов, – это же политес, – добавил он с ухмылкой.

…– Есть такой анекдот у нас, может и вы знаете… Так вот, – между тем весело реагировал на какой-то очередной вопрос об еде Бабкин. Он вовсю светился, хитро щурясь, – господин Рантола, переведи, пожалуйста. Так вот, приезжают умные европейцы, не будем говорить откуда, в Африку, смотрят, негр лежит под пальмой, на которой видимо-невидимо бананов, они ему и говорят ты, мол, что лежишь, бедолага, лучше бы собрал эти фрукты-овощи. А негр им – ну и что дальше. А они – собери и продай на рынке. А тот опять – ну и?.. А те – получишь много-много денег и купишь себе все что захочешь. Вот, например, что бы ты хотел иметь в изобилии? А негр им – бананы. Ну, вот и купишь, говорят они ему, много-премного бананов. А тот посмотрел вяло вверх на пальму и говорит – так я их и так имею…

Финны явно не поняли смысл и смотрели невозмутимо на рассказчика, и как будто чего-то ждали еще. Бабкин немного смутился и стал пояснять.

– Для нас самая вкусная еда – это свежее, парное мясо. Любим и вареное или жареное, ради этого мы и пасем оленей. А уже потом коммерция и тому подобное.

После сытной еды Оула постепенно расслабился. Совсем не хотелось участвовать в разговоре, тем более отвечать на подобные вопросы. Расхотелось думать. Его все больше и больше заполняла какая-то гулкая пустота. Эта пустота принесла с собой равнодушие и, увы, разочарование. Он смотрел на молодых и, в общем-то, симпатичных финских парней, своих ямальских земляков и все больше и больше удалялся от них. Его даже стало слегка удивлять, зачем и почему он здесь.

Прощались совсем по другому. Каждый с каждым. Долго трясли руки, хлопали по плечам, говорили одновременно на разных языках, будто понимая друг друга.

Верзила Юхан, приняв равнодушие Оула за глубокую обиду, которую он нанес при встрече, вновь и вновь извинялся за свой поступок. Пока, наконец, не снял с пояса тот злополучный нож с силуэтом птичьей головы на конце ручки и протянул его странному старику. Оула начал было вяло отказываться, но под натиском окружающих принял подарок. Пришлось достать из сумки последнюю «Столичную» и под бурный восторг финнов и земляков в ответ вручить недавнему обидчику.

На том и расстались.

Уже затемно вернулись в гостиницу. Поездка оказалась утомительной. Все устали и, быстро отужинав, отправились по своим номерам отдыхать. Тем более, что назавтра была запланирована еще одна поездка в другое хозяйство.

Оула поднялся из-за столика со всеми вместе, но вдруг неожиданно для себя и земляков направился к стойке бара. Сел на высокий, круглый стульчик и заказал большой бокал пива. Это решение не было продиктовано сознанием, он даже сам немного удивился, что оказался за стойкой, а напротив него возникла изящная, стеклянная емкость с янтарной жидкостью и белоснежной шапкой сверху. Оула потянулся к бокалу и провел пальцем по его матовой стенке, собирая холодные капли. Пить не хотелось. Тем более после сладкого кекса и крепкого кофе. Поймав удивленный взгляд бармена, он поднялся и пересел за дальний, угловой столик. Отсюда был хороший обзор. Кроме него за столиком у камина сидела пожилая парочка.

Оула удобно устроился, оглядел зал и пригубил пиво. Хмельной дух напитка ударил в нос, а полость рта приятно остудило и защипало. Он сделал большой глоток и стал ждать. Сегодня его что-то остановило, заставило остаться да еще взять пиво, к которому он, в общем-то, был равнодушен. Оула действительно чувствовал, что вот сейчас должно что-то случиться или он должен с кем-то встретится. Слегка волнуясь, он незаметно допил бокал. Сходил за вторым. Парочка, отяжелев, нехотя покинула зальчик. Бармен куда-то девался. Оула огляделся. Никого. Однако, было полное убеждение, что он не один и далеко не один.

Оула опять покрутил головой. Никого! Он был совершенно один. «Странно!» – уставился в черные стекла окон. «Нет, ну что за глупости…» – снова стал осматриваться. И только теперь обратил внимание, что интерьер маленького ресторанчика был выполнен в виде сочетания современного оборудования с деликатным, ненавязчивым включением деревянных деталей, отдававших стариной. По своей текстуре древесина была крученой, синей, явно древнего происхождения. Такими плахами была облицована стойка бара, камин. Некоторые сидения по другую сторону зальчика были выполнены из чурок с отполированными торцевыми поверхностями. Некие симпатичные, старинные предметы были подвешены на кованых цепях. Над камином и у входа висели медные тазы, ковши с длинными ручками…. Подняв глаза выше, Оула невольно вздрогнул! Сверху, почти от самого потолка на него смотрели бородатые лица, старинные, черно-белые фотографии мужчин. Не мигая, они смотрели на него с легкой застывшей усмешкой. Оула поднялся и, задрав голову, держа бокал с пивом, стал медленно обходить зал, внимательно всматриваясь в каждое лицо. Портреты были большими. На них, кто в широкополых шляпах, кто в шапках, у кого трубка во рту, у кого в руке, и все они действительно смотрели сверху вниз чуть снисходительно. В их глазах была печаль, жалость и мудрость. Но самое удивительное – они были знакомы Оула. Он напрягал память, вглядывался в черты лица и все больше и больше убеждался, что когда-то их встречал, знал, даже помнил их голоса. Дальше шли фотографии, на которых был запечатлен труд старателей, моющих золото. И опять что-то знакомое виделось Оула. Фотоаппарат безжалостно остановил мгновения сцен тяжелейшего труда искателей удачи. Здесь люди смотрели на Оула с удивлением и все той же печалью.

В сильном волнении он продолжал вглядываться в фотографии. Ему казалось, что люди на фотографиях стали оживать. Он видел, как шевелятся их губы, моргают глаза. Оула слышал их приглушенные, просуженные голоса. А там дальше, на групповых фотографиях, промываясь, шуршит по дну медных тазов мокрый песок, выявляя крохотные золотинки. Тупо ухает кайло, вгрызаясь в грунт, позвякивают лопаты, ворчит речушка…, даже знакомо пахнуло дымком…

«Где-то здесь мой дед, – возбужденно искал глазами Оула, – и отец должен быть здесь!..» Он вновь и вновь торопливо пробегал глазами бородатые лица. На душе становилось теплее, даже радостнее. По малейшим признакам ландшафта он узнавал места своего детства, людей, которые его окружали когда-то.

Появился бармен, и Оула торопливо заказал ему сто грамм водки, чем вызвал крайнее изумление у того, поскольку забылся и проговорил на родном языке.

«За всех вас, дорогие мои, за встречу!..» – Оула обежал глазами фотографии и опрокинул в себя горькую жидкость, поискал глазами, чем закусить, ухмыльнулся, махнул рукой и утерся.

Через минуту подошел за вторым стаканчиком.

Крепко захмелевший, уже лежа в постели, Оула счастливо улыбался, вспоминая фотографии на стенах ресторанчика. «Вот и увиделся с родными и близкими!..» – тепло от алкоголя и чувств разошлось по всему телу. Складки на лице разгладились, омолодив его на добрый десяток лет, а то и больше. Как он сразу не заметил эти портреты!?

На удивление голова была ясной и легкой. Сон не брал. Напротив мерно похрапывал Нюди. Оула поднялся. Не включая света и не одеваясь, он осторожно придвинул к окну кресло и сел.

«Эх, золото, золото!..» – Оула с трудом вытаскивал из памяти детские воспоминания, которые выплывали медленно, неохотно, обрывочно… Зато ни звано, ни прошено явились и тотчас заслонили собой другие картины из прошлого, в другом месте и с другим золотом. Оула недовольно завозился в кресле, сердясь на неуместность этих воспоминаний. Дотянувшись рукой до кровати, он стащил одеяло и кое-как укутал себя, все же надеясь на сон. Закрыл глаза. И в тот же миг, как это часто с ним бывало, события далекого сорок третьего года захлестнули его, заставили вздрогнуть от ясности и свежести, словно это было вчера. Оула открыл глаза, но вместо стен, потолка, мебели плотной стеной перед ним стоял черный, колючий лес с маленькой, светлой точкой где-то посередине. Точка была живой. Она трепетала и быстро приближалась. Это был костер, их костер в маленьком, слепленном на скорую руку чувале. Неподалеку спал, свернувшись в калачик, Ефимка.

А у самого огня Максим колдовал с придуманными им весами, на которых он скрупулезно взвешивал и подсчитывал тяжелый желтоватый песок – золото. Накануне он придумал, как взвесить все золото, что они добыли. За единицу веса, а точнее объема он взял стреляную гильзу, объем которой подсчитал, начерпав ею жестяную, двухсотграммовую кружку водой. Тогда все это золото и возня с ним казались Оула диким и нелепым. Третий год они брели по тайге все дальше и дальше на Север, износились, изголодали, многократно переболели… Особенно страдал Максимка. Он метался в сомнениях, сильно усох, стал удивительно узким и плоским. Редкая бороденка и согнутая фигура делали его стариком. Оула страдал меньше. А вот Ефимка оказался наиболее приспособленным и стойким. Сын тундры. Упорный и смекалистый, казалось, он один знал наверняка, куда и зачем идет. А Оула покорно шел следом, что ему еще оставалось.

В этом изнуряющем путешествии бывали и радостные дни. Каждую случайную встречу с одинокими охотниками они переживали как настоящее чудо. Бросались навстречу и донимали вопросами. Хотя по большей части вогулы плохо или совсем не говорили по-русски и старались побыстрее отвязаться от странной троицы. Тем не менее, для ребят это было событие, которое они обсуждали добрую неделю.

Однажды, после тщательной разведки и выжидания, они решились и впервые зашли в маленький поселок, где узнали новость, которая сразила Максимку наповал, вывернула его наизнанку, лишила опоры, напрочь выбросила все романтические идеи из головы – война! Оказалось, что страна давно воюет с Германией. Что почти всех здоровых мужчин призвали в Красную Армию.

С горящими глазами Максим бросился к сельсовету, но тот оказался давно закрытым. Нужно было выходить на большую реку Сосьву и добираться аж до самого Березова. К вечеру Максим поостыл. Рассуждая вслух, у него и так, и эдак получалось, что за дезертирство, а стало быть, потворство врагу его при появлении перед властью непременно должны расстрелять на месте.

Несколько дней он ни на что не реагировал. Ночи просиживал у костра, а днем убредал куда-то с глаз приятелей и возвращался только поздним вечером. К еде не прикасался, перестал разговаривать. Ребята смутно понимали, что происходит с их Максимом, но знали одно, что он вот-вот примет какое-то важное решение. Так и произошло.

Однажды под самое утро, растолкав Оула с Ефимкой, он решительно велел собираться. Путь оказался в обратную сторону. Они возвращались по своей же дороге. Опять пришлось переваливать крутые увалы, вязнуть в топких, холодных болотах. Недели через полторы они снова вышли к маленькому, домов в пять поселочку. Еще тогда, первый раз всех поразила его странная тишина, хотя все признаки жизни присутствовали. Звонко проголосил петух, пахнуло жильем, но что-то было не так, не было обычных, человеческих звуков…

На разведку тогда отправился один Максимка. Он ходил долго. Вернулся угрюмым, рассеянным, замкнутым и быстро повел группу дальше. Они никогда не говорил о том поселке. Оула с Ефимкой не спрашивали, а сам Максимка не вспоминал. И вот они снова вернулись к этому маленькому поселению…

Оула поднялся из глубокого кресла. Поза была неудобной, и часть тела затекла, пустив колючие мурашки по ноге и пояснице. Сделав несколько шагов по гостиничному номеру, он лег на кровать. Вспоминать не хотелось, да и что ворошить давно прошедшее и далекое-далекое. Попытался представить виденные лица на фотографиях, но едва они возникали, как на их месте появлялись другие, очень страшные и неприятные…

Пять избушек, разбросанных по обе стороны мелководной, веселой речушки, были поставлены умело и казались крепкими и надежными. Развороченные берега, система деревянных лотков, ржавеющие лопаты, тачки напомнили Оула родные места, где люди пытали свое счастье на старательских приисках.