Текст книги "Поэты 1790–1810-х годов"

Автор книги: Николай Смирнов

 
Когда жестокий сплин[87]87
  Spleen – известный припадок англичан, которому часто подвергаются и другие люди с чувством.


[Закрыть] мне ночью спать претит,
То, вставши поутру с тяжелой головою,
Бываю я всегда печален и сердит,
                              Бранюсь с своей судьбою;
Все бедствия людей я вижу пред собою.
              Мне мнится, слышу смертных стон;
Зло лезет мне в глаза тогда со всех сторон.
Явятся предо мной огнем дыша́щи горы,
                              Страданья, смерть, чума —
И словом, я тогда куда ни взвел бы взоры,
Несчастий и злодейств мне всюду зрится тьма.
              Потом изыскиваю средства,
Нельзя ль чем облегчить несносны смертных бедства!
Но видя, что никак нельзя помочь тому
И что напрасно я на то лишь время трачу,
                              Нахмурюсь и – заплачу.
 
 
Когда же с умными людьми я где сижу
Иль книгу новую читаю и лежу,
                              Притом здоров бываю,
Тогда все горести свои позабываю
              И ни о чем я не тужу.
Тогда и то себе на память привожу,
              Что от драгой моей Климены
Не зрел и, кажется, не буду зреть измены.
И что несча́стливой судьбы моей премены
Авось-либо когда-нибудь я и дождусь.
              Авось-либо велико дело!
Я без него давно оставил бы сей свет;
Несчастный только им одним лишь и живет,
                              Скажу я это смело.
Хоть сим авось-либом я тщетно, скажут, льщусь,
Но от него всегда я вмиг развеселюсь
                              И – засмеюсь.
 

Август 1788, <1795>

 
«Croyez moi, résistez à vos tentations,
Dérobez au public vos occupations,
Et n’allez point quitter, de quoi que
            l’on vous somme,
Le nom, que dans la cour vous avez
           d’honnete homme,
Pour prendre de la main d’un avide
                                      imprimeur
Celui de ridicule et misérable auteur».
 

«Misantr.», act 1, sc. 2[89]89
  «Поверьте мне, боритесь с собою, скрывайте от людей свои занятия и не оставляйте, как бы вас к этому ни побуждали, своего имени, которое слыло при дворе именем честного человека, ради того, чтобы принять из рук жадного печатника имя смешного и жалкого автора». «Мизантроп», действие 1, явл. 2 (франц.). – Ред.


[Закрыть]

 
Сафиро-храбро-мудро-ногий,
Лазурно-бурный конь Пегас!
С парнасской свороти дороги
И прискочи ко мне на час.
Иль, дав в Кавказ толчок ногами
И вихро-бурными крылами
Рассекши воздух, прилети.
Хвостом сребро-злато-махровым
Иль радужно-гнедо-багровым
Следы пурпурны замети.
 
 
Жемчужно-клюковно-пожарна
Выходит из-за гор заря;
Из кубка пламенно-янтарна
Брусничный морс льет на моря.
Смарагдо-бисерно светило,
Подняв огнем дышаще рыло
Из сольно-горько-синих вод,
Усо-подобными лучами
Златит, как будто бы руками,
На полимент небесный свод.
 
 
Сквозь бело-черно-пестро-красных
Булано-мрачных облаков
Луна, стыдясь гостей толь ясных,
Не кажет им своих рогов
И, мертво-бело-снежным цветом
Покрывшись перед солнца светом,
На небе места не найдет.
Ветр юго-западно-восточный
Иль северо-студено-мочный
Ерошит гладкий вод хребет.
 
 
Октябро-непогодно-бурна
Дико-густейша темнота,
Сурово-приторно сумбурна
Сбродо-порывна глухота
Мерцает в скорбно-желтом слухе,
Рисует в томно-алом духе
Туманно-светлый небосклон.
В уныло-мутно-кротки воды
Глядятся черны хороводы
Пунцово-розовых ворон.
 
 
Но вдруг картина пременилась:
Услышал стон я голубка,
У Клары слезка покатилась
Из левого ее глазка;
Катилась по лицу, катилась,
На щечке в ямке поселилась,
Как будто в лужице вода.
Не так-то были в прежни веки
На слезы скупы человеки;
Но люди были ли тогда?
 
 
Коль девушке тогда случалось
В разлуке с милым другом быть,
То должно, дуре, ей казалось,
О том реками слезы лить.
Но в наши веки просвещенны
Как могут люди огорченны
Так слезы проливать рекой?
Ведь ныне слезы дорогие,
Сравнятся ль древние простые
С алмазной нынешней слезой?
 
 
Теперь посмотрим мы, как вьется
Голубушка над голубком;
А сердце бьется, жмется, рвется
И в грудь стучит, как молотком.
Голубчик выпустил, знать, душку,
Нет жизни в нем ни на полушку,
Уж носик съежился его.
Овсянки, ласточки, синички,
Варакушки и прочи птички
Роняют слезки на него.
 
 
От этой жалостной картины,
Читатель, если ты не взвыл,
А от начальной пиндарщины
В восторг когда не приходил,
То сердца твоего тон низок,
Умом ты к готтентотам близок
И так, как лютый тигр, жесток.
Ты б должен на стену бросаться
Или в лоскутья истерзаться
От сих громко-прискорбных строк.
 

<1802>

 
Игрушка счастья и судьбины,
С дурным посредственного смесь,
Кусок одушевленной глины,
Оставь свою смешную спесь!
Почто владыкой ты себя природы ставишь?
Сегодня гордою пятой
Ты землю, презирая, давишь,
Но завтра будешь сам давим землею той.
 

<1802>

 
Видал я на своем веку чудес немало,
И мне великое желание припало
Читателям об них здесь вкратце рассказать.
За это многие дадут себя мне знать!..
Но так и быть! пущусь. Извольте же послушать:
Во-первых, видел я таких богатырей,
Которы годовой доход пяти семей
Изволили втроем за ужином прокушать.
              Видал таких я лекарей,
Которые не всех больных своих морили.
Видал таких господ, которые кормили
                          Подвластных им людей
                          Не хуже лошадей
И их не походя бранили или били.
Видал подьячего, который трезв был так,
Что в сутки хаживал лишь два раза в кабак.
              Я видел старую девицу,
Которая себе не убавляла лет!
              Клеон, покойный мой сосед,
Имел хоть много книг, читал и был уж сед,
              Но Африку считал за птицу;
Однако ж, так как сей многопочтенный муж
                          Имел шесть тысяч душ,
То с Лейбницем его в учености равняли.
Хоть дурен был он так собой, как смертный грех,
Но все его в глаза с божбою уверяли,
Что за́ пояс заткнет он херувимов всех.
Индейских петухов боялся он и раков;
Но утверждали все, что этот господин
                          Легко бы мог один
                          Взять в пять минут Очаков
И рать турецкую побить всю кулаком,
А если бы его кто на́звал дураком,
Важнее всякого то было б святотатства!..
Как после этого не пожелать богатства!..
Но мало ли еще каких видал я штук!
Видал я русских дам, охотниц до наук;
Видал, что с кошкою дружна была собака;
                          Видал я жен таких,
                          Которые мужей своих
                          Любили с месяц после брака!
Видал, что сельский поп на свадьбе был не пьян.
Видал богатых я и молодых дворян,
Которые всегда в большом хоть свете жили,
Однако ж иногда по-русски говорили.
                          Они ж по нескольку недель
                          Верст за пять от Москвы живали
И там, о чудеса! с тоски не умирали!
Видал я чудаков, которые езжали
                          За тридевять земель
Смотреть, как солнышко заморское садится,
Иль слушать, как шумит заморский ветерок,
Иль любоваться, как заморский ручеек
По камням и песку заморским же струится.
Как будто на Руси не стало ручейков!
Иль будто ветерок шуметь у нас не смеет
И солнце русское садиться не умеет!..
Таких несчастных я писателей видал,
                          Которым никаких похвал
                          В газетах даже не сплетали!
Видал российских я ученых бедняков,
                          Которы площади топтали!
В учители ж не их бояре к деткам брали,
                          А иностранных кучеров.
Но этого, знать, мне не видывать вовеки,
Чтоб в Волге не было белуг и стерлядей;
Чтобы злословить Фирс не стал честных людей;
Чтоб перестали грызть друг друга человеки;
Чтобы цыгане красть не стали лошадей;
Чтобы жеманиться Климена перестала;
Чтобы Москва-река через Иркутск течь стала;
Пугать не стали чтоб боярами робят;
Чтобы в Гренландию переселились музы;
                          Чтобы премудрые французы
Узнали наконец, чего они хотят!
О богословии чтоб споры прекратились.
……………………………………………
Чтоб денег кто взаймы мне без процентов дал
Или чтоб, наконец, когда богат я стал.
 

<1804>

 
                          Жена Глупона за нос водит,
                          И часто в гнев она приходит,
Что ухватить рукой неловко мужнин нос,
                          Затем что он курнос.
Простительно ль иметь так мало ей догадки
                          И не видать того,
                                             Что у него
По милости ее ловчей есть рукоятки.
 

<1790>

 
Не стыдно ли тебе, Дамон, быков бояться?
Простительно лишь тем рогов их опасаться,
Кто не имеет, чем от них обороняться.
 

<1790>

 
Клит, сделавшись больным, за лекарем послал;
Тот с сердцем отвечал: «Ведь я не коновал!»
 

<1790>

 
Ты хочешь знать, Дамис, за что твоя жена
Желает зла тебе, как будто лиходею,
Хотя и ничего не делаешь ты с нею? —
Уж полно, не за то ль и злится так она?
 

<1790>

 
Какое сходство Клит с календарем имеет?
                        – Он лжет и не краснеет.
 

<1791>

 
Девица, кою сбыть скорее с рук желают
И тщатся для сего богатей нарядить,
Сходна с пилюлею, котору позлащают,
Дабы скорей ее заставить проглотить.
 

<1791>

 
Что не видал ослов, наш Клит весьма жалеет;
Неужто бороду без зеркала он бреет?
 

<1791>

 
            Однажды Скрягин видел сон,
Что будто пиршество давал большое он.
От этого он сна столь сильно испугался,
                          Что мог насилу встать,
           И страшной клятвой обязался
                          Вперед совсем не спать.
 

<1791>

 
За что не терпит Клит Дамона, как врага?
            Что сделал он ему? – Рога.
                                                  – Ага!
 

<1791>

 
Что Клав меня лечил, слух этот, друг мой, лжив:
Когда б то было так, то как же б был я жив?
 

<1791>

 
На Клита, верно б, я сатиру сочинил,
Когда бы стоил он бумаги и чернил.
 

<1799>

 
Увидя Спеськина, со мной весь скажет свет,
Что оплеушины лицо его зовет.
 

<1799>

 
Однажды барыня спросила астроло́га:
«Пожалуй, дедушка, скажи мне ради бога,
                          Иметь я буду ли детей?»
А тот, поворожив, ответ такой дал ей,
                          Что будут у нее их трое.
Тут муж, услышавши решение такое,
Спросил, худого быть в вопросе том не мня:
                          «А сколько будет у меня?»
 

<1799>

 
Клит голову ушиб так больно ныне летом,
Что с месяц у него в глазах была всё тьма;
Однако ж от сего он не сошел с ума,
                          А только сделался – поэтом.
 

<1799>

 
Охотник Клит стихи чужие поправлять
                          И также прозу;
Но право чем сие он может оправдать?
Он колдуном себя желает показать,
                В крапиву превращая розу.
 

<1804>

 
                  Клав, борзый наш поэт,
Одною славою питается шесть лет,
Так мудрено ли же, что худ он, как скелет?
 

<1804>

 
Ах! батюшка, ах, ах!
Какой я видел страх!
Клит по уши в долгах,
А сверьх ушей – в рогах.
Ах! батюшка, ах, ах!
 

<1808>

Николай Семенович Смирнов родился в 1767 году в Москве в семье крепостного. Отец его был управляющим имениями князей Голицыных. Привилегированное положение позволило ему дать сыну превосходное домашнее воспитание. Однако занятия постоянно прерывались, так как господа загружали способного молодого человека всевозможной канцелярской работой. Неоднократные просьбы и отца, и самого Николая Смирнова об освобождении успеха не имели.

Ненависть к своему рабскому состоянию и жажда знаний все сильнее овладевали юношей. Перенеся тяжелую болезнь, вызванную главным образом, как он сам пишет, «омерзением к рабству», он просил своих господ отдать его хотя бы в солдаты, на что также получил отказ.

Отчаявшись, Смирнов решил прибегнуть к крайней мере: бежать за границу, чтобы закончить образование в одном из европейских университетов, однако по дороге заболел, был схвачен и посажен в тюрьму. Летом 1785 года по приказу Екатерины II он был сдан «в состоящие в Тобольске воинские команды солдатом»[90]90
  К. В. Сивков, Автобиография крепостного интеллигента конца XVIII века. – Исторический архив, т. 5, М.—Л., 1950, с. 288.


[Закрыть].

Существует предположение, что историю Смирнова использовал А. Н. Радищев в главе «Городня» «Путешествия из Петербурга в Москву»[91]91
  См.: А. Старцев, Радищев в годы «Путешествия», М., 1960, с. 89–96.


[Закрыть].

С 1788 по 1796 год Смирнов, в звании сержанта, занимался преподавательской деятельностью в солдатских училищах, а также «употребляем был по разным горным и заводским препоручениям»[92]92
  Сведения о сибирском периоде жизни Смирнова имеются в материалах Иркутской казенной суконной фабрики. – ЦГИАЛ.


[Закрыть].

В Тобольске Смирнов активно сотрудничает в журнале «Иртыш, превращающийся в Иппокрену» на протяжении всего существования журнала. Широко образованный, владеющий иностранными языками, он печатает здесь переводы и оригинальные произведения, отмеченные печатью грусти и пессимизма. Из Кударинска и Усть-Каменогорска Смирнов посылает свои произведения в Москву, в журнал «Приятное и полезное препровождение времени», где после прекращения «Иртыша» печатался и П. П. Сумароков. В течение 1794–1796 годов Смирнов напечатал здесь одиннадцать оригинальных и переводных произведений. Особенно интересна переделка Смирновым эпизода из книги Рейналя «История обеих Индий», где он, «дрожа от злобы», рассказывает, как жестокий рабовладелец продал в рабство свою возлюбленную, спасшую ему жизнь.

В 1797 году по просьбе кригс-цалмейстера Новицкого Смирнов был переведен в штат Иркутской суконной казенной фабрики как человек «способный и исправный, знающий обычай и язык тамошних народов».

Вскоре после перевода на иркутскую фабрику, в 1800 году, Смирнов умер.

Сочинения Н. С. Смирнова отдельными изданиями не выходили.

 
О вы! которые рождаетесь на свет!
Мой взор на вашу часть с жалением взирает;
И самой смерти злей собранье здешних бед,
В сей жизни человек всечасно умирает.
Из недр ничтожества когда б я мог то знать
И если бы творец мне дал такую волю,
Чтоб сам я мог своей судьбою управлять, —
Не принял жизни б я и презрил смертных долю.
 

<1790>

 
Не много мудрецов рождается на свет;
Не всякий и мудрец без горести взирает
На бренну нашу жизнь, цепь вечных зол и бед;
Но в том уверен я, что мудрый умирает
Без страха и забот, и не желает знать,
Правдиво ль то иль ложь, что он имеет волю
Своею волею в сей жизни управлять;
И мысля так, не чтет блаженством смертных долю.
 

<1790>

(Голос: «Triste raison, j’abjure ton empire»[93]93
  «Печальный рассудок, я освобождаюсь от твоей власти» (франц.). – Ред.


[Закрыть])

 
Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!
Можно ли смерти себе не желать?
С милой Анетой велят расставаться;
Душу велят здесь мою покидать!
Ах! для чего ж я с Анетой свыкался,
Если теперь ей «прости» говорю?
Взором любезным на что я прельщался,
Ах! и на что к ней любовью горю?
 
 
Новые радости мне приносило
Всякое утро, как с нею я жил;
Сердце мое одного лишь просило:
Чтоб неразлучен с Анетою был.
 
 
Всякий час боле Анетой прельщаясь,
Я почитал всех счастливей себя;
Пышности, славе, чинам посмеваясь,
Их не искал я, Анету любя.
 
 
Мог ли искать их любимый я ею?
Ах! ее сердце престол было мой.
Сжалься, любовь, надо мной и над нею
И возврати двум несчастным покой!
 
 
Сжалься!.. Позволь нам еще ты обняться
И съединивши уста умереть:
Лучше не жить, чем всечасно терзаться
И в разлученьи любовью гореть.
 
 
Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!
Можно ли смерти себе не желать?
С милой Анетой велят расставаться;
Душу велят здесь мою покидать.
 

<1795>

(На голос: «Велишь себе открыться»)

 
На что, печальна лира!
Велишь любовь мне петь,
Когда моя Пленира
Велит любя терпеть?
 
 
Велит молчать, томиться,
В разлуке с нею жить,
Надеждою не льститься
И только слезы лить!
 
 
Сперва друзья мы были
С Пленирою моей;
Все радости делили —
Делил и грусть я с ней.
 
 
Мы вместе с ней гуляли
По рощам и лугам;
Мы вместе отдыхали
Под старой липой там.
 
 
Когда Пленира пела,
Я вместе с нею пел;
Чего она хотела,
И я того ж хотел.
 
 
Но счастье то вкушая,
Сам бед причиной был;
Любви еще не зная,
Я страстно уж любил.
 
 
Пленирой грудь томилась:
Люблю! я ей сказал;
Пленира осердилась,
Я всех несчастней стал…
 
 
От глаз своих сокрыться
Велела мне совсем;
С душою разлучиться
Велела словом тем.
 
 
Неси вздох этот слезной,
Вечерний ветерок!
На грудь к моей любезной,
Под тоненький платок;
 
 
А ты, печальна лира!
Дай волю мне стенать;
Мне здесь моя Пленира
Велела жизнь скончать.
 

<1795>

(Писано в проезд мой через Усть-Каменогорскую крепость, по просьбе киргизца, против крепости за Иртышом тогда кочевавшего)

 
Мурза! тебе, я чаю,
Наскучили уж мы,
Киргизские умы?
Я это примечаю:
С тех самых точно пор,
Как ты Фелицын двор
И всех, кто с головою,
Пером своим пленил,
Восхитил, удивил,
Всяк хочет быть Мурзою
Иль батырем у нас
В степи киргизской дикой.
Охоте быть великой
Там надобно у вас,
Далёко за горами,
Чтоб в нашу степь хотеть
Учиться песни петь
И так дружиться с нами;
А всё причиной ты!..
Ну, где с тобой сравниться?
Я слышал: этим льститься —
Пустые суеты;
Не всем Мурзой родиться,
Не всем, как он, греметь;
И нашу льзя ль царицу,
Бессмертную Фелицу,
Бессмертно так воспеть?
 
 
А я не строю лиры;
Достойно ей владеть
В себе не вижу силы.
Мурзу не смею петь,
Не смею петь Фелицу…
Как сметь мне из-за гор
Нахальный, дерзкий взор
На нашу взвесть царицу?
В том слава вся моя,
Что мысленно ея
Могу лобзать десницу.
 
 
Но жив в степи пустой,
Себя я утешаю
И время коротаю
Простою забызгой[94]94
  Дудка из камышины. Киргизы играют на ней, жалобно припевая.


[Закрыть];
Она свое изделье!
Пою любовь, веселье,
Свободу и покой,
Которы мы вкушаем
С тех пор, как ощущаем
Скиптр мирный над собой.
Или верхом гуляю,
По степи разъезжаю,
По речкам, по горам,
В стадах, по табунам,
И ими утешаюсь.
Иль в юрте я сижу,
Кумызом[95]95
  Квашеное кобылье молоко: здоровое, прохладительное, но несколько пьяное питье. Киргизы до безмерности его любят и во все лето почти им одним и питаются.


[Закрыть] забавляюсь
И время провожу
За чашкой с бишбармаком[96]96
  Мелко изрубленное и весьма уваренное без костей баранье мясо.


[Закрыть].
Иль с трубкой табаку,
До неги бывши лаком,
Валяюсь на боку,
Султаном быть мечтая.
Иль роскоши вкушая
В объятьях милых жен,
Дождусь, как сладкий сон,
Сомкнув уставши взоры,
Перенесет за горы
В бессмертной славы храм,
К Фелицыным ногам.
 
 
Чего ж желать мне боле
В такой счастливой доле?
Не смею ничего,
Как только лишь того,
Чтоб сон тот мог свершиться,
Чтоб зреть Фелицын трон…
Но нет!.. страшусь забыться!..
Так пусть же этот сон,
Когда не может сбыться,
Бесперестанно снится
И сладкой сей мечтой
Прельщает разум мой,
Который в нем встречает
Несчетны чудеса
И в оных утопает,
Меня перенося
К пророку в небеса!
 

<1795>

 
В злато-рубиновой порфире,
В венце из пламенных лучей,
Бряцая на волшебной лире,
Латонин сын из-за морей
Едва свой образ светозарный
Явил, как слезы благодарны,
Напомнив милости твои,
Стезю из сердца проложили
И, заструившись, облегчили
Болезни и тоску мои.
 
 
Благотворительность святая,
Любимая природы дщерь!
Где твой престол? Страна какая
Гордится им? – Ни лютый зверь,
Сократу смертный яд разведший;
Ни скот, Эфесский храм сожегший,
Не воскуряли фимиам
Пред утешительницей мира…
Кто ж скажет мне, уныла лира!
Где беломраморный тот храм,
 
 
В котором истукан бесценный
Стоит немногих божества?
Один лишь смертный тот блаженный,
Кто драгоценней торжества
Души своей ни в чем не знает,
Как если слезы отирает
Несчастных, их счастливя часть.
Скажи ж, о мой благотворитель!
Скажи: где ангел твой хранитель?
Позволь пред ним и мне упасть!
 
 
Сердечны слезы умиленья,
Которых ток еще течет!
Он примет вас без оскорбленья
И сам вам цену наречет:
Ему любезна благодарность;
Ему притворство и коварность
С дарами смеют ли предстать?
Теките, слезы драгоценны!
Когда ему вы посвященны,
Я рад вас вечно проливать.
 

24 сентября 1795

Крепость Усть-Каменогорская

П. А. СЛОВЦОВ И ПОЭТЫ «МУЗЫ»

Раздел объединяет поэтов, связанных с Главной Александро-Невской духовной семинарией и журналом «Муза».

Главная семинария была в 1790-е годы не только одним из культурных центров тогдашней России, но и рассадником вольномыслия. В короткий срок она выдвинула таких известных деятелей, как М. М. Сперанский, П. А. Словцов, И. И. Мартынов, Н. И. Анненский.

Поэтическое творчество кружка молодых вольнодумцев представляет интересное сочетание просветительских идей XVIII века с чертами, свойственными социально-психологическому типу русского семинариста тех лет.

Появление в 1796 году журнала «Муза» – одного из наиболее ярких изданий конца царствования Екатерины II – знаменовало выход поэтов этого кружка на общерусскую литературную арену и перекидывало мост к их яркой государственной, публицистической и журнальной деятельности в начале XIX века. На страницах журнала появлялись произведения Державина, Карамзина, Дмитриева, великой княжны Александры Павловны. Однако ядро его составляла группа молодых, радикально настроенных писателей-разночинцев, в основном связанных с Александро-Невской семинарией: И. И. Мартынов (издатель журнала), М. М. Сперанский, Г. П. Каменев, П. А. Словцов, Е. А. Колычев, А. И. Леванда, через которого протягиваются нити к кружку Крылова – Клушина, тогда уже распавшемуся под нажимом правительственных репрессий.

Сотрудничество в журнале великой княжны Александры Павловны как бы предваряет – через того же И. И. Мартынова[97]97
  См.: В. А. Теплова, К вопросу о журнальной деятельности И. И. Мартынова 90-х годов XVIII в. – «Ученые записки Горьковского гос. университета», Серия историко-филологическая, вып. 72, т. 2. Горький, 1964, с. 819.


[Закрыть] – сближение наследника престола Александра Павловича с Пниным и Бестужевым, позволившее последним издавать в условиях павловского режима прогрессивный «Санкт-Петербургский вестник». «Большая» бюрократическая карьера Сперанского и Мартынова в будущем не была случайностью в этом отношении. С одной стороны, это свидетельство попыток «молодого двора» прощупать связи с прогрессивными общественными силами, с другой – для молодых радикалов, преследуемых реакцией, не имеющих опоры в народе, отвергнувших французский опыт, естественно было пытаться наладить связи с хотя бы относительно прогрессивными элементами правительства.