Текст книги "Поэты 1790–1810-х годов"

Автор книги: Николай Смирнов

 
Крутоверхи берега,
          Ручейки студены,
Злачны пажити, луга,
          Рощицы зелены,
Где весенний соловей,
Вторя нежности моей,
          Пел со мной Корину,
Где нередко голубок,
С милой розно, клял свой рок,
          Ворковал кручину!
 
 
Мирны кущи и поля,
          Радостей обитель,
Где живет душа моя!
          Я не ваш уж житель!
И отчизны сладкий дым
Не явит очам моим
          Места, где родился!
И мой вещий сердца страх
Не шепнет в драгих местах:
          «Вот – где ты пленился!»
 
 
Он не скажет мне: «Вот терн!
          Вот твоя судьбина!
Вот цветущий, злачный дерн,
          Где прошла Корина!
Тут, где роща зеленей,
Где поток течет светлей,
          Тут она сидела!
Там, где птичек хор стройней
Песнь поет любви своей,
          Там Корина пела».
 
 
Голос сердца моего
          Смолк, заглохнул в скуке:
Не услышу я его
          С милою в разлуке;
Разве только для того
Звуки голоса сего
          Назовут Корину,
Чтоб в мечтаниях о ней
Вдруг очнувшись, – в страсти злей
          Клял мою судьбину!
 
 
Хоть не знал, любим ли я
          Радостью моею,
Но я видел взор ея,
          Вместе был я с нею!
Слышал мне любезный глас,
Из ее прелестных глаз
          Пил я жизнь, отрады,
И в надежде лучших дней
От души души моей
          Ждал из уст награды!
 
 
Жизнь моя тогда была
          Нежный цвет весенний,
И душа моя ждала —
          Чтоб, как плод осенний,
Милой томный, нежный взгляд
Был мне вместо всех наград,
          Всех даров вселенной;
Чтоб, созрев от горьких слез,
Мне отрадой был небес
          Плод сей драгоценный!
 
 
Где вы, сладостны часы,
          С нею проведенны?
Где вы, радости, красы?..
          О места священны,
Где родился я на свет,
Где любви моей предмет,
          Милую Корину,
Я увидел в первый раз!
Ах! твердите каждый час
          Ей мою кручину!
 
 
Вы скажите, что не смел
          Вымолвить любезной:
Как горел я, как я тлел
          В страсти бесполезной;
Всё пылает грудь моя,
Всё люблю Корину я,—
          Вы ей повторите,
И Корины мне ответ,
Если он мне жизнь дает,
          С ветром перешлите!
 
 
Если ж страшен сей ответ,
          Коль лютей судьбины,
То – пусть вихорь разнесет
          Злой ответ Корины!
Пусть увянет жизнь моя;
Лишь бы с той надеждой я
          Встретил час кончины,
Что мой камень гробовой
Будет окроплен слезой
          Ангела – Корины!
 

<1815>

 
Мирный злак полей иссушила осень;
Все дары Марцаны[219]219
  Мариана была Церера славян.


[Закрыть] пожирает хлад;
Белый снег пушит рощи черных сосен;
В густоте дремучей лешие[220]220
  Лешими называти славяне своих сатиров.


[Закрыть] шумят.
 
 
Ясны облака гонит с тверди синей —
Грозною десницей – стропотный Позвизд [221]221
  Позвизд был Эол славянский.


[Закрыть].
Где дохнет – там снег; где воззрит – там иней.
Ужасом несется в уши резкий свист.
 
 
Спутники его – вьющиеся вихри,
В дальние пещеры мча свой быстрый бег,
Сыплют на пути блещущие искры,
И в полянах белых к небу веют снег.
 
 
Резвы ручейки брызжущей струею,
Прыгая по камням в долы с синих гор,
Замерли в брегах, и над их рудою —
Льдистый, неподвижный стелется ковер.
 
 
Мёртво всё в полях, и в тиши долинной
Слышен за холмами мразов дикий треск;
При подошве гор – мир воссел пустынный;
Но сей мир страшнее, чем перунов блеск.
 
 
Мразная зима! К смерти путь открытый
Для полей, для долов, для природы всей —
Ты подобье нашей старости маститой,
Ты нам служишь дверью в области теней.
 
 
Некогда и вы, древеса зелены!
Сению приятной прохлаждали луг;
Некогда и вы, о дубровы темны,
Песнями пернатых услаждали слух!
 
 
Ваш зеленый лист длань зимы сорвала;
Вас теперь склоняет долу бурный ветр;
Жителей дубров стужа разогнала,
Мраз чело подъемлет из подземных недр.
 
 
Некогда и ты, славный сын Добрыни —
Смелый воевода громоносных сил,
Возносясь как дуб посреди равнины,
Процветал меж руссов пышный Рагуил!
 
 
Но прошло красы время знаменито:
Ты главу седую к персям преклонил,
И чело твое, лаврами обвито,
Снежными власами перст веков покрыл.
 
 
Мир тебе, о сын славного Добрыни!
Дел твоих под сенью век твой пролетел;
Как богатый плод посреди долины —
Так твой славный вечер радостно приспел.
 
 
Счастлив, кто, как ты – смело, безмятежно, —
Не страшится встретить зиму жизни сей,
И с душою твердой, радостной, надежной —
За дверями гроба ждет весенних дней!
 

После 1803

М. В. МИЛОНОВ И ПОЭТЫ ЕГО КРУЖКА

Михаил Васильевич Милонов (1792–1821) происходил из семьи просвещенного, но небогатого воронежского помещика. Материальная нужда была постоянным спутником жизни Милонова. В 1803 году он поступил в Благородный пансион при Московском университете. С 1805 по 1809 год учился в Московском университете, который окончил, получив степень кандидата. Затем Милонов переезжает в Петербург и поступает на службу, сначала в министерство внутренних дел, а затем, пользуясь покровительством И. И. Дмитриева, – в министерство юстиции. В 1812 году он пытается при посредничестве П. А. Вяземского вступить в формируемый М. А. Дмитриевым-Мамоновым гусарский полк. После ухода Наполеона из Москвы служит в комиссии помощи пострадавшим жителям города.

Литературные занятия Милонова начались еще в университетском пансионе. Он сближается с московскими литераторами – Мерзляковым, Грамматиным, Жуковским. В 1807–1809 годах его стихи стали появляться в «Утренней заре» (пансионском издании, печатавшем сочинения воспитанников) и «Вестнике Европы». После переезда в Петербург Милонов сблизился с кругом «Цветника» и группировавшихся вокруг него радикальных литераторов. В дальнейшем печатался также в «Санкт-Петербургском вестнике» Измайлова, «Сыне отечества», «Благонамеренном» и других периодических изданиях.

К этому времени Милонов окончательно определился как поэт гражданского направления и сатирик. Противопоставляя себя мечтательному романтизму Жуковского, он писал:

 
Зовись ты Шиллером – зовусь я Ювеналом!
 

«Ювеналовское» направление Милонова на самом деле представляло собой пропаганду высокой гражданской сатиры, подготавливавшей поэтическую практику декабристской поэзии эпохи Союза благоденствия.

После 1815 года, бросив службу, Милонов, больной и голодный, начал опускаться. Смерть Беницкого разрушила наиболее близкий ему поэтический кружок. Круг радикальных петербургских писателей-разночинцев рассеялся и измельчал. Лучшие поэты умерли от нужды и болезней, выжившие все больше становились чиновниками. Складывающийся же мир молодых литераторов декабристского лагеря был Милонову чужд. Он повторил трагедию Ермила Кострова – «возвышенного певца», разменявшего свой талант на трактирные забавы. Пушкин записал характерный рассказ: «Сатирик Милонов пришел однажды к Гнедичу пьяный по своему обыкновению, оборванный и растрепанный. Гнедич принялся увещевать его. Растроганный Милонов заплакал и, указывая на небо, сказал: „Там, там найду я награду за все мои страдания…“ – „Братец, возразил ему Гнедич, посмотри на себя в зеркало: пустят ли тебя туда“»[222]222
  Пушкин, Полн. собр. соч., т. 12, 1949, с. 159.


[Закрыть]. После смерти Милонова многие его произведения остались в рукописях, в настоящее время утраченных.

Основные издания стихотворений М. В. Милонова:

Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения Михаила Милонова, СПб., 1819.

«Поэты-сатирики XVIII – начала XIX в.», «Б-ка поэта» (Б. с.), Л., 1959, с. 477.

 
Царя коварный льстец, вельможа напыще́нный,
В сердечной глубине таящий злобы яд,
Не доблестьми души – пронырством вознесенный,
Ты мещешь на меня с презрением твой взгляд!
Почту ль внимание твое ко мне хвалою?
Унижуся ли тем, что униже́н тобою?
Одно достоинство и счастье для меня,
Что чувствами души с тобой не равен я!
Что твой минутный блеск? что сан твой горделивый?
Стыд смертным и укор судьбе несправедливой!
Стать лучше на ряду последних плебеян,
Чем выситься на смех, позор своих гражда́н;
Пусть скроюсь, пусть навек бегу от их собора,
Чем выставлю свой стыд для строгого их взора;
Когда величием прямым не одарен,
Что пользы, что судьбой я буду вознесен?
Бесценен лавр простой, венчая лик героя,
Священ лишь на царе владычества венец;
Но коль на поприще, устроенном для боя,
Неравный силами, уродливый боец,
Где славу зреть стеклись бесчисленны народы,
Явит убожество, посмешище природы,
И, с низкой дерзостью, героев станет в ряд, —
Ужель не обличен он наглым ослепленьем
И мене на него уставлен взор с презреньем?
Там все его шаги о нем заговорят.
Бесславный тем подлей, чем больше ищет славы!
Что в том, что ты в честях, в кругу льстецов лукавых,
Вельможи на себя приемлешь гордый вид,
Когда он их самих украдкою смешит?
Рубеллий! Титла лишь с достоинством почтенны,
Не блеском собственным, – сияя им одним,
Заставят ли меня дела твои презренны
Неправо освящать хвалением моим?
Лесть сыщешь, но хвалы не купишь справедливой!
Минутою одной приятен лести глас;
Но нужны доблести для жизни нам счастливой,
Они нас усладят, они возвысят нас!
Гордися, окружен ласкателей собором,
Но знай, что предо мной, пред мудрых строгим взором,
Равно презрен и лесть внимающий, и льстец.
Наемная хвала – бесславия венец!
Кто чтить достоинства и чувства в нас не знает,
В неистовстве своем теснит и гонит их,
Поверь мне, лишь себя жестоко осрамляет,—
Унизим ли мы то, что выше нас самих?
Когда презрение питать к тебе я смею,
Я силен – и ни в чем еще не оскудею;
В изгнаньи от тебя пусть целый век гублю,
Но честию твоих сокровищ не куплю!
Мне ль думать, мне ль скрывать для обща посмеянья
Убожество души богатством одеянья?
Мне ль ползать пред тобой в толпе твоих льстецов?
Пусть Альбий, Арзелай – но Персий не таков!
Ты думаешь сокрыть дела свои от мира —
В мрак гроба? но и там потомство нас найдет;
Пусть целый мир рабом к стопам твоим падет,
Рубеллий! трепещи: есть Персий и сатира!
 

<1810>

 
Луказий! решено: ты хочешь быть поэтом
И требуешь, чтоб я снабдил тебя советом,
Как славы достигать и имени певца;
Что легче, как найти невежду и льстеца?
Ищи их и пиши: всё будет совершенно!
Писателем прослыть весьма обыкновенно.
Стихи свои хвалой наполни гнусных дел,
Будь дерзок, подл и льстец – и слава твой удел!
Рубеллию тверди, что он рожден вельможей,
Жене его шепни, что всех она пригожей,
А Балдусу, вралю, что первый он поэт,
И одами зови его высокий бред;
Утешь его, скажи, что добрый час настанет
И свет стихи его порочить перестанет,
Что, рано ль, поздно ли, насмешники помрут —
И томы пыльные читателей найдут;
К Вралеву забеги с пренизким ты поклоном:
Ему не в первый раз вступаться Цицероном
За скаредных певцов, уродство их хвалить,
Дерзни его хоть раз с Горацием сравнить —
И он, не устрашась, провозгласит пред светом
Тебя и Пиндаром, и классиком-поэтом!
Там к Бавию иди: сей ждет тебя бедняк,
Отец помесячных нелепостей и врак,
Дай что-нибудь ему! он скоро разорится —
И жизнь твоя как раз в журнал его вклеится!
С огромною своей поэмою спеши
В дом Клита и ему усердно припиши:
Он знатный господин, талантов покровитель
И просвещения в отечестве ревнитель, —
Страницей лести лишь пожертвуй – и твой труд
На счет его казны тисненью предадут!
Лишь книга добрая явиться в свет не смеет,
А вздорная везде заступников имеет,
Нет нужды, что о ней забудут через день!
Тем лучше, сочинять Луказию не лень;
Комедии своей желаешь ли успеха —
Зови друзей в театр для хлопанья и смеха —
И слава о тебе промчится в шумный рай
В обширных замыслах своих не унывай:
Быть может, за игру актрисы превосходной
Похвалят и стихи в трагедии негодной;
Тогда тебя введут к Лукуллу в пышный дом,
Где он, обсаженный невеждами кругом,
За каждую строку твоей подлейшей лести
Сторицею воздаст хвалы тебе и чести!
В ученых обществах ты станешь заседать,
Куда стекаются не слушать – а зевать;
Где Мидас, мстя жена́м, в бессмыслии суровом,
Недавно их морил своим похвальным словом;
Но только ли еще? – о гении твоем
И Клузий возвестит в издании своем,
И Глазунов, сей муж, толико благодарный,
Распишет о тебе хвалой высокопарной,
И, книжного ума брадатый продавец,
Всех будет уверять, что первый ты певец!
У нас кто захотел в поэты – записался;
Хоть новый рекрут сей с грамматикой не знался —
Нет нужды до того! отвага, дерзость, лесть
Невежд и подлецов нередко вводят в честь!
Смелей бери перо! примеры пред тобою;
Так Мевий, разродясь сатирою одною
И выдав сто дурных стихов наперечет,
Попал в певцы и всем свой строгий суд дает;
Ах, сколько есть таких, которы, от рожденья
Не могши написать двух строк без погрешенья,
Взялись о правилах и вкусе говорить,—
Невежда боле всех имеет страсть учить.
И ты, хоть не богат своим природным даром,
Старайся заменить его отвагой, жаром;
Найдутся многие, которые простят
Бессмыслице твоей за то, что в ней узрят
И цель полезную, и рвение благое,
Которы облечешь ты в рубище худое, —
Что добрый гражданин, что в службе ты давно;
Как будто гражданин и автор – всё равно!
Как будто стыд тому, кто всех из нас честнее,
Быть в мыслях правильней и в связи их яснее.
Пусть Фабий нежный друг, пусть добрый он отец,
Пусть мужа верного он будет образец, —
Все качества сии достойно уважаю,
Но, слушая его трагедии, – зеваю;
И если б кто дерзнул в присутствии моем
Сказать, что он рожден трагическим певцом,
И мне бы отвечать на то не можно было —
Молчание мое льстеца бы обличило.
И как, не изменя и чести, и стыду,
Осмелюся назвать я, к собственному вреду,
Нескладного певца поэтом превосходным,
Хотя б он в доброте Сократу был подобным?
Радковского вранье поэмою считать,
С российским Пиндаром Бессмыслова равнять
И, чтоб никто в моем безумстве не сомнился,
Кричать, что снова Юнг в Плаксевиче родился!
Скорей решусь принять ужасный приговор,
Что буду помещен поэтов сих в собор,
Скорее соглашусь смешнее быть Шутова,
Глупее Бавия и даже злей Злослова!
Но это для себя, Луказий, я сказал,
Ты смело достигай великих сих похвал;
Так Фирса Томасом друзья его назвали,
Хоть смысла у него в твореньях не встречали,
Но он привык искать не смысла – длинных слов,
И мало ли ему подобных есть творцов?
Их дружбы ты ищи, их слушай наставленья,
Яви себя рабом нелепого их мненья,
Наука их легка: не думать ни о чем,
Лишь странным щеголять в болтаньи языком;
Так Вадий нанизал поэму в их расколе
Из смеси чудных слов, неслыханных дотоле, —
И вправду славен он! поэмой будут сей
Теперь определять безумие людей!
Но главный мой совет: будь тверд в своем ты мненье
И бранью защищай нелепое творенье,
На всё за детище любезное дерзай,
И умным, и глупцам ни в чем не уступай.
Быть может, иногда ты встретишь, хоть их мало,
Людей, которые острят на глупость жало,
Тогда, рассвирепев и взявши грозный вид,
Брани их наповал, забыв и честь и стыд;
«Безбожник, – закричи, – злодей и изверг света,
Кто смеет не почтить в Луказии поэта!»
Но этих смельчаков немного меж людей,
И прозе, и стихам большая часть судей:
Педант, над книгами в течение полвека
Утративший и смысл, и образ человека,
Который всякий час, с надменною мечтой,
Вам будет заменять грамматику собой,
Который всё наук прошел обширно поле,
И сам – том древния грамматики, не боле;
Иль автор мелочей, в посланиях своих,
Где с здравой логикой в раздоре каждый стих,
Дающий вес умам, познаниям, талантам;
Иль Вариус, что схож с огромным фолиянтом,
В котором столько же нелепиц, сколько слов;
Иль славы ищущий ругательством Злослов,
Кто, площадную брань нам выдав за сужденье,
Себе вменяет в честь всеобщее презренье;
Иль Друз, что о любви к отечеству твердит
И первый сам его невежеством срамит!
Ступай, Луказий мой, храня в душе отвагу,
Смелей переводи чернила и бумагу,
Такое ремесло нимало не во вред!
Но вижу, что тебя смущает мой совет,—
Такими ль, говоришь, такими ли путями
Державин, Дмитриев прославились меж нами?
Не все под сча́стливой планетой рождены;
Луказий, чтоб дерзать за славой, как они,
Чтобы стяжать венцы, которы их покрыли,
Им равные, скажи, имеешь ли ты силы?
Питаешь ли в груди божественный сей жар,
Который от небес немногим послан в дар,
Сию высокость чувств и духа благородство —
Достоинство людей, поэтов превосходство?
Для славы истинной отважишься ль на всё,
Найдешь ли ты в себе возмездие свое?
Луказий! не мечтай: мне цель твоя известна!
С прямым талантом лесть и низость несовместна.
Для тех особый путь назначен был судьбой;
Тебе ли, как они, прославиться собой,
Одну лишь страсть к стихам несчастную имея?
Что подвиг Геркула для слабого пигмея?
Совет же мой легок – и к славе путь прямой,
Решился – в добрый час! пиши – и бог с тобой!
 

<1810>

 
Твоя комедия без или,
И на театре ей не быть,
Она сгниет в архивной пыли;
Да почему же ей не сгнить,
Когда и с прибавленьем или
Давным-давно две Лизы сгнили?
Я разумею: «Лизу, или
Признательности торжество»[223]223
  «Лиза, или Торжество благодарности», драма Н. И. Ильина.


[Закрыть];
И ту, какой и естество
Не создавало: «Лизу, или
Распрепечальный результат
И гордости и обольщенья»[224]224
  «Лиза, или Следствие гордости и обольщения», драма Б. М. Федорова.


[Закрыть].
Ну, так бери свои творенья
Да и скорей их в печку, брат!
 

1810(?)

 
В тени дубравы ток виющий,
О сын венчанных мохом скал,
          Со ребр их в Дон лиющий
          Свой пенистый кристалл!
К тебе, Придонский ключ целящий,
Близ коего отшельник жил
          И твой поток журчащий
          Из камня источил,
Иду в часы полдневна зноя,
Свежа палиму жаром грудь,
          Средь неги и покоя
          При шуме отдохнуть;
Или, в час вечера сумра́чный,
Как, пробираясь сквозь тростник,
          Луна в твой ток прозрачный
          Свой опускает лик,
И в тму глубокую полнощи,
Как черны призраки ея,
          Из ближней вышед рощи,
          Обстанут вкруг тебя,
Твой шум в молчании внимают,
Не движась с высоты скалы,
          И тени упадают
          Далеки по земли;
Как, наклонясь, в тебе глядится
Чело угрюмое холма,
          И с трепетом дробится
          У ног его волна;
О ключ, святыней источенный,
Пробивший влагою песок!
          Тобою привлеченный,
          Я славлю твой исток.
Да ввек твоя святится сила
И живоносные струи,
          Вечно-биюща жила
          Питающей земли!
 

<1811>

 
Люблю в душе моей уныние питать.
Природа всякий час готова нам внимать,
Наставник истинный, товарищ драгоценный!
Но более всего люблю тот час священный,
Как гаснет в облаках, прощаясь с миром, день,
Как длинная с холмов в долины ляжет тень,
Полдневных шум работ умолкнет постепенно,
И пение певцов слабеет отдаленно,
Скрываются цветы, чернеют зыби вод,
Как света царь, скончав торжественный свой ход,
Померкшее чело скрывает за туманом,
И теплится заря на западе багряном.
Тогда, мечтается, с прохладным ветерком
Молчание летит под маковым венком,
Друг ночи и о ней желанный возвеститель!
Ты мир и сон ведешь оратая в обитель.
Час вечера в полях – печальный жизни вид!
Струя сокрытых вод вокруг меня журчит,
И аромат с цветов невидимых восходит;
Тогда во глубину свою мой дух нисходит;
Спят чувства – и мечта его оживлена!
Парениям ее вселенная тесна.
Сюда питать ее, под наклоненной ивой,
Сажусь – и углублен в беседе молчаливой —
Сюда, уныния и мудрости друзья!
Лик месяца блеснул на зеркале ручья!
Пред мною храм села, в очах моих кладбище,
Отшедших от земли пустынное жилище,
Не бронза, не гранит – вещатели похвал!
Полуобрушенный, покрытый дерном вал,
Заросших ряд могил, где мох лишь, поседевший
На камнях гробовых иль вновь зазеленевший,
Почивших время сна являет для очей;
Здесь пепел их свежит извивистый ручей.
Как братья, как друзья, гроб вместе старца, млада,
Их персти не делит железная ограда!
При них взор странника стремится отдохнуть,
О братья, вместе течь и вместе кончить путь!
О тленности мечта здесь дух мой посещает,
Шаг каждый мой себе подобных попирает,
Из праха нашего составилась земля.
А там, где день и ночь гремит творцу хвала,
В природной простоте ума не озаренна,
Не хитростью его, а чувством соплетенна,
Где, мнится, сам отец внимает чад своих,
Вселяет в злобных страх и милует благих,
Где древность на стенах секирой твердой стали
Неизгладимые означила скрижали, —
В сем храме мысль моя со трепетом парит,
Приникши к алтарям, поющи лики зрит,
Дух – верою, мольбой – ланиты воспаленны,
Уста, несущи песнь, и очи умиленны;
Там молится, предстать готовясь пред судом,
Раскаянье, к земле приникшее челом,
В потоке слез свое сретает искупленье;
Благословляя там от мира удаленье,
Согбенный летами, под бременем скорбей,
Желая ускорить кончиною своей,
Дом тесный труженик себе уготовляет,
Не кончен зрится труд… а старец истлевает!..
Сюда, в час осени, стекайтеся, друзья!
Как с шорохом листов смесится шум ручья
И ток, рассвирепев, в расширенном стремленье,
К окрестным понесет жилищам потопленье;
Как ветер восшумит, внезапный гость лесов,
И обнажит верьхи дряхлеющих дубов;
Когда отцветшие дубравы и долины
Представят взорам вид печальный картины
И вы не встретите в зерцале мутных вод
Ни утра зарево, ни неба ясный свод;
Феб скроется, узрев природы разрушенье,
И, в скорби, сократит для ней свое теченье;
Когда она, сорвав красот своих венец,
Сама – как старица, сретающа конец, —
Тогда, мои друзья, в сей мрачный лес вступайте;
Свой собственный закат всеобщим услаждайте,
Смерть менее страшна, коль думаем о ней.
Сидящим вам в мечтах, быть может, вестник сей,
На мшистой высоте повременно звучащий,
Которым говорит нам миг, от нас летящий,
Моленья скажет час… во храме огнь блеснет.
Всяк к месту, в нем себе избра́нному, придет.
Торжествен час хвалы, предвечному несомый!
Быть может, окружив почивших тесны домы,
Благословения на прах их притекут,
Моление и скорбь свой тихий гимн сольют,
И взыдет фимиам над дремлющим в покое…
Там веры чувствуйте величие простое!
Или всю скорбь в себе стремитеся вместить,
Всю силу ближнего несчастие делить,
Когда, сквозь частый кров, составленный ветвями,
С бледнеющим челом, с померкшими очами,
С власами, падшими в небрежности на грудь,
Вы узрите красу, таящу робкий путь
К могиле, где ее отрада заключенна:
Дух скорбью услажден, грудь плачем облегченна!
Склонясь на мшистый крест задумчивым челом,
Уныния она вам будет божеством.
 

<1811>