Текст книги "Поэты 1790–1810-х годов"

Автор книги: Николай Смирнов

 
Поэт-племянник, справедливо
Я назван классиком тобой!
Всё, что умно, красноречиво,
Всё, что написано с душой,
Мне нравится, меня пленяет.
Твои стихи, поверь, читает
С живым восторгом дядя твой.
Латоны сына ты любимец,
Тебя он вкусом одарил;
Очарователь и счастливец,
Сердца ты наши полонил
Своим талантом превосходным,
Все мысли выражать способным.
«Руслан», «Кавказский пленник» твой,
«Фонтан», «Цыганы» и «Евгений»
Прекрасных полны вдохновений!
Они всегда передо мной,
И не для критики пустой.
Я их твержу для наслажденья.
Тацита нашего творенья
Читает журналист иной,
Чтоб славу очернить хулой.
Зоил достоин сожаленья;
Он позабыл, что не вредна
Граниту бурная волна.
 

<1829>

 
        Товарищ-друг! Ты помнишь ли, что я
                               Еще живу в сем мире?
Что были в старину с тобою мы друзья,
                              Что я на скромной лире,
Бывало, воспевал талант изящный твой?
Бывало, часто я, беседуя с тобой,
           Читал твои баллады и посланья:
Приятные, увы, для сердца вспоминанья!
Теперь мне некому души передавать:
С тобою, В<яземски>м, со всеми я в разлуке;
           Мне суждено томиться, горевать
           И дни влачить в страданиях и скуке.
Где Б<лудо>в? Где Д<ашко>в? Жизнь долгу посвятив,
                             Они заботятся, трудятся;
Но и в трудах своих нередко, может статься,
Приходит им на мысль, что друг их старый жив.
Я жив, чтоб вас любить, чтоб помнить всякий час,
                                  Что вас еще имею;
Благодаря судьбу, я в чувствах не хладею.
Молю, чтоб небеса соединили нас.
 

9 января 1830

 
Племянник и поэт! Позволь, чтоб дядя твой
На старости в стихах поговорил с тобой.
Хоть модный романтизм подчас я осуждаю,
Но истинный талант люблю и уважаю.
Послание твое к вельможе есть пример,
Что не забыт тобой затейливый Вольтер.
Ты остроумие и вкус его имеешь
И нравиться во всем читателю умеешь.
Пусть бесится, ворчит московский Лабомель:
Не оставляй свою прелестную свирель!
Пустые критики достоинств не умалят;
Жуковский, Дмитриев тебя и чтут и хвалят;
Крылов и Вяземский в числе твоих друзей;
Пиши и утешай их музою своей,
Наказывай глупцов, не говоря ни слова,
Печатай им назло скорее «Годунова».
Творения твои для них тяжелый бич,
Нибуром никогда не будет наш москвич,
И автор повести топорныя работы
Не́ может, кажется, проситься в Вальтер Скотты.
Довольно и того, что журналист сухой
В журнале чтит себя романтиков главой.
 
 
Но полно! Что тебе парнасские пигмеи,
Нелепая их брань, придирки и затеи!
Счастливцу некогда смеяться даже им.
Благодаря судьбу, ты любишь и любим.
Венчанный розами ты грации рукою,
Вселенную забыл, к ней прилепясь душою.
Прелестный взор ее тебя животворит
И счастье прочное, и радости сулит.
Блаженствуй, но в часы свободы, вдохновенья
Беседуй с музами, пиши стихотворенья,
Словесность русскую, язык обогащай
И вечно с миртами ты лавры съединяй.
 

Июль 1830

A. И. МЕЩЕВСКИЙ

Биография Александра Ивановича Мещевского (1791–1820?) нам почти неизвестна. Он принадлежал к кружку поэтов Московского университетского пансиона. В 1809 году появилось его стихотворение «Уединение» в хрестоматии трудов пансионских питомцев[289]289
  «Избранные сочинения из „Утренней зари“», ч. 1, М., 1809.


[Закрыть], а в 1810 году – несколько стихотворений в «Вестнике Европы», журнале, в эту пору тесно связанном с пансионом и университетом. В 1812 году он добровольно вступил в армию и при неясных обстоятельствах был вскоре разжалован в солдаты навечно и сослан на Урал. Причины столь суровой кары до сих пор неизвестны. Сам Мещевский в письме к П. А. Вяземскому изъяснялся туманно: «Вы благородны – этой доверенности довольно, чтобы избавить меня от жестокого смятения, – не имею нужды тронуть Вас оправдательными причинами моего поступка, когда могу сказать Вам, что я доволен моими чувствами… Четыре года несчастия заплатили уже моей бедственной опрометчивости – я нахожусь рядовым в Оренбургском гарнизонном полку – в бумаге сказано: разжалован навсегда»[290]290
  Цит. по ст.: Н. А. Роскина, Новое о поэте А. И. Мещевском. – «Литературное наследство», т. 60, кн. 1, М., 1956, с. 538.


[Закрыть].

Неясно, идет ли здесь речь о самовольной отлучке из полка или только о прошении об отставке, что в военное время, при конфликте между семнадцатилетним поэтом и полковым начальством, могло быть сочтено тяжелым дисциплинарным проступком. С 1816 года Мещевским заинтересовались арзамасцы. О нем стали говорить как о «приемыше Арзамаса», и Жуковский, видимо знакомый с ним еще по пансиону, стремился вызвать во влиятельных арзамасцах сочувствие к ссыльному поэту. А. И. Тургеневу он писал: «Надобно помнить и о том, что ближе к „Арзамасу“ – Мещевский в Сибири, а вы, друзья, очень весело поживаете в Петербурге»[291]291
  «Русский архив», 1867, стлб. 811.


[Закрыть]. К хлопотам был привлечен и Карамзин, писавший Жуковскому: «Оренбургский поэт (как человек, и молодой человек), без сомнения, достоин жалости; но как вмешаться в дело, которого не знаем?» [292]292
  Цит. по кн.: А. Н. Соколов, Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX века, М., 1955, с. 257.


[Закрыть] С 1817 года энергичное участие в хлопотах принимал П. А. Вяземский. В пользу Мещевского делались денежные сборы, правда, видимо, не давшие ощутительных результатов; под криптонимом А. М. были опубликованы поэмы «Марьина роща» и «Наталья, боярская дочь». Мещевский прислал Жуковскому и Вяземскому два рукописных сборника для подготовки издания стихотворений, с чем, очевидно, связывались надежды на прошение его как уже известного поэта. Хлопотам не суждено было увенчаться успехом. Самое имя Мещевского служило преградой для печати – правительство с упорством отвергало все ходатайства за него.

Нуждающийся и больной, несущий все тяготы казарменной дисциплины, Мещевский стал жертвой скоротечной чахотки и скончался, видимо, в 1820 году. Все сведения о нем к этому времени прекращаются. Подготовленный к печати сборник не был опубликован[293]293
  Хранится в ГПБ. Авторство Мещевского установлено нами по почерку.


[Закрыть].

Издание стихотворений А. И. Мещевского:

«Ученые записки Тартуского гос. университета», вып. 104, Тарту, 1961, с. 277.

 
Его уж для сердец осиротевших нет!..
Едва святая страсть зажгла светильник брачный,
Едва произнесла супружеский обет,
Как мирт любви упал под кипарисы мрачны!..
 
 
Судей таинственных незыблемый закон!
Вотще угрюмых парк друзья о нем молили,
Вотще был детский вопль, супруги горький стон —
Добычи роковой они не искупили!..
 
 
Давно ль в толпе смертей, чужбины на полях,
Ты лавры пожинал, храним благой судьбою?
Давно ли ты приник, по доблестных трудах,
У дружбы и любви под кровлею родною?..
 
 
Как зеркало ручья, светлел твой жизни ток!
Как пальма юная цветет, краса долины,
Ты цвел красой любви… Но грянул тайный рок:
Тоска безбрежная в семье – твой след единый!..
 
 
Так быстро пронеслись златые счастья дни!
Давно ль супруг, отец, ты взор подруги милой
Ловил, восторженный, в семейственной тени?
Давно ль?.. Но нет тебя! Ты ранней взят могилой!
 
 
Давно ль страдальцам нужд, с веселием очей,
Рукой незримою ты лил благотворенья?
Давно ль, вдовицы щит и матери детей,
Ты их отрадные внимал благословенья?..
 
 
Увы! Они теперь на гроб твой их несут!
О друг незримый их! Могилы за пределом
Обетами сердец они тебя найдут!..
Боготворившего и там – венец уделом!
 
 
Но здесь, в юдоли трат, что друга заменит
Супруге, матери… во цвете сиротою?
Что первой страсти жар, цвет жизни воскресит
В душе тоскующей, исполненной тобою?..
 
 
Вотще блестящую слезу в ее очах
Стремится осушить завистливое время:
Ты спутником живым во всех ее мечтах,
Тобой, печальная, подъемлет жизни бремя!
 
 
Безвестно ей, когда зарю ее ланит
И тихий блеск очей отдаст воспоминанье!
Ах! Сердце скорбное в могиле замолчит!
В могиле по тебе забудет трепетанье!
 
 
Младенцы сирые, залог любви святой,
Подобием твоим, быть может, оживятся…
Воскреснет в их устах и сладкий голос твой,
Воскреснет дар – душой прелестной возвышаться…
 
 
Быть может… Но тебя для матери их – нет!
Нет для тоскующей супруги – невозвратно!..
О, страсти пламенной отторженный предмет!
Когда взывание к тебе за гробом внятно,
 
 
Когда супруги вопль, сирот твоих младых
И горестных друзей – тебе еще любезны,
Склонись с улыбкою на дол с зыбей святых,
Где праху твоему приносят дани слезны!..
 
 
Ударит и для них разлуки грозный час —
И в нем таинственно сокрыто съединенье!..
И если жар к тебе и здесь в них не погас,
Отшедший друг их! – там – безвестно измененье!
 

1814

 
Тобой я полн, когда огонь денницы
Блистает мне в стекле далеких волн;
Как месяц спит в потоках бледнолицый,
                                   Тобой я полн.
Тебя я зрю – как пылкой пеленою
Подернет ветр вечернюю зарю;
Как странник путь стремит глухой порою,
                                   Тебя я зрю.
Твой слышу глас, когда, с глухим стенаньем,
Встает волна, о дикий брег дробясь;
В тени дубрав, окинутых молчаньем,
                                   Твой слышу глас.
Твой спутник я: вблизи, вдали – с тобою,
С моей душой сливается твоя.
Приди – уж ночь… и месяц – над горою…
                                   Твой спутник – я.
 

Между 1815 и 1818

 
Невольник слез – и ночь, и день, —
         Тяжелый посох кину…
Прими меня, могилы тень,
         Ты скрыла Эдальвину!..
 
 
Как лилия – краса полей,
         Древ верных в обороне,
Так дева красотой своей
         Цвела любви на лоне.
 
 
И грудь прелестной белизной
         Снег юный помрачала,
И нега с кротостью златой
         В очах ее блистала!
 
 
И в девственных пылал устах
         Огонь зари румяной,
Как светлого ручья в волнах
         Играет день багряный!
 
 
И голос девы сладок был,
         Как тихих струй журчанье!
Он в душу прелесть жизни лил,
         Любви очарованье!
 
 
Но мертв чарующий сей глас,
         Грудь верна охладела!..
Златой огонь очей угас,
         Любовь осиротела!..
 
 
Навек затмила блеск ланит
         Могила отдаленна!..
Ах! Крепко Эдальвина спит
         До утра сокровенна…
 
 
Невольник слез – и ночь, и день, —
         Тяжелый посох кину…
Прими меня, могилы тень,
         Ты скрыла Эдальвину!..
 

Между 1815 и 1818

 
«Эдвин! Лоре нет возврата!
Верной, горестной сестрой
Обниму в тебе я брата…
Нет любви для нас иной.
Оттенит тебе долина
Тихий лик мой при луне,
Но слезящий взор Эдвина
Непонятен будет мне!»
 
 
И, безмолвен, Эдвин внемлет
Мрачный сердцу приговор…
Деву грустную объемлет —
И прощальный брошен взор!
Брани спутника седлает —
И со знаменем креста
В край неверных поспешает
Мстить за пленный гроб Христа.
 
 
Оглашала Палестина
Громкой юношу молвой!
Путеводный шлем Эдвина
Веял бурей роковой!
Мышцы, верой окрыленной,
Мусульманин встрепетал,
Но в душе Эдвина пленной
Бой тоски не врачевал!
 
 
Год – он ратает чужбины!
Год – тоска его гнетет!
Крестоносцев от дружины
Тайно Эдвин отстает —
На корабль! Чужбины моря
Мчат его к брегам родным!
Он в отчизне. Мчится к Лоре!
Стукнул в замке пилигрим.
 
 
И – ворота отворились…
И слова, как тихий гром,
Вещей встречей разразились:
 «Странник, тих и пуст наш дом!
К Лоре не сюда дорога,
Лора нас отчуждена
И вчера невестой бога
Под убрус посвящена!»
 
 
Ах, тебя не утешает
Замок отческий, Эдвин!..
Меч-каратель покидает
И коня – стрелу долин…
И, отдав златой деннице
Тихий странника привет,
Юный Эдвин в власянице
В путь – как труженик идет!
 
 
Зрит в пути обитель Лоры,
Темны липы вкруг цвели!
Ставит келью, где бы взоры
Зреть затворницу могли…
И с утра до поздней ночи
С упованьем на лице
Устремлял в обитель очи,
Сидя кельи на крыльце.
 
 
И когда окно звенело
В келье Лоры в час луны,
И Эдвин осиротелый
Средь полночной тишины
Зрел на светлый дол склоненный
Лик возлюбленной своей,
Тихий, ясный, умиленный —
Как заря весенних дней,—
 
 
Сон спешил страдальца вежды
Утомленны оковать —
Сладкий, с прелестью надежды:
Завтра Лору увидать!
И сидел он дни и годы;
И окна он слышал звук —
Без душевной непогоды,
Без тяжелых прежних мук.
 
 
Спит обитель!.. В келье Лоры
Не звенит еще окно…
Дол, и лес, и холм, и горы —
Ночью всё омрачено.
Вдруг свет месяца разлился…
Мертвой Лоры лик в окне,
Бледный, тихий, отразился,
Как в полночном, сладком сне!..
 

Между 1815 и 1818

 
«Будь краток!» – ты твердишь. Послушности в задаток
Скажу: «Молчи! Ты глуп!» – довольно ли я краток?
 

Между 1815 и 1818

 
Поет ли громко соловей,
С родной дубравой разлученный,
Журчит ли сладостно ручей,
Дыханьем бури увлеченный, —
И мне ль альбомы украшать?..
Давно забыт я богом лиры;
Молчание и чувств печать —
Тебе мой отголосок сирый.
 

Между 1815 и 1818

 
Схвачен бурей жизни цвет!
Для души осиротелой
Нет надежды, мира нет!
Сердце – спутник онемелый!
 
 
С неприязненной волной
Челн бежит в дали безбрежной…
Ближе камень роковой,
Дале берег безмятежный!..
 
 
Где стезя знакомых благ?
Где звезда-путеводитель?
Скрылись… в бездну сделан шаг!
Стихнул голос-утешитель!
 
 
Неприязнен праг возник!
Челн стрелой! Немеют силы…
И в пучине жадной клик
Обреченного могиле!..
 
 
И могуч губитель-глас…
И пловец – в борьбе с волною!
И в волне последний час
Отлететь готов с душою!
 
 
Вдруг простерся дивный свет
Над враждующей стремниной…
Реет в блеске дева-цвет
И мирит пловца с пучиной!..
 
 
Он на бреге – свет потух…
И пропал вожатый милый!
И пловца внимает слух:
«Я твой спутник до могилы!..»
………………………………
 
 
Дева-ангел, спутник мой!
Ах! я найден провиденьем!
Целый мир в тебе одной
Я вместил души веленьем!..
 

Между 1815 и 1818

 
Нет его! Он взят могилой!
Незнакомец – вдалеке!..
Не предчувствия ли силой,
Дева, платишь дань тоске?
Берег жизни покидая,
Нес он грусть твою с собой,
И слеза твоя златая
Другу – спутник гробовой!..
Иль в душе осиротелой
Отозвался вещий глас:
«Ты одна в природе целой!
Спутник дней твоих – угас!..»
Тайных чувствий разуменье
И обет, сокрытый в них,
В чашу рока – наслажденье
Лили в цвете дней твоих.
И когда тоской безмолвной
Омрачался девы лик,
Друга взор, привета полный,
Заглушал предчувствий клик…
«Дева! Я еще с тобою! —
Тайный глас к тебе взывал. —
И вожатый мой к покою,
Гроб меня не окликал…
Скоро он меня окликнет!..
И потухнет блеск ланит…
Полный скорби, взор поникнет,
Смерти сон его смежит!
Скоро!» – и рука недуга
К гробу юношу свела!
Плод обета, праху друга
Дева слезы в дань несла!..
Но почто души страданье,
Сердцу близкого привет?..
С другом-юношей расстанье
Омрачило девы цвет…
Иль природы глас внимало
Сердце силой тайных уз?
И незримо оживляло
Непостижный свой союз?..
Дева! плачь – ты сиротою!..
Ты чужда уже утрат!
Друг, оплаканный тобою,
Друг единый – был твой брат!..
Бытие одна утроба,
Дети нужды, вам дала!..
Дева, плачь! в объятьях гроба
Ты родное обрела.
 

Между 1815 и 1818

 
До клика петухов – в полночь,
          Покинув мглу могилы
(Страшна жильцов могилы мочь!),
          Тень обрученной Лилы
 
 
Услада в свадебный покой,
          Где спал краса-предатель,
Прокралась с золотой луной,—
          Бесплотный прорицатель!
Поблеклый розмарин в руках,
          Крестом к груди прижатых;
И камень – грудь! И нет в очах
          Огней – к душе вожатых!..
Как лилии – уста ея!
          Как мертвый снег – ланиты!
И кудри, бледну грудь тая,
          Не зыблются, развиты!
Ах! некогда равнял Услад
          (Лесть клятвы ненадежной!)
С лилеей – грудь и с небом – взгляд,
          Ланиты – с розой нежной…
И с Лилой обручен, – другой
          И сердце дал, и руку!
И Лила отцвела тоской…
          Гроб прервал девы муку!
«Спишь, милый, иль забыт ты сном?
          Будь крест нам настороже!..
Со мной – на ложе гробовом!
          С тобой – на брачном ложе!..
Отверсты гробы в ночь теням —
          И грозно их явленье!
В них робко мстящим небесам
          Внимает преступленье!..
 
 
Но ты, Услад, ты не страшись
          Вещателей могилы!
Любить, любя – прощать учись
          У пре́зренной <ты> Лилы!
 
 
Услад! ты клятв не пощадил…
          Вот перстень обручальный.
Но брачную свечу сменил
          Мой факел погребальный.
 
 
И пламенной любви моей
          И гроб не исцеленье!
И в мрачной области теней
          Бежит ее забвенье!
 
 
Услад блаженство неба пил,
          Мои встречая взоры;
И рано их слезам учил
          Болезненной укоры!..
 
 
В ланитах вображал моих
          Огонь златой денницы;
И претворил изменой их
          В лилеи бледнолицы!..
 
 
И сердце девственно просил:
          Моленье страсти – внято!
И рано сердце умертвил
          Любовию крылатой!..
 
 
Услад! взгляни на тень мою!
          Узнаешь ли, виновный,
В ней деву прежнюю твою,
          Жилицу мглы безмолвной?..
 
 
Мой спутник – червь, убрус – наряд,
          И тьма – покровом Лилы,
И смерти неприязнен взгляд,
          И ночь долга могилы!
 
 
Спишь, милый, иль забыт уж сном?
          Будь крест нам настороже!
Со мной – на ложе гробовом!
          С тобой – на брачном ложе!..
 
 
Услад! хоть раз прийди ко мне,
          Страдалице забытой!
Ах, мрачен дом мой – в глубине,
          Изменою изрытый!..
 
 
Над домом незабудка-цвет,
          Отшельник в мертвом поле,
Слезы́ Услада жадно ждет,
          Чтоб цвесть весною доле!..
 
 
Луч страсти прежней не потух:
          Как цвет с весной возникнет.
Прости, Услад! кричит петух!
          Свиданье нас окликнет!»
 

Между 1815 и 1818

 
О, дивно блажен, кто, оковы
Откинув градской суеты,
Склонился под сельские кровы!
Там мудрость, улика мечты,
 
 
Содружна с природой благою,
И шепотом темных дубров,
И тихо журчащей волною,
И сладким дыханьем цветов
 
 
Счастливцу себя возвещает!
Сень тополов – храм мудреца;
И дерн алтари посвящает:
На нем славословит творца!
 
 
Задумчивой ночи певицей
Он к сладкому сну провожден,
Он Филомелой с денницей
К полезным трудам пробужден!
 
 
Приметен час утра в долине!
Восхищенный духом, он зрит,
Как солнце холмов на вершине,
Творца провозвестник, горит!
 
 
При бреге потока, на злаке,
Блестящем вечерней росой,
Пьет липы душистой во мраке,
Дыханье лилеи златой!
 
 
На кровле соломенной внемлет
Порханью любви голубей;
Под сладким их говором дремлет
Беспечней любимцев царей!
 
 
С священною думой о тленьи
Блуждает вечерней порой
В безмолвном усопших селеньи,
С настроенной к смерти душой…
 
 
Зрит мрамор с святым поученьем:
«Смерть с духом веселья встречать».
Зрит пальму с святым утешеньем,
Бессмертья и веры печать!
 
 
 …………………………
 
 
Того серафим в колыбели
Небес благодатью повил,
Кто с голосом сельской свирели
Младенческий клик согласил.
 

Между 1815 и 1818

 
Нет, рано дней моих светило угасает!
Нет, рано рок судил мне чашу скорби пить!..
Надежды лишена, душа моя страдает…
          Я б мог Надеждой счастлив быть!
 
 
Печальным странником среди дали безбрежной,
Где ж посох наконец могу я преклонить?..
Надежду потеряв, гроб вижу неизбежный!
          Я б мог Надеждой счастлив быть!
 
 
Ах! всё, что льстить могло, – в заре моей увяло!..
Знакомых сердцу благ уже не возвратить!
Надежды, божества – изгнаннику не стало!..
          Я б мог Надеждой счастлив быть!
 
 
Богатства, и венцы, и блага всей вселенной!
Венца души моей вам всем не заменить!..
Надежду потеряв, увяну обольщенный…
          Я б мог Надеждой счастлив быть!
 
 
Так, если рок судил мне жертвой быть могилы
Безвременно… готов веленье рока чтить!..
Надежду потеряв, души теряю силы…
          Я б мог Надеждой счастлив быть!
 

Между 1815 и 1818

 
Слышишь голос лебедей —
Лоры смертную предтечу!
Встань, креста товарищ, встречу
Юной спутницы моей.
 
 
Слышишь, лютня зазвучала:
И струны волшебней нет!
Лора – бога у зерцала!
Лора – горний видит свет!
 
 
Встань – к одру нам краткий час;
И предчувствие – вожатый!
О вещун – певец крылатый!
О губитель – лютни глас!
 
 
И с тоскою – руку в руку —
К Лоре братия идут;
И на праге – с ней разлуку
В песнях гроба узнают…
 
 
…………………………
 
 
Мрачен был природы лик,
И дубрав пустынный житель,
Уклонясь молитв в обитель,
Вторил ворон вещий клик…
 
 
И с природой инок страстный,
Сирый сердцем, угасал,
И над жертвою несчастной
Гробный месяц скоро встал…
 

Между 1815 и 1818

М. А. ДМИТРИЕВ-МАМОНОВ

Граф Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов (1790–1863), потомок старинного рода смоленских князей, считал себя по прямой линии происходящим от Рюрика. Род Дмитриевых-Мамоновых утратил богатство и знатность (восстановления княжеского титула Мамоновы добились лишь накануне Февральской революции), но после того, как отец будущего декабриста в течение краткого времени был фаворитом Екатерины II, Мамоновы получили графское достоинство и сделались одной из богатейших семей России.

М. А. Мамонов получил блестящее домашнее образование и быстро продвигался по служебной лестнице. Богатство, родство с министром юстиции поэтом И. И. Дмитриевым, прочные связи в самых высоких сферах петербургской бюрократии и московского барства гарантировали ему блестящую карьеру: семнадцати лет он был камер-юнкером, а двадцати – обер-прокурором шестого (московского) департамента сената.

В то же время М. А. Дмитриев-Мамонов жил напряженной духовной жизнью. Внутренняя неудовлетворенность, поиски истины и общественной деятельности привели его к масонству[295]295
  Есть основания думать, что определенные черты облика Мамонова этих лет отражены в образе Пьера Безухова.


[Закрыть].

В 1812 году в зале Московского дворянского собрания Мамонов произнес блистательную патриотическую речь. Текст ее не сохранился, однако в черновиках повести Пушкина «Рославлев» имеется конспективная запись этой, по мнению Пушкина, «бессмертной речи»: «У меня столько-то душ и столько-то миллионов денег. Жертвую отечеству»[296]296
  Пушкин, Полн. собр. соч., т. 8, кн. 2, 1940, с. 734.


[Закрыть].Мамонов пожертвовал отечеству все свое огромное состояние и снарядил на свои деньги и из собственных крестьян казачий полк, во главе которого в чине генерал-майора проделал зимнюю кампанию 1812 года, но во время заграничного похода был уволен в отставку.

После окончания Отечественной войны 1812 года М. А. Дмитриев-Мамонов сблизился с М. Орловым, Н. Тургеневым и, видимо, М. Н. Новиковым. Около 1815 года им было организовано конспиративное общество «Орден русских рыцарей» – преддекабристская организация политического характера, в программу которой входил захват власти и широкий план реформ. Неудовлетворенность тактикой «Союза благоденствия», видимо, побудила Мамонова и Орлова наметить план активных действий. Мамонов, запершись в своем подмосковном имении Дубровицы и окружив свое пребывание полной тайной, начал строительство укрепленного лагеря с крепостными стенами и артиллерией на расстоянии менее чем дневного перехода до Москвы. Орлов в то же время пытался получить дивизию в Нижнем Новгороде. О плане похода из Нижнего в Москву говорит также интересная деталь: в укрепленном поместье Мамонова хранились знамя Пожарского и окровавленная рубашка царевича Дмитрия, – конечно, не как музейный реквизит: первое раскрывает план военной кампании, вторая – мысль о ничтожности прав Романовых на престол. Правительству был подан донос. В результате Орлов был отстранен от командования и отдан под суд, а к Мамонову в Дубровицы был прислан шпион, после чего графа арестовали, привезли в Москву и подвергли домашнему аресту в собственном дворце, где он и находился до воцарения Николая I. Следствие по делу Мамонова не было приобщено к главному процессу и велось отдельно. Находясь под домашним арестом, Мамонов отказался присягать Николаю I, после чего он был объявлен сумасшедшим, заключен в задней комнате своего дворца под надзором полицейских агентов и подвергнут принудительному лечению. Вскоре он действительно сошел с ума. Долгие годы он провел не видя никого, кроме шпионов, тюремщиков, запертый в собственном дворце, заботясь о голубях и трогательно воспитывая единственное допущенное к нему лицо – мальчика-идиота из числа его дворовых. Скончался он в 1863 году от несчастного случая[297]297
  См.: Ю. М. Лотман, М. А. Дмитриев-Мамонов – поэт, публицист и общественный деятель. – «Ученые записки Тартуского гос. университета», вып. 78, Тарту, 1959.


[Закрыть].

Сочинения Дмитриева-Мамонова, публиковавшиеся в «Друге юношества», никогда не перепечатывались.