Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Вот и остались из всей Щербаковской команды Максим Мальцев, да Лаптев с Кузьмичом – капитаном-механиком катера, на котором они приплыли, которые, в свою очередь, без особых приключений добрались до лагпункта и доложили начальству, что наказывал Щербак.

И вот, после мучительных раздумий Максим пришел к выводу, что не стоит торопиться в тот ад, который он видел каждый день на протяжении года с караульной вышки через колючую проволоку. Особых надежд на светлое будущее он не питал. Тем более, что по окончанию службы он все равно хотел заниматься тем, что определил для себя как делом жизни – поиском Золотой Бабы!.. А по воле судьбы, он как раз находился примерно где-то в тех местах, где по архивным документам и следовало начинать поиски. Здесь был ее дух, и Максим это чувствовал, сюда доходило ее незримое свечение, и он это «видел», ощущал ее энергию, «слышал» ее сладкий шепот. Она будто манила его в темные, таежные урманы, старые, морщинистые, усталые от груза веков горы, бездонные болота и озера, намекала про мутные тайны и нескончаемые приключения…

Старик, казалось, не удивился решению теперь уже бывшего красноармейца. Он понимал, если так нелегко оно далось, то за этим стоит что-то очень важное для паренька. Спрашивать не стал, а добавил лишь то, что и сам Максим прекрасно понимал: «Надо уходить.»

– Дедушка, скажи, а есть ли такая сказка у вас про Золотого Идола – Бабу!?… Знаешь ее, нет!? Или это не сказка, а быль? – в страшном волнении спросил тогда Максимка старого лекаря. Он понимал что рискует, но поскольку все равно предстояло уходить, он и воспользовался шансом.

Может Максиму показалось, что Нярмишка вздрогнул, услышав про идола. Какое-то время молчал, глядя себе под ноги. Потом медленно повернулся к нему и, глядя в глаза, строго и тихо проговорил:

– О дороге надо думать, а не о сказках.

После этого разговора Максим стал замечать, что старый лекарь поглядывает на него с подозрением и неприязнью.

Через день неожиданно возник маленький мужичок незаметный и тихий. Он то появлялся в юрте, то исчезал, как это проделывал Нярмишка. Старая, заплата на заплате суконная малица висела кулем. Реденькая бородка и усы топорщились, поскольку по мере необходимости тут же «подрубались» обыкновенным ножом. Волосы были собраны в тоненькую пегую косичку с цветной тряпочкой на конце. Лохматые брови и веки шторками свисали сверху и почти закрывали глаза. «Как он видит!?» – задавал вопрос каждый, кто смотрел на него. А вот цвет кожи поражал – мягкая золотистая бронза!.. И это в начале лета!?

«Пася олэн!» – здоровался он с каждым, по несколько раз кивая головой. «Пася, пася!» – добавлял тихим приветливым голосом.

– Это Савелий Сампильталов, – представил его Нярмишка, – сородич мой, Савелька. Глуховат, но это не страшно. Он Ефимку поведет к его дяде… Далеко это, однако, идти долго будете. На восьмой день Савелька покажет, как идти через Камень. Собирайтесь, утром выходить. Возьмите с собой побольше соли и крупы. Мы тоже скоро все отсюда уйдем…

Оула плохо разобрал, что говорил дед, но то, что назавтра предстояло уходить, понял. Понял, что набег военных обязательно повторится. Но как не хотелось покидать это место!.. Да и слабость в теле еще была… Только-только разговорился с Агирись, этой солнечной, как лето девушкой, ласковой и доброй… Подружился с Ефимкой… Интересно произошло знакомство с Максимом.

…Ночью, после гибели Потепки и военных Оула совсем не сомкнул глаз. А под утро ожила, завозилась и глухо закашляла груда шкур слева от него. Чувал мерцал догорающими углями, слабо освещая избу. Оула повернулся на кашель и с удивлением встретился взглядом с больным солдатом. Тот, продолжая кашлять, попытался улыбнуться ему. В результате получилась жалкая, виноватая гримаса.

– Максим Мальцев, – проговорил тот хрипло в перерывах между приступами кашля и медленно протянул влажную, горячую руку.

Оула назвал себя.

– Как…, как…, прошу прощения!? – удивленно проговорил новый знакомый и опять зашелся в кашле.

Оула повторил свое имя.

Тот немного смутился и вдруг улыбнулся открыто и даже, как показалось Оула, весело: – значит, О-у-л-а!.. Будем… знакомы!

Парень опять весь затрясся от сухого кашля с надрывом. Приступ продолжался долго. Он явно устал, на лбу далекими звездочками тускло засверкали капельки пота.

– Ты… отсюда…, местный… или в гостях? – медленно, с перерывами проговорил новый знакомый. Он повернул голову и смотрел с легкой улыбкой, по-дружески.

Оула не ожидал такого вопроса, вернее он сначала его не понял, но потом догадался, что парень принимает его за родственника или знакомого хозяев этого дома.

– Я… – гость… – ответил он рассеянно.

– Вот как, интересно! – опять задергался Максим. – А откуда…, если не секрет?! – Он не знал легенду «агента Контуженного». Ему было действительно интересно, как знает Урал этот парень с обоженным лицом. Ведь не случайно он рванул в эти края. Значит, знал куда и к кому шел.

– Далеко это…, очень…, – проговорил Оула, путаясь в мыслях и словах. Он не знал, стоит ли так откровенно говорить с этим хрупким на вид пареньком. А вдруг уже завтра или послезавтра придут солдаты, и возможно этот и потащит его обратно в зону!?… Хотя нет, этот не потащит, ему еще дня два-три отлеживаться…

– А точнее?! – новый знакомый доверчиво улыбнулся, чем сильно подкупал.

– Лапландия… – решился Оула и произнес это родное слово почему-то громко и несколько вызывающе.

– Что-о!? – Максим перестал улыбаться и даже кашлять, он привстал на слабых руках и смотрел на соседа как на чудо. Он откровенно разглядывал Оула и что-то усиленно думал, поскольку сдвинул брови и собрал высокий, мокрый лоб в едва заметные складки. «Вот почему «Оула» и этот акцент такой странный, а не контузия, а я думал, может, ослышался…. Ну да, ну да, все верно! – говорил он хоть и про себя, но все равно медленно и задумчиво, чуть не по слогам.

– Ладно…, еще наговоримся…, я думаю…, – парень, покашливая, стал выбираться из-под шкур.

– Лежи…, ты слабый.

– Водички бы… испить…, а!? – виновато попросил тот.

– Лежи…, смотреть буду…

Оула было приятно, что есть еще кто-то слабее его, и он может оказать небольшую услугу. Он встал на четвереньки, голова сразу же закружилась. Схватился за топчан и с помощью больных рук поднялся на ноги. В голове еще сильнее завертелось и стало поташнивать. Постоял, подождал, пока все успокоится в голове, а вялые, дрожащие ноги пообвыкнут.

– Э-э друг…, да ты тоже… далеко не орел… – проговорил тихо Максим, наблюдая за Оула.

– Ничего…, ничего…, – ответил тот и пошел, держась за что попало к низкому столику, на котором стояла кадушечка с водой, а рядом деревянный ковш с обколотыми краями.

– Спас ты меня… дружище!.. – напившись, сказал Максим и откинулся на шкуры. – Встану на ноги…, уйду на ту сторону, в Сибирь…. А ты то как…, что думаешь? – спохватился Максим. – Они ведь не успокоятся…, пока тебя не найдут… Теперь, хочешь, нет, а кровь офицера и солдата получается и на тебе… в большей степени лежит. Ну, конечно привлекут вообще всех, кто здесь был и все это видел. Анохин, то есть, тот солдат, что убежал…, на этот раз целый отряд приведет с собой.

Странно, но Оула до этого момента как-то и не думал, что дальше с ним будет и тем более, что ему вообще делать. Во-первых, было некогда, да и сейчас он все еще пока никакой, а во-вторых, о чем может думать лист, сорванный ветром… Думай, не думай все от ветра и зависит.

– Не знаю, – коротко ответил Оула.

– А ты хоть знаешь, за что мы за тобой гонялись!? – почти радостно спросил Максим.

Оула пожал плечами.

– Ну…, ты даешь…, Лапландия! Да ты же шпион…, засланный враг, вредитель Советской Власти! – кашлял и вовсю улыбался раскрасневшийся сосед.

– Что это значит? – спросил Оула. – Почему враг!? Меня взяли в плен, везли, хотели сжечь в печке… Зачем я враг Власти!?

– Э-э, милый мой, это и мне непонятно, – посерьезнел и закрыл рукой пылающее лицо Максим.

– Финляндия… далеко? – осторожно проговорил Оула.

От такого неожиданного вопроса Максима опять пробрал сильный кашель. Он долго не мог успокоиться, дышал часто-часто, как от быстрого бега. Потом хриплым шепотом произнес:

– До твоей… Финляндии…, милый мой, аккурат как до Луны… Забудь и не забивай себе голову… Ты видел когда-нибудь… муху в меде?

Оула подумал и отрицательно закрутил головой.

– Вот и ты так же…, как та муха – вляпался…, и боюсь очень и очень надолго, – не обращая внимания на реакцию собеседника, разошелся Максим. – Финляндия!?… Во дает!.. Впрочем, и я – вторая муха в этом горьком меде…

Он еще долго что-то бормотал, тихо покашливая, то возмущаясь, то улыбаясь во все лицо, а Оула слушал, но ничего не слышал.

– Мне тоже нельзя назад…, – после долгой паузы опять проговорил Максим. – А у меня… мама больная…, совсем одна. Письмо бы ей…, успокоить…

С тем и уснули тяжело и тревожно.

Уходили рано. Но все, кто был в юрте, вышли провожать. Даже собаки и щенки крутились у ног, ласкались. Смущение было на лицах и у тех, кто уходил, и у тех, кто провожал.

Максим извинился перед дедом, что доставил столько хлопот, поблагодарил за лечение, за приют, пожал его сухонькую ладошку, кивнул девушке, остальным, закинул на спину вещмешок, на плечо винтовку и пошел следом за Савелием и Ефимкой.

Оула все никак не мог решиться…. Ноги, словно приросли к земле. Наконец, когда Максим его окликнул, подошел к Нярмишке, долго смотрел в его маленькие влажные глаза, потом обнял старика, как обнял бы своего отца или деда. Долго держал в объятиях, чувствуя его хрупкое, костлявое тельце, что-то говорил ему тихо на самое ухо, от волнения перейдя на саамский язык…. Оторвался, сделал шаг назад и низко поклонился. Затем метнулся к Агирись маленькой, растерянной, испуганной. Порывисто обнял девушку, вдохнул в себя последний раз ее солнечный аромат, хотел поцеловать, но та увернулась. Еще раз низко поклонился теперь уже всем.

– Пума-сипа! – сказал он громко слова благодарности, как научила девушка, резко повернулся и торопливо пошел в свое непонятное и неизвестное завтра.

Они долго шли молча, растянувшись на десятки шагов друг от друга. Каждый по-своему переживал расставание с маленькими, добрыми людьми. У Оула было особое ощущение. Может, тогда он начал понимать, что доброта, доверие и уважение этих простых людей к нему – главное богатство, которое преподнесла Судьба, ведя его по сложному и опасному пути. И началось это с усатого санитара-Степана, его не забыть. Как не забыть склонившееся над ним лицо пожилой женщины. Всего на мгновение он увидел ее глаза тревожные и по-матерински теплые. Глаза, через которые она вбирала в себя его боль, глаза, в которых была решительность сделать невозможное, чтобы его спасти…. И ее Оула будет помнить до последнего часа. Будет помнить и старого Нярмишку с Агирись, и Потепку, и Микко, и старенького профессора.

В дороге хорошо думалось. Оула шел последним и вполне успевал за Максимом. Ноги, обутые в огромные ботинки убитого солдата, пока не чувствовали усталости. И это радовало. Значит, потихоньку возвращаются его былые силы. Накануне Максим его долго учил, как наматываются портянки и обмотки – длинные, в несколько метров тряпичные ленты. И судя по тому, что ногам было удобно, учеба пошла впрок.

Первое время они шли редким хвойным лесом. Затем раза три переваливали через невысокие каменистые гребни, спускались в низины, на дне которых было полно грязного прошлогоднего снега, под которым чувствовался лед. Перебирались через ручьи. Однако о привале не было ни малейшего намека. Савелий искусно вел их маленькую группу. Шел враскачку на своих коротеньких, кривых ногах. Он тонко чувствовал дистанцию, все время был на виду. Как-то неожиданно у него на спине появилась берестяная пайва и длинный лук, висевший по диагонали. Откуда ни возьмись, появились и две беленькие собаки-лайки, которые бежали далеко впереди и не вступали в контакт с Ефимкиной Лапой, трусившей с озабоченным видом рядом с хозяином.

Шли долго. Когда, наконец, остановились передохнуть и попить чаю, Максим с Ефимкой быстренько натаскали сушняка и хотели было зажечь огонь, но Савелий их остановил. Он отобрал из всей кучи маленькую охапочку, перенес на камни и очень остроумно приспособил над ней до черноты закопченный чайник с водой.

Ребята переглянулись. Костерок разгорелся мгновенно. Горел жарко и бездымно. Когда охапочка сушняка стала догорать, шипя и брызгаясь, запрыгала крышка чайника.

– О, уже вскипело!

– Ну и Савелий, ну и мастак! – искренне удивился Максим и, помня, что тот немного глуховат, громко на самое ухо прокричал: – А если мясо варить вот в этом котелке, сколько надо таких дров?

Хитровато улыбаясь, Савелий опять набрал охапку, чуть больше предыдущей: – Этого хватит, однако.

– А зачем экономить, если столько дров вокруг, а, Савелий!? – не сдавался Максим.

– Пошто зря палить, если нужды нет, – тихо и совсем не назидательно ответил тот, засовывая в чайник какие-то травинки и темные корешки.

– Тоже верно…

– Смотрите, смотрите, глухарь! – громко зашептал Ефимка, показывая рукой на высоченную лиственницу на другой стороне ручья.

Действительно, на нижней ветке топталась огромная черная птица. Она только что села и укладывала крылья.

– Красавец!.. – воскликнул Максим и потянулся за винтовкой. – Сейчас мы его в глину и на угли…. Значит, не зря мы столько дров набрали!?

– Тебе бить нельзя, – Савелий положил руку на винтовку.

– То есть как нельзя, ты что дорогой!? – оторопел Максим.

– Этот мансин худой, – спокойно проговорил он, – совсем старый будет. Мясо невкусное, долго варится.

– Ну и что! А куда мы спешим!?

– Идти долго… Много покушаем мяса, плохо будет, тяжело… Придем к реке, чай будем пить, рябчиков кушать…

– Да-а, серьезный ты мужчина, Савелий…

– Тебя Мансин звать!? – Максим не удивился и пропустил мимо ушей, что вогул от своей глухоты немного исказил его имя, поэтому и кивнул утвердительно.

Савелий усмехнулся, подергал реденькую бороденку, покрутил головой в недоумении, а затем выдал:

– Ты – Мансин, – он показал пальцем на Максима, – он – мансин, – Савелий повернулся к лиственнице и показал на глухаря. – Плохо Мансину бить мансина!

– Ах, ты вот о чем…, – Максим рассмеялся.

– Сам ты глухарь Савелий, причем, в прямом смысле. Слушай внимательно, я «Мак-сим», понял, нет, сын тайги!? А его звать «О-у-ла»! А этого – «Ефимка», – громко и весело закончил знакомство Максим, и, повернувшись к приятелям, все еще улыбаясь, пояснил:

– «Мансин» на их языке – глухарь.

Ефимка с Оула переглянулись

– Ладно, путешественники, давайте чай пить.

Оула с огромным трудом продержался до вечера. Он все-таки смозолил себе ноги, больно ушиб колено, но виду не подал и дошел со всеми вместе до реки.

Река оказалась широкой, но мелкой. Чистейшая вода устало трепетала серебром на обширном перекате. Свежие залысины на прибрежных деревьях напоминали о недавней ее мощи с ледоходом и заторами…. Сейчас она обмелела, бежала тихо и робко.

Все трое бросились к воде, вспугнув реденькую стайку льдистых хариусов.

– Смотрите, какие огромные!..

– А вкуснятина!?…

Но, почувствовав запах дыма, кинулись обратно. Небольшой костерок на удобном открытом месте уже горел. Савелий хитро улыбаясь, щипал рябчика.

– Вот это да!.. – ребята ошарашено смотрели на своего проводника.

– Это когда ж ты успел, Савелий!? – Максим присел рядом с ним и приподнял за лапки еще трех пестреньких птиц. – Это надо же!?.

– Ладно, давайте за дело… – стараясь выглядеть взрослым и бывалым, Ефимка схватил котелок с чайником и отправился к реке.

– Нет, я так не могу…, Савелий, так, когда ты их, а?! Или от Нярмишки тащил!?

– Зачем от Нярмишки, когда шел…

– А почему мы ничего не видели и не слышали!?

– Не знаю, – мужичок все так же лукаво улыбался и щипал уже вторую птицу.

– За дело, так за дело, – проговорил Максим, ожесточенно отмахиваясь от комаров тряпицей. А те наседали и наседали. Всю дорогу не давали ребятам ни минуты передышки, а сейчас у реки их была уже целая туча. Комары звенели на всю округу, рвали людей на части. Крупные, стремительные и отчаянные. Не обращая внимания на дым и смерь собратьев, которые сотнями умирали от ударов, грязным следом размазываясь на коже или одежде, они бросались и бросались в атаку. Буквально с лету впивались своими, будто железными носами в теплую человеческую плоть и втягивали в себя сладкий горячий нектар. Те, кому везло, загружались под завязку и, тяжело отвалив от своей жертвы, летели вниз, в сырость передохнуть и заняться воспроизводством.

Оула никогда не видел столько комаров. Каждое мгновение они наносили сотни укусов по всему телу! Ефимка притащил какие-то гнилушки, и густой белый дым стал заволакивать берег. Тут же все трое зашвыркали мокрыми носами, от слез поплыл и берег, и река, и костер. А звон не стихал, наиболее стойкие и дерзкие умудрялись и в густом дыму добраться до своей жертвы и с вожделением припасть к источнику вечной жизни…

Никто из молодых людей не обратил внимания, что Савелий совершенно невозмутимо продолжает дощипывать рябчиков. Хотя и над ним броуновском движением мельтешили тысячи и тысячи кровопийц. Однако садились единицы и, словно по ошибке, вяло и растерянно ползали по лицу, рукам, о чем-то раздумывали, а затем легко улетали.

– Савелий, а тебя, почему не едят эти твари!? – удивленно воскликнул Максим.

Проводник продолжал лукаво улыбаться:

– Я их не трогаю, они меня не трогают…

– Ну да, не будешь их трогать с дерьмом сожрут. Открой тайну Савелий, как ты их ублажаешь или чем намазался!? Поделись…

– Зачем тайна. Савелька их не трогает, комары Савельку не трогают… Какая тайна!

– Ну, заладил, трогают, не трогают…, – Максим с отчаянием отхлестывал себя какой-то тряпицей, – ты хитрый и нехороший человек Савелька…

Ели жадно, торопливо, обжигаясь. Сначала еще как-то пытались вылавливать сваренных комаров из своих посудин, но потом перестали обращать внимание. Савелька же накормил собак, немного отлил из своей чашки прямо в реку бульона, вслед бросил кусочек мяса и лишь затем сел есть.

– Завтра поплывем, – с важностью знатока заявил тихо Ефимка.

– На чем поплывем!? – Максим с изумлением посмотрел на паренька.

– Не знаю, поплывем, да и все…, – твердо повторил тот, продолжая обсасывать косточки.

После чая, пока ребята устраивались на ночлег, Савелий исчез. Пропали и его собаки.

Строя всевозможные предположения по этому поводу все трое вскоре уснули, проклиная комаров, Савельку и вообще все на свете…

Однако утром, Савелий сидел на прежнем месте и вовсю дымил чем-то вонючим, никак не похожим на табак.

– Савелий!? – первым увидел проводника Ефимка. – Мы думали, ты нас бросил…

– Зачем бросил…, – причмокивая губами и выпуская изо рта очередную порцию дыма, ответил тот, – еще долго идти…

– Он в самоволку ходил, к медведице под бочок, – поднял опухшую от укусов голову Максим, – а, Оула, что скажешь!?

Оула поднимался тяжело. Шелест воды, комариный писк, низкое плоское облачко, словно одеяло, прикрывшее реку, потрескивание костра, от всего этого веяло домом. Шевельнул ногами, почувствовал боль. «Как я пойду! – ударило в голову. – Не босиком же!» Он сел и, не обращая внимания на комаров, размотал портянки.

– Да, парень, сегодня ты не боец, – Максим сморщил искусанное лицо, – придется тебя здесь оставить или за Нярмишкой послать.

Оула не реагировал на армейские шуточки приятеля, он усиленно думал, как быть.

– Ой, смотрите! – звонко вскрикнул Ефимка.

Оула с Максимом повернулись к реке. На берегу, в том месте, где они вчера брали воду, легко покачиваясь словно в нетерпении, стояла старенькая лодка. Легкая калданка с нашивными бортами выглядела игрушечной.

– Она же нас не выдержит! – с огромным сомнением проговорил Максим. – А, Савелий, это на этой скорлупке мы поплывем!?

– Почему нет! – невозмутимо ответил проводник.

Плыли осторожно. Савелий, сидя на корме и орудуя веслом, ловко обходил отмели, валуны, быстрые течения, которые, как правило, заканчивались либо скалой, в которую со всего маху билась река, либо огромными камнями. Калданка глубоко просела и едва не черпала своими бортами воду. Ребята боялись пошевелиться. Тем не менее, все трое блаженствовали. Ближе к полудню поднялся ветерок, и комаров стало меньше. Глухой буреломный лес настораживал своей темнотой и загадочностью. Вспугнули лосиху с теленком, собиравшихся перейти реку. За каждым поворотом с посвистыванием взмывали утки и неслись низко над рекой, оповещая остальных об опасности.

После первого дня тело ломило. Оула с интересом поглядывал на оба берега. Часто, после плотного, густого леса, подступавшего к самой воде, появлялась плоская, обширная заводь с молодой зеленью по берегам и громкими утиными «разборками». То вдруг берег взмывал вверх серой, изрезанной трещинами скалой и почти сразу же вновь опадал и отдавался во владение угрюмому лесу.

Если Оула доверился Судьбе и плыл в прямом и переносном смысле по воле течения, то Максим усиленно обдумывал положение. Вчера, пока они шли, он практически весь день выстраивал что-то вроде программы действий. Первое, что он собирался сделать – восстановить по памяти карту Северного Урала и отмечать на ней их маршрут, начиная с железной дороги. Карту придется восстанавливать на бересте, поскольку ни бумаги, ничего другого под рукой не было. Второе, надо было вспомнить и нанести на восстановленной карте маршрут, по которому он еще дома, до службы намечал вести поиск…

Вместе с тем, проросло и стало крепнуть сомнение в осуществлении задуманного. Это сомнение было навязчивым, оно подтачивало силы и мутило голову. «Чистое безумие! – словно кто-то шептал Максиму на самое ухо. – Совсем не та ситуация!.. Нет документации, экипировки! А провиант!?.. Нет единомышленников или хотя бы помощников!.. Полное безрассудство и мальчишество!»

Максим с растерянностью и сомнением смотрел по сторонам.

Лодка резко повернула и плавно вошла в тихую, тенистую заводь. Всполошились утки. Отчаянно крича, они шумно разбегались по воде, шлепая лапками, тяжело поднимались на крыло и, вытянув тонкие шейки, посвистывая при взмахах, закладывали виражи, уходили на другое место. Опять тучей налетели комары, и радость дня пропала.

Заводь была длинной. Она все уходила и уходила в глубину леса, пока не превратилась в тихую, неглубокую протоку, а точнее ручей.

Проплыв по нему какое-то время, Савелий остановился и, разведя руки в сторону, виновато сообщил:

– Все, однако, дальше на руках потащим лодку. Тут совсем недалеко будет.

Переход по волоку оказался довольно протяженным. По всей дороге в низинах попадались жердины, где свежие, а где и полусгнившие. Видимо этим волоком пользовались давно и довольно часто.

Оула крепился. Коросты на заживающих местах сорвались почти сразу, и ногам стало сыро от крови. Каждый шаг давался с болью, однако он не подавал вида.

– Все, конец мучениям! – с неописуемой радостью возвестил Максим, заметив, как посветлело впереди и пахнуло рекой.

Однако, новая речка оказалась маленькой и порожистой, но главное, надо было не плыть по ней, а опять тащить лодку против течения…

Сделали привал. Оула сидел на берегу, лениво отмахивался от комаров и даже не пытался разуться. Говорливая речушка, словно жалея его, что-то тихо и безостановочно наговаривала, успокаивала, как могла.

– Ну, как Лапландия, ножки «бо-бо»!? – Максим подсел к Оула и похлопал по колену.

– Все хорошо, – как мог спокойно ответил тот и даже попробовал улыбнуться.

– Покаж, покаж, приятель, – серьезно проговорил Максим. – Савелий, подойди-ка сюда.

– О-о-о! – чуть не хором вырвалось у всех, когда Оула снял ботинки и размотал портянки. – Это, дружище, насколько я понимаю, весьма серьезно! Что будем делать, Савелий!?

Проводник смотрел спокойно, казалось, даже равнодушно.

– Давай, промой в реке свои раны, – предложил Максим.

Ефимка сморщился как от собственной боли.

Пока Оула смывал кровь, Савелий достал из своей пайвочки небольшой туесок. Покопавшись в нем, извлек сверточек с черной маслянистой мазью, больше похожей на смолу. Подцепив жутко вонючее содержимое пальцем, он обмазал ею ранки Оула. Затем нашел трухлявый ствол дерева, разломал верхние слои и, достав изнутри несколько темных комочков, раздавил их в руке и присыпал раны. После чего Максим осторожно намотал портянки, обильно присыпанные теми же древесными гнилушками.

– Щас мы тебя как хантыйского князя повезем в лодке.

– Нет…, я сам…, – попытался возразить Оула.

– Давай-ка… сам!? Тогда уж точно ноги до колен сотрешь, терпеливый ты наш! Время подвигов еще впереди или, как выражался мой старшина, спереди.

Прошли первые пять дней. Ноги у Оула зажили, тело окрепло. Он все больше и больше приобщался к оружию Савелия – луку. Первый раз, шутейно пробуя стрельнуть, Оула едва-едва натянул тетиву и пустил стрелу далеко от цели. Он не ожидал, что это древнее оружие окажется столь сложным в обращении. Лук действительно только на первый взгляд выглядел простым. Многослойный, проклееный каким-то прочным составом, на концах и посередине плотно обмотанный оленьей жилой, растопленной на огне, лук выглядел внушительно и солидно. Просаленные, потемневшие от времени и крови стрелы были нескольких видов и хранились в плоском деревянном ящичке-колчане. Одни из них были длинные, другие – покороче, с острыми металлическими и костяными наконечниками, были и с тупыми, словно толкушка, и наподобие вилки…

Оула упорно, не обращая внимания на обычные шутки Максима, стрелял и стрелял из лука при любой возможности. Савелий сначала с неохотой давал ему свое оружие, но потом успокоился, видя как аккуратно, бережно и уважительно тот к нему относится. Прошло еще несколько дней и Оула стал стрелять довольно прицельно. Конечно, до Савельки ему было далеко, но дело потихоньку двигалось. Еще через пару дней Оула наконец-то сам подстрелил птицу. Научившись у Савелия тонкому свисту, которым тот подманивал рябчиков, Оула попробовал и получилось. Рябенькая птица села так близко, что первая же стрела попала в цель. С этого момента в нем проснулась дремавшая до поры охотничья страсть. Причем именно к такой бесшумной охоте. Оула был окрылен.

Савельке нравился этот молчаливый парень с сожженным лицом. За все время, что они прошли вместе, он и десяти слов не сказал. Все делал молча, основательно, неспешно. Если брался за костер, разводил быстро, умело и экономно. Ладил шалаш так, как будто всю жизнь только этим и занимался. Особенно поразил он Савельку своим упорством в овладении лука. «Этот парень наш, не пропадет в тайге и другим не даст…» – с симпатией думал он о молчуне.

Со временем все трое постепенно втянулись в походную жизнь. У каждого определился круг обязанностей. Переходы уже не давались с таким трудом, как в первые дни.

На привалах или ночевках много говорили. Особенно разговорчивым был Максим. Своей говорливостью он скрывал растерянность. Его угнетало, что Савелий с Ефимкой скоро уйдут, а ему с Оула идти да идти!.. Но куда и сколько…, а главное – зачем!? Вопросы лезли и лезли в голову, особенно, когда все засыпали. Жалко было расставаться. Он привык к обоим. Привык не думать о маршруте, еде, привалах. Савелий спокойно и уверенно вел их. Как-то будет без него!?

Ручейки и речушки, волоки, перешейки, скальные замки и лесные чащи чередовались, сменяли одно другое…

Однажды, огибая галечную косу, которая крутанула русло чуть ли не по кругу, увидели медвежонка! Он выкатился на отмель прямо из тайги и бежал к воде как-то боком, смешно подпрыгивая, по-хулигански озираясь назад и прижимая ушки. Он громко порявкивал, явно донимая кого-то своим поведением. Подбежав к воде, медвежонок увидел проплывающую лодку и замер в недоумении. Перенеся все свое внимание на людей, он забыл об игре. Черненький меховой комок стал вытягиваться, одновременно крутя головой то в одну, то в другую сторону. Он не боялся. Было очевидно, что ему крайне интересно, что же такое плывет по его реке. Интересно было и людям, которые застыли от неожиданности и не спускали глаз с озорника. На противоположном, крутом берегу замерли и собаки. Они тоже не сводили глаз с медвежонка.

– Мишка, давай к нам! – спохватился Максим. – Савелий, поворачивай к берегу…

Медвежонок смело вошел в воду, продолжая покручивать головой, принюхиваться и разглядывать неожиданных гостей. Он забредал все дальше и дальше.

– Савелий, ты что!? – Максим в недоумении повернулся к проводнику, который торопливо забирал к другому берегу, где было глубже и течение сильнее. – Ну-у, я так не играю мужики…

Не успел Максим договорить, как из темной чащи огромным, живым ядром выстрелила медведица… Разбрызгивая во все стороны гальку, она неслась по косе прямо к лодке. Перепрыгнув медвежонка, она врезалась в воду, как балан на лесосплаве, подняв стену воды, и заработала всеми лапами, быстро приближаясь к лодке. К воде с лаем кинулись и собаки. Они метались вдоль берега, не решаясь плыть к зверю.

Тут уж не до шуток и забав. Оула схватился за шест и, рискуя зачерпнуть бортом воду, встал на ноги и подналег, помогая Савелию. Даже Ефимка, сидящий на носу греб ладонями, ускоряя движение… А вот Максим схватился за винтовку, и кто знает, чем бы обернулась погоня для мохнатого чудовища, если бы Савелий не перехватил ствол..:

– Зачем бить!? – строго и вместе с тем просительно воскликнул он. – Нельзя бить! Она здесь хозяйка, не мы!

Поняв, что не догнать, медведица рявкнула, вызвав эхо, которое далеко покатилось по реке, и повернула назад. Выйдя на берег, она по-собачьи отряхнулась, еще раз громко «руганула» непрошенных гостей и поддав лапой своему мохнатому хулиганчику, да так что тот сделал несколько оборотов через голову, с достоинством косолапо пошла в лес.

– Да-а, это вам не пуп царапать! Сама хозяйка чуть-чуть нас не обласкала… Молодец Савелий, что ослушался меня! От имени интернационального отряда объявляю тебе благодарность!.. – не радостно и зауныло, все еще под сильным впечатлением от пережитого страха проговорил Максим, убирая винтовку. – Савелий, а если она все же догнала бы нас, что тогда!?.. – озираясь по сторонам, спросил Максим. – Что бы ты стал делать!? – он развернулся к проводнику и внимательно посмотрел на него.

К мужичку вернулось лукавство и снисходительность.

– Зачем бить!? Убьешь ЕЕ, надо бить маленького. Без НЕЕ малыш умрет. Мясо пропадет. Шкура тяжелая, не терпит в дороге, выбросишь…

– Глядите, глядите! – опять подал голос глазастый Ефимка.

В тихой обширной заводи, что раскинулась слева по ходу лодки, плыла белоснежная лебедь с выводком сереньких, пушистых комочков.