Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Первая пуля ожгла Потепку в поясницу. Он чуть ослабил давление своих могучих рук. Вторая больно впилась и зажгла бок, заставив его разжать хватку… Третья, тупо сотрясая все тело, ударила в горб и странным образом точно отключила боль!.. Потепка с новой силой навалился на обидчика, продолжая кромсать его мокрое, липкое тело. Он уже ничего не видел и совсем слабо чувствовал. Единственное, что знал наверняка: его добивают. Добивают насмерть, как добивал он сам, когда промышлял «мохнатых». А пули все входили и входили в его большое податливое тело, ударяясь о кости, застревая глубоко внутри.

Когда наган Щербака уже в холостую сухо щелкнул раз, другой, Анохин был тут как тут:

– Дайте мне…, товарищ капитан, дайте… я его добью! – в азарте орал он.

– Погоди, дура! – так же в запале орал Щербак. – Под ним Епифанов!

Но Анохин словно не слышал капитана, он был крайне возбужден. Процесс расправы над врагом нередко бывает заразительным, тем более, если его проводит сам командир. Глаза Сереги Анохина были на выкате, винтовка тряслась в руках, лицо покрывали красные пятна, оно то и дело неприятно гримасничало.

– Дайте я его…, дайте, товарищ капитан!

– Дай сюда винтовку, болван, я сам, – протянул руку Щербак. И в это время Анохин выстрелил…. Сильная пуля легко проскочила через одно тело, не встретив препятствий и, пройдя второе, ударилась в позвоночник, и затихла.

И сразу наступила тишина, какая бывает, когда закладывает уши. Собаки безголосо открывали пасти, застоявшаяся лошадь беззвучно всхрапывала, трясла головой, капитан кукольно размахивал руками, широко раскрывал рот, что-то крича Анохину….

Все произошло на глазах Максима. То, что он увидел, было невероятно, дико и мерзко! Особенно эта нелепая, глупая драка. Затем стрельба ошалевшего капитана…. Последний выстрел Анохина, после чего и горбун, и Гоша затихли, и теперь лежали высокой кочкой. Все это не укладывалось в раскаленной голове Максима. Ноги плохо держали, он сидел на старой, полуразвалившейся нарте, положив рядом с собой тяжелую надоевшую винтовку. Простуда привычно и умело скрутила его, бросая с маху то в жар, то в озноб.

«Значит, Серега Анохин добил и вогула, и Гошу Епифанова! Странно! Зачем он это сделал!?…» – Максима легонько тошнило. – «Нет, это меня еще ночью, на палубе прихватило, а сырой снег добил уже окончательно,» – переключился он на причины своего теперешнего состояния. «Странно, почему я не слышу?… Что там орет наш красный командир?… Дело-то уже сделано!.. Он хотел крови, получил!..» – Максима слегка покруживало.

На этот раз Ефимка испугался сильнее, когда появились военные. Они сразу начали стрелять и убили двух собак, вернее одну убили, а вторую серьезно ранили. Но не это было главное, от чего у него возник страх.

Накануне, перед тем как пошел снег, который потом быстро и растаял, стало уж как-то больно темно и тихо. Летом так бывает перед большой грозой. Но и после того как прошел этот смешной снегопад, напряжение вокруг не спало…. Птицы так и не запели. Ни единого движения вокруг. Даже висевшие на длинной веревке какие-то тряпицы замерли, боясь пошевельнуться. «Шипка не латна, атнака!..» – время от времени тихо шамкала старая бабушка Аникэ.

И беда не заставила себя ждать, налетела не грозой и бурей с неба, а пришла из леса!.. Навалилась всполошной стрельбой из длинных ружей, грубостью и невиданной в этих местах жестокостью.

Опять Ефимку волокли за шиворот. Волоком притащили и бабушку Аникэ, и Агирись. Даже, похожего на чум, силача Потепку, почему-то тащили, хоть тот и не упирался. А старичка Филарета, несколько дней добиравшегося до Нярмишки полечить больную ногу, так его вообще, за больную ногу же и проволокли к нарте.

Страх был и оттого, что этим людям невозможно было противостоять как дождю или ветру. Они всесильны, вездесущи и жестоки, как лесные духи!.. Было такое ощущение, что они очень легко могут всех их прихлопнуть как мух или комаров…

Ефимка ошибался, думая, что они пришли за ним и раненым незнакомцем, которого они подобрали с матерью на железной дороге. Военные искали еще и дедушку Нярмишку.

– Че, сученок, думал конец кина…, – выказывая свои огромные, редкие зыбы, довольно скалясь, произнес тот самый огромный детина, что таскал Ефимку за волосы, – не-ет брат, от нас хрен уйдешь!.

Островерхая суконная шапка с большой тряпичной звездой сидела на нем как-то весело, боком, отчего его широкое в скулах, рябое лицо с маленькими темными глазами-букашками, казалось простодушным. Однако это впечатление было обманчивым. Почти не меняя выражения, этот великан бил и бил доброго Потепку, к которому Ефимка успел привязаться.

Ефимка будто бы на себе ощущал эти тяжелые глухие удары…. Опять заныл затылок, и затрещали на голове волосы. А когда заскрежетали зубы горбуна, Ефимка ощутил соленый привкус у себя во рту… Он будто бы вместе с Потепкой, бросился на обидчика, рвал и рвал этого рябого, руками и зубами пока… не стали входить в Потепку пули из маленького ружья их главного, в фуражке. Если пули забирали жизнь доброго горбуна, то у Ефимки они застревали вечной памятью. Теперь он будет жить с ними и чувствовать их всю свою жизнь, до последнего дня.

На то, что происходило дальше, «глубоко раненый» Ефимка уже смотрел другими, повзрослевшими глазами. Он отметил, что пролив кровь, главный военный очень быстро стал приходить в неистовство. Стал злобнее орать и размахивать своим маленьким ружьем. Угрожал всем. Глаза горели, а в уголках рта белела пена, как у бешеной собаки. Он дичал на глазах! Сбил на землю и стал пинать своего же подчиненного, который то ли отказался подчиняться ему, то ли был сильно болен!?… И тут появился дедушка Нярмишка. Вернее как он появился, никто не понял и не видел. Главный военный замер на бегу, оборвал свой крик на полуслове. Открыв рот, он таращил глаза удивленно и, как почудилось Ефимке, с испугом смотрел на маленького старичка в зашарканной одежде, стоящего перед убитыми на коленях. Слов не было слышно, но губы старика шевелились. Сморщенное лицо походило на кору дерева.

Щербак действительно стал плохо соображать, что делает. Погиб его военнослужащий. Погиб случайно, нелепо, от глупого, ненужного выстрела своего же сослуживца Анохина!

После чего голова Щербака вмиг раскалилась и вспыхнула, превратив мозги в кипящую массу, вытопив из себя весь здравый смысл. «Как же так, – пронзительно, нудным зуммером нависло недоумение над капитаном, – ну вот, только что он был счастлив, даже примерял майорские шпалы и гадал о повышении по службе и… н-на тебе! Потерю Епифанова ему не простят. «Здесь «контуженный» не козырь, так, шестерка сраная!»

– Убью, падлы! – наконец, вырвалась наружу боль. – Всех перестреляю, твари безрогие! – выливалась и обида, и безысходность. – Ур роды! – ревел голос капитана. – А… ты…, что!? – его раскаленные глаза увидели Мальцева, мирно сидящего на старой, полуразваленной нарте. – В штаны насрал, поганка вонючая!? – капитан подбежал к Максиму. – Чистеньким хочешь из этого говна выскочить!? А!?… Я тебя спрашиваю, жопа хитрая!? Небось, уже рапорт на меня сочиняешь, с-сука грамотная!? – Кулаки, а потом и ноги сами пришли в движение. Они били и били красноармейца Мальцева, а сам Щербак, как будто, наблюдал со стороны…

– Товарищ капитан, товарищ капитан! – подбежавший Анохин оторвал его от поверженного сослуживца. – Товарищ капитан, – красноармеец красноречиво мотнул головой в сторону убитых: там на коленях стоял… старик.

Щербак оторопел!..

– А-а, гнида с-старая, явился! – свистящим шепотом, через зубы выдавил, наконец, он. Подскочив к старику, капитан приставил к его голове наган и защелкал курком: – У-у-у, б…дь такая, – закрутился он в бешенстве, потом со всей силы пнул старика и зашвырнул ненужный наган куда-то далеко. – Анохин, винтарь…, живо!.. Хотя…, стой! – Щербак оглянулся на Мальцева. – Ну-ка, тащи мне лучше вон ту падаль. Хер-р он у меня целкой останется! Пусть и он свою жопу в говне испачкает!

Максим, поддерживаемый Анохиным, еле стоял. Его трудно было узнать. Лицо было разбито, из носа и рта продолжала сочиться кровь.

– От имени советской власти и трудового народа стреляй в старика, я приказываю…, – капитан сделал шаг в сторону, продолжая указывать рукой на барахтающегося старика.

В его глазах вдруг возникла бездна! Холодная безнадежная пустота! Даже Анохин вдруг понял, что капитан перестает быть человеком!.. И если Мальцев не убьет старика, капитан убьет Мальцева, а потом и его, да и никого не оставит в живых, ему попросту уже некуда деваться…

Максим мало что понимая, взял винтовку из рук Анохина, но тут же ее и выронил. Не успела она упасть на землю, как кулаки капитана вновь обрушились на Максима.

– Всех, всех в избу, – тонко, истерично заорал капитан, – и этих жмуриков, и этого подонка, – его голос вдруг сорвался на сип. Сам же подхватил старика, понес его как тюк. Перед крыльцом оглянулся: – Анохин, спички!

Обратно Щербак поворачивался очень медленно, как показалось всем, кто в это время смотрел на него. Эта мнимая медлительность была вызвана тем, что по другую сторону на капитана стремительно надвигалась крупная серая тень. Набегала точно звук от выстрела, словно падающая лесина…

Щербак видел как выпала из рук Анохина винтовка, как округлились глаза у людей, сбившихся в жалкую кучку, как отвалилась челюсть у Мальцева, пытавшегося приподняться… Щербак видел все это, недоумевал, продолжая разворачиваться в сторону избы.

В следующий момент тень бесшумно оторвалась от земли и нависла над своей жертвой. Неотвратимость трагедии была очевидна. Все, кто знал, что должно произойти, закрыли глаза, остальных судорожно передернуло от увиденного…

Довернув голову, Щербак так и не успел ни удивиться, ни испугаться, ни защититься… Огромная волчья пасть едва коснулась его длинной, жилистой шеи, как тут же рванула в сторону, веером разбрасывая вырванные внутренности!

Щербак еще стоял на ногах и, как ни странно, держал на весу старика, а голова безвольно запрокинулась набок, обнажив страшную рану, которая с хлюпаньем стала выбрасывать из себя вместе с паром и брызгами черные струйки уже былой жизни бывшего капитана. Подогнулись колени, и не выпуская старика, он так и повалился на деревянные ступени, под которыми, испуганно взвизгнув, шарахнулись в разные стороны двухнедельные щенки…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Спать в подобных условиях Виталий не мог. Во-первых, лежа с закрытыми, а точнее с зажмуренными глазами, он тем не менее ощущал, как две лампы ватт по двести каждая, буквально прожигают его насквозь. Во-вторых, переносная электростанция, от которой горели эти лампы, издевательски тарахтела прямо под окнами гостевого домика, куда его определили на ночлег. И в третьих, в этой огромной, со школьный класс комнате, несмотря на позднее время и утомление от прошедшего праздника, никто не спал.

Никак не могла угомониться группа из четырех человек окружного телевидения. Сидя на раскладушках вокруг своей зачехленной аппаратуры, на которой удобно расположились и закуска, и выпивка, они, едва ворочая языком, страстно пытались перекричать друг друга.

Рядом некто, крепко подвыпивший, возмущался политическими переменами в стране. Его собеседник встречно, почем зря клеймил международный сионизм, масонов и итальянскую мафию. Воздух был настолько прокурен, что при вздохе горло продирало точно раскаленным песком.

Скрипя всеми суставами допотопной раскладушки, Виталий выбрался из ее глубоко продавленного ложа. Вдел ноги в летчицкие унты, купленные накануне командировки на рижском рынке, накинул пуховик, и, взяв в руки шапку, вышел в коридор. В коридоре было значительно холоднее, зато темнее и тише. Его освещала всего одна слабая лампочка в самом торце. Повсюду, спрятав головы и руки внутрь своих малиц, прямо на полу спали неприхотливые оленеводы – недавние герои праздника. Им то ли не хватило места во втором более просторном доме-гостинице, то ли, отяжелев от выпитого, не смогли до него добраться…. Пришлось идти осторожно, переступая через спящих.

Выйдя на улицу, Виталий задохнулся от вкусного морозного воздуха. Сейчас движок подстанции бился как-то уместно, даже уютно, далеко разнося на морозе свой треск.

Сразу у крыльца и дальше вокруг домика, насколько свет из окон позволял видеть, темными кочками лежали олени, запряженные в нарты. Они то и дело тревожно вскидывали головы, грациозно водя коралловыми рогами.

Пообвыкнув в темноте, Виталий отметил про себя, как с наступлением ночи изменилось это веселое место полуйской фактории. Днем здесь было шумно и многолюдно. Оленеводы Полярного совхоза отмечали свой профессиональный праздник. И этот день действительно походил на праздник:

С крутого берега Полуя кто на чем, кто на больших нартах, кто на маленьких, детских, кто на кусках картона из-под упаковочных коробок каталась молодежь, звонко смеясь и повизгивая от восторга. А по замерзшему руслу носились «Бураны», из которых наездники выжимали все, на что те были способны. А те злились, заходили в истерике, далеко разнося свой рев по округе.

На берегу проходило главное – гонки на оленьих упряжках. Виталий невольно улыбнулся, вспомнив это захватывающее зрелище, с которым никакая машинная гонка не могла сравниться. Один за другим менялись конкурсы, соревнования, награждения, общий праздничный стол, важные слова окружного, районного и поселкового руководства…. И вот теперь кто-то еще догуливал, а кто-то спал без задних ног…

– Че, не спится, товарищ корреспондент!? – неожиданно донеслось из темноты. И почти тут же на желтое пятно, выпавшее из окна, шагнул крупный телом старик – смотритель фактории. Он же и истопник, и сторож, и продавец, и даже пекарь.

– Тут уснешь, – нехотя ответил Виталий.

Старик подошел степенно, обдал свежим перегаром с примесью курева и солярки. И без всякого предисловия, как это встречается на Севере, будто продолжил свой давний рассказ:

– …Я как освободился в шестьдесят седьмом, так и определился сюда. Покойный Василий Платоныч Шандыбин, царствие ему небесное, поспособствовал. А так никуда не брали. И ведь столько специальностей у меня, спроси!?… Теперь рад, что здесь осел.

Старика, казалось, не волновало, слушают его или нет.

– Видишь…, – повернулся он в сторону берега, – во-он там, на той стороне Полуя, на взгорке…, да нет…, куда там ночью…, я то вижу, а тебе уж утром покажу – моя старушка лежит. Целый сад ей там устроил….

Виталий посмотрел в ту сторону, куда указывал старик, но не увидел даже противоположного берега, а не то, что какой-то там взгорок, да еще что-то вроде могилки.

– Шумит движок-от? – переключился старик.

– Не то слово, – вяло отозвался Виталий, ощущая нарастающее раздражение к старику.

– Знать мало выпил, – сделал правильный вывод смотритель.

– Не налили – не выпил, – попробовал отшутиться Виталий.

– Ой, не подали, говоришь, дак айда пойдем, у меня сколь душе угодно…, – оживился дед.

– Да нет, я так…, я вообще-то особо не разбегаюсь в этом деле, люблю умеренно, так сказать, для настроения и вообще…

– Во-во и я за это… Ты бы знал, корреспондент, как мне вся эта алкашня остохренела!.. Нет, я не про оленеводов, их мы давно споили, я про тех, что сюда жрать, да бл…ть приезжают. Что тут летом творится!.. Полный атас!..

Он вдруг замолчал, поглядывая на окна, но потом опять продолжил:

– Щас «назвоню» тебе, а ты на бумагу, а!?… Пропишешь, нет!?… – старик лукаво скосил глаза.

– Да кому это надо…, везде бардак…, если не похлеще…, да и журналу, дед, эстетика нужна, что б все красиво было и пристойно… Он ведь «Северные дали» называется…. А дерьма всякого и в Москве выше крыши…

– Привозят мне ваши «Дали»…. Что ни картинка, благодать!.. По журналу, на нашем Ямале – жизнь малина!.. Рай, да и только!

– А то!

– Ну, пошли, а…, посидим как люди.… Твой журнал помянем… Пошли, журналист, ишь как подмораживает, завтра все в инее будет. Как звать-то тебя, парень, а то «журналист» да «корреспондент»!?

– Ну, пошли, дед, – неожиданно для себя согласился Виталий. А скорее и не было никакой неожиданности, просто старик нечаянно задел что-то внутри…

Виталий Богачев, редактор всесоюзного журнала «Северные дали», как, пожалуй, и каждый журналист мечтал о большой литературе. Текучка, авралы, смена редакций, личная неустроенность, легкий характер, болезненное профессиональное самолюбие, беспартийная позиция и ранимость души несли его «журналистскую лодчонку» по каким-то мелким, мутным протокам, крутили в сомнительных водоворотах, выбрасывали на мели, делали все, что хотели, не подпуская к большой воде.

А годы шли. Давно миновал тридцатчик. Многие коллеги запестрели на торговых лотках да прилавках яркими, толстыми книжками. С фальшивой усталостью глядели на Виталия с телеэкрана, делясь своими «скромными» успехами, с плохо отрепетированной небрежностью дарили ему свои книжки на различных встречах, презентациях, конференциях.

Виталий читал. Читал и завидовал. Завидовал, несмотря на качество писанины. И каждый раз решительно бросался к своему рабочему столу, доставал пачку чистой бумаги и… надолго задумывался над очередной незаконченной статейкой, вспоминал вдруг о долгах, о том, что пора бы навестить детей, что зарплата почти нищенская и так далее, и тому подобное. Утомленный размышлениями и угрызениями совести, разбитым неудачником ложился в свою холостяцкую с некоторых пор постель и тяжело засыпал. А утром опять летел, очертя голову, в редакцию и правил, сверял, звонил, пил чай, отвечал на письма…, когда ж тут до высокой литературы.

А мечта была. Давно определился с темой. В общих чертах был придуман неплохой, как ему казалось, сюжет. Искал натуру. Хотелось подобрать необычную личность!.. Чтобы списывать прямо с нее…. Но где там…, в наше время? Одни «герои криминала», с которых уже и так целые Джомолунгмы написаны всякого дерьма.

– …Я после нее ничего и не трогаю, – произнес старик, едва они переступили порог.

Задвинутый в редкий, низкорослый ельничек в два окна домик оказался чистеньким и необычайно уютным. Повсюду, действительно, чувствовалась женская рука, хотя дух жилища был не тот. Его запах выдавал долгое отсутствие хозяйки. Домотканые половички, занавески, покрывала, пожелтевшие, вырезанные вручную бумажные салфетки. На высокой кровати на фоне тканого коврика – пирамида подушек. Между рам – ягель. Над столом – самодельный абажур из бордового платка с бахромой. На стене в старинных рамках фотографии, картинки из журналов – все это теперь казалось декорацией.

– Проходи, проходи, садись… Можешь раздеться. Я люблю тепло. Дров, слава Богу…. Руки, ноги есть… – дед немного суетился, усаживая гостя за пустым чистым столом. – Я щас, мигом…, – кинулся обратно в сени.

Виталий еще раз огляделся. Белая, широкотелая русская печь была главной в этом доме. Она стояла почти посередине и очень удачно делила пространство на три части или зоны: спальную с высокой железной кроватью и старинным комодом, кухонную и что-то вроде гостиной-столовой, которую представлял квадратный стол, покрытый когда-то красивой, цветной скатертью и двумя стульями. Был еще широкий, деревянный диван с резной, наклонной спинкой.

– Вот я и говорю, все как при Анне Тимофеевне, царствие ей небесное…, – притворяя дверь, продолжал дед. Ему хотелось говорить о своей старухе.

А Виталий и не мешал. «Пусть говорит,» – думал он, впадая в какое-то вязкое, притупленное равнодушие. Он и первую граненую стопку, затуманенную, полнехонькую выпил как-то мимоходом, едва ощутив жжение в горле. И белые, перламутровые, с тоненькими бордовыми прожилками стружки жирного щекура пока не передали Виталию своего настоящего вкуса, нехотя таяли на языке.

– Ты с горчичкой его, с горчичкой, первая закусь у нас!.. – прямо из засаленной бутылочки дед налил в тарелку гостя желто-коричневой жидкости, которая даже на расстоянии слегка шибанула своей свежей крепостью. – Ну, давай, Виталий Николаевич, теперь за твою работу, за ваши «Дали», что б они еще дальше были, – улыбаясь, старик поднял свою тяжелую, натруженную руку с маленьким стаканчиком. – Как говорится, пишите, а мы читать будем. Ну, поехали.

– Погоди, Иван Касьяныч, – как бы там ни было, а первая стопка не прошла для Виталия даром, она поприжала хандру, освободила язык, – давай помянем твою хозяйку, земля ей пухом. – И, окинув взглядом помещение, добавил: – Уютно у вас!

Виталию с чего-то захотелось сделать приятное этому бесхитростному, радушному старику, оказавшемуся под конец жизни в одиночестве, поэтому он специально сказал «у вас», видя, как тот продолжает жить своей старухой.

Держа руку на весу, Касьяныч опустил голову и затих. Гулко ударила слеза о доску, на которой старик строгал рыбину. Вздрогнул, отвернулся и тыльной стороной ладони вытер глаза.

– Спасибо тебе, милый человек, на добром слове…, – и не глядя на своего гостя, дед опрокинул в себя водку. – Пойду, говорит, по голубику…. Это у нее первая ягода была, – после затянувшейся паузы продолжил дед, – собирала ее, холеру, быстро и много. Я вот ее не очень-то, эту голубику – вода и вода. Вот морошку да бруснику только давай, и грибочки!.. А она видно что-то понимала в этой ягоде. – Касьяныч снова потянулся за бутылкой. – Села в лодку и на тот берег. А там ее, этой голубики, как раз на том взгорке, тьма-тьмущая!.. Веришь, нет, ногу поставить некуда. И, пожалуй, каждый год так. Я колочусь, – старик поднял свою стопку, и, дождавшись, когда гость возьмется за свою, чокнулся с ним и тут же выпил…, – в ту осень я печь перебирал в гостиничной избе, а она ползает себе по взгорку, собирает ягоду. Я выйду на улицу чистым воздухом дохнуть, помашу ей, она мне в ответ. Опять выхожу, она сидит у березки. Помахал, она молчит. Думаю, видно пристала, уснула. В тот раз и комара, и мошки как-то было не очень много. Другой раз вышел, помахал, опять молчит. Тут-то меня и трясонуло!.. Забыл, что Полуй между нами. Гляжу, плыву уже, не раздевшись…. И вышел из воды, будто сухой. Вскарабкался на берег, ни ног, ни рук не чую!.. Подхожу к своей Анюте, а она…, – звякнув тарелкой, дед встал и ушел за печь. Долго сморкался, кашлял, бренчал чем-то. Потом вышел. Глаза влажные, красные. Телом сморщился, стал даже меньше ростом. – Ручки сложила эдак, – старик показал, как, – и словно спит. Морщинки разгладились и будто моложе стала.… На том взгорке я и похоронил ее. Тот берег веселее. Он повыше будет. И голубики, «заразы», еще больше стало. Когда тихо, сяду у самой воды и говорю с ней. А по воде слова далеко-о слышны.

Старик надолго затих. Виталий терпеливо ждал продолжения. Алкоголь растопил равнодушие, собрал осколочки самолюбия и склеил, как мог. Появился аппетит, и он потянулся к оттаявшим, мокрым и скользким уже тонким пластинкам рыбы.

– А тут, – старик вдруг неожиданно улыбнулся, – слышь!?… И года не прошло, как у меня…. Ох, и смех, и грех говорить-то…, стыдоба, одним словом. Слышь, нет, «шалун-то» мой вдруг баловства захотел!.. Я терпел, терпел и думаю, а-а раз живу.… Ну и собрался в поселок. Привезу, мыслю, каку бабенку, не молодую, не старую, да пош-шупаю!..Сел в лодку, слышь, нет, а с того берега Анечкин смех!. А-ха!.. Смеется моя бабка, заливается…. Я посидел, посидел, да и вернулся в избу. И, веришь, нет, как рукой сняло…

– Пойду на двор выйду, – Виталий тяжело поднялся.

– Если по-маленькому, понужай с крыльца, весна все смоет.

Каждый раз, видя это волшебное явление, Виталий смотрел и не мог насмотреться. Почти над самой головой на фоне черного неба разыгрывалось фантастическое представление цвета. Точно кто играл с гигантской, муаровой лентой, подсвечивая ее с разных сторон.

За спиной коротко взвизгнула дверь, выбросив далеко на снег узкую, желтую полосу. Вышел Касьяныч.

– А-а, это не пересмотришь. Пойду шабашить электричество, было приказано в двенадцать…, – дед, словно и не пил, резво, похрустывая снегом, пошел отключать подстанцию. Через минуту ровный, уже ставший привычным треск вдруг сломался, пошел вразнобой и, чихнув напоследок раз-другой, затих. И в тот же миг Виталия ударила по ушам тишина, она ошеломила его, потрясла!… Фактория враз и ослепла, и оглохла. Ни единого огонька, ни единого звука. А над головой торжественное дрожание живого цвета. Виталий задрал голову и никак не мог оторваться от этой чарующей пульсации пластики и цвета. Но чего-то не хватало в этой величественной картине. Что-то было не так. И тут он понял, поймал себя на том, что для полной гармонии в этом расцвеченном небесном величии не хватает… музыки. Он весь напрягся, но кроме мелодичного звона в ушах после тарахтения подстанции ничего не чувствовал. «А ведь должна быть музыка, – думал Виталий, – вернее она есть, но я ее не слышу, как не слышу, например, звуков микромира. Здесь музыка должна быть неземного порядка, и она обязательно должна быть раз есть движение цвета!..»

Жалобный скрип снега под ногами Касьяныча вернул Виталия из-под небесного купола.

– Не налюбовался еще…, а я дак, когда смотрю на это свечение, изнутри стыть начинаю. Этот свет мне будто душу примораживает. И Анна моя, покойница, боялась. Айда в избу, ишь как морозит….

Густо пахнуло керосином. Дед запалил лампу. Медовым цветом окрасились стены, печь, стол, диван…

– Ну что, еще по одной, писатель? – дед наполнил стопки.

Виталию больше не хотелось пить, тем более, что он стал чувствовать себя довольно не плохо, но старик опять задел за живое…. Рука сама потянулась к стопке, и он выпил молча, без тоста, не дожидаясь деда.

– Да-а, парень, что-то мешает тебе, а!?… Я говорю, что-то скребется в тебе, нет!?… – вкрадчивым голосом полюбопытствовал старик.

– Все нормально, Иван Касьяныч, так мелочи жизни, – Виталий махнул рукой и потянулся за закуской.

– Щас, погоди, парень, – старик взял оттаявшую, обструганную рыбину и вышел с ней в сени. Через минуту, как деревяшку, он строгал нового щекура, а рядом с пустой бутылкой матово светилась другая.

– Хо-ро-ша…, з-зараза!.. А, Виталий Николаевич!?… – старик осторожно поставил пустую стопку и проследил, как гость опорожняет свою. – Вот этот кусочек возьми или этот, и обязательно в горчичку…, а?… Что я говорю!?… – он опять оживился и подкладывал Виталию лучшие куски из кудрявой горки свежей строганины. – Когда мужик в твои годы за бутылкой задумывается, обязательно причина тому баба. Так, нет, журналист!? Хвостом, никак, крутанула твоя или сам че высмотрел, а!?

– Да нет, – ответил неохотно Виталий, – это я давно проехал.

– Иль силу потерял!?… – вскинул голову Касьяныч. – У меня есть знатные травки да корешки…, стоять будет как телеграфный столб!

– Да что ты, Иван Касьяныч, с этим тоже все в порядке, – Виталий закинул себе в рот очередную рыбную стружку.

– Ну, тогда деньги, чтоб они горели синим огнем!? – старик перегнулся через угол стола и участливо смотрел на гостя. – Тут, паренек, я тебе ничем не могу помочь. Мои деньги – вот…, – он красноречиво кивнул на обструганную рыбину, – ну, там, ондатра еще да лисица, куропатка или какая другая мелочь…, – старик сник, точно почувствовал себя виноватым в том, что не может помочь гостю.

– Не гадай и не придумывай, Касьяныч. Все гораздо прозаичнее.

– Тогда хворь остается, – не унимался старик.

– Я же сказал, не гадай. Что тебя смущает во мне? Молчаливость, так я всегда такой. Особенно когда выпью, всякие проблемы в башку лезут.

– Э-э, какие у вас могут быть проблемы в городах-то!?… Тепло и всегда колеса под жопой, ой, прошу пардона, под задницей. Хошь, по земле ездий, а хошь, под землей в метро!.. Лафа у вас там!

– Да ладно тебе паясничать. – Виталий поставил локти на стол, обхватил лицо руками и помял его. – Проболтался я две недели по тундре, Касьяныч, еще и День Оленевода прихватил, а поездка опять впустую, ну, или почти впустую вышла.

– А пошто так!? – старик внимательно смотрел на гостя.

– Да-а…, не сделал я того, что планировал. Вернее, не нашел. Подожди, Касьяныч, не перебивай, – остановил он старика, открывшего было рот в очередной раз, – лучше налей по последней…. Задумал я одну вещь написать. Ну, не знаю, во что может вылиться, может в очерк, может во что-то посолиднее…, не знаю. – Склонив голову, Виталий ковырял пальцем в тарелке с размякшими стружками, забыв, что это еда… – Во всяком случае, мне так кажется.

– Ну, так и в чем же дело!? – не выдержал старик. – Пиши, почитаем. Я так…

– Подожди, Иван Касьяныч. Вот ты, к примеру, когда колданку надумал бы сделать, долго ли подходящую лесину искал?… То-то! Вот и у меня так. Нужна личность, понимаешь, необычная, интересная, со всякими там качествами… Главное – крепкая, цельная фактура! Она должна быть как стержень, вокруг которого весь замысел вертелся бы. Конечно, можно придумать эту личность, но это будет не то, совсем не то.

– Да-а…, ишь как у вас!.. Выходит, и врете-то вы не всегда!.. Интересно еж ежиху!..

– Тут мне Андрей Николаевич, директор ваш, пообещал познакомить с одним. Я командировку выбил, дела бросил, а того оказывается, еще в прошлом году схоронили. И сам Бабкин не знал. Стал своих бригадиров предлагать. А мне русский мужик нужен. Русский, понимаешь, который всю жизнь на Севере, личность, могучая, самобытная…

– Так тут, – задумчиво произнес старик, – если русский, то либо бывший зэк, либо какой-нибудь дуролом из администрации или конторы.

– Не-ет, мне нужен такой, чтобы был либо охотник, либо рыбак или, там, с оленями как-то связан. То есть настоящий мужик, независимый, самоценный, ну, как говорится, на котором мир держится!

Касьяныч задумался. Встал, прошелся до печки. Достал откуда-то с приступочка пачку папирос. Снова сел за стол, покручивая в пальцах беленькую гильзу. И, поймав удивленный взгляд гостя, виновато объяснил:

– Ограничиваю себя. В день по пять штук, не более. Еще при Анне Тимофеевне было заведено…. Она строга была на этот счет. Я тут одного чудика вспомнил, – перескочил старик на тему гостя. Он торопливо сунул в рот папиросу и, привстав со стула, потянулся к лампе. Через минуту по дому поплыл белесый дымок с резким, грубым запахом. – Конечно, не то, что тебе нужно, а так, к слову…. Русский, а точнее хохол, приехал на Ямал лет двадцать пять назад из Одессы. Приехал и остался. Живет с ненкой. Не расписанные. Она ему аж девятнадцать детей нарожала! Да!.. Живут в чуме, он пастухом работает, она – чумработницей. Правда, говорят, грязно и бедно живут….

– Пойду я, Иван Касьяныч. Спасибо за стол, угощения!… Хорошо я у тебя посидел!..

– Да кто тебя гонит.… Ложись вот на диван этот. Я сам частенько сплю на нем, когда лень раздеваться. Щас брошу, что помягче, и ложись себе, спи.