Текст книги "Поэты 1790–1810-х годов"

Автор книги: Николай Смирнов

In vino veritas etc[79]79
  Истина в вине и т. д. (лат.) – Ред.


[Закрыть].

 
В вине вся истина живее,
Пословица твердит давно,
Чтоб чарка нам была милее,
Бог истину вложил в вино;
Сему закону покоряюсь;
И я за питуха сочтен;
Все мнят, что я вином пленяюсь;
Но нет – я истиной пленен.
 
 
Все мнят, что сроду я охоты
К наукам скучным не имел
И, чтоб пожить мне без заботы,
Я ставлю прихотям предел;
Всяк думает и в уши трубит,
Увидевши меня в хмелю:
Он в рюмке лишь забаву любит;
Нет, братцы! – истину люблю.
 
 
Всяк думает, что пламень страстный
Подчас мое сердечко жжет
И что молодки только красной
Для счастья мне недостает;
Так, подливаю и с молодкой;
И все шумят, что я хочу
Искать утехи с сей красоткой;
Эх, братцы! – истины ищу.
 

<1805>

 
                                           Какая ночь!
Толь грозно никогда не падала с небес;
Толь грозно не было еще вкруг гроба здесь.
           О мать земля! здесь прах почиет тех,
                   В прохладе недр твоих,
Которых мир столь много пренебрег,
           Лишь небо высит цену их.
           Но что за громкий тамо звон?
                  Сквозь воздух стонет он.
                  Я слышу меди стон,
           Я слышу, к смерти будит он!
                                Восстань, душа!
Почто тебя объемлет трепет вновь?
           Ах, сей ли гроб твой взор мятет,
           Где ляжет токмо плоть и кровь?
           Ты, что во мне и жизнь и свет!
                             Куда отсель,
           Как я уже престану быть?
                  Престану быть! – ужель?
Ум содрогается – уже не быть!
           Желанье злейшее могил!
           Желанье без надежд! Кто влил,
           Кто мог тебя внутрь сердца влить?
                          Уже не быть!
Ах! как болезнует отчаянная грудь!
      Всемощна грусть! сильнее смерти грусть!
           Я, робкой скорбью сокрушенный,
           Лежал у гроба распростерт,
           Твоим мерцаньем устрашенный,
                  О бесконечна смерть!
           Я зрел, отчаян в бездне мрачной,
           Хаоса пред собой престол
           И слышал шум стремнины алчной;
           Уже и в зев ничтожства шел…
           Но вдруг небесный глас к покою
                  Нисшел от высоты
           И рек: «Не в гневе создан мною,
           Не в вечну жертву гроба ты;
Нет – не страшись! Твой дух живый взнесется,
           И то, что тлен рассыплет в персть,
           Из персти паки воззовется
                  Во славу, в вечну честь!»
 

<1809>

С. А. Тучков. Гравюра с рисунка О. Кипренского. Под портретом – вид города Тучкова (ПД).

Сергей Алексеевич Тучков (1767–1839) принадлежал к старинному дворянскому роду. Отец его – А. В. Тучков – был инженер-генералом и сподвижником Румянцева и Суворова.

Литературные интересы пробудились у Тучкова еще в детстве, в двенадцатилетнем возрасте. В Киеве подчиненные отца познакомили мальчика со стихами Ломоносова и масонскими песнями и пробудили в нем охоту к творчеству.

В соответствии с семейными традициями, Тучков поступил в артиллерийскую службу, в семнадцатилетнем возрасте сдав экзамен на первый офицерский чин.

Находясь недолгое время в Москве, молодой Тучков сблизился с кругом Новикова, был принят в члены «Вольного российского собрания, пекущегося о распространении словесных наук» и читал там свои сочинения. В 1785 году Тучков напечатал в журнале Общества, «Покоящийся трудолюбец», несколько стихотворений. Переехав в Петербург, он продолжал свои литературные труды, усердно посещал Общество друзей словесных наук, активно сотрудничал в журнале Общества – «Беседующий гражданин».

Литературные занятия Тучкова были прерваны Шведской войной 1789–1790 годов, в которой он участвовал в качестве командира роты, а затем батальона морской артиллерии. Вернувшись в Петербург, Тучков узнал о запрещении Общества друзей словесных наук в связи с выходом книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Как пишет Тучков, «по разным видам и обстоятельствам большая часть членов лишены были своих должностей, и велено было выехать им из Петербурга». Екатерина II пощадила, однако, молодого офицера. Намекая на службу его в галерном флоте, она сказала: «На что трогать сего молодого человека, он и так на галерах»[81]81
  С. А. Тучков, Записки (1766–1808), СПб., 1908, с. 43.


[Закрыть].

Уже при Павле I Тучков стал полковником и вскоре генералом. В последующие годы он участвовал в течение почти полувека во всех войнах, которые вела Россия: в Польше, в Турции, в Отечественной войне 1812 года, на Кавказе, в Молдавии, Бессарабии. Он основал близ Измаила целый город, который 4 сентября 1812 года был назван Тучковом.

В своих записках Тучков очень резко отзывается об императоре Александре I, который, видимо, в свою очередь недолюбливал строптивого генерала. В 1812 году Тучков числился по армии без должности и состоял под следствием.

Все эти годы он не оставлял литературных занятий.

Еще в ранней юности Тучков стал масоном. Масонские мотивы отчетливо звучат в его ранних произведениях, а в 20-е годы он был казначеем кишиневской ложи «Овидий», членом которой был и А. С. Пушкин.

Деятельность Тучкова в Молдавии совпадает по времени с пребыванием в этих краях Пушкина, который в декабре 1821 года посетил Тучкова в Измаиле и, очарованный любезностью старого генерала, провел у него целый день. Существует предположение, что именно Тучков сообщил Пушкину многие сведения о Радищеве, которого, несомненно, знал лично[82]82
  См… Ю. М. Лотман, Источники сведений Пушкина о Радищеве (1819–1822). – Сб. «Пушкин и его время», Л., 1962, с. 62–66.


[Закрыть].

В 1830 году он был назначен градоначальником в Измаил, в 1835 году по болезни вышел в отставку и переехал в Москву, где жил до конца своих дней.

Основные издания сочинений С. А. Тучкова:

Собрание сочинений и переводов в стихах, М… 1797.

Собрание сочинений и переводов, СПб., 1816–1817, чч. 1–4.

Записки (1766–1808), СПб., 1908.

 
Престаньте, струны звучны,
Огромну песнь гласить,
Стихи геройски скучны,
Хочу их пременить!
 
 
Приятны росска трона
Великие дела;
Но слава Купидона
Не меньше мне мила.
 
 
Хочу я петь Венеры
Подвластный ток времен
И как своей без меры
Любезной я пленен.
 
 
Престаньте, ветры строги,
Меж гор крутых реветь,
Престаньте вы, пороги,
С утесов вниз шуметь.
 
 
Зефиры лишь играйте
С травой наедине,
И птички подражайте
В веселых песнях мне.
 
 
Ликуйте, долы злачны,
Пригорки и леса,
Источники прозрачны,
Зелены древеса.
 
 
Струи, играйте ныне
Вы с песнию моей,
В честь радостной судьбине
Пой нежно, соловей.
 
 
Алее распускайся,
Цвет милый, розан мой!
И тем уподобляйся
Румянцу дорогой.
 
 
Листочки белоснежны,
Лилея, распускай,
Красы Лиции нежны
Ты тем изображай.
 

<1785>

 
Быть предану властям и оным лишь служить,
Зависеть от других и воли не иметь,
В местах тех обитать, где б не хотелось быть,
За несколько утех премного скук терпеть;
Что в сердце чувствуешь, того не сметь сказать,
Любимцам следовать, при том их не любить,
Надеждой богатеть, а в существе нищать,
То, чем гнушаешься, из силы всей хвалить;
С вельможей льстивну речь искусно продолжать,
Смеяться верности, пронырливость ласкать,
Есть поздно завсегда, день в ночь преобразить,
С кем встретишься, лобзать, а друга не иметь,
Казать веселый вид, спокойствия ж не зреть.
Вот кратко, при дворе как должно гибко жить.
 

<1789>

 
Играйте, потоки, на мягких лугах,
Птички, взносите вы голос приятно,
Пойте, пасту́шки, на красных брегах!
Прямо счастливей вы нас многократно! —
Вас не смущают градские мечты,
Вас не прельщают ни честь, ни богатство,
Вас украшают весною цветы,
Вас убегают и лесть, и коварство.
Злато не может вспалить вашу кровь,
Вами владеет прямая любовь,
Вами хранятся все пра́ва природны,
Вам неизвестно притворными быть,
В свете за деньги всё можно купить,
Вы ж злыя власти богатства свободны.
 

<1789>

 
Страстями смертный развращенный,
К себе любовью ослепленный
И жаждущий богатств, чинов,
О, как себя ты забываешь!
Еще ли ты, еще ль не знаешь,
Что скоро минет блеск сих снов?
 
 
Чего, чего ты ожидаешь?
Почто расторгнуть не дерзаешь
Вокруг себя завесу тьмы?
Мгновенно гром на землю грянет,
Сиять к нам солнце перестанет,
Хаоса в бездну снидем мы.
 
 
Спустилось солнце в хладны воды,
Лазурны помрачились своды,
Покрыла землю черна тень;
Свои дела ты оставляешь
И тою мыслью засыпаешь,
Что паки ты увидишь день.
 
 
Но алчна смерть уж над тобою
Сверкает острою косою,
Тебя преобращая в прах!
Наместо дел мы продолженья
Или желаний исполненья
Встречаем с днем печаль и страх.
 
 
Природа нам напоминает,
Что быстро время угрожает
В ничтожество всё обратить,
Что всё исчезнет, прекратится,
И нам сие всечасно тщится
Живыми образы явить.
 
 
Приятны летни дни проходят,
И за собой они выводят
Угрюмости осенних туч;
Кончаются забавы, неги,
Ниспасть готовы хладны снеги,
И солнце отвращает луч.
 
 
Трава и лист в полях желтеет,
Зефир их больше не лелеет,
Пастушки гонят с поль овец;
Из рощей птички улетают,
Струи кристальны замерзают —
Се нашей жизни образец.
 
 
Познать себя лишь начинаем,
Уж силы мужества теряем,
Белеют на главе власы!
В болезнях, в грусти жизнь проводим,
Слабеем, к вечности отходим,
Где гибнут слава и красы.
 

<1789>

 
Недавно наш Милон книг множество собрал
И, показавши их приятелю, сказал:
«Сколь много я здесь книг предорогих имею!
Я библио́текой похвастать, право, смею».
Но он ему на то: «Я зрю сие, мой друг,
Лишь только жаль, что ты в серали сей евну́х».
 

<1789>

 
Средь моря бедств, страстей волненья
Где мне спокойствия искать?
Где скрыться от коварств, гоненья
И чем пороков избежать?
 
 
             Горесть терзает
             Сердце и дух,
             Разум смущает
             Вестей разных слух.
 
 
Лишь только смертный в свет родится,
На мир сей очи возведет,
Уже спокойствия лишится
И слез своих потоки льет.
 
 
             Дух свой смущает
             Множеством бед
             Или страдает,
             Хоть оных и нет.
 
 
Всечасно грусть в нем возрастает
С его теченьем юных дней;
Уже он всё предпринимает,
Стремясь к наклонности своей.
 
 
             Разные страсти
             Дух в нем мятут,
             Разны напасти
             Его всюды ждут.
 
 
Но скучно время се приходит,
И вечер жизни настает!
Ни в чем утех он не находит
И приближенья смерти ждет.
 
 
             Дни все минутся,
             Как сонны мечты,
             Смертью прервутся
             Все суеты.
 

<1817>

Семен Семенович Пестов родился в 1763 году в Петербурге, воспитывался в Московском университетском пансионе, затем учился в Московском университете, вероятно в одно время с М. И. Антоновским, С. С. Бобровым и другими членами Общества университетских питомцев. Он активно сотрудничал в «Беседующем гражданине» (1789), служа в правительственном сенате в Петербурге. Позднее занимал разные должности в Курске, Екатеринославе, Нижнем Новгороде и Херсоне. В 1808 году вышел в отставку и поселился в деревне Пантазиевка, Александровского уезда, Херсонской губернии, писал воспоминания, указатель к которым под названием: «Алфавитный указатель личных знакомых и друзей Семена Семеновича Пестова, о которых он упоминает в записках своих с 1786 по 1827 г.» был напечатан в 1915 году. Умер Пестов в 1827 году.

Сочинения С. С. Пестова никогда не были собраны.

 
Когда начальники в пиру где подопьют,
Не пьяными тогда – веселыми зовут.
Коль на кого они сердиты, злы, брюзгливы,
Тогда все говорят: они в том справедливы.
Когда природа их обидела умом,
Не смеет и тогда никто сказать о том.
Их добродушными зовут, не дураками,
Их про́стыми все чтут, уж худо – простяками.
Хотя бы ничего не делали в суде,
За леность и тогда не обнесут нигде,
И подчиненных труд одним лишь им припишут,
Не зная, кончат кой тем, имя что подпишут.
 

<1789>

 
Блаженство жизни сей вкушает
Не тот, заботится кто век;
Чинов, богатства кто желает,
Тот прямо бедный человек.
 
 
Ни чин, ни золото не сильно
Душе спокойствие принесть;
Будь князь, живи во всем обильно,
Но для него химер тьма есть.
 
 
Возмнит быть герцогом иль дожем
Иль всей вселенной завладеть,
Но и царями быв, не можем
Без совести блаженства зреть.
 
 
Благополучен тот не лестно,
Творит кто ближнему добро,
Живет кто искренно и честно,
Кто презирает серебро.
 
 
Но вяще тот благополучен,
Особой милой кто пленен;
Любя ее, с ней неразлучен,
Которой счастье множит он.
 
 
Любовь взаимно их пленяет,
Чтоб благо истинно вкушать,
А добродетель возбуждает,
Чтоб благо прочих совершать.
 
 
Такой любви, моя драгая,
Ищу я в прелестях твоих.
Я, добродетель почитая,
В тебе жду блага дней своих.
 
 
Твоя душа мной будет править,
Как путем добрым мне идти;
Чтоб счастье здесь себе составить,
Жену такую тот найди.
 

<1789>

ПОЭТЫ «ИРТЫША»

Журнал «Иртыш, превращающийся в Иппокрену» выходил в Тобольске с сентября 1789 до декабря 1791 года (с сентября по декабрь 1790-го издание журнала прервалось по неизвестной причине).

«Иртыш» издавался при Тобольском Главном народном училище, и официальная редактура журнала была обязанностью его учителей, которые являлись и его сотрудниками, помещая в «Иртыше» оригинальные сочинения и переводы (последние носили в основном учебный характер). Печатались в журнале и ученики Главного народного училища.

Журнал активно вмешивался в общественную жизнь Сибири. Так, он систематически печатал сатиры колыванского вице-губернатора Н. А. Ахвердова на председателя колыванской палаты уголовного суда Семена Шалимова, в которых последний изображался злым и безграмотным волком. Редакция журнала печатала эти сатиры отдельными оттисками для распространения в Колывани и обращалась к Ахвердову с посланиями, поддерживавшими его в этой борьбе.

Постоянным сотрудником «Иртыша» был тобольский прокурор И. И. Бахтин, назначенный на эту должность незадолго до выхода первого номера, 10 декабря 1788 года. Бахтину принадлежат самые яркие и смелые на страницах «Иртыша» выступления против крепостного права: в его стихах крестьяне пугают детей волком или именем барина, в «Сатире на жестокости некоторых дворян к их подданным» говорится о тиранах-помещиках, которых бесполезно учить сатирой: «Горбатых ведь нельзя уж сделать попрямей»[83]83
  «Поэты-сатирики конца XVIII – начала XIX века», «Б-ка поэта» (Б. с.), 1959, с. 534. Стихотворения И. И. Бахтина см. также в кн.: «Стихотворная сказка (новелла) XVIII – начала XIX века», «Б-ка поэта» (Б. с.), 1969, с. 303.


[Закрыть].

Постоянными сотрудниками журнала были П. П. Сумароков и Н. С. Смирнов (а первый, возможно, и фактическим редактором).

В 1791 году в Тобольске по дороге в Илимский острог полгода прожил А. Н. Радищев. Он упоминает «Иртыш» в своих путевых заметках[84]84
  См.: А. Н. Радищев. Полн. собр. соч., М.—Л., 1952, т. 3, с. 260.


[Закрыть]. Не исключено и участие Радищева в последних номерах «Иртыша».

Тобольский журнал был весьма заметным явлением в русской провинциальной журналистике. В 1789–1791 годах это был единственный провинциальный журнал в России.

Титульный лист журнала «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».

Панкратий Платонович Сумароков, внучатый племянник знаменитого русского писателя А. П. Сумарокова, родился в городе Владимире 14 октября 1765 года. С двенадцатилетнего возраста он воспитывался в Москве в семье своего родственника И. П. Юшкова, где получил хорошее домашнее образование. Службу Сумароков начал в Преображенском полку в Петербурге. Там он познакомился с Н. М. Карамзиным. Вскоре Сумароков был переведен в конную гвардию.

В 1787 году по обвинению в подделке ассигнации П. Сумароков был сослан на двадцать лет в Тобольск.

Здесь развернулась его литературная деятельность. Когда в сентябре 1789 года в Тобольске в связи с открытием Главного народного училища стал выходить «Иртыш, превращающийся в Иппокрену», душой всего дела и, по всей вероятности, фактическим редактором журнала стал Сумароков, хотя официальная редакция была возложена на преподавателей училища.

В 1791 году в Тобольске проживал отправленный в Илимский острог А. Н. Радищев. Возможно, именно Сумароков является адресатом известного стихотворения Радищева «Ты хочешь знать, кто я…».

Параллельно с «Иртышом» в Тобольске выходил также издававшийся П. Сумароковым и им же составленный «Журнал исторический, выбранный из разных книг».

После прекращения «Иртыша» П. Сумароков начинает издание нового журнала «Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей» и в течение 1793–1794 годов выпускает двенадцать его книжек.

С 1796 года, после запрещения вольных типографий, он печатает свои произведения в «Аонидах» Карамзина и в журнале «Приятное и полезное препровождение времени». В 1799 году, возможно при участии Карамзина, в Москве вышла первая часть его стихотворений.

Вернувшись из ссылки в 1802 году, Сумароков продолжал писательскую и редакторскую деятельность. В 1802–1804 годах он выпускает в Москве «Журнал приятного, любопытного и забавного чтения», а в 1804 году становится ненадолго редактором журнала «Вестник Европы», сменив на этом посту Н. М. Карамзина. После 1808 года (когда вышла вторая книга его сочинении́) он, по словам сына, «не писал более стихов»[85]85
  <Петр Сумароков>, Жизнь П. П. Сумарокова. – В кн.: Стихотворения Панкратия Сумарокова, СПб., 1832, с. XXVIII.


[Закрыть].

Последние годы жизни Сумарокова были отданы переводам романов и составлению экономических и врачебных книг.

Жил Сумароков в это время в своей деревне Кунеево, Каширского уезда, Тульской губернии, стремясь привести в порядок свое имение.

В 1813 году Сумароков заболел и 1 марта 1814 года скончался.

Основные издания сочинений П. П. Сумарокова:

Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей, Тобольск, 1793–1794.

Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов. Пан-<кратия> Сум<ароков>а, чч. 1–2, М., 1799–1808.

Журнал приятного, любопытного и забавного чтения, М., 1802–1804.

Стихотворения Панкратия Сумарокова, СПб., 1832.

 
Весьма, мне кажется, тот глупо поступает,
Кто свой лишь хвалит вкус, а прочих охуждает.
             Я это докажу
                      Сейчас примером,
             И сказку вам скажу
             Эзоповым манером.
 
 
Ахти! – читатели, какой я молодец!
Я вам из басни сей две выведу морали,
Из коих первую уж вы и прочитали,
Вторую ж берегу на самый я конец.
Однажды Соловей спросил у Попугая:
«Скажи, что в комнате у нас за вонь такая,
             Сосед любезный мой!
             И что за дым такой,
             Тяжелый и густой,
                   Ко мне сквозь сетку
                   Набился в клетку?
Мне тошно от него и ломит голова».
     По-лю́дски Попугай болтать был мастер;
Он вот как отвечал: «Виной тому трава,
         Которая зовется кнастер;
             Ее наш барин жжет,
             И этот дым, мой свет,
Который боль тебе такую приключает,
             Он с жадностью глотает,
    Великий находя в нем смак».
                   – «Какой же он дурак!
                   Возможно ль статься, —
             Воскликнул Соловей, —
                   Чтоб мог питаться
                   Он дрянью сей?
Неужто в свете есть такие басурманы,
Для коих могут быть невкусны тараканы?
             Они-то прямо барский кус!
А он от кушанья такого морщит ус;
             О! как испорчен ныне вкус!»
– «Вздор! – молвил Попугай. – Не то он должен кушать;
             А если б он хотел меня послушать
                   И был бы умный человек,
Тогда б лишь сахар ел и не пил бы вовек».
– «Неправы оба вы, – мяукнула им Кошка,—
Когда бы вкусу он хоть капельку имел,
То б, без сомнения, мышей да крыс лишь ел».
– «Все трое глупы вы! – внезапу заревел
Медведь, прикованный к столбу возле окошка. —
Когда б по правилам он вкуса поступал,
То, верно бы, себя хищением питал,
Бессильных так, как я, терзая без разбору,
             А в осень, выкопавши нору,
Он в ней бы полгода по-моему лежал
                   И жир из лап сосал…
             Ну, что вы скажете об этом?
Не самый ли благой совет ему я дал?»
Погибни ты, Медведь, с благим твоим советом!
И так уж многие по-твоему живут;
Лишь тем страшней тебя, что жир чужой сосут.
 

<1790>

 
Пою несчастие, от коего Эрот
                              Стал слеп, как крот.
             О вы, чувствительные души!
                              Развесьте уши,
                              Разиньте рот,
Дыхание свое сколь можно притаите
             И песне жалкой сей внемлите…
             Но нет, немного погодите,
             Мне должно сделать здесь возгла́с:
             Ведь я отделаюсь тотчас.
О ты! что на Сибирь взираешь исподлобья[86]86
  Все сии сочинения писаны в Сибири.


[Закрыть]!
Скажи мне, светлый Феб, за что до нас ты лих?
За то ль, что своего блестящего подобья
Не видишь здесь ни в чем, как лишь почти в одних
                              Льдяных сосульках
                       Да в таковых же пульках,
Которы бедная Аврора вместо слез,
От стужи плачуща, бросает к нам с небес?
Но кто ж виновен в том, коль сам ты нас не греешь?
                              Ты права не имеешь
                              Коситься так на нас.
Услышь же мой к тебе охриплый с стужи глас:
             Пожалуй, сделай одолженье!
                              Просунь сквозь снежных туч
                              Хотя один свой луч
И мерзлое мое распарь воображенье.
Теперь, читатели, прошу мне сделать честь,
                              Прочесть,
Что об Эроте вам желаю я донесть.
 
 
Оставя некогда небесные чертоги,
Задумали сойти на землю древни боги.
Омир-покойник был тогда еще в живых,
                         И он-то по́звал их.
             Зачем, вы спросите, – не знаю:
Откушать, может быть, или на чашку чаю;
Всяк знает, что он был им закадычный друг:
Едал амврозию, тянул и не́ктар с ними;
Со спящих же богинь обмахивал он мух
И часто забавлял их сказками своими.
Но полно вам скучать подробностями сими.
Теперь поедем мы на час в небесный дом:
Мне хочется, чтоб вы со мною прокатились
И посмотрели б там, как боги в путь пустились.
Они отправились в порядке вот каком:
Зевес сел на орла с Юноною верьхом,
На всякий случай взяв с собой в дорогу гром;
Потом за прочими начальными богами
Вулкан шел с молотом и с длинными рогами,
Которы приобрел своею он виной,
             Ревниво поступив с женой.
Позвольте на часок мне здесь остановиться,
Хочу с ревнивыми немного побраниться.
                              Послушайте, друзья,
                              Ревнивые мужья!
                              Советую вам я
Не слишком строгости к супругам предаваться,
             Коль вы не любите бодаться.
Не стройте из домов своих монастырей,
Не запирайте жен, как стариц иль зверей;
А то, когда на час явится им свобода,
             Тогда-то госпожа Природа
                              Свое возьмет,
И то, над чем с трудом вы много лет корпели,
                    В минуту пропадет,
             А вы навек с рогами сели.
             Совет полезный давши вам,
             Я обращаюся к богам.
Зефиры собрались на пир туда же с ними,
                              Так и начнем мы ими.
Надмеру нежные и малые божки,
             Дабы не простудили ножки,
             Обулись в теплые сапожки
И, чтоб от ветру им сберечь свои ушки́,
             Надели лисьи треушки
                              И сели в дрожки,
В которых бабочек впряжён был целый цуг;
             А на запятках вместо слуг
             Стояла пара шпанских мух;
Да сверх того еще божков конвоевали
             Шестнадцать бойких комаров,
Носами острыми и писком погоняли
             Крылатых легких скакунов.
             Но чья везется колесница
             Четверкой сизых голубей?
             Конечно, то любви царица
             Желает покататься в ней?
             Так точно. Вот она садится;
             За нею вслед, резвясь, толпится
Рой целый Смехов, Игр, Амуров и Утех.
Но как их посажать с собой богине всех?
Нельзя; однако ж с ней иные заломались,
             Другие в ноги побросались,
             Иные, не успевши сесть,
Цепочкой свившися, за нею полетели,
Бросали к ней цветы и песни пели
                              Богине в честь;
             Иные втерлись к ней за спинку,
             Иные скрылись в волосах,
             Иные в ямках на щеках,
             Иные впутались в косынку,
             Иные… Но оставим их;
             Давно пора мне догадаться,
             Что я болтать отменно лих;
Но впредь не буду я так много завираться
                              И в двух скажу стихах
                              О прочих всех богах:
                              Они туда ж помчались,
             Иной на радуге верьхом,
Иной на облаке, иной пошел пешком;
А дома лишь Эрот с Дурачеством остались;
Один затем, что мал, другой затем, что глуп.
Но что же делать им, оставшись на просторе?
Эрот сначала был весьма в великом горе.
Калякать о любви? – Его товарищ туп:
Не знает и начал прекрасной сей науки.
Наскучив наконец сидеть поджавши руки,
             Эрот сказал ему вот так:
                              «Дурак!
             Теперь одни с тобой мы дома,
             Так станем как-нибудь играть,
Хоть в жмурки, ведь игра сия тебе знакома;
Всё лучше, нежели от скуки нам зевать».
– «Ох, нет! – в ответ сказал глупец Эроту. —
Давно я потерял к игра́м таким охоту;
             А дай мне свой колчан на час,
Хочу я испытать один хоть в жизни раз,
Умею ль действовать и я, как ты, стрела́ми;
Я сам тебе за то, голубчик, отплачу:
Пузырики пускать тебя я научу,
Клянуся в том тебе я Стиксом и богами».
Эрот было сперва и слушать не хотел;
Но сладить с дураком, скажите, кто б умел?
И так он наконец был должен согласиться;
Дурачество ж к нему умело подлеститься,
Дав опыт, пузыри из мыла как пускать.
Эроту новость та смертельно полюбилась,
Товарищ же его взял лук и стал стрелять;
             Но вот беда какая вдруг случилась:
                              Дурачество, разинув рот,
В безмерной радости не видя, где Эрот,
Стрельнуло изо всей своей дурацкой мочи
                              И вышибло ребенку очи!
                              Какой нелепый поднял вой
Лишенный зрения крылатый мой герой!
Искусный же стрелок, от страха и печали
                                         Разинувши свой зев,
                              Такой пустил ужасный рев,
Как будто бы с него живого кожу драли.
Вытье его оттоль повсюду разнеслось,
Всё зданье от того небесное тряслось.
Но бросим мы на час сих двух глупцов несчастных
                              И съездим в тленный мир.
Я чаю, кончился уже давно тот пир,
Который жителям небес давал Омир.
             На лицах их, от спирта красных,
             Сверкают радости следы.
Не ведая совсем ужасной той беды,
Которая без них на небесах стряслася,
Толпа божественна всвояси поднялася,
                              С хозяином простясь
И точно так же, как и прежде, поместясь.
             Какая сделалась тревога,
                              Как мать слепого бога
                                         Домой пришла!
                              Ах! что она нашла!
             Богиня видит токи крови,
                              Зрит сына своего:
Прелестные ж глаза где были у него,
Там только ямочки осталися да брови.
Тогда-то скорбь ее все меры превзошла:
Какое зрелище для матери столь нежной!
Наместо роз вступил в лице ее цвет снежный,
Затмилися ее небесные красы;
Терзает в горести она свои власы;
Колени слабые едва ее держали,
И если бы когда богини умирали,
             То б этой, верно, умереть;
Но боги ведь не мы, так как же быть? – Терпеть.
Но можно ль перенесть столь бедствие несносно?
Богине же не мстить – и горько, и поносно.
Горя отмщением, вдруг силу ощутив
И взор с плачевного предмета совратив,
На крыльях бешенства летит она в чертоги,
             Где был Зевес и прочи боги.
Киприда в ярости, в отчаяньи, в слезах,
Вбежав растрепана, во всех вселяет страх,
             Бросается Зевесу в ноги
И, вздохи тяжкие пуская без числа,
О бедствии своем, рыдая, донесла.
Зевес, услыша то, столь сильно огорчился,
             Что чуть с престола не свалился.
                              О, лютая напасть!
             Отец богов, разинув пасть,
                              Ревет быком и стонет,
                              Богов с Олимпа гонит;
Потом с отчаянья он на стену полез.
Не столько в бурный ветр шумит дремучий лес,
Не столько турок зол, соделавшись с рогами,
Как злился наш Зевес, кричал, стучал ногами,
Сбираясь пересечь богов всех батогами.
                                                  Он рвет
                                                  И мечет,
             Попавшихся ему дерет,
                              Как перепелок кречет;
                                                  Шумит,
                                                  Гремит,
             Своей заморской ищет трости
И хочет изломать Дурачеству все кости.
Уставши наконец, Зевес потише стал
                              И драться перестал;
Но вот что бедному Дурачеству сказал:
                                                  «Скотина!
За то, что ослепил Кипридина ты сына,
             Который мой любимый внук,
Достоин ты ребром повешен быть на крюк;
                              Но я свой гнев смягчаю
И вот какую казнь тебе определяю:
С сего часа́ всегда с Эротом ты ходи;
Куда он ни пошел, везде его води.
Вот что навеки я тебе повелеваю!»
Потом пощечины две-три ему влепил
                              Да тем и заключил.
С тех пор Дурачество всегда с Амуром ходит.
Но это бы еще не важная беда,
А вот лишь плохо что: Дурачество всегда,
Когда стреляет он, его руками водит;
                              Какой же может быть тут лад?
Безмозгло божество стреляет невпопад;
Удар любви с тех пор нам в голову приходит
                                                  Почти всегда,
                                                  И очень метко;
                                      А в сердце никогда,
                                                  Иль очень редко.
 

<1791>