Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

– Ну давай, поначалу снимем шкуру, а там видно будет, – Максим схватил лапу зверя, пытался перевалить его на спину. – Ну и здор-ровый же!.. Помогай, Оула, че стоишь…

Протарахтела сорока. За ней появилась еще одна и еще, и вот уже целый хор длиннохвостых сплетниц прыгал по веткам и в волнении трещал на все лады.

Запах парных внутренностей чуть не сбил росомаху с ног!.. Пасть мгновенно забилась густой слюной, которая, слегка покачиваясь, тонкой, липкой струйкой потянулась книзу… Дрожа всем телом и скуля про себя, она осторожно глотала слюни и не спускала глаз с людей, которые копошились возле медведя.

– Вот смотри, Оула, – тыча длинным ножом, запачканным кровью и редкими шерстинками, Максим указывал на небольшую прорезь в шкуре, – это твой удар. А это, – он перевернул нож и постучал по могучей, словно панцирь грудной кости, – это сюда ты и саданул со всей силушкой.

Оула и сам знал, куда он нанес тот единственный и неудачный удар.

– А вот моя пуля, – продолжал «разбор полетов» Максим с явным удовольствием, – вишь, куда она вошла, з-зар-раза…. Немного бы выше… или вот сюда… и все ему бы еще тогда был конец… – он водил лезвием по обильной гематоме, что окружала небольшую, рваную дырочку чуть ниже шеи. – Много он крови потерял. А вот, смотрите, Савелькин удар топором, правда, тоже на редкость неудачный…, едва, едва шкуру пробил…. Зато отвлек… и… – он выразительно посмотрел на Оула.

– А отчего он тогда свалился!? – Ефимка внимательно разглядывал, оттягивая здоровой рукой уже снятую часть шкуры.

– Э-э, это не здесь надо искать, а на башке. Я точно помню, что второй выстрел я делал в голову… Во, смотри сюда, видишь, кровь спеклась и точно залысинка… Срикошетило, но по мозгам крепко досталось и лишило его на время чувств, кость, небось, в палец будет!

Максим говорил много и возбужденно. Он чувствовал себя героем и явно гордился тем, что завалил медведя.

– Ну, вот и сняли с Мишки шубу, почти…

Проговорив последние слова, Максим, Ефимка и Оула как-то враз притихли, перестали слышать шум водопада и сорок, даже про комаров забыли… Они смотрели на «раздетого» медведя и ровным счетом ничего не понимали… Они не понимали, что с ними произошло… Вода игриво омывала кое-где белое от жира, а где и сизоватое, и темное от массивной мышечной массы тело. Смотрели и не подозревали, что внутри них что-то тихо и незаметно менялось… Они пока этого не чувствовали, но уже не могли больше прикоснуться к медведю.

– На Потепку походит, – вдруг неожиданно проговорил Ефимка.

Максим с Оула продолжали молча разглядывать могучие мускулы зверя, действительно очень похожие на человеческие. «Надо же, – думал Максим, – так и крыша может поехать без подготовки и опыта!.. А ведь действительно, на человека похож!» У него потихоньку росло и крепло какое-то трепетное и вместе с тем гадкое чувство, от которого враз стало душно и дрогнули колени… «Неужели!?… Неужели так бывает, такое ощущение, когда убиваешь … человека!?» – Максим попытался отвести взгляд, но голова не поворачивалась, ее словно кто-то держал и неслышно наговаривал: «Смотри, смотри, это ты его!..»

«Вот чертовщина!.. Придет же такое в голову!.. Этот зверь Савелия как орех раздавил, нас мог на куски порвать, а я раскис…, убил…, как человек!..»

– Ну, что бойцы, что будем делать!? – как мог, бодро проговорил Максим и оглядел приятелей.

– Глухарь пропадет…, – тихо подал голос Ефимка. Он опять сказал то, что надо.

– Я его есть не буду, – еще тише, но твердо проговорил Оула, показал рукой на медвежью тушу.

– Прекрасно, выходит, раз я его убил, то и лопать его мне!? – оживился Максим. – Я вас спрашиваю, что с ним делать будем!?

– Шкура тяжелая… и не зима. Савелька правильно говорил, «не терпит», – опять Ефимка проговорил вслух то, что у всех было на уме.

– Надо зарыть, – подал голос Оула.

– Нам такую ямищу не отрыть. Давайте завалим его большими ветками, а сверху камнями, а!? – Ефимка смотрел то на Максима, то на деревья, где на вершинах в ожидании пира нетерпеливо топтались уже и вороны.

«Эти-то откуда взялись!?» – с неприязнью подумал Оула, проследив за Ефимкиным взглядом.

– Ладно, все на берег, – Максим деловито взял топор и отправился к противоположному берегу рубить ветки. – Костер и сушиться…

Возникшая хандра не отступала, хоть и старался Максим, как мог, голосом да своими действиями ее прогнать. Он то и дело оглядывался на мелководье, где более чем наполовину торчала туша медведя, даже издалека похожая на человека.

«Надо же, какая хренотень!.. Вроде зверюга из зверюг и едва-едва спаслись от него, а такое чувство, что действительно совершили убийство!.. Как же тогда охотники…, что всю жизнь на них сердешных охотятся!?»

Раньше Максиму доводилось много читать о медведях и волках, но сейчас здесь в глухой тайге, когда пришлось столкнуться нос к носу с этим чудовищем, прочитанное казалось детским лепетом, вернее впечатления от ранее прочитанного. «Так, наверное, и должно быть, и так происходит, когда все на твоих глазах, а на карте собственная жизнь!»

С убитым медведем в Максиме незаметно многое изменилось. Он, не переставая, рылся в памяти. Вытаскивал из ранее прочитанного все, что как-то было связано с медведем, вспоминал архивные документы, свидетельства очевидцев, чьи-то фантастические рассказы, истории о тайге и аборигенах-язычниках.

То ли именно медведь у вогуличей – их общий прародитель, то ли это некогда озверевший человек, превратившийся в медведя, то ли сам Великий Нуми Торум или его дочь предстают в облике «хозяина» тайги, только до сих пор местные жители его высоко чтят. Максим вспомнил, как закрылся Савелька на вопрос «кто его предок». Вспомнил и о его бронзовом тотеме… Где-то он читал, что новорожденному не дают имени до тех пор, пока в него не вселится дух предка. А умерший человек может вселиться в своего прародителя и жить в его шкуре до какого-то времени…

Раньше было просто любопытно, как живут дикие народы с их нравами. И вот теперь он сам с этим столкнулся, сделав всего лишь первые шаги по тайге, пройдя по ней первые две недели… А что впереди!? Сколько еще придется испытать непредвиденного, пережить и убедиться, что далеко не так проста и примитивна здесь жизнь. Люди в этой глуши живут давно, не просто, не плохо и по-своему красиво.

«…Невежда ты, дорогой товарищ Мальцев, а еще пытаешься людей учить!..»

Максим остервенело рубил все, что попадалось под руку, и натаскивал на тушу медведя, желая одного – поскорее прикрыть и не видеть.

Ребята развели костер и теребили глухаря. Погода так и не разгулялась, а день уже сворачивался. Водопад продолжал крепко шуметь. От Максима доносился стук топора. Сороки то затихали, то с новой силой начинали пересказывать друг дружке, что здесь произошло и что ожидается в скором времени.

Наконец, мокрый насквозь к костру подошел Максим.

– Слушайте, а что если нам сегодня еще один маленький переход устроить!? Что-то здесь сыровато… Поедим, а потом на новом месте еще чайку попьем, а!?

Ребята молча согласились, прекрасно понимая, что они не смогут спать рядом с тем местом, где убили медведя.

Когда уходили, не сговариваясь, оглянулись на свежий островок из веток и коряг, выросший на отмели. С минуту постояли, каждый думая о своем.

Тогда они словно торжественно поклялись и каждый перед собой, и друг перед другом, хоть и не произнесли ни единого слова, что такого больше не повторится…

За долгие три года скитаний по уральской тайге тяжело было и горько, а часто просто невыносимо. Бывало, что и свет белый становился не в радость, однако клятву, что они дали тогда у водопада не нарушали и всегда с миром расходились с Ним, настоящим хозяином!.. И пусть было совпадением или случайностью, но каждый раз после этого словно кто невидимый посылал им удачу.

Сначала друг перед другом хорохорились, относились к этому игриво, с шутками да смехом, однако каждый понимал, что в душе это уже серьезно и надолго. Так и осел в молодых головах тот случай и остался навсегда… Мало того, не ведая, почему и как, но они стали чтить и священные места вогулов и их общественных, и семейных идолов и духов; даже одаривать их по возможности тем, что было у них в избытке; уважительно относиться ко всему, что создали и чему кланялись живущие здесь простые, добрые и мудрые люди.

Оула открыл глаза. Тонкоструйный водопадик продолжал напевать сам себе что-то однотонное и незамысловатое. Он стал мягче и теплее в заходящих лучах солнца. Щедро разбрасывал оранжевых зайчиков среди серых камней и чахлой зелени.

«Вот ведь старость что вытворяет! – с приятной медлительностью думал Оула. – Столько лет прошло, а будто вчера было!.. Эх, Максимка, Максимка!..» – глядя на игривый ручей, Оула не спешил «выключать» нахлынувшие воспоминания.

…Как Максим обрадовался, когда ему все же довелось однажды выведать у старика-вогула про эту Бабу его, Золотую. Как они, толком не отдохнув, голодные и измотанные кинулись на ее поиски аж в самые горы… Чуть не утонули в болоте, прежде чем добрались до них. Потом лезли, выпучив глаза по голым скалам. Площадка, на которую они, наконец, взобрались, была буквально завалена оленьими костями. В скальных трещинах были понатыканы тряпичные узелки с монетами да человечьими фигурками из олова, с наконечниками стрел из бронзы. А у отвесной скальной стены угрюмо стояли деревянные идолы-мэнквы…

На востоке, со стороны Восхода высилась одинокая гора с полуразваленной скальной вершиной, в сумерках похожей на развалины средневекового замка. На западе площадка заканчивалась глубоким ущельем, за которым к поднебесным вершинам массивного горного хребта круто убегал ровный, чистый склон, напоминающий гигантскую морскую раковину.

Максим был невероятно рад, что место походило на то, что описывал старик.

– А теперь будем ждать! – торжественно проговорил он, глядя на своих приятелей воспаленными глазами. – Это можно увидеть, по утверждению старого вогула, только в это время…, потом опять жди целый год. Поэтому я и гнал вас сюда в таком темпе. – Максим опять склонился к куску бересты, на которой были едва заметны какие-то знаки, схемы… – Все правильно!

Ждали всю ночь. Оула с Ефимкой еще как-то покемарили, прижавшись друг к другу, кутаясь в рваные оленьи шкуры. А Максим не спал. Он ждал своего звездного часа. Сколько и о чем он только не передумал за ту ночь!?

Никто толком не знал, зачем они забрались на такую высь. Не знал и сам Максим. Но то, что здесь должно что-то произойти – уже никто не сомневался. «С первыми лучами!.. С первыми!..» – не переставал твердить Максимка, едва сдерживаясь…

Утро наступало долго. Сначала зарозовели вершины хребта. Они плавно насыщались, будто зрели, пока не вспыхнули сильным оранжевым светом взошедшего солнца. Небо получило свою глубину. А на дне ущелья заворочался и начал подниматься лиловый туман. Все вокруг затихло и приготовилось… Максим метался по площадке. Заглядывал в скальные трещины, под огромные камни, пытаясь их сдвинуть… Его нетерпение достигло предела. Оула с Ефимкой поглядывали на приятеля с тревогой.

А чистое, прозрачное утро входило в силу. Уже весь хребет горел золотом! Туман рос, поднимался на глазах.

– Смотрите, что это!.. – Ефимка выбросил дрожащую руку в сторону хребта.

На его золотистом склоне четко проступила огромная тень в виде женской фигуры с ребенком на коленях. Женщина сидела ровно, глядя куда-то вдаль, туда же смотрел и ребенок.

«Боженька!.. Всевышний!..» – воспаленное сознание Максима было на грани…

…Гладко зачесанные волосы на затылке женщины были собраны в пучок. Высокий, отвесный лоб по-гречески сразу переходил в прямой, чуточку удлиненный нос. Тонкие губы, выпуклый подбородок, длинная шея, едва заметная грудь… Ребенок сидел столь же ровно и во многом походил на женщину.

Эта огромная парная тень медленно двигалась вправо и вниз… к туману.

Максим с Ефимкой, а потом и Оула опустились на колени и перестали дышать. В эти первые минуты они не отдавали отчета своим действиям, не пытались анализировать это природное явление, они, как и тысячи, а может десятки тысяч предшественников предавались удивительному чувству – сопричастности явлению, чуду, выходящему за рамки обычного, земного!..

Минута за минутой пробегали как мгновения, а они боялись моргнуть, шевельнуться, даже думать… Хотя в голову Оула настойчиво билась мысль, что вот для этого он и жил, наверное, все это время, терпел, лишился Родины, родных и близких…

Максим боялся, что это все вдруг окажется сном…

У Ефимки все плыло в глазах, и силуэт начинал походить на его мать, а на коленях был он, только маленький…

Вдруг, когда изображение коснулось тумана, голова женщины стала терять контуры профиля…, исчез нос, губы, затылок…, появились обе щеки, уши…, она…, она повернулась!..

– Она смотрит на нас!.. – испуганно прошептал Ефимка. – Максим!?…

Максим только сейчас стал приходить в себя. К нему возвращалось сознание, голова трезвела. И когда изображение почти пропало со склона, сломалось и бесформенно закачалось на волнах тумана, Максимка развернулся и взглянул на вершину горы, за которой вставало солнце, откуда ночью доносились тихие вздохи, глянул и вскрикнул от неожиданности!.. Как раз в это мгновение и ударил по его глазам сноп света…, солнечный луч, скользнув мимо двух разновысоких останцев, осветил их площадку.

Пообвыкнув, Максим вновь взглянул на гору – волшебство прошло. Обычный день входил в свои права. Развалины скал ничего необычного из себя не представляли. Надо было очень постараться, поднапрячь воображение, чтобы увидеть в них что-нибудь необычное и тем более, женский силуэт да еще с ребенком на коленях.

С того дня Максим потерял покой окончательно. Он рыскал по горам, вновь и вновь встречал рассвет на той площадке, но уже ничего подобного не случалось. Облазил вершину одинокой горы с развалинами на вершине, но все без результатов.

Близилась их вторая таежная осень. Нужно было выходить к какому-нибудь зырянскому паулю или вогульскому юрту. Сделать запасы, обзавестись новой одеждой, да мало ли забот перед зимой…

Но Максим был неумолим. Он как одержимый, едва светало, убегал к горе и искал, искал, искал, как некий немец, о котором он сам же и рассказывал, что искал целый город…

И нашел!..

Накануне первого снега, когда спать в маломальской землянке было уже невыносимо, ближе к вечеру появился Максим и, трясясь как в страшной лихорадке, устало опустился у костра.

– Я нашел пещеру!.. Братцы, Она там!.. Я ЕЕ по запаху чую!.. ОНА там!.. Там!.. Там!.. Там!..

Пещера оказалась не на горе и даже не рядом, а совсем в другом месте, на склоне какого-то незначительного отрога, заросшая кустами и молодыми деревьями. Как он ее отыскал, можно было только удивляться.

Многое говорило о том, что некогда здесь было паломничество идолопоклонников. Вокруг входа как старый заброшенный забор стояли и лежали деревянные изваяния, почти полностью сгнившие. Некогда широкая тропа перед пещерой раньше переходила в просторную площадку, сейчас была густо заросшей молодыми елями. Разрытая Максимом почва в ее центре обнажила множество углей – былое костровище. А на старых деревьях вокруг площадки висели замшелые рогатые оленьи черепа некоторые из них даже вросли в эти стволы.

– Так пошлите, че ждем!.. – подскочил Ефимка. – Только смоляных кореньев и бересты надо побольше заготовить.

– Ты там был, Максим!? – Оула спросил тихо, осторожно, но вероятно именно такой тон и породил бурный взрыв искателя сокровищ.

– Да! Да! Да!.. – неожиданно визгливо закричал Максим и затряс головой. – То есть, нет!.. – Он вскочил и начал крушить все, что попадалось под руки и под ноги. Он распинал головешки, вырвал опоры землянки, с грохотом зашвырнул в кусты котелок с чашками… Оула схватил его, попытался унять, но тот вырвался и продолжал все валить и ломать, что настроили ребята. Вдруг его отчаянные крики и ругань перешли в хохот дикий, некрасивый, шальной… Потом он переломился, обхватил голову руками и как раненый, издав вымученный стон, повалился на холодную землю и стал кататься по ней в каком-то тупом отчаянии, ничего не слыша и не разбирая… Через минуту затих, продолжая редко дергаться от затухающих рыданий. Друзья помогли подняться…

– Вход… завален… огромными камнями…, – произнес Максим после своей истерики, произнес тихо, отрешенно, будто о чем-то постороннем, что его никак не касалось. Он сидел у нового костра, сжавшись в комок, испачканный землей и сажей. Мокрые глаза делали его жалким и маленьким.

А к утру Максим заболел. Его маломощный организм не выдержал изнурительной нагрузки и надолго забарахлил…

«Эх, Максимка, Максимка, что ты тогда значил для нас!..» – Оула с трудом оторвался от воспоминаний. Солнце перевалило за горы и сделало их плоскими, фиолетовыми, тревожными. Маленький водопадик стал сереньким, печальным и скучным, как и все вокруг, лишившись теплого света. Вот и его, Оула, едва солнце скрылось, перевалило за острые зубья скалистых вершин, будто кто легонько потряс за плечо… Он оглянулся. Шагах в пятидесяти стояли две упряжки, его и внука Ромки, который, свернувшись калачиком, спал на своей нарте.

Оула улыбнулся. Окончательно расставаясь со своими воспоминаниями, он глубоко вздохнул и поднялся. Голова и тело были в порядке, как после доброго сна.

– Роман Васильевич, поднимайся, поехали домой… И где наш гость!?.. Я его вроде бы с тобой видел?

Мальчик вскочил, уронив на землю выскользнувшую книгу:

– Что!?.. А-а, поехали деда…

– Что это ты читаешь? – Оула нагнулся. – Я думал учебник, а ты опять эту хренотень, «Таежные приключения».

– А что, сам же покупал.

– У тебя экзамены весной, а ты всякой дрянью башку забиваешь… – не злобно журил внука Оула.

– Что ты волнуешься, сдам и поступлю.

– Мне не просто «поступлю», мне надо, чтобы ты крепким инженером стал. Электричество от ветра сделал, коптильню, колбасное производство наладил, свою факторию открыл…

– Ну, деда, сколько можно об одном и том же!?

– А он приключения читает, как будто здесь ему мало… Приключения!

– В книжке интереснее. А у нас какие могут быть приключения!? Если Прокоп маленького медвежонка прикладом за то, что тот ему в ногу вцепился и до крови поранил – это что приключение или глупость!?

– Ладно, – стал строже Оула. – Поехали!

Глава четвертая

По многолетней привычке Андрей Николаевич Бабкин проснулся как обычно. И не оттого, что вагон на очередных стрелках стало сильнее бросать из стороны в сторону, а просто в свое время.

Было еще темно. За окном сплошной стеной бежал сказочный лес. Его черный силуэт, щетинясь колючими верхушками, то подступал к поезду, отражая четкий перестук колес, то далеко отбегал. Время от времени состав вдруг резко вырывался из объятий темного леса, выскакивал на широкий простор, эхо пропадало, становилось тише, и тогда казалось, что вагон слегка приподнялся над землей и летит…

Бабкин забросил за голову руку, нащупал рычажок выключателя под ночником и щелкнул: «О-о, дома-то скоро восемь, а здесь, стало быть, – он быстренько отнял три часа, – ты смотри, всего пять утра!». Напротив внизу и на верхних полках богатырски храпели земляки. Поезд продолжал дробно отстукивать железом, сонно поскрипывать и повизгивать суставами.

Долго лежать в постели Бабкин не любил, поэтому стал одеваться. Нашел свои тапки в куче обуви, поднял упавшую простыню неспокойно спящего Сергея Яптик, взял полотенце, туалетные принадлежности и вышел в коридор.

Прикидывая в тусклом свете, в какую сторону ближе до туалета, Андрей Николаевич в удивлении вскинул брови: «Эт-то кому не спится!? Не мой ли!?» На откидном сидении у предпоследнего купе к нему спиной, понурившись, сидел человек. «Вот те на! Опять Нилыч!.. Да он что спать разучился, что ли!?.. Вчера не спал, да и позавчера!.. Ну да, как сели в Лабытнангах, так еще и не видел его спящим… Во дает!?»

– Не спится, а, Нилыч!? – Бабкин обошел старика и с интересом посмотрел на него сверху.

Тот не ответил и даже не кивнул. Продолжал смотреть в темное окно. Бабкину стало неловко.

– Что молчишь Олег Нилович? Я говорю, полежал бы, третью ночь не спишь…

– Не хочется, Андрей Николаевич, – наконец, отстранено произнес тот, не отрываясь от окна.

– Ну-ну, тебе виднее, – слегка обиделся Бабкин и прошел в туалет.

«И что ему, действительно, не спится!? – накладывая помазком на щеки пену, думал Бабкин. – Точно посторонний… Ни за общий стол тебе, ни выпить, ни разговор поддержать… Странно… Со мной холоден. Вот и делай добро людям!.. И что меня дернуло за него хлопотать!? Сидел бы сейчас у себя в чуме и настроение не портил людям…»

Поезд резко дернуло сначала в одну, потом в другую сторону, и Бабкин едва не порезался. «И что же он так рвался за границу!? – бритва замерла в воздухе… – Что ему там надо!? Странно все это, ох как странно!..»

Впервые Андрей Николаевич Бабкин услышал о непримиримом частнике, категорически не желающем вступать в колхоз, давно, даже очень давно, еще в свою комсомольскую бытность. Тогда совсем молоденьким, сразу после окончания сельскохозяйственного института Андрей Бабкин и приехал по распределению на Ямал. Энергичного, веселого, молодого специалиста попридержали в Окружном Комитете комсомола на недельку-другую, да так и оставили секретарем. Лихо закрутила живая комсомольская работа. Всю тундру пришлось исколесить вдоль и поперек по земле, по воде и по воздуху. Быстро вырос до «первого». Но то ли по крови был зоотехником, то ли захотелось самостоятельно похозяйничать, а только через некоторое время Андрей Бабкин упросился в тундру. Отпустили. Дали совхоз «Полярный». Вот тогда-то и познакомился он поближе со своим соседом Саамовым Олегом Ниловичем, угрюмым мужиком со странной отметиной на лице.

Нилыч, как он стал его называть, оказался крепким и умелым хозяином. Бабкин многому научился у него. Помня народную мудрость, «сосед дороже брата», помогал и сам, чем мог, когда продуктами, когда транспортом, а когда и словечко за него замолвит…, да мало ли что бывает среди соседей…

Вот и на этот раз не мог не помочь с поездкой. Уж больно настойчив был старик. А теперь воротится…, разговаривать не хочет… Странно все же, что же его так тянет в эту Чухню!?..

«Погоди…, погоди…, погоди!.» – Бабкина аж в жар бросило от неожиданной догадки. Он уставился в туалетное зеркало, совершенно не видя отражения своего недобритого лица. «Это как же понимать!?.. Выходит, что я еще и руку к этому приложил!?..»

Андрей Николаевич опять же привык продумывать свои дела по утрам. Он доверял утренним мыслям и давно считал, что именно за первый час после сна программируется весь его день, и редко бывало, чтобы его планы менялись или не подтверждались его ощущения, интуиция, крайне редко.

По-этому когда ударило в голову горячее и очень смелое предположение, в самой глубине живота похолодело: «Так и есть!.. …Значит, Саамовы решили рвануть за бугор!.. А старик, – Бабкин покосился на дверь, – едет готовить посадочную площадку, что ли?!.. Но откуда у них капитал?!.. Ума не приложу!?.. Как же меня угораздило связаться!.. Раньше хоть кагэбешников приставляли к делегациям, с них и спрос был, а сейчас как!?.. Теперь с меня спросят… Вот дурак, ну и ду-рак!.. А еще по своим каналам его документы оформил…Тридцать лет знаю!.. Дун-дук!.. Да, он как родственник мне!..Ду-рак!..»

Замелькали предстанционные огни. Поезд заметно сбавил ход.

Бабкин торопливо добрился, умылся и вышел в коридор: «Это на чем же он капитал сколотил!? Не на мясе же… Сам ему помогал нынче с реализацией… Ни хрена он не заработал…»

– Ну вот, кажется и Выборг! – Бабкин взглянул на Нилыча. А тот вроде как и не слышал, сидел в прежней позе и смотрел куда-то мимо проплывающего пустого перрона.

«Смотреть за ним надо в оба… Соскочит, меня же за яйца возьмут и затаскают, и хрен больше за рубеж пустят…» – Андрей Николаевич почувствовал как сильнее заколотилось сердце и мелко закололо в промежности.

– Олег Нилович, не в службу, а в дружбу, поднимай наших. Ты в своем купе, а я у себя подъем устрою. Все равно сейчас пограничный контроль.

Нилыч покорно поднялся, как показалось Бабкину, немного испуганно взглянул на него и, не мешкая, пошел в свое купе. Поезд заскрипел, завизжал и резко остановился, словно врезался в препятствие.

Шумно зашли бодрые, деловые пограничники. Для них словно и не было бессонной ночи. Между собой разговаривали громко, с полуобидными подначками, будто никого, кроме них, не было в вагоне. Когда дошла очередь до ямальской делегации, Бабкина поразило поведение Нилыча. Его было не узнать, старик не сидел на месте, он то и дело вскакивал, снова садился, сцеплял и расцеплял пальцы, облизывал сухие губы, с усилием отводил глаза от проверяющего и, конечно, не мог не вызвать подозрения. Молоденький офицер в зеленой фуражке задержался с его паспортом. Он вновь и вновь вглядывался в страницы, сличал фотографию с оригиналом, пока, наконец, не посерьезнел лицом:

– Филипчук!? – приказным тоном бросил он в коридор.

– Я, товарищ старший лейтенант…

– Останешься за меня, – офицер кивнул головой на Нилыча, как на неодушевленный предмет, – я сейчас.

В дверях появился еще более молодой паренек в фуражке и с интересом уставился на старика Саамова.

– Все оставайтесь на своих местах, сейчас все выяснится…, – с полуулыбкой служебной овчарки проговорил солдатик и демонстративно поправил кабуру с пистолетом.

Все в купе замерли. Никто не разговаривал, не смотрел друг на друга. Люди вдруг стали маленькими, незначительными, а в проеме стояло могучее «государство», вернее государственная машина с погонами и при оружии…

«Все!.. – у Оула перехватило дыхание. – Побывал дома!.. – тело обмякло и повисло, точно на вешалке. – Ведь вот она Финляндия, рукой подать, настолько рядом, что и во сне не приснится!.. Почему так не везет!?..»

Оула едва сдержался, чтобы ни крикнуть этому «государству» в фуражке: «Пустите меня…, вы представить себе не можете, сколько лет я ждал этого!.. Пустите, я пешком пойду, поползу, мне ведь только взглянуть…, посидеть на берегу, услышать родную речь, постоять у могилок…, пусти-и-и те!..»

Когда Бабкин Андрей Николаевич сказал, что он все устроил, и они едут в Финляндию, Оула не поверил в… «сказку». Не поверил сознанием, а сердце сладко защемило сверху, да так и не отпускало долгое время. Поначалу растерялся. Все ждал, что Андрей Николаевич сам или через кого-нибудь передаст, что, дескать, пошутил, что его паспорт оказался не действительным или еще что-нибудь в этом роде… Но время шло, и Оула все больше и больше начинал верить в эту «сказку». С того самого времени и пошли перебои со сном. Совсем замкнулся, поскольку теперь все свободное время рисовал и рисовал в сознании картины встречи с домом и родными. Однако, его жизнь, как река за многие годы иначе изогнула свое русло и давно текла в другом ложе. А память, как многослойный донный грунт осталась в прежнем русле, улежалась, затвердела, заросла… Теперь приходилось расковыривать ее, тормошить, снимать слой за слоем…

Когда садились в поезд на станции Лабытнанги, еще были сомнения, а как поехали – окончательно поверил.

Пересекли «Камень». Опять вырвались на ровные, тундровые просторы. Оула ехал по той же дороге, по которой его везли сюда в сороковом. Колеса вагона, будто часы отстукивали время назад… Хотелось зажать уши и не слышать, как стучится к нему то время. В голову лезло все разом, наползая одно на другое. Первая ночь в поезде оказалась кошмарной. Едва Оула закрывал глаза, как из темноты наплывали лица знакомые и совсем чужие, изможденные, испуганные, неживые. Они заглядывали ему в глаза, смотрели на него своими страшными, черными провалами, тянулись, пытаясь прикоснуться к нему, залезть в него… Оула вставал, одевался, выходил в коридор и садился на откидное сиденьице, да так и дремал до утра.

Котласа он не узнал. А дальше и вовсе все было незнакомое. Москву не понял. Никита много и подробно рассказывал про столицу, наказывал отцу куда сходить, что посмотреть. Однако, перейдя с Ярославского вокзала на Ленинградский через чудовищное, как ему показалось, скопление народа, Оула отказался от запланированных экскурсий по городу и остался в зале ожидания. Тем более что силы от бессонных ночей были на исходе. Так и просидел до вечера, ожидая «Льва Толстого» – поезда Москва – Хельсинки.

После Ленинграда Оула кожей, кишками почувствовал приближение Дома. Отсчитывал каждый километр про себя, если не метр. Сломайся поезд, остановись, он бегом припустит…

И вот Выборг. Оула никак не ожидал, что здесь будет самое страшное для него. Будет то, что он едва вынесет. И если не была бы столь велика цена этой поездки, цена в пятьдесят лет жизни, то он не перенес бы того, что с ним произошло в двух шагах от Дома…

– Все в порядке, вот прошу, – молоденький офицер протянул сникшему Оула паспорт, – служба…, – козырнул и прошел дальше. И почти сразу же к ним в купе заглянуло еще несколько человек в другой форме.

– Таможенный осмотр. Ваши декларации, – строго проговорил один из них.

Оула опять растерялся. Он не знал, что это за служба, но, судя по тону и строгости лиц, понял, что это тоже «государство» и тоже способное на все.

– Что везем? А это что у вас? Откройте, пожалуйста, все чемоданы и сумки… Та-ак, а теперь освободите купе… А вы, гражданин, задержитесь…

Это относилось к Оула. Он вздрогнул и опустился на лавку.

– Нет, нет, встаньте. Что везем!? – мягким, доверительным тоном спросил все тот же голос.

– Так…, вы же все… посмотрели… – замямлил Оула.

– Я не об этом, – мужчина, судя по возрасту и знакам отличия на маленьких погонах, был старшим. Он основательно уселся за столиком, расстегнул пуговицы на кителе. – Я жду…

– Извините, не понял…, – Оула пожал плечами, – вы что хотите!?

– Ладно, дед, бабке своей лапшу вешай…, а нам выкладывай, что везешь и учти, время против тебя тикает… – уже по-простому добавил кто-то за спиной.

– Простите…, но я ничего… не могу понять!.. Вы что от меня хотите? Что выкладывать, взятку что ли!? У меня нет лишних денег, да и то они все у руководителя группы, у… Андрея Николаевича…

– Ты че лепишь, старый!? – опять грубо раздалось за спиной.

– Погоди, Борисенко, – начальник смотрел на Оула уже ненавистным взглядом.

– Ну что ж, гражданин, – начальник окинул Оула нехорошим взглядом, – мы предупреждали… – сделал паузу и решительно добавил: – Все, начали по полной программе ребятки…

И начался знакомый мерзкий шмон. Начальник продолжал вальяжно сидеть за столиком, а его подчиненные выворачивали, трясли, мяли, прощупывали, простукивали и не только вещи Оула, но и все, что было в купе.