Текст книги "Оула"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

Глава шестая

И снова вагон. Засаленные, почерневшие нары. Все исписанные, изрезанные доморощенными художниками, озабоченными единственным – женской темой.

Женские обнаженные фигуры нарисованные, нацарапанные, вырезанные в самых разнообразных, экстравагантных позах были повсюду. Тесно от них было на «потолке» – тыльной стороне нар второго яруса и на потолке вагона, на стенах, и даже стойки нар были обильно изрезаны и исписаны «умельцами». Особенно тщательно и усердно изображался женский детородный орган, который был чаще не только нарисован, но еще и чем-то углублен.

В одном месте, например, изображение было сделано в натуральную величину прямо на нижних нарах, на которых спали. Обнаженная фигура с раскинутыми руками и ногами дополнялась тем, что «центр композиции» был просверлен насквозь, и в этом месте сияла дыра величиной с кулак

Рисунки лезли в глаза и были настолько красноречивы, что, глядя на них, Оула испытывал стыд.

Он никогда не видел обнаженной женщины. Вернее женскую грудь видел и не раз. Но все остальное, особенно то, что скрывалось у женщины ниже, под платьем, для него было запретным. Да он как-то особенно и не задумывался над этим, придет время и узнает, как он рассуждал раньше.

И время пришло. Запретное стало тревожить, настойчиво манить, влечь к себе какой-то своей непонятной, неведомой силой. Хотелось познать эту тайну, разгадать ее и, чего греха таить, увидеть, наконец. Но как!? Если теряешься и робеешь от одной мысли об этом, тем более, когда рядом женщина и вы одни.

Глаза сами отворачивались в сторону, особенно при общении с Элли. Требовались некоторые усилия, чтобы отбросить эти горячие, обжигающие мысли, которые туманили голову, запускали в ход маленькие звонкие молоточки, громко и настойчиво стучавшие в виски. Эти мысли разливались внутри чем-то вязким, тягучим, жарким. А тело, наоборот, становилось, ломким. Движения резкими и порывистыми. Хотелось бежать куда-то, лететь…. Сделать что-то невероятно, невозможное!

Оула со стыдом разглядывал то, что раньше было для него запретным и таинственным, то, что лишь во снах приходило как летний зной с духотой и долгожданным сладким трепетом, из которого он выныривал перевозбужденным, мокрым не только от пота, со странными, смешанными чувствами.

А то, что он здесь видел, было далеко за чертой простой откровенности. Здесь заветное и желанное было вывернуто наизнанку. Изображения отдавали чем-то грязным и отвратительным. И тем не менее, Оула ощущал в себе наряду со стыдом и разочарованием легкое, тревожное возбуждение.

У окна, перечеркнутого решеткой и колючей проволокой, освободилось место, и Оула с облегчением полез туда, переползая через соседей.

Поезд шел медленно, ровно. Он выходил из Котласа, покидал этот мрачный город-зону. Редкие, неопрятные домишки, вдавленные в черную, весеннюю грязь, стыдясь и робея, нехотя появлялись справа и торопливо убегали влево. На переезде столпились подводы. Кирпичного цвета лошади и неподвижные серые люди, сонно сидящие на телегах, смотрели уныло, одинаково.

За домиками, чуть поодаль плыло длинное, низкое здание со шпилем, увенчанным звездой и прозрачным обтрепанным флагом на фронтоне. За этим зданием еле заметно покачивались мачты, а кое-где были видны и надпалубные надстройки катеров и барж. Самой воды не было видно, лишь кусочек голого, глинистого берега на другой стороне реки.

Оула грустно вздохнул. Лед сошел, и скоро баржи повезут этапы в сторону моря. А его увозят куда-то дальше, в унылую, серую неизвестность. Ладно, что будет, то и будет.

За окном поплыло бугристое кладбище с черными покосившимися крестами и совсем свежими, деревянными пирамидками со звездочками сверху. А дальше – плоский однообразный горизонт.

Снег почти весь сошел, лишь кое-где в низинах да теневых местах белел своими сединами.

Косматая прошлогодняя трава в неудобных для сенокоса местах придавала ландшафту неряшливый вид. Блеклое небо капризничало, пугало не то снегом, не то дождем. Но пока было сухо.

Внизу, под полом чаще, веселее заперестукивались колеса. Поезд набирал скорость.

– Ну, че там, паренек…. Скоро, нет, конец земли-то? – к Оула подбирался пожилой зэк с рваным рукавом на своей телогрейке. Он виновато улыбался. По всему было видно, что ищет собеседника. Оула напрягся, сдвинул брови, переваривая то, что сказал сосед. Но так ничего и не сообразив, молча перевернулся на спину, уступая место. Зэк с недоумением посмотрел на него, пожал плечами и уткнулся в плоский горизонт. А перед Оула опять развернулось самобытное творчество озабоченных «художников по неволе».

Хотелось есть, а еще больше пить. Утром выдали сухой паек: грамм по четыреста хлеба и по одной селедке, жирной и вкусной до умопомрачения, но немного пересоленной. Таких селедок Оула мог бы съесть, как ему казалось, штук пять и хорошо, если совсем не соленых. Судя по угрюмым лицам попутчиков, они страдали тем же. Терпели и торопили вечер, когда можно будет напиться вдоволь, получить вечернюю пайку и оправиться.

Оула оглядел вагон. Он был точно таким же, как и предыдущий, в котором его везли до Котласа. Но казался больше, поскольку не было решеток, перегораживающих вагон и охранников. Печь по середине была несколько массивнее и имела съемную плиту, на которой можно было варить пищу. Но, увы, о такой роскоши можно было только мечтать. Ящик с углем и дровами для растопки стоял за печью. Но вот грязи и вони в этом вагоне было гораздо больше. Он был старый, черный, изрезанный. Даже, как показалось Оула, чем-то походил на тех, кого перевозил.

Первое время почти все были заняты тем, что глазели, изучали «заборное» творчество своих предшественников. Громко обсуждали, посмеивались, сплевывая на пол.

Из того, прежнего этапа знакомым оказался всего один человек. Это был невысокий старичок, аккуратный в одежде, с крупным носом и мохнатыми бровями, из-под которых выглядывали добрые, мягкие глаза.

При погрузке в вагон он первым кивнул Оула, улыбнувшись, давая понять, что узнал и рад встрече. Но потом почти все время тихо беседовал со своим соседом по нарам.

Оула интуитивно потянулся к этим людям. И место выбрал рядом. И старался, прислушивался к тому, что и как они все время говорят. Надо же было осваивать язык. Он выхватывал из потока слов какое-то одно и жевал его, повторяя по несколько раз мысленно, пытаясь произнести так, как услышал.

Вот и сейчас, чтобы отвлечься от того, что лезло в глаза, Оула вернулся на свое прежнее место и замер, прислушиваясь к словам.

…– В двадцать девятом, одиннадцать лет назад правительство, финансовые и карательные органы были обеспокоены тем, что тюрьмы и колонии стали тяжким бременем для бюджета, они были не способны себя прокормить, – тихо, доверительно говорил старичок. Его сосед, пожилой мужчина с благородным, интеллигентным лицом, изможденного вида слушал внимательно.

– Так вот, голубчик, Петр Иванович, в те годы были попытки отправлять заключенных на Камчатку, согласившихся в добровольном порядке туда ехать. Взамен, как Вы понимаете, досрочное освобождение и дорога туда за счет казны. А, каково?.. Или, к примеру, извольте комичную форму решения: стрелками охраны, чтобы сэкономить на вольнонаемном персонале, назначали заключенных из бывших коммунистов. Срок скашивали на треть. Что Вы на это скажете?!

– Ну, и?.. – вскидывал бровь собеседник.

– Не помогло. Пока всю систему лагерей не взяло под себя ОГПУ. И тут же результат – доходная часть в бюджет вырастает в четыре раза! А при составлении плана третьей пятилетки Госплан учитывал тогда уже НКВД как один из главных производственных наркоматов страны. Вот Вам, батенька, и секрет аршинных шагов индустриализации, – глаза у старика горели и вид был как у заговорщика.

– Вы, Борис Моисеевич, полагаете, что и нас будут эксплуатировать на износ!?..

– Вне всякого сомнения, голубчик. Иллюзий на сей счет быть не должно, уважаемый Петр Иванович. Ну, если какое-то чудо…

– Вам не кажется, что за нами следят и… подслушивают, – тихо, перейдя почти на шепот, произнес собеседник. Старичок медленно, неуклюже повернул голову и встретился взглядом с Оула.

– Ах, это Вы, молодой человек, присоединяйтесь к нам, если есть интерес. Что Вы, голубчик, – обращался он уже к своему приятелю, – если это шпион, то простите меня Бога ради, кто тогда нормальные люди!?.. Это как раз герой того эпизода, что я Вам рассказывал!

– Позвольте представиться, – старичок еще больше развернулся к Оула, – Гольденберг Борис Моисеевич, бывший, увы, профессор, доктор архитектуры. А Вас как звать, величать?

Оула растерялся. Он не ожидал такого внимания и вопросов. Молча пожал протянутую мягкую ладонь старичка и назвался: «Оула». Назвался и замолчал, чувствуя, как становится жарко лицу.

– Прекрасно, – отозвался профессор. – А это, – он опять повернулся к своему пожилому соседу, – знаменитый композитор, лауреат…

– Ну, что Вы, право, Борис Моисеевич, не к чему. Просто Васильев Петр Иванович, – приподнявшись на локте, проговорил тот и протянул руку новому знакомому.

Оула и вовсе растерялся, смутился и не находил себе места. Он чувствовал, что необходимо что-то ответить, поддержать разговор. Оба собеседника были довольно приятными людьми. Совсем не хотелось обидеть их своей невежливостью.

– А …«Фитиль»… не вижу?! – выдавил наконец из себя Оула, пожал плечами и завертел головой, чтобы точнее выразить то, о чем спросил. Он назвал «Учителя» так, как называл его маленький охранник, искренне думая, что это и есть его настоящее имя.

– Вы имеете в виду Павла Петровича Постникова? – будто не замечая трудности с речью Оула, грустно проговорил старичок и опустил глаза. – Увы, молодой человек, к нашему огромному сожалению, он приказал долго жить. – И тут же спохватившись, добавил: – Два дня как умер. Сердце, видите ли…. У него и на воле были перебои… – виновато, словно это от него зависело здоровье Павла Петровича, закончил старик.

– Ну, а Вы как?.. Восстанавливаетесь после контузии? – он смотрел участливо с нескрываемым интересом прямо в глаза Оула.

Тот не знал, что делать. Пожалуй, впервые за все время от него не отворачиваются, пытаются помочь, как тогда Учитель.

– Я… – не русский…, я… – саам…, из… Финляндии… – как и в тот раз с Учителем неожиданно выпалил Оула. С трудом проговорив это, он настороженно переводил взгляд с одного на другого.

Если Петр Иванович торопливо оглянулся, то Борис Моисеевич даже бровью не повел:

– О-о, Лапландия, царство снежной королевы! – он мягко улыбнулся, словно внезапно встретился со своим детством. – Да Вы, батенька, уникальны, я бы сказал!

Глядя на старичка, с Оула спадало напряжение и росло доверие к этому человеку.

– Я бы не так удивился, если бы передо мной был, ну, скажем, француз или там китаец. Но саам!.. Тихий, добрый, сказочный народ и в застенках НКВД!.. Это знаете ли уж слишком!.. Удивлен, батенька, удивлен!..

Но по лицу Бориса Моисеевича это было трудно подтвердить. Оно хоть и улыбалось, но было сосредоточено.

– Теперь понимаю, почему Вас уважаемый, как Вы сказали, О-у-ла? Да? Уважаемый Оула, за контуженного принимают.

– Я не контуженный. Я – саам…, я не понимаю… много русского… Я хочу… понимать…, мне трудно!.. – опять услышав свою кличку, горячо возразил Оула. И опустив глаза тихо, перейдя почти на шепот, добавил: – Ты… можешь учить? Мне… надо!..

Мохнатые брови профессора дрогнули. Он посмотрел на Петра Ивановича, который молча наблюдал за ними, затем снова на молодого человека и задумался.

Оула сказал то, что хотел сказать еще тогда Учителю. И сегодня, раз получилось такое неожиданное знакомство, решил рискнуть. Он понимал, что далеко не просто научить его говорить.

Борис Моисеевич глядел на паренька уже несколько по-другому. Конечно, он не был удивлен, что на одних нарах с ним оказался молодой саам из Лапландии, житель самой северной части скандинавского полуострова. Дело было в другом. «Стоит ли учить человека плавать, если он все равно не увидит воды!?» – думал он грустно.

То, что их дорога только в одну сторону, он не сомневался и был далек от каких либо оптимистических заблуждений. Они еще с профессором Постниковым, чудом оказавшись вместе в одном вагоне, просчитали массу вариантов возможной участи клиентов ГУЛАГА, и ни в одном не было шансов на обратное возвращение. Если не произойдет что-то из ряда вон – внезапной смерти «усатого», например, или нападения Германии…

Паренька было откровенно жаль. Борис Моисеевич вспомнил его схватку в вагоне с маленьким охранником. Вспомнил, как она удивила тогда всех, поразила хладнокровием этого молодца, не утратившего чувство собственного достоинства, отваги, наконец, если хотите. Да, это было впечатляюще! Ну что же с ним делать? Сказать правду, отобрать надежду у только-только начинающего жить – преступно. Заняться с ним языком…, толочь воду в ступе, делать вид, что светлое, бессмертное впереди?..

– Милый Вы мой, это дело, так сказать, совсем не по моему профилю…, – начал, было, он. Но, встретив твердый, чистый взгляд парня, в глазах которого горела такая жажда жизни, такая уверенность в завтра, что сказал другое: – А отчего бы и не попробовать. Все равно дел никаких. Тряхнем стариной, вспомним былое, а!?

Борис Моисеевич даже немного развеселился как раньше, когда брался за что-нибудь авантюрное.

– Ну-с, молодой человек, когда начнем?

Ученик улыбался робко, скупо и счастливо.

– Вот и чудненько! Сейчас прямо и начнем!

И началась эта странная, необычная учеба. Порой она походила на изматывающие физические упражнения, которые Оула продолжал ежедневно проделывать. Или марафонский забег по незнакомой местности. Занятия шли на износ, до одурения. Борис Моисеевич поддался невиданному желанию ученика. Они перестали замечать едут или стоят, что там по другую сторону вагона, день или ночь. Удивлялись, когда откатывалась дверь, и их кормили, выводили на оправку. И опять – склонения, ударения, глаголы, слова, слова, слова…

Весь вагон с недоумением поглядывал на чудачества старого да малого. «Как у них языки не отсохнут…» – ворчали вокруг.

«Вот бы мне в свое время таких студентов!» – с завистью думал старый профессор, поражаясь работоспособности Оула. В паузах он рассказывал об истории Руси и России, в общих чертах историю Европы. Деликатно упоминал о родине своего ученика. Подобрав с насыпи камешек, Борис Моисеевич царапал на полу карту мира и пояснял, где и как расположены материки, моря, крупнейшие реки, горные массивы.… Не забывая переспрашивать ученика об усвоенном материале. И по новой…

На счастье Оула поезд больше стоял, чем шел. Половодье вздыбило многочисленные реки, которые подмыли опоры мостов, насыпи дорог, нарушив движение. Составы выстраивались в длинные вереницы, ломались графики, росли потери от простоев. Поезда с заключенными переставлялись, разумеется, в конец очереди, и подолгу отстаивались где-нибудь на запасных путях.

Оула нервничал, хотя с виду оставался как всегда невозмутимым. В его голове была каша. Неимоверная путаница! Но природная настойчивость и желание делали свое дело. Постепенно все выстраивалось и приобретало довольно стройную систему. Оула говорил пока медленно, но раз от разу все правильнее и грамотнее. Предложения строил короткие, лаконичные, но в то же время емкие, содержательные

На прогулках они уже не спешили в вагон, медлили, отдыхали, наслаждаясь погодой. Днем заметно пригревало. С порывами ветра забрасывало плотные запахи из детства: – пыльных прошлогодних трав, подслащенной прелости, теплой влажной земли, созревшей для новой зелени и, конечно, ни с чем не сравнимый аромат вольной-волюшки…

Эти запахи тревожили зэков. Люди заметно возбуждались, поглядывая вдаль унылых плоских пейзажей, громко говорили, горячились…. Конвой посмеивался, лениво и равнодушно поглядывая на своих подопечных. Чем дальше на Север, чем больше тундры, тем легче охранять.

Наконец пошли составы, грохоча днем и ночью. Поехали и они. Занятия продолжались. Борис Моисеевич был чрезвычайно доволен своим учеником неутомимым и ненасытным. Как изголодавшийся зверек Оула глотал все, что ему давали. Интерес был обоюдным. Дни буквально неслись, мелькали как все за окном вагона.

– Петр Иванович, голубчик, я, право, получаю невероятное наслаждение от занятий с этим молодым человеком, – говорил тихо Борис Моисеевич приятелю, когда Оула не мог слышать. – Это весьма одаренный юноша с феноменальной памятью цепкой, глубокой! С пластичным, образным мышлением! Ей Богу!.. Ему бы сейчас университеты проходить, а не лагеря.

– Пусть живым останется, не до университетов, – угрюмо, не скрывая иронии и не особенно разделяя энтузиазм профессора, говорил скрипач.

– Да а! – тотчас грустнел тот. – Вы совершенно правы, маэстро!

Однажды ночью загрохотал, загудел, заухал вагон, словно его в упор расстреливали из пушек.

– Это мост…металлический…, реку Печору проезжаем…! – в самое ухо прокричал своему ученику профессор. – За ней большая станция и зона тоже что-то вроде пересылки

Так внезапно, с грохотом как на передовой при артобстреле, среди ночи появилась Тревога!

Канонада осталась далеко позади, а Оула продолжал сидеть, обхватив колени руками, подтянув их к самому подбородку. Возникшее ощущение опасности было неожиданным. И раз оно появилось, жди неприятностей.

Поезд катил, а Тревога росла. Крепла. Царапала Оула изнутри. Заглядывала в глаза. Нашептывала на ухо: «Опасно…, готовься!»

«Что-то случится, очень и очень серьезное!» – под мерный стук колес думал встревоженный Оула, тщательно прислушиваясь к себе.

Под утро вагон стало бросать из стороны в сторону как обычно на стрелках перед очередной станцией. Скорость снизилась. Но болтать и потряхивать стало больше. Состав долго загоняли в тупик. Долго мурыжили, не открывая дверей. Потом, когда все же вывели на долгожданную оправку и покормили, снова закрыли и так держали чуть ли не весь день.

Тревога не уходила, она была подле, не отпускала, постоянно напоминая о себе.

Теперь ученик был необычайно рассеян на занятиях, слушал не внимательно, отвечал невпопад, путался. Профессор расстроился, сник и после нескольких попыток прервал занятия.

Оула не сиделось. Он вставал и начинал ходить, насколько позволяло пространство. Прислушивался ко всему, что происходило в вагоне и вне него.

– Голубчик, Вы кого-то или что-то ждете!? – не выдержал проницательный профессор. Он давно присматривался к пареньку и, глядя на него, тоже заволновался.

Оула остановился перед учителем, долго молчал, затем осторожно приобнял его за узкие плечи и слегка улыбнувшись, довольно сносно проговорил:

– Вам, большое спасибо, – голос был ровный, хотя чувствовалось напряжение. – Вы добрый, умный, поль-за… полезный! Я… не понимаю, почему Вы и Учитель посажены в тюрьму!.. Это плохо!.. Вы даете…пользу…, а Вас…

– Погодите, погодите, голубчик!.. Речь не об этом. Лучше скажите, что с Вами происходит!?

Оула продолжал с благодарностью и нежностью смотреть чуть сверху на своего учителя. Ему вдруг стало обидно и тревожно за этого носастого, милого старика, который стал действительно близким. Но как ему объяснить то, что он чувствует?..

– Если будет пе-ре-полох, – Оула теперь строго смотрел на своего старенького учителя, – то Вы с ним, – он кивнул на Петра Ивановича, – лезьте туда… прятаться…. – он даже присел, показывая дальний угол под нарами.

– Что значит переполох, голубчик, потрудитесь объяснить!?.. Старик не на шутку растерялся.

– Я не знаю, может пройдет и не надо опасаться…, я не знаю, – Оула виновато улыбался.

Борис Моисеевич всерьез занервничал. За эти дни он увидел в своем ученике много необычного и своеобразного, что резко отличало его от других людей. Перед ним была действительно незаурядная личность со своим удивительным миром, миром полутонов, полунамеков, тончайших ощущений…. Он был по-другому устроен. Его взгляд порой был более красноречивым, чем целая лавина слов. Этот парень легко различал людей, моментально и точно делил их на плохих и хороших. В экстремальных ситуациях был отважен и спокоен. Даже в учебе за один день проходил месячную школьную программу! Невероятно!

Поэтому, когда этот невозмутимый юноша вдруг изменил свое поведение и переключился на ожидание чего-то, Борис Моисеевич насторожился и поверил в его предчувствия.

– Так Вы, батенька, полагаете…

– Я… не знаю, не знаю, как это будет, – перебил ученик и вновь зашагал по вагону, не вступая больше в разговоры с учителем.

Их привели уже под вечер. После того, как закончилась оправка, а баландеры отгремели баками. Четырнадцать пестрых, расхристанных, молодых и отчаянных уголовников.

Перед этим по всему составу прошло начальство и пересчитало свободные места. Судя по гомону и шуму вагоны переукомплектовывались. Они уплотнялись людьми, которых сгоняли с других эшелонов.

Хрустела щебенка, бряцали винтовки, орали конвоиры, нервно урчали, то и дело срываясь на лай, собаки. Фон был обычный.

Вагон, где ехал Оула, был последним. Если не считать еще двух – спальный-штабной и теплушку для конвоя. Поэтому у них в последнюю очередь загремели замки, и завизжала, откатываясь, дверь.

– Всем оставаться на местах! Трап, где трап, мать вашу…, «политика» сраная?!.. Держать, суки, держать трап, когда начальник поднимается…

– Так, что мы тут имеем?.. Ага-а…, восемь, десять, двенадцать. Та-ак, здесь двадцать восемь. – Молоденький солдатик с тремя треугольничками в петлицах широко улыбался, выказывая плохие зубы: – Щас веселее будет!.. Урки вас быстро к порядку приучат…, гов. ки! – И уже в открытый проем: – Товарищ старшина, здесь двадцать восемь.

– Вон, начальство идет, – кто-то невидимый отвечал шустрому солдатику.

– Здесь двадцать восемь, товарищ капитан, – уже солиднее прозвучал голос, видимо старшины.

– Двадцать восемь? – переспросил уставший хрипловатый голос. – Дай список. Так…. Ну, тогда Сидорчук, где Сидорчук!? – И после паузы и топота ног подбегающего: – Сидорчук, ты про этот вагон говорил?

– Так точно…

– Веди сюда своего «Фофана» с кодлой, – брезгливо произнес капитан. – Все, остальных на замки. Пора трогать.

Весь вагон насторожился. Еще не было никаких страшных урок, а зэки уже жались к нарам, лезли наверх и замирали в тревожном ожидании.

Они подходили шумно, крикливо, развязно. В полголоса хамили и подначивали конвоиров. Те отвечали тем же.

– Стоять!.. Вашу душу!..

– Начальник, а у меня ее нет…

– Начальник, и у меня…, – весело отреагировало сразу несколько человек.

– Мамонов, встань в строй! Кому говорю…, падла! Щас положу на пузо, и замрешь у меня на часик.

– А не имеете права, гражданин начальничек. Вы слышали, как сказал большой начальник? Он сказал, чтобы побыстрее делали «ту-ту». А за «падлу»…

– Че-е!?.. Ну, фуфло, оборзел в конец!.. Понтиш как дохлый фрайер…. Пшел в вагон, псина.

– И за «псину»…

– Закаев, вперед! Остапчук, пошел! Еремейченко, пошел! Анпилов! – начал выкрикивать фамилии начальник и направлять в вагон.

Конец трапика, который опирался на вагон, закачался, жалобно попискивая. Через пару секунд в проеме появился парень в рябой кепке набекрень, под которой обычное сухощавое лицо с радостной улыбкой. Тонкие усики, плоский нос, глаза веселые, неуловимые. Снизу, из-под коротенькой телогреечки юбчонкой выглядывал пиджак, красная, грязная косоворотка. Руки чуть не по локоть в карманах полосатых брюк, которые, в свою очередь, шароварами свешивались над сапогами в гармошку. Вокруг шеи длинный, скрученный в жгут черный шарф.

Этот щеголь вошел будто не в тюрьму на колесах, а на палубу комфортабельного парохода, где под музыку и звон бокалов он шикарно проведет несколько дней, пока на горизонте не покажутся изумрудные берега Крыма.

Он внес себя, легко и свободно, будто впорхнул. И тут же ловко стал отбивать чечетку. Остановился, поправил кепку и громко запел:

 
Граждане, послушайте меня,
Гоп со смыком это буду я…
Снова пустился в пляс, одной рукой держась за козырек кепки.
Ремеслом я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня.
 

– «Политике» от блатных!.. Мое почтение!.. Наше Вам с кисточкой!.. Принимайте дорогих гостей!.. – выкрикивал «артист», не прекращая выделывать ногами кренделя.

Но вдруг подскочил к проему и, приподняв кепку, с полупоклоном замер, встречая крепкого, невысокого парня лет тридцати пяти.

– Милости просим, «Филин»! Прими «хату», народ просит, он счастлив и ликует…!

– Остынь, Мамон, где моя шконка? – оборвал тот своего «придворного шута» и огляделся. Но смотрел не на людей, а так, поверх их и мимо, будто действительно принимал свою новую вотчину.

Перед Оула и его спутниками предстал Афанасий Иванович Плотников. Тонкий, изворотливый, осторожный и хитрый бандит-одиночка. Умный, воспитанный, из бывшего купеческого сословия, когда-то в молодости – активный член партии эсеров, чудом сумевший уйти и на этот раз из-под растрельной статьи.

Афанасий Плотников, он же «Филин», не был законником. Хотя послужной список на зависть многим авторитетам уголовного мира был весьма солиден. Но не бравировал, старался держать в тайне свои «победы». Филин, скорее всего, был идейно убежденным бандитом. Виртуозно владел холодным и огнестрельным оружием. В рукопашных схватках зверел, получая наслаждение при виде крови.

Появляясь на «киче», попадал в окружение многочисленных поклонников, которые охотно брали на себя роль шестерок и старались во всю, выполняя любые его прихоти, как если бы это был вор «в законе».

Раньше в братство «законников» не спешил. Не любил делиться добычей. Был жаден. Привык рассчитывать только на себя. Но с возрастом в одиночку стало все труднее «работать», а планы были грандиозными. Тюрьмой не тяготился. На этой «ходке» решил отдохнуть от «дел», выстроить планы на будущее и, если надоест, уйти на волю…. Но прежде, чем свалить от «хозяина», в интинской зоне сходняк должен будет короновать его в законники. А по дороге туда, чтоб не было скучно, авторитеты подбросили веселую халтурку – найти некого «Контуженного» и «замарчить» показательно…

Пока Филин осматривался, ему постелили ватный полосатый матрац, не известно откуда взявшийся, на нем белым островком выросла подушка и два аккуратно сложенных солдатских одеяльца. Таким образом, половина вагона сразу отошла к блатным.

Восприняв это как должное, он присел на свою постель.

– Что там с «хавкой», «Пузырь»?

– Айн момент, – откликнулся кругленький, толстый мужичок, внесший с собой в вагон средних размеров деревянный ящик, похожий на чемодан.

Погрузка закончилась. Под перекрестные перебранки с подначками да угрозами между солдатами и урками втащили трапик, и закатили клацнувшую на прощанье дверь, погрузив вагон в полумрак.

Почти тут же раздались свистки, протрубил паровоз, заскрежетало железо, пискнуло дерево….. Поезд тронулся.

Пузырь ловко, деловито доставал из ящика и раскладывал перед Филиным всевозможную снедь.

– Мамон, с костром что? – в полголоса добавил Филин.

– «Горе», что у нас с печкой? – тут же переадресовал приказ тот, обращаясь к кому-то из прибывших. «Гости», не теряя времени, приступили к обстоятельному шмону своих же теперь сокамерников.

Шмонать было нечего, скорее так, по привычке и для профилактики. Но порядок есть порядок, хоть и воровской. «Политика» без разговоров слезала с нар, выворачивала пустые, рваные карманы и опять лезла наверх.

– Эй, ты хфрайерок, танцуй до мэнэ…. Шо вин чирикае, нэ пойму? – было слышно в одной стороне.

– У кого чифирбак, урки?! – кто-то спрашивал тонким голоском.

– Так я ж любезно, я умоляю…. Ты глянь на мой прикид. Меня ж «хозяин» на «кичу» не пустит, отправит обратно, – слышалось рядом.

Хрустел, кусая крепкими зубами головку лука, Филин. Позвякивала бутылка об стакан. Булькала, наливалась вторая сотка водочки. Всхлипывал, втягивая в себя слюни, Пузырь, нарезая ароматные копчености тонкими, почти прозрачными ломтиками. Бренчал печной дверцей плоский, как тень, «Горе». Он загружал ее пузатое нутро под завязку. Деловито, как на базаре, не злобно бубнили новые пассажиры:

– Ты слухай дядю, слухай сюда, недоношенный…, – ласково доносилось из-за печки.

– Тебе будет больно и, я так думаю, обидно…. Поверь мне…, клянусь мамой…, век воли не видать!.. – говорил кто-то еще сочувственно и душевно.

– Ну давай твой клифт на кон поставим…, а? Твой лапсердак на мое «мерси», идет? Сюжет, гони «гадалки», тута один мен «подрезать» со мной хочет…

Оула вздрогнул всем телом, словно вновь прикоснулся к холодным трупам в пристрое: «Сюжет!? Как я его не опознал!? Где он?!» И закрутил головой, высматривая среди уголовников старого знакомого.

От затылка до пят пробежал озноб: «Вот она, вот она Тревога куда гнула!.. А я думал все, пронесло тогда с урками…. Прав Микко!» Дыхание участилось. Руки сами по себе наливались тяжестью. Взводилась пружина.

«Здесь будет очень сложно что-то сделать, – Оула осторожно поглядывал по сторонам, лихорадочно обдумывая ситуацию, – здесь все на виду, как в ловушке!»

Шмон приближался. «Где-то среди них Сюжет!?» – внимательно вглядывался Оула в горстку воров, неспешно трясущих его учителя и маэстро. «Который?» – впивался он взглядом в каждого.

– У штарика три жуба рыжих!.. Я жабил, штавлю на кон!.. – шепеляво заверещал один из них.

«Вот он!» – Оула узнал того красавца с наглыми, безжалостными глазами. Он едва сдерживал себя, когда смотрел, как шепелявый всеми пальцами одной руки залез старику в рот.

«Хорошо, что я первый его узнал, – думал возбужденный Оула, – хотя, что хорошего, все равно нет никакого выхода, он проигрывает вчистую».

Плоский парень «Горе» опять загремел печной дверцей. Теперь он забрасывал черные, глянцевые куски угля. Он сидел спиной, закрывая собой топку, поэтому его перпендикулярно торчащие уши просвечивались и, казалось, были раскалены до предела. Оула почему-то это запало в голову.

– Иди до мэнэ, хлопче…. Треба тебя трохи потрясты…, – это уже относилось к нему. Оула весь напрягся как перед прыжком, но оставался на месте.

– Чу-у…, хлопче, ты чи нэмой, чи контуженный!?.. – весело отреагировал на его неподвижность здоровенный парень с глубокими оспинами на лице. Едва этот детина произнес «контуженный», как его напарник вскинул голову и уставился на Оула.

Сюжет, конечно, узнал его! Еще бы, столько ждать этого случая, столько мечтать о мести. Губы его дрогнули и медленно поплыли, удлиняясь и раздвигаясь, обнажая черный беззубый провал.

Не успел Сюжет набрать всю широту счастливой улыбки, как противник снова опередил. Он даже не успел удивиться, как его жестко, цепко схватили за грудки и оторвали от пола.

Теперь лицом к лицу он находился с Контуженным на втором ярусе. Тот смотрел, не мигая и настолько холодно, что у Сюжета опять заныли корни выбитых зубов.