Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

В тот момент, когда Оула впечатался спиной в металлическую дверь камеры № 3 и медленно сползал по ней, вытягивая ноги, теряя ощущения запаха и цвета, в дежурное помещение ШИЗО вводили Учителя.

Лейтенант Якушев, напустив на себя привычную казенную строгость, равнодушно разглядывал высокого, сутулого старика, который, переступив порог, топтался на месте. Стекла его очков, едва оказавшись в тепле, запотели, превратясь в белесые, неприятные бельма.

– Вперед, двигай…, – грубовато бубнил конвоир, подталкивая заключенного.

Можно было привычно, ловко и быстро снять очки и протереть, но тогда незамедлительно раздался бы окрик: «Руки наз-зад!», да еще жди прикладом по спине, на которой и так живого места не осталось. Поэтому Учитель как слепой делал маленькие шажки в сторону яркого пятна горевшей настольной лампы, которое ему виделось сквозь плотную пелену.

Глеб продолжал снисходительно разглядывать нового зэка. К нему чуть боком, осторожно подкрадывался худой, изможденный старик в заношенной шапке с оторванным козырьком и опущенными ушами, почти горизонтально торчащими в разные стороны, коротенькой, куцей телогрейке, рваной и грязной. Башмаки явно с чужой ноги были растоптанные настолько, что об их прежней форме сказать было нечего. Двухнедельная щетина седых колючек чуточку скругляла острое, костлявое лицо с многочисленными коростами и ссадинами. Этот оборванный и грязный зэк походил на карикатуру.

Стекла очков медленно просветлялись, выявляя, как в фотопроявителе ироничные, глубоко посаженные глаза.

В груди у Глеба неожиданно ухнуло кувалдой, раз, другой…, сорвалось дыхание, ставшее частым и неглубоким. Он уже не отрывался от этих глаз по другую сторону стекляшек, вглядывался и вглядывался в них, будто отыскивая что-то забытое, давно утерянное.

– Па-вел… Петро-вич!? – Глеб едва узнал собственный голос. Он медленно встал со своего места. – Павел Петрович, вы!? – уже громче, продолжая ощупывать глазами лицо старика, проговорил Глеб. – Не может быть!?..

Кувалда продолжала лупить и лупить в груди. Щеки, как в детстве, обдало жаром.

Перед Глебом стоял профессор Постников Павел Петрович – светило, гордость и кумир студентов-историков Ленинградского госуниверситета.

Лейтенант вплотную подошел к своему бывшему наставнику. Стекляшки очков стали совсем прозрачными. Они неестественно увеличивали маленькие, слезящиеся глаза старика. Глеб смотрел прямо в них, ища по давней привычке главное, чем всегда отличался и привлекал к себе ученый. Он искал тот живой блеск, те веселые искорки, которые всегда источал профессор, которые легко перескакивали к окружающим, щедро даря им радость, зажигая интересом к учебе и жизни.

Истощенный, измученный профессор смотрел через Глеба ровно, спокойно и отчужденно. Глеб даже чуть отшатнулся, не найдя того, что искал. Глаза были другие. Да и разве он мог знать, какая беда прошла через них!? Как она выжгла, испепелила все, оставив после себя пустыню…

Закинув за спину руки, в нелепейшей одежде, сгорбившись, широко расставив ноги, старик, действительно, мало чем походил на университетскую знаменитость.

Глебу вдруг сильно захотелось, чтобы он ошибся, обознался, чтобы перед ним был не профессор Постников, а кто-то другой, чужой…

Сколько раз уже здесь, в Котласе, Глеб мысленно обращался к Павлу Петровичу. Пытался представить себе, что бы тот посоветовал как поступить в наиболее трудных и сложных ситуациях теперешней его жизни. А совет нужен был, ох как нужен…!

Первое время еще помнился их последний разговор. Да, на словах все легко и красиво, а в жизни – сикось-накось!..

Когда Глеб только-только прибыл сюда, он видел горе повсюду. В каждом несчастном пытался отыскать что-то человеческое, что-то уцелевшее. Рвал свое сердце по ночам наедине с собой. Но очень быстро жалость перешла в злость и раздражительность, а порой и жесткость. Стал глухим к воплям, дальтоником при виде крови. Забыл философию, глядя на смерть. Что вы хотите, он – солдат. Он выполняет приказ. Это его долг перед Партией и народом. Некогда думать и сомневаться. Надо чистить и чистить эти Авгиевы конюшни. Все боятся замараться. Да, кровь липкая и маркая, но что делать, кто-то должен этим заниматься ради светлого будущего, ради самих же этих людей!

И вот Павел Петрович перед ним. Но какой!? И в каком качестве!?

– Павел Петрович, – вновь обратился Глеб, – Вы узнаете меня?..

На какую-то секунду, на мгновение лейтенант Якушев вновь стал студентом. Встрепенулось прошлое, Ленинград, дом и шумное, счастливое студенчество…

– Прошу прощения, гражданин начальник, – едва разлепив губы, ответил старик. – Не имею чести быть Вашим знакомым.

Он говорил ровным, спокойным голосом. Отвечал Глебу, а смотрел на конвой и надзирателей.

Возникла пауза, все молчали, глядя в пол. До Глеба дошло. Его словно давнули резко, со всех сторон, как в переполненном трамвае и отпустили. Лицо вновь вспыхнуло огнем.

– Конвой свободен, – чужим голосом распорядился Глеб. Дежурка слегка покачивалась, она гудела от ударов в груди. Лицо горело настолько, что щеки стало слегка покалывать. «Надо же так дешево влипнуть!.. Вот она интеллигентская сентиментальность хренова!.. Ностальгия, подлюка!..» – на чем свет корил себя Глеб.

– Ну что ж, бывает, – сдавленно и глухо проговорил он, напуская на себя прежнее, нарочито отстраненное выражение. Встав на цыпочки, он прогнулся назад и, запустив пальцы за ремень, разогнал складки на гимнастерке, пытаясь успокоиться. – Не тот, так не тот… – проговорил Глеб нарочито громко и равнодушно. – Бывает…, – он развернулся и пошел к своему столу.

Усаживался дольше обычного. Устраивал себя в кресле, перебирал бумаги, папки. Внимательно почистил перо у ручки и, обмакнув его в чернила, уже громко и твердо спросил:

– Статья, срок? – Глеб не стал спрашивать, как положено фамилию.

Старик уставился на острое, влажно поблескивающее перо и, пересиливая проснувшуюся боль в сердце, ровно, на одном дыхании ответил:

– Пятьдесят восьмая. Десять лет.

– Состав преступления? – в тон ему добавил лейтенант.

– Антисоветская агитация – «АСА».

– Вещи?

– Увы, все на мне.

– Ахмедшин!? – повысил голос Глеб.

– Я здесь, товарищ лейтенант, – четко ответил старшина и сделал небольшой шаг к столу.

– Как там «шестая»?

– Как Вы приказывали, Глеб Михайлович, – с легким наклоном, держа руки по швам, отрапортовал тот.

«Черт те что.… Этот вроде свой, – думал Глеб о старшине, – плохого, насколько помню, я ничего ему не делал, все по уставу. Да и его в подлянках не замечал. Служака. Инструкции для него – святое. А этот, – лейтенант поднял глаза и посмотрел на второго надзирателя, – этот может стукануть…»

– Увести.

Старик вскинул голову, и, казалось, с охотой пошел вдоль по коридору за старшиной.

Едва Глеб остался один, на него со всех сторон навалилось раздражение. Того замечательного настроения, которое он, едва успев на службу, принес от Алевтины Витальевны, как ни бывало: «Вот нелегкая принесла профессора!.. И сам хор-рош, развел базар!.. Расслюнявился!.. Раскис, как… Если бы в другом где месте… А кстати, в каком другом!?.. В тайге что ли?! Так и там, поди, уши имеются. Нынче повсюду стукаток идет, по всей стране от Москвы до самых до окраин…!

В старшине Ахмедшине хоть и есть что-то от мелкого грызуна, но служака неплохой, исполнителен, пожалуй, даже слишком, услужлив. Вроде бы свой, хотя…, кто его знает!?.. А вот второй, этот телок с идиотской рожей, вполне даже может настучать в четвертый отдел, и пришьют «пособничество врагу народа!..»

Глеб встал, по въевшейся привычке разогнал складки под портупеей, подошел к сейфу, но резко развернулся и заходил по дежурке.

«Интересно, за что же он агитировал? За свое прошлое буржуазное происхождение, что ли!? Неужели не понимает остроту момента. Польша под фашистами!.. Испания!.. А я так ему верил!.. Считал, что более умного, чем профессор Постников, нет человека!..»

Глеб все же опять подошел к сейфу, достал из кармана ключи и открыл массивную дверь. Ловко выудил из темного нутра початую бутылку с пробкой в виде бумажного конуса, морковкой торчащего из горлышка. Второй рукой достал стакан и, выдернув «морковку» зубами, забулькал светленьким содержимым. Налив чуть больше половины стакана, Глеб поднес к глазам бутылку, поболтал, определяя остаток и «фукнув» бумажной пробкой в угол, без задержки и пауз влил в себя водку. Сделав последний глоток, он изменился в лице, поднял руку, зарылся носом в локтевой изгиб, вдыхая в себя запах сукна, собственного пота, своего общежитского жилья и самую малость Алевтининой квартиры.

– Гм-м, виноват, товарищ лейтенант, у меня это, пирожки есть…, еще теплые.…

Глеб резко развернулся, отнимая руку от лица.

– С луком и яичками.… Пирожки, говорю, с луком и яичками, – старшина смущенно смотрел на растерявшегося начальника.

– Какими яичками!?.. – жар спускался вниз, унося с собой раздражение, растерянность, тревогу.

– Мы с Фаей курей держим, отсюда и яички. Да и лучок успевает вырасти за лето. Так принести?! У меня в каптерке, – старшина махнул рукой в сторону заляпанной оружейным маслом двери.

– Нет, нет, спасибо, – Глеб уже спокойно, не обращая внимания на старшего надзирателя, вылил остаток жидкости в стакан и выпил махом.

Теперь водочка хорошо «вкатилась», не вызвав никаких «бр-р-р-р»! Научился Глеб пить и не только сорокоградусную, но и чуть разбавленный спирт. Пил от холода, тоски и снятия стрессовых состояний, после спецакций, о которых думать не хотелось.

– Что, старшина, завидно?!

– Да нет, товарищ лейтенант…. Служба….

– А я тоже на службе…, – Глеб прищурился.

– Вы начальник, офицер, вам даже положено….

– Ишь ты, инструкция ходячая! Блюдешь порядок, хорошо, блюди, но старшим в жо…у не заглядывай!.. Усек?

– Так точно, – послушно ответил старшина.

– Во-от, то-то и оно. Как там в «третьей»? – перевел разговор Глеб.

– Тихо. Новенький готов. У параши. Похоже в отрубе.

– Та-ак.… А… этот, как в «шестой»…, как устроился?

– Тоже неплохо…, стоит, не шелохнется….

И через паузу:

– Вы это, товарищ лейтенант, пустую-то бутылочку, пожертвуйте на эксперимент или как!

– Ах, это, – Глеб покрутил пустой бутылкой и протянул ее старшине.

Бывший профессор Постников Павел Петрович, а ныне зэк с вечным клеймом «враг народа», пораженный в правах, едва шел по коридору ШИЗО. Ноги мелко дрожали, просили покоя. «Сейчас, сейчас, – успокаивал себя профессор, – сейчас мы откинемся пусть даже на голых нарах или вообще на полу, лишь бы вытянуть эти ходули, вибрирующие от каждого шага.» Сердце давило неимоверно.

«Надо же, где и как пришлось встретиться с этим пареньком – Глебом Якушевым.… Хор-рош и красив! – вернулся к прежней думе Павел Петрович. – В какую дыру забросила его судьба! Жалко паренька! А ведь мог прекрасным человеком стать!.. Ну, да что там говорить, теперь, когда и сам то не думал, не гадал…»

– Стоять! Лицом к стене, – не скрывая неприязни к зэку, произнес плосколицый надзиратель.

Старшина же, напротив, стоял молча, наблюдая за своим напарником. Быстро, но достаточно тщательно плосколицый произвел шмон и открыл гремящую, как во всех тюрьмах, дверь камеры № 6.

– Вперед! И… чтоб тихо у меня, как мышка, – почти не открывая рта, выцедил из себя молодой надзиратель. Старшина, так и не произнес ни слова, стоял с озабоченным видом, что-то про себя думая.

Профессор не успел удивиться реплике молодого служаки «чтоб тихо у меня, как мышка», когда, сделав первый шаг, услышал под ногами звонкий стекольный хруст, ощущая под подошвами острые, колкие лезвия битого стекла.

Камера была темной. Маленькое, зарешеченное окошко высоко над дверью не давало достаточного света, чтобы можно было осмотреть помещение. Отлязгали запоры и затихли шаги, а Павел Петрович продолжал стоять на одном месте, привыкая к полумраку. Через какое-то время опять послышались шаги в коридоре, брякнула шторка глазка, кольнул чей-то взгляд меж лопаток, долгий, молчаливый и вновь лязг, шаги и тишина.

Ноги гудели. Стоять было невыносимо. Павел Петрович протянул руку вперед – пустота, обе в стороны – и тут же уперся в холодные, шершавые стенки. «Охо-хо, да это карцер!» – скорее с удивлением, чем со страхом отметил про себя профессор. Сердце не отпускало.

Вскоре мутным пятном чуть засветилась и торцевая стенка буквально в двух шагах, едва заметно заискрилось и стекло на полу. Павел Петрович с облегчением и сладостью преломил колени и опустился на корточки. Стал осторожно ощупывать пол, больно укалываясь об острые края выпуклых стекол. В пол были вцементированны стекла битых бутылок.

«А что, остроумно…, – послал профессор комплимент в адрес бывшего своего студента, – толковый все же паренек.» Нет, в нем не было ни злости, ни ненависти, ни обиды. Видимо давно растерял он эти чувства в тюрьмах да на этапах.

Попытался подняться, но ноги будто склеились, не хотели и не могли разогнуться. Павел Петрович осторожно, выворачиваясь, сумел снять с себя телогрейку и, скомкав ее, подсунул под свой острый, худой зад. Садясь на нее, не удержал равновесия и повалился на бок, инстинктивно выбросив руку в поиске опоры. Моментально, сразу в нескольких местах ожгло предплечье. Морщась от боли, он все же сумел устроиться на стеклах, сесть на телогреечный ком и опереться спиной на стену.

Порезы на руке были незначительные, но кровь продолжала бежать. Павел Петрович задрал рукав просаленной, чужой гимнастерки, как мог, зализал порезы и, закинув раненую руку за голову, чтобы хоть как-то остановить кровотечение, перевел, наконец, дыхание и расслабился.

Все тело продолжало мелко вибрировать. Голова раскалывалась от перенапряжения, глаза были словно засыпаны песком. А в груди давила боль, точно кто железной рукой сдавливал больное сердце.

Не сразу Павел Петрович обратил внимание, что сверху на него что-то капнуло, раз, другой, еще и еще. Капли падали на голову, плечи, спину и тут же разбегались, забираясь под одежду. Лишь, когда звери начали впиваться в изможденное тело, кусать, рвать его на части, профессор очнулся: «Клопы!..»

* * *

– Товарищ лейтенант, Глеб Михайлович, проснитесь…, – старшина Ахмедшин деликатно, за локоть тряс задремавшего в своем кресле Глеба.

– Что…, что случилось…, я не сплю…, – лейтенант задергался, засуетился, протирая глаза, оправляя гимнастерку.

– В «третьей» что-то уж больно нехороший шум. Что прикажете?

– Что значит нехороший…? А когда у Слона красивые звуки были? Если только Сюжет запоет, это да-а, а так, когда по «делу», он и не может по-тихому. – Глеб приходил в себя, возвращался в мрачную действительность. – Ты заглядывал, что там?

– В том-то и дело…. И ничего не понял…

– Давай толком, старшина, излагай

Глеб встал, вновь одернул гимнастерку. Застегнул крючки на вороте. Хлопнул ладонью по кобуре, проверяя личное оружие, надел шапку:

– Ну, пойдем, посмотрим что там?!

– Там как-то странно, товарищ лейтенант…. Все в кровищи.… Они валяются кто где, вопят… – старшина шел чуть сзади начальника, торопливо пытаясь обрисовать обстановку в «третьей».

– А этот-то, молчун – контуженный лежит себе наверху и вроде даже как баиньки.… А до этого такой «хибиш» был, орали все, колотили что-то об пол и по двери… Я и подумал, что они по утру опять за него взялись. Вечером-то он хор-роший был, напрочь в отрубе. И ночью я заглядывал, картина прежняя. А около шести.… Да, Палехов? – оглянулся старшина на семенившего сзади молодого надзирателя. – Где-то без пятнадцати и началось у них…

– Открывай, – проговорил Глеб, встав напротив двери.

Старшина заглянул в глазок, после чего кивнул своему напарнику и отошел от двери, доставая наган.

Глебу показалось нереальным то, что он увидел, переступив порог. Справа резко шибануло запахом параши. Бак был на боку, в луже сидел Круглый и как заведенный водил по лицу рукой, пытаясь снять, а на самом деле еще больше размазывал, перемешивал с кровью как на палитре желто-коричневую, липкую массу. Даже через значительный слой этого глинообразного месива было видно, что лицо его сильно разбито. Другой рукой он обхватил свою промежность и тихо, непрерывно, на одной ноте скулил. Время от времени у него под носом раздувались цветные пузыри, которые неожиданно гулко лопались, разлетаясь мелкими капельками.

Глеб шарахнулся влево, ступив отполированным сапогом в густую, черную лужу, над которой, качая свою руку, сидел на корточках Сюжет и гнусаво стонал.

– Что-о, что здесь происходит!? – Глеба всего перекосило.

Сюжет, словно пьяный, медленно и неуверенно поднял голову и улыбнулся. Глеба, едва он взглянул на зэка, передернуло и еще больше перекосило. Рот Сюжета был пустой. Из него тонким темным шнурком продолжала струиться кровь. Из десен торчали короткие, розовые пенечки.

– Да что это, в самом деле!.. Что произошло?!.. Слон!?.. – Глеб вышагнул из лужи. Сапог счавкав, потянув за собой множество темных нитей, которые пытались удержать его, растягивались и тихо рвались.

– Слон!?.. – лейтенант склонился над неподвижной горой, которая заполнила весь проход между нар.

Тот глухо забулькал, открыл рот, из которого выскочил черный ручеек, перечеркнул щеку, убежал дальше за ухо.

Но, пожалуй, больше всего Глеба поразило полное неучастие в происшедшем самого Контуженного. Его подсадили к этим отъявленным уркаганам, чтобы те превратили его в котлету, а Глеб отнес бы ее на блюдечке капитану Гордадзе. А он, вот те здрасте, смотрит сверху на него невинно, чуть растерянно и удивленно, и никаких тебе признаков участия в драке. Лежит себе и разглядывает поле битвы посторонними глазами, не вызывая к себе ни малейшего подозрения.

– Старшина, зови «лепилу», пусть Слона посмотрит. Да и этих двоих. Кто же их так ухряпал?! Вот отделал, так отделал! Скорее всего, сам Слон, а тогда кто его?…? Может, упал… нечаянно!?..

– Кто это их, а? – по инерции, забыв, что может не дождаться ответа, Глеб обратился к Контуженному. – Ты должен был видеть?!

Оула, который, в свою очередь, совершенно искренне удивлялся самому себе, тому, что сам же и сотворил, был растерян и несколько подавлен. С ним такого еще никогда не было. Мысленно, теоретически – да. Он множество раз проделывал такие трюки, а порой и похлеще с конвоем или вообще с противником, но проделывал это всегда мысленно и, естественно, без последствий.

Нет, он конечно не жалел о содеянном. Ведь в противном случае сам бы вот так лежал в луже дерьма и был ли бы вообще жив?

Он понял вопрос офицера и как мог, пожал плечами, мол, кто его знает. Но лейтенант уже отвернулся, продолжая разглядывать результаты побоища.

«Ну, этих-то понятно, – глядя на пузырившегося Круглого и расквашенного Сюжета, – этих не трудно завалить. Но как мог сам Слон удариться!? И не пьян вроде, и не обкурился!?

– Товарищ лейтенант, конвой за Контуженным пришел, – доложил старшина.

– Да, да, да, – продолжая размышлять, Глеб опять повернулся к нарам, выразительно кивнул лежащему наверху зэку и добавил вслух: – Собирайся, непричастный, видимо на этот раз тебе крупно повезло. От Слона еще никто не уходил своим ходом.

Тот понимающе кивнул в ответ и начал слезать. И вот тут-то Глеб и заметил руки парня, бугристые, мозолистые, обильно запачканные потемневшей кровью, затертой в складках, трещинках, под ногтями… Он замер на мгновение, но так больше ничего и не сказал.

Они смотрели друг на друга, один сверху, другой снизу. У одного в глазах – небо, у другого – спелая вишня. Один – зэк, опасный террорист, другой – тюремщик. Но чем больше смотрели, тем больше начинали понимать друг друга. Странно, но они проникались если не уважением, то каким-то тайным взаимным доверием. Каждый видел в глазах другого что-то знакомое. При чудовищной разнице между ними было нечто общее помимо возраста, нечто такое, что часто делает из непримиримых врагов, только-только набивших друг другу морды, друзьями на долгие годы.

– Они тебя достанут…, – вдруг неожиданно для себя тихо проговорил Глеб.

Совершенно не зная, едва встретившись, он почувствовал некое родство духа, проник состраданием к этому пареньку, принявшему вызов урок, да что там урок, целой системы вооруженных людей, заборов, злобных псов, жестокости и безнадеги. Он словно увидел себя на его месте, если судьба распорядилась иначе. Глеб с тем же отчаянием и бесстрашием защищал бы себя от этих ублюдков, от всех, кто попытался бы протянуть к нему свои грязные, вонючие руки. Видимо, в этом и было их родство.

Оула едва заметно, в благодарность кивнул молодому офицеру, чуть улыбнулся и спрыгнул с нар, едва не наступив на тушу Слона. Выходя из камеры с закинутыми за спину руками, опять обернулся и еще раз кивнул.

«Сколько, ну день-два ему осталось, – думал вслед Контуженому Глеб. – А там найдут его ворюги и «поставят на ножи». Все ж, как никак, а законника завалил» Он почувствовал, что думает о молчаливом парне с теплотой.

Очутившись на улице, Оула задохнулся от свежего воздуха, закашлялся от его чистоты и сладости. Задрал голову, окидывая взглядом россыпи бледнеющих в утреннем небе звезд. Не смотря на тяжелую ночь, на душе было спокойно.

– Впере-ед, поше-ел, – услышал он сзади и тут же получил несильный, терпимый удар прикладом. Вмиг небо свернулось, звезды сбежались в кучку и теперь светились лампочкой на столбе. Оула шел по наезженной, с проталинами дороге, похрустывая ледком, который застыл в следах от санных полозьев. На снегу чернели конские катыши величиной с кулак, твердые, промороженные за ночь. Оула без труда представил, как воробьи будут расклевывать их днем оттаявшие, пахучие… Длинные черные бараки, вдоль которых его вели, навевали унылость. В них совсем не чувствовалось жизни. Зато по периметру лагеря слышались сонные голоса перекликавшейся охраны да ленивое полаивание собак.

Поднялись на обширное крыльцо с подиумом из многочисленных ступенек с трех сторон, бледными, понурыми флагами и обязательным на фронтоне портретом все того же усатого, который хитро щурился в раме под стеклом.

Быстро светало. Ждали долго. Конвоиры курили. Оула стоял лицом к щелястой бревенчатой стене. За зиму птички повытаскивали паклю между бревен, и кое-где в щель можно было просунуть ладонь. Откуда-то справа пахнуло свежим хлебом и тут же остро заныло в желудке. Оула вспомнил, что почти сутки не ел.

Крыльцо оживлялось. Постанывали дощатые ступени. Поскрипывали утренние голоса, то властные, громкие, то кроткие, сдержанные. Все чаще мягко и пружинисто хлопала входная, лохматая дверь, неаккуратно оббитая войлоком. Крыши бараков оранжево засветились. Небо стало прозрачным и нежным.

Кто-то строго заговорил с конвоем, и через минуту его повели обратно с крыльца, но уже в другую сторону. Опять проволочный забор, калитка, часовой под деревянным грибом. Еще одна группа бараков, таких же длинных, угрюмых. Солнце перелезло, наконец-то, через частокол забора и залило все вокруг золотистым светом. Оула шел и смотрел на свою тень, сломанную пополам, как и тени конвоиров. Фиолетовые, длинные, тонкие ноги как ножницы бесшумно стригли на снегу что-то невидимое, а волнистые голова, туловище и руки плавно скользили по бревенчатой стене барака.

Ему хотелось обернуться и подставить лицо ласковым лучам, но конвой мог расценить это как провокацию к самостоятельным действиям…

У сколоченного из досок тамбура одного из бараков остановились.

– Вот, Контуженный, твоя хата, – один из конвоиров близко подошел к Оула и, пристально глядя в глаза, тихо добавил: – Забейся в щель и носа не высовывай. Тебя будут искать по всей зоне, особенно по ночам…

– Спа-сибо, – ответил Оула.

– Сначала в живых останься, а потом спасибо скажешь и не мне, а лейтенанту. Я не знаю, о чем речь идет. Он просил передать, я передал. Будь здоров! – закончил конвоир и быстрым шагом стал догонять напарника.

Еще в тамбуре Оула показалось, что в бараке либо пожар, либо еще какое-то бедствие. Сплошной, ровный гул голосов, выкриков, даже свиста ошеломили его. Постояв какое-то время, и не дождавшись перемен в этом сплошном галдеже, он открыл дверь. С улицы, со света он сначала ничего не увидел. Зато сильно обдало вонью, в которой слились все человеческие запахи, пыли, пота, прелого сукна, гниющего дерева, мокрой земли, ожидания, страха и отчаяния. Гул голосов был настолько сильным, что стреляй – не услышат.

Закрыв за собой дверь и сделав шаг в сторону, чтобы пообвыкнуть, присмотреться, Оула налетел на какой-то бак. За ним белели еще три. Загремела грубая цепь, мятая железная кружка. Постепенно вся картина внутреннего устройства барака стала проясняться. По центру на всю длину помещения, словно улица, пролегал широкий проход между высоченными нарами, уходящими в самый потолок. Оула не смог определить количество ярусов, поскольку нары справа и слева щетинились торчащими ногами, коленями, размахивающими руками. Кто-то кричал, кто-то тонко рыдал, а рядом гортанно смеялись. Пели сразу в нескольких местах и на различные мелодии. Но основная масса людей гудела как улей. До Оула никому не было дела. И он решил поискать себе место. Он шел по проходу как в туннеле, проделанному в муравейнике. Под ногами был жуткий мусор. Какие-то тряпки, башмаки то падали на пол, то вновь подбирались и опять поднимались наверх. Несколько раз к Оула подходили какие-то люди, оглядывали со всех сторон, что-то спрашивали, разочарованно отходили. Пройдя с половину прохода, он так и не мог найти хоть какую-то брешь среди сплошных тел, ворочающихся, говорящих, орущих…

– Оула!?.. Это ты, нет!?.. Оула!?.. Вот че-ерт, точно он!

Оула вздрогнул…. Ноги подогнулись, и он замер… «Может, показалось!?.. Не может быть!.. Столько орущих вокруг!..» – боясь шевельнуться, Оула превратился в слух.

– Оула, я здесь, давай сюда!..

«Нет, ошибки не может быть, тем более кричат на родном языке» – Оула завертелся на месте, пробегая взглядом по лицам, ногам, коленям, снова лицам, лицам, лицам…

– Оула, смотри сюда…. Ну-у, еще правей…, еще.… Во-от, на руки смотри, на руки!..

Ему махали откуда-то сверху, почти от самого потолка. Две руки, в одной из которых тряпка.

– Лезь сюда. Не бойся.

Через минуту они обнимались.

– Микко!.. – Оула отказывался верить. Столько лагерей в этой стране!.. Столько его везли!.. Да и здесь целый поселок из бараков, и вот, надо же, встретились!.. – Микко, дай я на тебя посмотрю.