Текст книги "Поэты 1790–1810-х годов"

Автор книги: Николай Смирнов

 
Светлое море
С небом слилось,
С тихостью волны
Плещут на брег,
Кроткие зыби
Чуть-чуть дрожат.
 
 
Солнце погасло,
Месяца нет,
Заревом алым
Запад блестит,
Птицы на гнездах,
В кущах стада.
 
 
Всё вдруг умолкло,
Все по местам.
В комнате тихо,
Шороху нет;
Дети прижались
Скромно в углах.
 
 
Лина коснулась
Арфы струнам:
Арфа златая
Глас издала;
Звуки согласны
С Линой поют.
 
 
Розовым пламем
Светит камин;
Скачет по углям
Ясный огонь;
Дым темно-серый
Вьется столбом.
 
 
Пламень лютейший
Душу палит;
Сердце томится,
Высохло всё:
Яд протекает
В жилах моих.
 
 
Слезы иссякли
В мутных очах,
Вздохи престали
Грудь воздымать,
Речь замирает
В хладных устах!
 
 
Море, взволнуйся!
Гробом мне будь!
Арфа златая,
Громом ударь!
Пламень, разлейся,
Бедну сожги!
 

1806

Гавриилу Романовичу Державину, в его деревню Званку

 
Блеснул на западе румяный царь природы,
Скатился в океан, и загорелись воды.
Почий от подвигов! усни, сокрывшись в понт!
Усни и не мешай мечтам ко мне спуститься,
         Пусть юная Аврора веселится,
               Рисуя перстом горизонт,
         И к утру свежие готовит розы;
               Пусть ночь, сей добрый чародей,
                               Рассыпав мак, отрет несчастных слезы,
                               Тогда отдамся я мечте своей.
         Облекши истину призра́ком ложным,
               На рок вериги наложу;
               Со счастием союз свяжу,
               Блаженством упиясь возможным.
               Иль вырвавшись из стен пустынных,
В беседы преселюсь великих, мудрых, сильных.
Усни, царь дня! тот путь, который описал,
                               Велик и многотруден.
 
 
Откуда яркий луч с высот ко мне сверкнул,
         Как молния, по облакам скользнул?
Померк земной огонь… о! сколь он слаб и скуден!
                               Средь сумраков блестит,
                               При свете угасает!
Чьих лир согласный звук во слух мой ударяет?
                               Бессмертных ли харит
                               Отверзлись мне селенья?
                               Сколь дивные явленья!
         Там ночь в окрестностях, а здесь восток
                               Лучом весення утра
                               Златит Кастальский ток.
                               Вдали, из перламутра,
         Сквозь пальмовы древа я вижу храм,
                                        А там,
Средь миртовых кустов, склоненных над водою,
         Почтенный муж с открытой головою
               На мягких лилиях сидит,
         В очах его небесный огнь горит;
                               Чело, как утро ясно,
               С устами и с душей согласно,
         На коем возложен из лавр венец;
               У ног стоит златая лира;
         Коснулся и воспел причину мира;
Воспел, и заблистал в творениях Творец.
 
 
Как свет во все концы вселенной проникает,
               В пещерах мраки разгоняет,
Так глас его, во всех промчавшися местах,
Мгновенно облетел пространно царство!
               Согнулось злобное коварство,
Молчит неверие безбожника в устах,
         И суемудрие не зрит опоры;
Предстала истина невежеству пред взоры:
Велик, – гласит она, – велик в твореньях бог!
 
 
         Умолк певец… души его восторг
               Прервал согласно песнопение;
Но в сердце у меня осталось впечатленье,
Которого ничто изгладить не могло.
Как образ, проходя сквозь чистое стекло,
Единой на пути черты не потеряет, —
         Так верно истина себя являет,
               Исшед устами мудреца:
         Всегда равно ясна, всегда умильна,
               Всегда дово́дами обильна,
               Всегда равно влечет сердца.
 
 
Певец отер слезу, коснулся вновь перстами,
               Ударил в струны, загремел,
               И сладкозвучными словами
                               Земных богов воспел!
Он пел великую из смертных на престоле,
               Ее победы в бранном поле,
Союз с премудростью, любовь к благим делам,
               Награду ревностным трудам,
И, лиру окропя слезою благодарной,
               Во мзду щедроте излиянной,
         Вдруг вновь умолк, восторгом упоен,
               Но глас его в цепи времен
                               Бессмертную делами
               Блюдет бессмертными стихами.
Спустились грации, переменили строй,
         Смягчился гром под гибкою рукой,
         И сельские послышались напевы,
               На звуки их стеклися девы.
                               Как легкий ветерок,
Порхая чрез поля с цветочка на цветок,
Кружи́тся, ре́звится, до облак извиваясь, —
Так девы юные, сомкнувшись в хоровод,
Порхали по холмам у тока чистых вод,
Стопами легкими едва земле касаясь,
               То в горы скачучи, то с гор.
               Певец веселый бросил взор.
(И мудрым нравится невинная забава.)
 
 
               Стройна, приятна, величава,
               В одежде тонкой изо льна,
               Без перл, без пурпура, без злата,
               Красою собственной богата
                               Явилася жена;
               В очах певца под пальмой стала,
               Умильный взгляд к нему кидала,
                               Вия из мирт венок.
Звук лиры под рукой вдруг начал изменяться,
                               То медлить, то сливаться;
Певец стал тише петь и наконец умолк.
               Пришелица простерла руки,
И миртовый венок за сельских песней звуки
                                        Едва свила,
               Ему с улыбкой подала;
Все девы в тот же миг во длани заплескали.
 
 
                                           «Где я?..» —
От изумления к восторгу преходя,
Спросила я у тех, которы тут стояли.
         «На Званке ты!» – ответы раздались.
               Постой, мечта! продлись!..
Хоть час один!.. но ах! сокрылося виденье,
Оставя в скуку мне одно уединенье.
 

<1808>

Его высокопревосходительству милостивому государю Николаю Семеновичу Мордвинову в знак глубочайшего почтения и преданности посвящает сочинительница

ПЕСНЬ 3

 
                               Бегущи звезды в понт
                      Гоня от солнечного взора,
Уже дщерь Солнцева, румяная Аврора
Устлала розами восточный горизонт;
Уже явилася стояща пред вратами,
Уже их алыми коснулася перстами
И, убелив сребро отливом багреца,
                      Отверзла к шествию отца
Уже и призраки рассеялись окружны,
            И мрак за мраком отлетали прочь,
            И ризу совлекла с природы ночь.
                               Уже часы досужны
Ретивых Солнцевых, от сна воззвав, коней
                      Впрягли в блестящу колесницу.
Уже природы гул, хор птиц и рев зверей
Дрожали в воздухе, приветствуя денницу,
И всхода Солнечна желанный миг настал.
 
 
                      Узря упорство Фаэтона,
                      Феб болей слов не расточал.
Кому в желаниях и гибель не препона,
                      Пред тем слова напрасный звук!
            Слепцу что живопись искусных рук,
То речь мудрейшая глупцам самонадежным!
Итак, не вновь грозить паденьем неизбежным,
                               Не с воли совратить,
                               Но править научить
                      Предпринял Феб отвергшего советы,
                               И как достигнуть меты,
В четы́рех объяснил ему законах тех:
«Не опускайся вниз, – и не взносися вверх,
                                          Держись средины;
            Не ослабляй бразды на миг единый;
И оком бодрственным гляди всегда вперед!
Науке сей, мой сын, других законов нет».
 
 
Поклялся юноша ученью быть покорным;
            А Феб, стеня, тоскуя и грустя,
На гибель снаряжать тут стал свое дитя.
Сперва составом он, огню противоборным,
            Уста его и очи оросил;
            Потом лучи на темя возложил;
Потом, с рамен своих совлекши червленицу,
                      Одел его хламидой сей;
            Потом воссесть велел на колесницу,
                               Дал вожжи и коней;
                      Потом, терзаяся, рыдая,
                               Вздох вздохом заглушая
И отвратя лице, сказал ему: «Ступай!»
 
 
            О муза! подкрепи, дай твердость слогу
            С земного пренестись в небесный край
И с юношей вступить в эфирную дорогу!
                      Воздушный путь мне вовсе нов!
                               С каких начну я слов?
            Каким себя обогащу примером?
Ни с Гарнеренем мне, ни с славным Монгольфьером
По воздуху в свой век проплыть не удалось;
А быль рассказывать неловко на авось.
                      Неспорно, – всяких в мире много:
                      Иной, судя не слишком строго,
                      Таких чудес наскажет вам,
                      Что вянут слушателей уши!
                      Вот там-то, по его словам,
                               Киты не сходят с суши;
                               А там на дне морском
                      Живут по году водолазы!
            Другой, прослыть бояся чудаком,
                      От сей воздержится проказы,
                      Но вас самих он проведет
                               И в дураки введет.
В Париже, в Лондоне, в Китае, в Геркулане —
                               Везде, вам скажет, был
                               И пользу приносил.
                               У турок, при султане
                                            Два года жил,
                               Ведя расход без сметы.
Китайцам он давал к правлению советы;
            Британцев научил торги водить,
                      Француженок наряды шить,
                               Быть тонкими евреев.
                      У готфов, скифов и халдеев —
                               Везде он побывал,
                               Всё опытом узнал.
                               Опишет все вам тропки,
                      Куда стопы его неробки
            В который занесли и день, и час.
                      Такой вы слушая рассказ,
            Вот, мыслите, мудрец меж мудрецами!
А он те земли, вам которы описал,
            С учителем по карте пробежал.
Но я, чтоб наравне не стать между лжецами,
Ни легковерия других не уловить,
Читателя хочу заране предварить,
В воздушном что пути, без всякого обману,
Преданий древних я держаться только стану.
 
 
                               «О радость! о восторг!
            Счастливый Фаэтон конями правит,
                               Которыми лишь мог
                               Единый править бог!
Счастливый Фаэтон навек себя прославит!
                      Счастливый Фаэтон в лучах!
                               Во образе светила!
Вселенна перед ним колена преклонила!
Счастливый Фаэтон явился в небесах
И примет за труды бессмертия награды!» —
 
 
Так мнил Клименин сын, бросая окрест взор,
            Когда стоял он у преграды,
Котора от небес делила Солнцев двор.
            Гордящийся Иос тяжелой гривой,
                   Волнами падающей вниз;
                               Флегон ретивый,
                  Белейший снега Пироис,
                               Эфон высоковыйный —
                               Четыре Солнцевы коня,
С горящими очми от внутрення огня,
Еще держимые, стремились в путь эфирный.
                  Как мечется на добычь лев,
                               И мощный, и несытый,
                               Пуская страшный рев,—
Так кони Солнцевы, взнося к грудям копыты,
                               Биют решетку врат,
На месте прядая в порыве к бегу яром.
               Хребты их с рьяности дрожат;
                               Главы дымятся паром;
                               Звенят бразды сребром;
Грызомы удила в кольцо биют кольцом;
И воздух, зыбляся от ржаний голосистых,
            Разносит их в странах эфира чистых,
                      Чтоб Солнца предварить приход.
 
 
            Часы, у сих стоящие ворот,
                      Отверзли их в наставше время.
Тут кони, радуясь, что болей нет преград,
                      Быстрее ветра в путь летят;
            Но легким ощутя везомо бремя
            И направление не то вожжей,
Прямой бросая путь, по прихоти своей
В пространства мечутся небес необозримы.
            Клименин сын, во все страны носимый,
                      Восчувствовал смертельный страх.
                      Хотя бразды держал в руках,
Но правил он коньми без всякого устава.
                               Не ведая их нрава,—
Который поводлив, ретивей иль смелей,
Огнист иль с норовом, пужливой ли породы,
Он будто с умысла и к пагубе своей
Строптивым более дает еще свободы,
                      Послушных осаждает взад.
Тогда-то в них настал вдруг беспорядок общий!
Тогда-то Фаэтон и дару стал не рад!
Тогда-то, изнуря свои он силы тощи,
            За гордость сам себя стократно клял:
Почто Меропсовым быть сыном возгнушался,
При взорах матери спокойно не остался,
            Почто труды не по себе подъял!
Тем меней Фаэтон являл в себе искусства,
                      Чем ближе быть опасность мнил!
И силы малились от конского в нем буйства,
И буйство их росло с его потерей сил!
Несчастный! думаешь, твой страх достиг предела!
Длань рока на тебе вполне отяготела,
            И ужас встал на верхнюю черту!
Ах, нет! пожди еще! лютейшую тревогу
За дерзки замыслы ты встретишь попремногу,
                      Чтоб сведать гордости тщету.
 
 
Хранящий Фаэтон отцово наставленье
            Еще из рук не выпускал вожжей
И тем хоть вмале бег обуздывал коней;
                      Но вдруг незапно приключенье,
            Господство юноши, для новых мук,
                               Исхитило из рук.
                               Известно, – по пути,
Где Солнцу каждый день назначено идти,
                      Рассеяны пречудны знаки,
Которые у нас зовутся зодияки
И ставятся везде во всех календарях.
                      Столь их уродливы личины,
Что, может, робкого и от печатных страх
                               Возьмет не без причины;
                                       Но в небе там,
Хотя и все они пригвождены к местам,
Однако живы все, – глядят и шевелятся.
Ну как чудовищей таких не испужаться,
                      Кто даже был бы и храбрец!
А бедный Фаэтон, к несчастью, из трусливых.
Как! скажете вы мне, – толь храбрый молодец,
                      Что к славе в помыслах ревнивых
            Цветущего себя не пощадил
                      И век свой на заре скосил;
Что розе мартовской подобен был красою
            И жизни краткостью сравнялся с тою,—
Толь храбрый молодец за труса выдан здесь!
                      Где слыхана такая смесь!
                      Не спорь, читатель мой; а паче
Ты храбрость с дерзостью не числи за одно!
Наглец при маленькой сам струсит неудаче;
Не кончить – начинать ему лишь суждено.
                      Кто храбрость истинну имеет,
                      Тот, дела не начав, робеет;
Медлительно берет со всех его сторон:
«Не лучше ль отложить?» – смиренно мыслит он.
Когда же начато… О! зрелище преславно!
Что часть он божества, – тогда-то будет явно!
Тогда-то он в себе дух творческий явит,
И дар бесценный сей творца не постыдит!
Но время к повести, оконча споры скушны.
 
 
                      Незапно путник наш воздушный
                               Увидел в зоне знак,—
Который именно? с какой страны? и как?
                               Предание смолчало;
Стрелец ли, Дева ли, иное ль было что?
                      Никто не говорит про то;
Но что-то юношу смертельно испугало.
            С испуга он как мертвый охладел,
                               Стал бледен, обомлел:
            Не движется в нем кровь, не бьются жилы;
            Ни духа жизненна, ни сердца нет;
                               Померк во взорах свет,
                      Иссякли все душевны силы,
                      И вожжи выпали из рук.
Прощай бессмертие и трубный славы звук!
                      Досада, мщенье – всё забылось,
                               Всё страхом усмирилось,
                      Чтоб страх явить сей в полноте.
            Лишь ярость приросла коней безмерно.
 
 
                      Почуя вожжи на хребте
                      (Свободы средство вожделенно),
                                              Как бурный понт,
                               От века прущий в гору,
                               Едва постижну взору,
                      Кипит от гнева на оплот
                      И утекает вспять без силы;
            Но вдруг, сквозь зе́мные прорвавшись жилы,
                      Несется в дол, – крутит, ревет,
                      И гору, с треском что упала,
                               С собой несет, —
Так и они, познав, что боле власти нет,
                      Котора ими управляла,
Несутся в небеса, без цели, наугад:
                      Вертят кругом, вперед и взад,
                      Цепляют звезды неподвижны,
                      На тучи спрядывают нижны,
                      И Фаэтона, в казнь вины,
                      Как вихри мча коловращают.
 
 
                      Лежащи к полюсам страны
                      Впервый зной Солнца ощущают;
Впервые тех морей окованна вода
                               Восстала изо льда,
Впервые сребряным хребтом блеснула,
В скалы бесплодные волной плеснула,
Но, в хладных ощутя вдруг недрах жар,
По часе бытия, изникла в пар.
 
 
                      Снеслись в бугры погибши рыбы.
                      Упали с шумом снежны глыбы,
                      Что, горни кроя вышины,
Копилися в слоях от сотворенья мира,
            И тех числом лет бытности равны.
 
 
Расчистилась вся твердь до самого Эфира,
                      Не стало облаков, ни туч,
Чтоб Солнца заслонить палящий луч:
                      Рождаясь, влага иссыхала.
То пламя тонкое, что воздух разожгло,
Багровым заревом на землю налегло,
И огненную пещь земля собой являла.
 
 
Под градусом одним юг, запад, норд теперь.
                      Камчатский и лапландский зверь
            От жара в первый раз сокрылся в норы, —
                               Сокрывшись в них вотще!
 
 
                                           Но то ль еще? —
                      Дымящиясь помалу горы
                      В единый запылали час.
Пылает Тавр, Кавказ, Готард, Хитера, Осса,
Родопа, Апеннин, Атлант, Рифей, Эльфоса,
Протяжный Пиреней, о двух холмах Парнас…
Сия последняя всех прежде запылала,
            Всех прежде жертвою пожара стала,
                      Затем, что с низа до верхов
                      Была завалена стихами,
                      И что (будь сказано меж нами),
                               В соборе том стихов
                      Иные были суховаты, —
Сухие же скорей зажгутся и стихи!
            Итак, Парнас, подтопкою богатый,
                      За наши вмиг сгорел грехи!
 
 
            Но то ль еще?.. горят с посевом нивы,
Герцинский лес пылает горделивый,
                      Все рощи, все луга горят;
                      Все реки в берегах кипят.
Кипит Дуэро, Днепр, Рейн, Эльба, Темза, Сена,
И Прут, Великому грозила где премена,
            И Тибр, где Рима вознеслась глава;
И трон незыблемый обтекшая Нева,
                      И Таг, златой песок влекущий;
Кипит Фазис, отколь руно унес Язон;
            России ратников дающий Дон;
Кипит Эвфрат, Родан, По, Нил, Дунай цветущий;
                                              Кипит Алфей,
                      Ристаньем древле знаменитый,
            И Ганг, куда, победами несытый,
                      Достиг надменный из царей;
И хладная вода вскипает темной Волги.
                      Все реки, все моря кипят.
 
 
                      Но только ль бед земле грозят?
                               Пылают грады многи:
            Везде пожар отсвечивал в пожар.
Истнились навсегда те памятники пышны,
            Художника где был проявлен дар;
                               Лишь громы слышны
                      От бедственна паденья их,
                      Лишь пепл остался нам от них.
 
 
Горит виновная Ливийская столица,—
                               Цвет черный от паров
                      Налег на все арабски лица,
                               В правдиву казнь грехов,
            Содеянных одним из их породы.
                                               Из рода в роды
            Преходит казнь та и поднесь,
       Хотя чужда арапам ныне спесь,
И стали черными вдруг полны без пощады
                               Премноги грады.
 
 
Пожары множились, и множилась напасть!
Горящая земля была готова пасть;
            Хаосом ей погибель угрожала!
            Но вдруг из недр растерзанных ее
Цибела вверх главу мертвелую подъяла,
            И стала так молить богов царя:
            «Почто, о Дий! толико я страдаю!
            Воззри! в единый вся иссохла день,
                      Как вставшая из гроба тень!
Иссякли все сосцы, чем тварь твою питаю!
            Толь бедственная смерть, о Дий! почто?..»
                      Рекла, и в землю вновь вступила.
                                Еще бы говорила,
            Но сил едва ей стало и на то:
Густой клубами дым препятствовал дыханью,
            И угли на главу бросал пожар.
 
 
Дий, вняв не раздражась богини сей роптанью,
«Толико-то, – изрек, – земной ничтожен шар,
И смертных радости толико-то мятежны!
Как тают от огня пылинки малы снежны,
Так прочны блага их единым гибнут днем!
Безумство одного бывает в гибель всем!» —
 
 
            Умолк, – и в думу погрузясь немногу,
            К громодержавному отшел чертогу,
            Троеконечный там перун подъял,
                      Вознес всемощну с ним десницу,
                      Поверг на дерзкого возницу —
                      И Фаэтон с небес упал.
 

<1811>