Текст книги "Поэты 1790–1810-х годов"

Автор книги: Николай Смирнов

 
Итак, оставить сей гостеприимный кров,
Где снова с тишиной и радостью дружился
И с каждым днем добрей и лучше становился!
Нося из края в край отеческих богов,
Скитался долго я, как странник бесприютный,
Далёко от родных, от милых, от друзей,
Встречал холодный взгляд, холодных лишь людей
И, перестав уже погоды ждать попутной,
Вздремал под бурей бед унывшею душой,
Когда, несытая разлукою одной,
Судьба из малого любезного мне круга
В бою похитила еще героя-друга,
Незалечённые открылись раны вновь —
И друга прежнего жестокая утрата,
И смерть во цвете лет любезнейшего брата,
И в гробе матери нежнейшая любовь!..
Вотще мой кликал глас, мои искали взоры
Необходимый утехи и подпоры!
Но сердце привело к обители твоей…
В Жуковском обнял я утраченных друзей
И спутников живых, рассеянных судьбою, —
В нем был соединен весь мир мой предо мною.
Пространство, время, смерть исчезли в сладкий час!
Мы испытания минувшие забыли,
Биение сердец приветствовало нас,
И слезы лишь одне в восторге говорили!
 
 
О, радость полная превыше бед моих!
Я поспешал сюда в объятья только брата,
И что же? – Я нашел твой дом семьей родных
И месяц радостей за год скорбей заплата!
И быстро по цветам сей месяц пробежал
В неизмеримую пучину лет и ве́ков!
И своенравный рок стезю мне указал
Из мира ангелов в мир низкий человеков…
Удел мой – находить в сем мире и терять,
И чаще грустью смех, чем смехом грусть сменять.
 
 
Простите, милые! В какой бы край судьбами
Отброшен ни был я – всё буду сердцем с вами!
К вам, к вам, под тихий кров, растерзанной душой!..
Рассеешься ли ты, тумана мрак ужасный?
Приветный солнца луч блеснет ли надо мной?
Дождусь ли я тебя, возврата день прекрасный?
И скоро ль положу дорожный посох свой?..
 

<1814>

 
Муз благодатных славный любимец, владеющий лирой,
Даром язы́ков и грифелем Клии, Уваров! постыдно
Великолепный российский язык, сладкозвучный и гибкий,
Сделать рабом французской поэзии жалкой, нескладной,
Рифмой одной отличенной от прозы. Не нам пресмыкаться!
Льзя ль позабыть, что законные мы наследники греков?
Нам с православием вместе науки они завещали —
И сохраним в чистоте наследное наше богатство!
Усыновим богатый и полный Гомеров гексаметр,
Разнообразнейший всех стихотворных древних размеров!
 
 
Как невозможно в одежду младенца одеть великана,
Углем и мелом сходно списать картину Вернета,
Или Моца́ртов сонат рассказать в простом разговоре,
Так невозможно александрийским стихом однозвучным
В ходе, в падении стоп, в пресеченьи стиха, в сочетаньи
Рифм, одинаким в течение целой пространной поэмы,
Часто из нескольких песен и тысяч стихов состоящей,
Выразить с тою же верностью, смелой в рисовке, в смешеньи
Света и тени, и с тою же яркостью в красках, всю силу
Чувств, всю возвышенность мыслей и блеск, которыми каждый
Стих Илиады и каждый стих Энеиды сияет.
 
 
Вспомни, Уваров! что пишет Вольтер к китайскому хану:
Острый старик насмехается едко над варварским, странным
Правилом их стихотворным, которое требует строго
Двух шестистопных стихов и друг подле друга стоящих.
Ежели верить Вольтеру: одна стихов половина
Служит для смысла, другая же вечно только для рифмы,
Так что легко, ничего в существе не теряя, французам
Можно во всякой поэме стихов половину убавить.
 
 
Участь русской державы и русской словесности сходны:
Долго владычество чуждое Русь ярмом тяготило!
Нас, несогласных, татары, быстро нахлынув, пленили;
Россы, оковы татар разорвав, их самих оковали.
Нам, не радевшим о чести народной, о славе престола,
Дали сарматы царя и красной Москвой овладели.
Иго сарматское сбросили мы; но, приняв от французов
Моды и образ их мыслей, снова стали рабами.
Галлы, тяжелую цепь наложа на поэзию нашу,
Видя, что мы отступили от древних обычаев русских,
Дать и царя своего и уставы свои возмечтали…
Но орел встрепенулся, расторгнул железные путы,
Крикнул германским орлам знакомым им голосом славы
И, распустив могучие крылья, стал над Парижем.
 
 
Наши поэты среднего века с умом и талантом:
Славный князь Кантемир, Феофан, Симеон и Буслаев
Правилам польской поэзии, с нашею столько несродной,
Русский, способный ко всем измененьям, язык добровольно
Поработили. И сам Ломоносов своею чредою
Дань заплатил предрассудкам и мнению века.
Преобразитель словесности нашей пишет, об ней рассуждая,
Что велелепнейшим метром, и звучным и самым способным
Выразить скорость и тихость и страсти движенья, считает
Он анапесты с ямбами. Но увлеченный примером
Немцев, которых словесность была тогда в колыбели,
Больше – примером французов, дал преимущество ямбам,
И в Петриаде своей подражает поэме Вольтера.
 
 
Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе
Истинный путь проложить российской эпической музе:
Многоученый, он не имел дарований и вкуса,
Нужных вводителю новой системы и новых законов.
И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы,
Ямб освятил и заставил признать эпическим метром.
И Херасков повлекся за ним – слепой подражатель.
И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде
Нового, больше поэме приличного стопосложенья!
И стихотворец, рожденный с талантом, Костров в Илиаде
Ямб утомительный выбрал своим стихотворным размером!
Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен
Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой.
И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем,
Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик,
Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил
Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных.
 
 
Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец
Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув
В стопосложение греков, римлян, славян и германцев,
Первый ясно увидел несовершенство, и вместе
Способ исправить наш героический стих, подражая
Умным германцам, сбросившим иго рифмы гремушки,
Освободившим слух свой от стука ямбов тяжелых.
Я устыдился, бросил в камин свое земледелье;
Начал поэму сию и новым, и, сколько возможно
Мне было, к метру латинскому самым ближайшим размером.
 
 
В самом деле, сличая ямб всегда одновидный
С разнообразным и звучным гексаметром, вижу в последнем
Больше, чем тридцать колен, перекатов в тоны из тонов:
Можно возвысить свой стих и понизить; быстро промчаться
Вихрем, кружащим с свистом и шумом по воздуху листья;
Серной скакать с скалы на скалу, с камня на камень,
Тихо ступать ступень с ступени по лестнице звуков.
Пусть говорят галломаны, что мы не имеем спондеев!
Мы их найдем, исчисляя подробно деяния россов:
Галл, перс, прусс, хин, швед, венгр, турок, сармат и саксонец, —
Всех победили мы, всех мы спасли и всех охраняем.
 
 
Мы их найдем, исчисляя прекрасные свойства монарха.
Царь Александр щедр, мудр, храбр, тверд, быстр, скромен и сме́тлив.
Хочешь ли видеть поле сраженья: пыль, дым, огнь, гром,
Щит в щит, меч в меч, ядры жужжат, и лопают бомбы,
Сгрянулись рати, брань закипела – и кровь полилася.
Хочешь ли видеть мирное поле под жатвой богатой,
Слышать в гумне на току бой в лад цепов молотящих:
Здесь сквозь доски пила визжит, зацепляясь зубами;
Тут ковачи раз в раз бьют сталь, стуча молотами;
Там раздается лай псов по мхам, по холмам, по долинам.
Грянул перун – и громкое эхо кругом прокатилось;
Свистнул порывистый ветр, буграми вздулося море,
Хлябь ревет и клокочет, огромные волны хлебещут,
Ребра трещат в корабле и скрипят натручены скрепы.
Руль раздроблен, и внезапно вал, на корабль набежавший,
Перевернув его трижды, стремглав сшиб кормчего в бездну.
 
 
Вот, Уваров! гекзаметр, которому дать не желают
В русской империи права гражданства, законного права!
 
 
Я не дивлюся нимало, что есть на святой Руси странные люди,
Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит:
Знают они, что в осьмнадцать годов текущего века
Русское царство в искусствах, в науках, в силе и славе,
Как исполин, на столетие целое смело шагнуло;
Но из упрямства на прежнем старом месте остались,
Смотрят на вещи с той точки, с которой полвека смотрели,
Верить никак не хотят, что время и опыт открыли
Многое в ходе, в сложеньи вселенныя бывшее тайной;
Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в искусствах
Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою.
Проклят, по мнению их, всяк тот, кто, древних читая,
Вздумает ввесть в поэзию нашу новые метры —
Он прослывет нечестивцем, не знающим бога и правды.
 
 
Но признаюсь пред тобой: с удивлением слышу, что те же
Наши великой ученостью в свете славные люди,
Те просвещенные наши большие бояра, которым
Прежде читал я старый свой перевод из Георгик,
С жаром которые выше Делилева труд мой ценили,
Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах.
Часто, терпенье совсем потеряв, головою качая,
Думаю: «Знать, у больших господ и… затеи большие!»
 

1818 Дерпт

 
Давыдов, витязь и певец
Вина, любви и славы!
Я слышу, что твои совсем
Переменились нравы:
Что ты шампанского не пьешь,
А пьешь простую воду,
И что на розовую цепь
Ты променял свободу;
Что ныне реже скачешь в клоб,
В шумливые беседы,
И скромные в семье своей
Тебе вкусней обеды.
Не завиваешь ты уса́;
Конь праздный в стойле тужит,
И сабельная полоса
За зеркало не служит.
Вкруг кивера обвился плющ
И всполз на верх султана;
Паук раскинул сеть свою
По сетке доломана.
Вкруг двоеглавого орла
Твоей блестящей шашки,
Влетев в открытое окно,
Порхают дерзко пташки.
Заглядываю в тайный шкаф —
Он пуст: в печи Буянов,
Гервасияда в камельке;
Один певец Русланов
Тихонько прячется в углу,
Загорожен Бюффоном.
И вместо прежних книг – Руссо,
И Кампе с Фенелоном,
И Локка любишь ты читать.
Из моралистов строгих
Выписываешь в свой альбом,
Но, чудное для многих,
Открой мне таинство свое!
Скажи, Шольёв наследник,
Кто обратил тебя на путь?
Кто – славный проповедник,
Или писатель – Златоуст?
Кто подал в помощь руку
Закореневшему в грехах
И объяснил науку
Не у прелестниц записных
На ложе сладострастья,
Но в целомудренной любви
Искать прямого счастья?
Нет! то не мог быть человек,
Как мы же, земнородный,
Уверен я, хотя бы он
Мудрец был превосходный.
Я слышу: ангел доброты
К тебе с небес спустился
И в виде грации младой
С тобою обручился.
 
 
Давыдов! правду говоря,
Тебе бы за проказы
Ветрану должно дать в жену
И произвесть в Пролазы.
Но ты не глуп, не подл, не крив,
Грехи твои забыты,
И верный ты, счастливый стал
Супруг из волокиты.
Любимец ветреных богов,
Которые играли
Тобой средь мира и боев,
Довольно!.. днесь настали
Блаженства тихого часы,
Венере с Марсом смена:
Из баловня богов сих ты
Стал баловнем Гимена.
 

1819

ПО СЛУЧАЮ ОТЪЕЗДА ИЗ ЮРЬЕВА В БОГОСПАСАЕМЫЙ ПСКОВ КОРОЛЕВИШНЫ, МАТЕРОЙ ЖЕНЫ АННЫ ПЕТРОВИШНЫ, на Каменном мосту в лицах представленное 1820-го года 10 января, по-славянски просинца

ПРОЛОГ

 
Уж как было то в осьмисотом году,
В осьмисот во двадцатом году,
Во двадцатом году другой тысячи,
Во десятый день было месяца
Того ли холодного просинца,
А и деялось, учинилось
Во славном во городе Юрьеве,
На широком Каменном мосту,
Собиралась поляница удалая,
Что и русская и немецкая,
Еще чукчи со лютерами,
Вся сорочина долгополая,
Провожать свою любушку
Во путь, во дороженьку.
Как вскричали они зычным голосом:
«Закатился наш светел месяц!
Упала звезда поднебесная!
Потухла свеча воску ярого!
Увез злодей К<арло> Горынович
Из Юрьева во Псков голубушку,
Матеру жену Анну Петровишну!»
 
 
(Solo. Положа руку на ухо, поет)
Ты растрога, растрога моя,
Ты растрогала, растрогала меня,
Ты зазноба, зазноба моя,
Зазнобила ты сердечушко мое;
Ты растрепа, растрепа моя,
Растрепала кудри рыжие мои,
Раззамаха, раззамаха ты моя,
Раззамала кости старые мои.
 

Т… (с гитарой и умильными взглядами)

 
Душа моя возлюбленна,
Серая кобыла!
За что меня невзлюбила,
Мерина гнедова?
 

Старик Ш<амаев>

 
Ох вы славные русски кислы щи,
Вы медвяные щи пузырные!
Для чего вы, щи, скоро киснете
Середи поры, время теплова?
Что поутру вы, щи, запенилися,
О полудни, щи, поспевали вы,
А при вечере и окиснули.
 

Л<авр>ов

 
Голова ль ты моя, головушка,
Голова моя бесталанная!
 

Профессор А<деркас>

 
Фертом белы руки в боки,
Делайте легкие скоки.
 

Енко

 
Высота ли высота поднебесная,
Широта ли широта моря синева,
Глубина ли глубина мать сырой земли!
 

Студент Б<рок>

 
Уж как я ли молодец
Никуда не годен,
Ни в солдаты, ни в драгуны,
Ни в мелки матросы.
Только годен молодец
На печи лежати.
На печи, печи лежати,
Пряники жевати.
 

Майор Ш<ульц>

 
Что у нас было во Чухонщине,
Что во Юрьеве славном городе,
Во соборе Петропавловском,
Что у правого у крылоса,
Молодой майор богу молится,
Сам он плачет, как река льется;
В возрыданьи слово вымолвил:
«Расступись ты, мать сыра земля,
Что на все четыре стороны,
Ты раскройся, гробова доска!»
 

Анна Петровишна (высунув голову из возка, который подъезжает к мосту)

 
Ах, вы очи, вы очи ясные!
Вы глядели да огляделися,
Не по мысли вы друга выбрали,
Не по моему по обычаю.
 

Догадчица (solo приплясывает)

 
Государь З<онтаг>, ты мой батюшка!
Не давай, З<онтаг>, меня за старого замуж;
Старого, З<онтаг>, на смерть не люблю,
Ты отдай, З<онтаг>, меня за ровнюшку.
 

Хор (Воейков, Шемиот, Виламов, к<нязь> Голицын, Алекс <андр> Петерсон и другие)

 
Понесися по поднебесью,
Птица милая, голубушка,
Что лети, лети, сизокрылая,
На сторонушку на далекую…
Грустно в Юрьеве быть сиротками.
 

Воейков (подперши буйную голову)

 
Ты мне сладостней, чем гексаметры.
 

Шемиот

 
Ты белее чиста серебра,
Ты краснее красна золота,
Светлей камня самоцветного
И рубина и яхонта.
 

Виламов

 
Ты лягушечка
Ты зеленая!
Ты мышоночек
Серый, гладенькой!
 

К<нязь> Голицын

 
Я могучий богатырь Полкан.
Я убью К<арло> Горыныча,
Свобожу свою любушку
Из возка из тюремного,
Из засады из тесныя.
 

Петерсон

 
Рогатка, рогаточка,
Рогаточка Рижская,
Ты вельми пестро изукрашена,
Со замками с немецкими,
Со запорами железными,
Ты запрись крепко-накрепко,
Не пускай пролезть, не пускай проползть
Ты того ли К<арло>Горыныча,
Что Дубыню Дубынича.
 

Хор квартальных

 
Перестань стонать, кукушечка,
Не кукуй ты, заунывная.
 

Портные

 
Молодка, молодка молодая,
Солдатка, солдатка полковая.
 

Дьячки

 
Барыня, барыня,
Сударыня барыня,
Поехала барыня
Из Юрьева во Псков.
 

Профессора

 
Едет с барыней холоп,
Повирает он и врет.
 

Студенты

 
Твои очи соколиные,
Твои брови соболиные.
 

К<арло> (высунувши голову из возка, поет по-кучерски)

 
Как со вечера солдатам
Приказ отдан был,
Со полуночи солдаты
Ружья чистили,
Ко белу свету солдаты
Во поход пошли.
 

Студенты (allegro)

 
Ах, глупый ты дурень,
Неразумный дурень.
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
 

Анна Петровишна

 
Ах, как тошно, мне тошнехонько
Нынешний годочек,
А еще того тошнее
Нынешний денечек.
 

Общий хор

 
Не ходить было за неровню,
Не бросаться было за чинами,
Вить не с лентою жить, со советом,
Не с скотиною жить, с человеком.
 

10 января 1820

1

 
Други милые, терпенье!
           Расскажу вам чудный сон;
Не игра воображенья,
           Не случайный призрак он,
Нет, но мщенью предыдущий
           И грозящий неба глас,
К покаянию зовущий
           И пророческий для нас.
 

2

 
Ввечеру, простившись с вами,
           В уголку сидел один,
И Кутузова стихами
           Я растапливал камин.
Подбавлял из Глинки сору
           И твоих, о Мерзляков,
Из «Амура» по сю пору
           Недочитанных стихов!
 

3

 
Дым от смеси этой едкой
           Нос мне сажей закоптил
И в награду крепко-крепко
           И приятно усыпил.
Снилось мне, что в Петрограде,
           Чрез Обухов мост пешком
Перешел, спешу к ограде
           И вступаю в Желтый Дом.
 

4

 
От любови сумасшедших
           В список бегло я взглянул
И твоих проказ прошедших
           Длинный ряд воспомянул.
Карамзин, Тит Ливий русский!
           Ты, как Шаликов, стонал,
Щеголял, как шут французский…
           Ах, кто молод не бывал?
 

5

 
Я и сам… но сновиденье
           Прежде, други, расскажу.
На второе отделенье
           Бешеных глупцов вхожу.
«Берегитесь, здесь Наглицкой! —
           Нас вожатый упредил.—
Он укусит вас, не близко!..»
           Я с боязнью отступил.
 

6

 
Пред безумцем, на амвоне —
           Кавалерских связка лент,
Просьбица о пенсионе,
           Святцы, список всех аренд,
Дач, лесов, земель казенных
           И записка о долгах.
В размышленьях столь духовных
           Изливал он яд в словах.
 

7

 
«Горе! Добрый царь на троне,
           Вер терпимость, пыток нет!..
Ах, зачем не при Нероне
           Я рожден на белый свет!
Благотворный бы представил
           Инквизиции проект;
При себе бы сечь заставил
           Филосо́фов разных сект.
 

8

 
Я, как дьявол, ненавижу
           Бога, ближних и даря;
Зло им сделать – сплю и вижу
           В честь Христова алтаря!
Я за деньги – христианин.
           Я за орден – мартинист,
Я за землю – мусульманин,
           За аренду – атеист!»
 

9

 
Други, признаюсь, из кельи,
           Уши я зажав, бежал…
Рядом с ней на новосельи
           Злунич бегло бормотал:
«Вижу бесов пред собою,
           От ученья сгибнул свет,
Этой тьме Невтон виною
           И безбожник Боссюэт».
 

10

 
Полный бешеной отваги,
           Доморощенный Омар
Книги драл, бросал бумаги
           В печку на пылавший жар.
Но кто сей скелет исчахший
           Из чулана кажет нос?
То за глупость пострадавший
           Ханжецов… Чу, вздор понес!
 

11

 
«Хочешь мельницу построить,
           Пушку слить, палаты скласть,
Силу пороха удвоить,
           От громо́в храм божий спасть,
Справить сломанную ногу,
           С глаз слепого бельмы снять —
Не учась, молися богу,
           И пошлет он благодать!
 

12

 
К смирненькой своей овечке
           Принесет чертеж, размер,
Пробу пороха в мешечке.
           Благодати я пример!
Хоть без книжного ученья
           И псалтырь один читал,
А директор просвещенья,
           И с звездою генерал!»
 

13

 
Слыша речь сию невежды,
           Сумасброда я жалел
И малейшия надежды
           К излеченью не имел.
Наш Пустелин недалёко
           Там, в чулане, заседал
И, горе́ возведши око,
           Исповедь свою читал:
 

14

 
«Как, меня лишать свободы
           И сажать в безумный дом?
Я подлец уже с природы,
           Сорок лет хожу глупцом,
И Наглицкий вечно мною,
           Как тряпицей черной, трет;
Как кривою кочергою,
           Загребает или бьет!»
 

15

 
«Ба! Зачем здесь князь Пытнирский?
           Крокодил, а с виду тих!
Это что?» – «Устав алжирский
           О печатании книг!»
Вкруг него кнуты, батоги
           И Трусовский – ноздри рвать…
Я – скорей давай бог ноги!
           Здесь не место рассуждать.
 

16

 
«Что за страшных двух соседов
           У стены ты приковал?»
– «Это пара людоедов! —
           Надзиратель отвечал. —
Вельзевуловы обноски,
           Их давно бы истребить,
Да они как черви – плоски:
           Трудно их и раздавить!»
 

17

 
Я дрожащими шагами
           Через залу перешел
И увидел над дверями
           Очень четко: «Сей отдел
Прозаистам и поэтам,
           Журналистам, автора́м;
Не по чину, не по летам
           Здесь места – по нумерам».
 

18

 
Двери настежь надзиратель
           Отворя, мне говорит:
«Нумер первый, ваш приятель
           К<аченовск>ий здесь сидит».
Букву Э на эшафоте
           С торжеством и лики жжет;
Ум его всегда в работе:
           По крюкам стихи поет.
 

19

 
То кавыки созерцает,
           То, обнюхивая, гниль
Духу роз предпочитает;
           То сметает с книжек пыль
И, в восторге восклицая,
           Набивает ею рот:
«Сор славянский! пыль родная!
           Слаще ты, чем мед из сот!»
 

20

 
Вот на розовой цепочке
           Спичка Ш<алик>ов, в слезах,
Разрумяненный, в веночке,
           В ярко-планшевых чулках.
Прижимает веник страстно,
           Ищет граций здешних мест
И, мяуча сладострастно,
           Размазню без масла ест.
 

21

 
Нумер третий: на лежанке
           Истый Г<линк>а восседит;
Перед, ним дух русский в склянке
           Неоткупорен стоит.
«Книга Кормчая» отверста,
           А уста отворены,
Сложены десной два перста,
           Очи вверх устремлены.
 

22

 
«О Расин! откуда слава?
           Я тебя, дружка, поймал:
Из российского „Стоглава“
           „Федру“ ты свою украл.
Чувств возвышенных сиянье,
           Выражений красота,
В „Андромахе“ – подражанье
           „Погребению кота“».
 

23

 
«Ты ль, Хлыстов? – к нему вошедши,
           Вскрикнул я. – Тебе ль здесь быть?
Ты дурак, не сумасшедший,
           Не с чего тебе сходить!»
– «В Буало я смысл добавил,
           Лафонтена я убил,
А Расина переправил!» —
           Быстро он проговорил.
 

24

 
И читать мне начал оду…
           Я искусно ускользнул
От мучителя; но в воду
           Прямо из огня юркнул.
Здесь старик, с лицом печальным,
           Букв славянских красоту —
Мажет золотом сусальным
           Пресловутую фиту.
 

25

 
И на мебели повсюду
           Коронованное кси,
Староверских книжек груду
           И в окладе ик и пси,
Том, в сафьян переплетенный,
           Тредьяковского стихов
Я увидел, изумленный, —
           И узнал, что то Ш<ишк>ов.
 

26

 
Вот Сладковский. Восклицает:
           «Се, се россы! Се сам Петр!
Се со всех сторон зияет
           Молния из тучных недр!
И чрез Ворсклу, при преправе,
           Градов на суше творец
С драгостью пошел ко славе,
           А поэме сей – конец!»
 

27

 
Вот Ж<уковск>ий! – В саван длинный
           Скутан, лапочки крестом,
Ноги вытянувши чинно,
           Черта дразнит языком.
Видеть ведьму вображает:
           То глазком ей подмигнет,
То кадит и отпевает,
           И трезвонит и ревет.
 

28

 
Вот Картузов! – Он зубами
           Бюст грызет Карамзина;
Пена с уст течет ручьями,
           Кровью грудь обагрена!
И напрасно мрамор гложет,
           Только время тратит в том, —
Он вредить ему не может
           Ни зубами, ни пером!
 

29

 
Но С<таневи>ч, в отдаленьи
           Усмотрев, что это я,
Возопил в остервененьи:
           «Мир! Потомство! за меня
Злому критику отмстите,
           Мой из бронзы вылив лик,
Монумент соорудите:
           Я велик, велик, велик!»
 

30

 
Чудо! – Под окном на ветке
           Крошка Б<атюшк>ов висит
В светлой проволочной клетке;
           В баночку с водой глядит,
И поет он сладкогласно:
           «Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись на дно – ужасный
           Крокодил на нем лежит».
 

31

 
Вот И<змайл>ов! – Автор басен,
           Рассуждений, эпиграмм,
Он пищит мне: «Я согласен,
           Я писатель не для дам.
Мой предмет – носы с прыщами,
           Ходим с музою в трактир
Водку пить, есть лук с сельдями —
           Мир квартальных есть мой мир».
 

32

 
Вот Плуто́в – нахал в натуре,
           Из чужих лоскутьев сшит.
Он – цыган в литературе,
           А в торговле книжной – жид.
Вспоминая о прошедшем,
           Я дивился лишь тому,
Что зачем он в сумасшедшем,
           Не в смирительном дому?
 

33

 
Тут кто? – «Плу́това собака
           Забежала вместе с ним».
Так, Флюгарин-забияка
           С рыльцем мосичьим своим,
С саблей в петле… «А французской
           Крест ужель надеть забыл?
Ведь его ты кровью русской
           И предательством купил!»
 

34

 
«Что ж он делает здесь?» – Лает,
           Брызжет пеною с брылей,
Мечется, рычит, кусает
           И домашних, и друзей.
– «Да на чем он стал помешан?»
           – Совесть ум свихнула в нем:
Всё боится быть повешен
           Или высечен кнутом!
 

35

 
Вот в передней раб-писатель,
           К<арази>н-хамелеон!
Филантроп, законодатель.
           Взглянем: что марает он?
Песнь свободе, деспотизму,
           Брань и лесть властям земным,
Гимн хвалебный атеизму
           И акафист всем святым.
 

36

 
Вот Грузинцев! Он в короне
           И в сандалиях, как царь;
Горд в мишурном он хитоне,
           Держит греческий букварь.
«Верно, ваши сочиненья?» —
           Скромно сделал я вопрос.
«Нет, Софокловы творенья!» —
           Отвечал он, вздернув нос.
 

37

 
Я бегом без дальних сборов…
           «Вот еще!» – сказали мне.
Я взглянул. Максим Невзоров
           Углем пишет на стене;
«Если б, как стихи Вольтера,
           Христианский мой журнал
Расходился. Горе! вера,
           Я тебя бы доконал!»
 

38

 
От досады и от смеху
           Утомлен, я вон спешил
Горькую прервать утеху;
           Но смотритель доложил:
«Ради вы или не ради,
           Но указ уж получен;
Вам нельзя отсель ни пяди!»
           И указ тотчас прочтен:
 

39

 
«Тот Воейков, что бранился,
           С Гречем в подлый бой вступал,
Что с Булгариным возился
           И себя тем замарал, —
Должен быть, как сумасбродный,
           Сам посажен в Желтый Дом.
Голову обрить сегодни
           И тереть почаще льдом!»
 

40

 
Выслушав, я ужаснулся,
           Хлад по жилам пробежал,
И, проснувшись, не очнулся,
           И не верил сам, что спал.
Други, вашего совету!
           Без него я не решусь;
Не писать – не жить поэту,
           А писать начать – боюсь!
 

1814–1830