Текст книги "Поэты 1790–1810-х годов"

Автор книги: Николай Смирнов

ИЗ ПЯТИЛЕТНЕГО МОРСКОГО ПОХОДА, В ТЕЧЕНИЕ КОТОРОГО ПЛАВАЛ ОН НА МНОГИХ МОРЯХ, НАЧИНАЯ О БАЛТИКИ ДО АРХИПЕЛАГА, ВИДЕЛ МНОГИЕ ЕВРОПЕЙСКИЕ ЗЕМЛИ, И, НАКОНЕЦ, ИЗ ТУЛОНА СУХИМ ПУТЕМ ЧРЕЗ ПАРИЖ ВОЗВРАТИЛСЯ В РОССИЮ

 
Сидя́ на хо́лме возвышенном,
Весне, пестреющей вокруг,
Стонал я в сердце сокрушенном,
О том, что медлит верный друг
В страна́х далеких от отчизны,
От дружбы братской удален;
Уже, уже я утомлен
Надежде делать укоризны,
Счислять его отсутства дни.
Падут ли некогда преграды?
Иль вечно мне не зреть отрады?
Терпеть прискорбия одни?
 
 
Се солнце разлилось по миру,
И полночь облеклась во свет,
И птицы к вышнему эфиру
Возносят песни и полет,
Резвясь на воздухе прозрачном.
Там златом искрится вода,
А там – блаженствуют стада,
Пасомые на поле злачном.
Лишь я примрачен и уныл,
Не рад толь светлому позору:
Кидаю взгляды по обзору —
Не зрю того, кто сердцу мил.
 
 
Но кто там мчится в колеснице,
На резвой двоице коней,
И вся их мощь в его деснице?
Из конских дышащих ноздрей
Клубится дым и пышет пламень,
И пена на устах кипит;
Из-под железных их копыт
Летит земля и хрупкий камень,
И пыль виется до небес;
Играют гривы их густые,
Мелькают сбруи золотые,
Лучи катящихся колес.
 
 
Кто сей? – мой дух летит навстречу —
Я зрю любезные черты,
Еще, еще его замечу,
И се – что вижу я? – се ты,
Се ты, се ты, толь жданный мною,
Пришлец и странник мой драгой,
Мой друг, мой брат, сам я другой,
Се ты притек ко мне с весною,
Подобный младостью весне!
И он познал меня мгновенно,
Но чувствам верим мы сомненно,
Друг друга чаем зреть во сне.
 
 
Огнь жизни пробежал по жилам,
И слезы сыплются из глаз,
Лишь горним сведомая силам
Любовь горит во мне сей раз.
Глашу – напав ему на выю:
«Кто, кто тебя мне возвратил?
Не друг ли смертных Рафаил,
Как древле сохранил Товию,
Тебя поставил в сих местах?»
Друг друга чувствуем всю радость,
Друг друга лобызаем в сладость,
И души наши на устах.
 
 
Пойдем под кров наш безмятежный,
В огромный, мирный наш Дедал,
Спокойся в недрах дружбы нежной!
Довольно море ты орал,
Довольно перемерил суши,
На лоне братства отдохни;
Начнем вкушать златые дни,
Слием в беседах наши души,
Сердцам своим предложим пир.
Природа веселится нами,
Как мать счастливыми сынами,
Дыханье удержал зефир.
 
 
Беги, Хохлов! крылатым шагом,
Зови, зови сюда друзей,
Зови питаться дружбы благом,
Скажи, что счастье у князей,
Что брат восторгом полнит братий,
Как бы избегший смертных врат.
Друзья! и вам, и вам он брат,
И ваших жаждет он объятий;
Летите к нам в сей светлый час,
Покинув все свои работы,
Разгладив на челах заботы,
И с нами радуйтесь у нас.
 
 
Наш друг всё так же благороден,
Всё так же жив и бодр, и свеж,
И малым и большим угоден,
Хорош для мудрых и невеж,
По чувствам веры достохвален,
Искусен жить со всеми в лад,
С веселым веселиться рад,
С печальным истинно печален,
За шутками шутлив остро,
В беседах важных тих и важен,
Душой и сердцем не продажен,
Крылат на всякое добро.
 
 
Он многие обтек державы
И в странствах мудростью возрос,
Соблюл отеческие нравы,
Среди соблазнов пребыл росс;
Вступая в родину драгую,
И прах чужой отряс от ног;
Отечество и царь и бог
Рождают совесть в нем благую,
И мысль его – мысль россов всех:
«Кому чужой удел корыстен,
То свой конечно ненавистен,
А нам не чтить Россию – грех!
 
 
Под хладной северной звездою
Рожденные на белый свет,
Зимою строгою, седою
Лелеяны от юных лет,
Мы презрим роскошь иностранцу;
И даже более себя
Свое отечество любя,
Зря в нем страну обетованну,
Млеко точащую и мед,
На все природы южной неги
Не променяем наши снеги
И наш отечественный лед».
 
 
Он видел братий наших греков,
От коих свет заняли мы,
Сих древле мудрых человеков,
А ныне – меркнут их умы.
Зрел галлов, славой восхищенных,
Престольный их роскошный град,
Зрел Рима недорослых чад,
Австрийцев, блеском освещенных,
Забывших горе прусаков,
Надменных, дерзостных британцев,
Сынов отечества гишпанцев
И шумных духом поляков.
 
 
Исследовав страны́ другие,
Тебе вверяет вновь свой век,
О мать любезная Россия!
И громко суд такой изрек:
Подобно как Иван Великой
Превыше низких шалашей,
Так росс возносится душей
Превыше царств Европы дикой,
И дивен высотою чувств!
Так вызнал друг наш все народы:
Он видел чудеса природы
И вечны чудеса искусств.
 
 
Он зрел Везувия во гневе,
Когда сей злобный исполин,
Горя геенною во чреве,
Восстал природы рушить чин;
Из челюстей воспламененных
На землю реки лил огня,
И дымом тьмил светило дня,
И грады ка́мней раскаленных
Метал от ада в звездну твердь;
От страха трепетало море
И чаяло иссякнуть вскоре;
Пожарами хвалилась Смерть.
 
 
Он зрел – гора из волн кипящих
Схолмилась на морском хребте,
Челом коснулась туч висящих,
Шумит в воздушной высоте;
Столп облачный и водный черный
Идет меж неба и земли,
Пловцов страшит еще вдали
Своею тягостью безмерной,
И брызжет страшный дождь вокруг,
И вержет долу водопады;
Он зрел – и толщу сей громады,
Ударив громом, пре́рвал вдруг.
 
 
Он зрел – там смертного десница
Изводит – диво для очей! —
Из мрамора живые лица;
Там, в блеске солнечных лучей,
Того зрел вид и зрак небесный,
Кто нас от ада мог спасти,
Зрел славу бога во плоти;
Зрел Фидиев резец чудесный,
Рафа́елеву смелу кисть:
Поглотит время царствы грозны,
Но труд их прейдет в веки поздны,
Не будет времени корысть.
 
 
Что зрел он на водах, на суше,
Нельзя пересказать всего;
О други! уготовьте уши,
Послушать есть что у него.
До нового ли вы охочи?
Приход ваш будет не вотще:
Он вести, теплые еще,
Неслыханны у нас в полночи,
Привез из царства новостей.
Придите, вечеря готова,
Он будет предводитель слова,
Беседой усладит гостей.
 
 
Но снова речию нескладной
И мыслию стремлюсь к тебе,
О друг мой милый, ненаглядный!
И молвлю нечто о себе:
Во время нашея разлуки
В стихи ударился мой ум,
Я стал слагать их наобум,
И стопы прибирал и звуки,
Попал в рифмующу толпу,
И в дом Словесности российской
Без всякой хитрости витийской
Кой-как пробил себе тропу.
 
 
Прошла о мне молва по граду,
И Кротость в царственном венце
Моим бряцаниям в награду
Осклабила свое лице;
И вскоре камение честно
Ко мне сронилося с высот.
Не стою, правда, сих щедрот,
Но стоить их я тщусь нелестно;
За плату не пишу стихов,
Восторг наемника бездушен —
Боюся, совести послушен,
Умножить тем число грехов.
 
 
Писать люблю я произвольно;
Велят – и жар во мне потух.
Но полно о стихах! довольно!
Уже я утомил твой слух.
От детства сходствуя сердцами,
Носящи в жилах ту же кровь
И братску пламенну любовь,
Мы можем счесться близнецами
По тем же качествам ума;
И ты (о, как мы в людях дики!)
Не любишь пляшущие лики,
И я скорблю о них весьма.
 
 
Веселье светское ничтожно,
Земное всё есть дым и прах;
Небесну жизнь люби неложно.
В душе питая божий страх,
Не бойся силы смертных тленной;
Хотя бы хитрый человек
Народы в сеть свою вовлек,
Ярем бы наложил вселенной,
В звездах поставил бы свой трон,
И он от брения составлен:
Смотри – он смертию раздавлен,
Гнетет его железный сон.
 
 
Пусть мир пред Крезами одними
Курит свой жертвенный ливан
И чтит поклонами земными
Богатства блещущий болван;
Но ты, гнушаясь сим развратом,
Цени достоинство равно,
Хоть скрыто рубищем оно,
Хотя преиспещренно златом.
Узрев свой свет в душе твоей,
Взыграет мудрости наука,
Невольно улыбнется Скука
И сбросит облако с бровей.
 
 
Хвали делами добродетель;
Птенцам, поверенным тебе,
Будь друг, отец и благодетель,
Всегда подобен сам себе;
В груди гаси рассудком страсти,
Пусть вера в ней горит одна:
Вот щит, вот медная стена
Противу всякия напасти.
В союзе с ближними живи,
Люби людей, люби сердечно,
И знай – с тобою будет вечно
Бог щедрый мира и любви.
 

30 мая 1810

 
Блажен, кто в мире сем, воюя с суетами,
Скучая пышными ничтожества мечтами,
Для отдыха души охотно каждый день
Спешит под смертную, безмолвну, мрачну тень,
К усопшей братии, под ветвия унылы!
Кто любит посещать пустынные могилы,
Между гробами жить, и взвешивать свой прах,
И верой исторгать из сердца смертный страх,
И в смерти почерпать бессмертия дово́ды!
 
 
Уже скончался день, и вечер канул в воды,
И перлы по лугам рассыпались в росе;
Нисходит свыше Ночь во всей своей красе,
Вмещающа в себе величество с приятством,
Явилась в небесах со всем ее богатством,
Со всеми строями бесчисленных миров;
Волнисты облака, истканны из паров
Художеством драгим всесильныя десницы,
Порфира у нее, достойная царицы,
Воскрилием своим касается земле;
В подобии венца сверкают на челе,
Как камни честные, слиянные рядами,
Славнейшие из звезд, из славных меж звезда́ми,
И блеском трепетным, как искры, светят в дол.
Воссела с тишиной на черный свой престол
И скипетр от свинца простерла над вселенной.
Живитель сладостный природы утомленной,
На легких крылиях летит врачебный Сон,
Пленяет смертных всех под кроткий свой закон
И подвергает мир своей отрадной власти;
Уснули суеты, и воздремали страсти,
Забылись горести, от слез едва престав,
И крепость немощным вливается в состав.
Безмолвствуют земля, и воздух, и пучина,
Как будто общая приближилась кончина;
Природа кажется движенья лишена,
И всё творение покоит тишина.
Затмились призраки, блестевшие при свете,
И смертного душа, сама с собой в совете,
Избавясь, разрешась от видимого зла,
Пред строгой совестью ценит свои дела,
В доброты собственны вперяет мысль прилежну
И к вечности летит чрез временность мятежну,
Чрез море бурное в незыблемый покой,
Ликует разумом средь родины драгой,
И, сими пользуясь небесными часами,
Вкушает на земле общенье с небесами.
 
 
И я ли потерплю вращаться на одре,
Когда мой бодрый дух возносится горе,
К лучам премудрости, светить ему готовым?
О Сон! не возбраняй моим восторгам новым;
Собрав вокруг себя все радостны мечты,
Спустись под низкий кров стенящей Нищеты,
Плач в сердце усыпи, сомкни слезящи вежды,
Отчаянной являй отрадные надежды,
И силы обнови к томительным трудам;
А я ни внешних чувств нечувствию не вдам,
Объемля сердцем мир, объятый тишиною,
Возвыситься потщусь над бренностью земною,
Учиться разуму, отвергнув буйство прочь.
Подруга Мудрости, способствуй мне, о Ночь!
И направляй мои стремления отважны;
Ты Юнгу на гробах вдыхала мысли важны,
Когда, паря умом, сей Мудрости певец
Бессмертию души бессмертный плел венец:
В учении его горит небесный пламень
И силою своей растаивает камень,
Безбожных хладные, жестокие сердца,
И нудит их познать, хвалить, любить Творца.
Учением его согретый, вдохновенный,
Я вслед ему стремлюсь, не в меру дерзновенный,
И ежели, о Ночь! преткнуся на пути,
Ты мрачный свой покров на стыд мой опусти.
 
 
Се нива божия, насеянна телами!
Висит над нею тма – и черными крилами
Над спящим множеством наводит страшну тень
И ждет, когда придет ужасный, вечный день,
Который, осияв пещеры мертвых темны,
Затмит сияющи величия наземны.
Здесь взор недремлющий лишь видит ночь одну,
Здесь слух внимающий лишь слышит тишину;
Чуть мраморы сквозь мглу мелькают часты, бледны,
Престолы Смерти злой и знаменья победны,
И все, безмолвствуя, вещают мне мой рок.
По дремлющим древам летает ветерок,
И шорохом листов и веяньем шумливым
Задумчивость зовет к мечтаниям страшливым;
Здесь время с вечностью сошлися на земли
И мир вещественный с духовным сопрягли;
И здесь из недр земных сквозь каменные своды
Я слышу с трепетом священный глас природы:
«Живущий, ты умрешь! Будь в мыслях бодр и строг
И гордости своей сломи высокий рог».
 
 
О тления удел! Рушения жилище!
Уму надменному приличное гульби́ще!
Не весь ли шар земный подобится тебе?
Народы без числа вмещает он в себе,
Вмещает вновь и вновь, и дмится непрестанно;
И всё его лице, обширно и пространно,
Корою облеклось из трупов и костей;
Моря его текут по черепам людей,
И грады зиждутся от камений надгробных;
Мы жнем насущный хлеб от персти нам подобных,
И сею перстию земля пресыщена:
Гробами нашими вселенная полна,
И места нет на ней, не бывшего могилой.
Трепещет целый мир пред страшной Смерти силой,
Пред ужасом ее под солнцем торжества.
И солнце в небесах, сей образ божества,
Всесильным предано ее державной воле,
И солнце некогда сорвет она оттоле.
И вы, о светлые, небесные Огни!
Сверкающи сребром в полунощной тени,
От хищности ее и все вы не изъяты;
Но лютая, имев добычи толь богаты,
До времени судьбы оставя горний свод,
Ревнует поражать словесных слабый род,
Над нами истощать свой тул неистощимый.
Падут – и властелин, вселенною служимый,
И самый низкий раб – все брение одно.
Средь хлябей вод морских теряются равно
Безвестные ручьи и громки в мире реки;
Так в смерти равными творятся человеки.
Очами разума во гробы я проник:
Кто нищ, и кто богат; кто мал, и кто велик?
Где гордое чело, где образ величавый,
На коих злат венец покоился со славой,
На коих с трепетом страны и племена
Читали жребий свой на многи времена?
Где прелесть красоты, собор очарований,
К которой каждый миг, на крылиях желаний,
На крылиях любви, с восторгом без конца,
Парили юные, пылающи сердца?
Где сильная рука, которая громами
Сражала смертных в персть, и тысящми и тмами,
И землю облила потоками кровей?
Всё тления корысть! Всё смрад и снедь червей!
О, горестный конец! Вид срамный, достослезный,
И жизни временной, и славы нам любезной!
Для смертных смертию ров пагубы изрыт;
До ада углублен, как самый ад несыт,
Глотает каждый миг бесчисленные жертвы.
Мы зрим, но – буйные – не мним быть сами мертвы,
Как бы со смертию поставили завет;
Но смерть вступает в нас, лишь мы вступаем в свет,
И делит с жизнию все наши дни и годы;
И нужны ли для нас сей истине дово́ды?
Где время прежнее, где каждый прошлый час?
Увы! едва мелькнув, промчались мимо нас
В пространство вечности, для мыслей необъятно,
В бездонной пропасти погрязли невозвратно!
Все прочие летят – еще единый миг,
И я до смертных врат, до вечности достиг,
И мир исчезнет мне со всею красотою,
И солнце будет мрак, и звезды темнотою.
Как гибнет след орла, парящего к звездам,
Громады корабля, текуща по водам,
Змеи, по камени виющейся волнами,
Так жизнь претекшая теряется за нами
И разве в памяти витает в виде сна.
Меж мертвых и живых коль слабая стена!
Коль слабый щит живым от смертного навета!
Быть может, миг один – быть может, многи лета,
Быть может, целый век – и всё то миг один.
Отринуть смерть свою не льстися, Исполин!
Вспять море устреми, сдержи стремленье бури,
И солнцу воспяти катиться по лазури,
Но смерть остановить на день, на час, на миг
Отчайся, суетный! коль рок тебя постиг.
Со свистом окрест нас летают смерти стрелы,
Валятся все и всё – и мы ли будем целы?
 
 
Доколе, Смертные! забвение, как тма,
Сокроет страшный час от вашего ума?
Доколе малостям стеснять ваш ум обширный?
Премудрость здесь живет – отсель, как пастырь мирный,
Который, песнию дух скорбный веселя,
Из хижины своей взирает на поля,
Из недра тишины взираю я на битву
И вижу жаркую тщеславия ловитву,
Как суетных людей волнуются толпы́
И рушат истины оплоты и столпы.
Одни другим корысть, гонящи и гонимы,
Как лисы хитростны, как львы неукротимы,
Доколе всех их Смерть, могущий сей ловец,
В железну сеть свою загонит наконец.
Предел сей положен Судьбою вечной, правой:
В богатстве ли плывем, парим ли к небу славой,
Почием ли склонясь под светлый счастья щит,
Вся слава кончится сим словом: «Здесь лежит!»
И всё величие: «Земля отходит в землю!»
 

<1812>

Д. И. Хвостов. Гравюра А. Ухтомского с рисунка О. Кипренского, 1812 (ПД).

Дмитрий Иванович Хвостов родился 19 июля 1757 года в богатой дворянской семье и получил хорошее образование сначала дома, затем в Московском пансионе профессора Литке и в Московском университете. Хвостов служил в военной (Преображенский полк), потом в гражданской службе (в сенате под начальством князя А. А. Вяземского). В 1789 году он оставил службу и уехал в Москву, где женился на А. И. Горчаковой, родной племяннице А. В. Суворова. Суворов покровительствовал своему родственнику; по его ходатайству Хвостов был вновь принят на службу в 1790 году, позднее по просьбе знаменитого полководца был возведен королем Сардинии в графское достоинство. В 1802 году Хвостов снова в отставке и издает в Москве вместе с П. И. Голенищевым-Кутузовым и другими журнал «Друг просвещения». В 1807 году он переселился в Петербург, где жил до самой смерти, успешно продвигаясь по служебной лестнице.

Литературная атмосфера окружала Хвостова еще в доме родителей. В юности он близко познакомился с писателями А. П. Сумароковым, А. Г. Кариным и В. И. Майковым, которые были в родстве с Хвостовыми, и в возрасте 18–20 лет сам стал писать стихи. В рукописной автобиографии он говорит: «Хотя граф Хвостов не скоро принялся за поэзию, но зато был постоянен в ней, ибо всю жизнь свою среди рассеянностей, должностей и многих частных дел он не оставлял беседовать с музами»[149]149
  ПД, архив Д. И. Хвостова.


[Закрыть]. До начала 1800-х годов опыты Хвостова были ничуть не ниже литературного уровня его времени и в общем сочувственно воспринимались в литературных кругах. «Любимцем чистых муз, другом верным Аполлона» назвал Хвостова Е. И. Костров[150]150
  «Приятное и полезное препровождение времени», 1795, ч. 7, с. 189.


[Закрыть].

На всем протяжении своей литературной деятельности Хвостов оставался последовательным и убежденным сторонником классицизма. Он переводил «Андромаху» Расина и «Поэтическое искусство» Буало. Идеи Буало Хвостов развивает в послании «О притчах», чтобы восполнить отсутствие раздела о басне в «Поэтическом искусстве».

В 1791 году Хвостов был избран членом Российской академии. В конце 1800-х годов он вошел в дружеский кружок Шишкова – Державина, из которого выросла позднее «Беседа любителей русского слова», и с самого возникновения «Беседы» стал ревностнейшим ее участником. При этом, будучи последовательным классиком, Хвостов отвергал многое в творчестве Шихматова, часто не принимал литературных взглядов Шишкова и Державина.

Притча (басня), понимаемая как канонический жанр нормативной поэтики классицизма, становится излюбленной поэтической формой Хвостова. Его книга «Избранные притчи…» сыграла роковую роль в дальнейшей литературной судьбе поэта. Имя Хвостова как знамя одряхлевшего классицизма и вообще всех архаических явлений литературы стало мишенью насмешек, которыми осыпали его, оттачивая свое остроумие, сменяющие друг друга поколения поэтов.

Неглупый и добродушный по природе, Хвостов стоически переносил эти насмешки. Журналы обычно отвергали его стихи, и он, будучи человеком богатым, печатал их на свой счет. Хвостов трижды выпускал собрания своих сочинений (сам скупая и уничтожая предыдущее издание, чтобы выпустить затем следующее) и издал десятки своих произведений в виде отдельных брошюр.

В 1824 году Карамзин писал о Хвостове И. И. Дмитриеву: «Я смотрю с умилением на графа Хвостова… за его постоянную любовь к стихотворству… Это редко и потому драгоценно в моих глазах… он действует чем-то разительным на мою душу, чем-то теплым и живым. Увижу, услышу, что граф еще пишет стихи, и говорю себе с приятным чувством: „Вот любовь достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет“»[151]151
  Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву, СПб., 1860, с. 379.


[Закрыть].

Бескорыстно влюбленный в поэзию, Хвостов собирал и тщательно сохранял в своем архиве материалы по истории русской литературы. Он приступил к составлению «Словаря русских писателей», но работа не была доведена до конца.

Умер Хвостов в глубокой старости 22 октября 1835 года.

Основные издания сочинений Д. И. Хвостова:

Избранные притчи из лучших сочинителей российскими стихами, СПб., 1802.

Лирические творения графа Хвостова, СПб., 1810.

Послания в стихах графа Дмитрия Хвостова, СПб., 1814. Полное собрание стихотворений графа Хвостова, чч. 1–4, СПб., 1817–1818.

То же, изд. 2-е, чч. 1–5, СПб., 1821–1827.

То же, изд. 3-е, чч. 1–8, СПб., 1818–1834.

 
Княжнин! ты поприще просторное избрал[152]152
  Яков Борисович Княжнин женат был на дочери основателя российского театра А. П. Сумарокова. Мы скажем только, что сей достойный наследник творца «Семиры» украсил российский театр такими творениями, которые как ныне, так и долго будут у нас в числе хороших произведений. Примечания при сем «Послании» касаются именно до сочинителей, которые, склеивая из разных лоскутков свои произведения, выдают их под своим именем, а не до переводчиков. Переводчики, обязываясь представить чужие мысли, должны их перелить в формы, приличные свойствам и оборотам того языка, на который переводят. И это не малое достоинство. Делиль, французский последнего времени писатель, будет в потомстве знаменит по переводу своему Вергилиевых «Георгик».


[Закрыть];
Мой друг, исполни то, что тесть твой обещал.
Театра нашего основанное зданье
Усовершенствовать ты приложил старанье.
Красы всеобщие пленяют каждый век,
Коль их постиг, списал великий человек.
Ум, сердце всем даны, – не климат и не реки
Виною, что в стихах столь превосходны греки;
В туманном Лондоне большие есть умы;
Коль дар с наукой в нас, – быть славны можем мы.
Ты сам «Дидоною» Петрополь восхищаешь,
У зрителей своих слез токи извлекаешь,
Огонь постигнул муз в сердечной глубине
И доказал своей примерами стране,
Что скуден хладный ум трагедию составить,
И нужно чувствовать, чтоб чувствовать заставить.
Обязан трагик нам в известные часы
Являть на зрелище высокие красы,
Чтоб действие текло, и были все пружины
Искусно сцеплены огромнейшей машины.
Зря «Ифигению», забыл я, кто Расин.
Перед меня предстал Фетидин в гневе сын;
Увенчанную зреть любовь его желаю,
С ним исступление, с ним горесть разделяю;
Состраждя, купно с ним пускаю тяжкий стон,
Чтоб хитростный Улисс иль сам Агамемнон
Царевну юную не предали на жертву;
Ее, как сродницу, боюсь увидеть мертву.
Искусство ужасать и умилять сердца —
Искусство первое трагедии творца.
Пусть лица в действии законами искусства
Свои врожденные представят нравы, чувства.
 
 
Любовь и ненависть по воле к ним вселяй,
Но их природных свойств отнюдь не истребляй;
Ты всё распоряди, чтоб в сладости забвенья
Я зрел событие, не плод воображенья;
Увидеть не хочу нигде страстей твоих,
Себя сокрой, представь героев нам своих.
 
 
Представь, Княжнин, себя, чужие зря напасти,
Умей их описать, как собственные страсти[153]153
  Автор не разумеет здесь того, чтобы трагический творец в изображении лиц списывал самого себя, но желает изобразить то высокое подражание чужим страстям, которое писатель по сильному воображению и чувствам приписывает лицам своим, гнушаясь теми холодными подражателями, кои только списывают чужие мысли и слова и кои в горниле разума и чувств не сотворяют. См. «Послание о Притче».


[Закрыть];
Забудь вселенную, и, взяв криле ума,
Пари без робости, да муза пусть сама
Один твой будет вождь. Стихи всегда прекрасны,
Коль с чувством, нравами писателя согласны.
Искусства красоты – хвала родившим их;
Творца не поведет чужой к бессмертью стих,
И если зрителя мгновенно обольщает,
Восторг и похвалу потомства уменьшает.
Богатый духом муж не ждет чужих подпор,
Его душа ему родит красот собор;
Сраженья в лютый час сын Марса не стремится
Вобану, Гиберту, Полибию учиться;
Не время занимать, чем славится герой.
Он сам распорядит тогда к победе строй.
 
 
Природы красоты в душе своей питая,
Расина нежность, дух Корнеля ощущая,
Ты внедри их в себя, будь сладостен, высок;
Их да́ры совместив в души своей поток,
Разлей в творения повсюду изобильно,
Влеки и восхищай ты зрителей насильно,
Забудь Корнеля, дай мне видеть Княжнина,
Пусть будет чувствами душа твоя полна.
Кто хочет славен быть, будь славен сам собою;
Нет двух в одном лице, – так суждено судьбою.
Пусть страсти у людей с начала лет одни,
Расин и Эврипид – одно в различны дни;
Пускай различен век, различны их язы́ки,
Но чувствования у обои́х велики.
В Расине сила, дух, речь плавная в стихах
Была примером бы в блистательных веках.
Воскресни Эврипид, не боле он Расина;
Различен образ их, хотя одна картина.
 
 
Как Эврипидовы Расин понятья взял,
Он кисть им дал свою, свой узел завязал;
Он в «Ифигении» боролся с славным греком[154]154
  Много на французском театре трагедий под именем Ифигении, которых более ни читают, ни играют. «Ифигения в Авлиде» г, Расина, о которой здесь речь, уже царствует на театрах всей Европы более полутораста лет. Расин во многих своих сочинениях подражал древним; в «Ифигении» же особенно Эврипиду. Содержание у обоих одно, и различается только развязкою. У Эврипида богиня лесов, подвигнутая сожалением к бедственному жребию добродетельной дочери Агамемнона, ниспускается на алтарь в минуту жертвоприношения, похищает царевну, переносит ее в Тавриду и вместо оной оставляет молодую лань на жертвеннике. Расин, напротив того, основываясь на повествованиях Павзания, вымышляет новое лице – Эрифиль, над которой и совершается участь, приуготовленная Ифигении. Ифигения приводится к алтарю, многочисленное войско ахейское с нетерпением желает узреть смерть царевны и умилостивление богов, как внезапно Ахилл, распаленный гневом и любовию, вспомоществуемый Патроклом, вторгается в толпы устрашенных греков, достигает своей возлюбленной и предает ее в защиту бесстрашных друзей своих… Начинается битва, свистят стрелы, течет кровь; но верховный жрец с мрачным челом и взорами, как бы вдохновенный небом, предстает посреди сражения, успокаивает Ахилла, и именем говорящего его устами Оракула объявляет, что боги требуют иной крови Елены, иной Ифигении, которая на берегах Авлиды должна себя принести в жертву, – это Ерифиль, плод тайного брака Тезея с Еленою. Уже Калхант, взяв ее за руку, готовится вести к алтарю, Эрифиль исторгается, подбегает к жертвеннику, схватывает священный нож и заколается. Оба сии поэта знали совершенно свойства сердца человеческого, и в различии развязки руководствовались только различием вкуса и нравов своего времени. Они знали, что смерть юной, прекрасной, добродетельной царевны, любимой столь великим героем, навлечет неудовольствие и негодование зрителей. Для избежания сего Эврипид прибегнул к чудесности, которая грекам очень нравилась; а Расин, чувствуя всю необходимость для трагедии ужаса и сожаления, выдумал новое лицо, без которого (как сам говорит в предисловии) не осмелился бы и подумать о сочинении сей трагедии.


[Закрыть],
Как рыцарь доблестный с великим человеком:
В едином подвиге одной стезей летел,
Не крал его стихи, а превзойти хотел.
 
 
Дух подражания к победе поощряет,
Границы иногда в искусстве расширяет.
Будь подражателем не в дробных мелочах, —
В высоком, в нежности и плавности в стихах.
Кто мыслит победить Расина без препоны,
Тот в Пирре опиши гнев страстный Гермионы;
Своей красой пленяй, сам сделайся творец,
Коль хочешь приобресть бессмертия венец.
 
 
На Геликоне Тасс с эпической трубою
Необозримое зрит поле пред собою;
Покорствуют ему все части естества,
Все твари, виды все, и сами божества[155]155
  Разумеется, что здесь идет речь только о греческой трагедии и баснословных богах.


[Закрыть];
Желая произвесть огромное творенье,
Он может даровать жизнь, чувство и движенье.
Круг трагика тесней: пускай летит до звезд,—
Он должен сохранять, блюсти единство мест,
Единство в действии, единство в прилепленье,
Чтоб к одному лицу стремилось сожаленье;
И правду строгую себе в предмет избрав,
Он должен представлять героев страсть и нрав.
 
 
Французский Эврипид, певец злосчастной Федры,
Проникнул в самые сего искусства недры;
Он смертных срисовал в трагедиях сердца,
В себе вмещая дар писателя-творца[156]156
  Французы весьма различают слова auteur, écrivain[Автор, писатель (франц.). – Ред.], а говоря о стихах, versificateur[Версификатор (франц.). – Ред.].Автор в предыдущем стихе приписывает Расину достоинства сочинителя, называя его творцом по изящности мыслей и чувств, и достоинство писателя, почитая его после Вергилия, по справедливости, первым из стопослагателей.


[Закрыть].
Искусство редкое, великое искусство —
Приятной звучностью склонить, растрогать чувство,
Сокрытой прелестью, пленяющею слух,
Вливаясь внутрь сердец, возвысить сильный дух;
А плавностью стихов сиять, греметь всеместно —
Искусство, одному Расину лишь известно.
 
 
Представь, Княжнин, представь ты Мельпомену нам;
Теки без робости в ее чудесный храм.
Пускай дух зависти, враждебный и лукавый,
Лиющий каждый час поэта в грудь отравы,
Творения твои стремится помрачать,—
Великого певца не может огорчать;
Пускай открытым ртом без смысла толки сеет, —
Святая истина торжествовать умеет.
Прадона увенчал в Париже наглый крик;
Прадон теперь забыт, – Расин всегда велик.
 

1784