Текст книги "Поэты 1790–1810-х годов"

Автор книги: Николай Смирнов

 
        Читая баснь паденья знаменита,
Улыбкой оживил ты лица всех гостей,
        И честь того прешла к стране пиита.
                        Во мзду заслуги сей
             Я лавры, сжатые тобою,
            Себе надменно не присвою.
            Когда б не ты ее читал,
Быть может, Фаэтон вторично бы упал.
 

Ноябрь 1811

 
Хвала тебе, сон мертвых крепкий!
Лобзанью уст хвала твоих!
Ты прочный мир несешь на них,
Путь жизни изглаждаешь терпкий,
Сушишь горячих токи слез;
Ты пристань бурею носимых,
Предел мятущих душу грез;
Ты врач от язв неисцелимых;
Сынов ты счастья ложный страх:
Зло, в их рожденное умах.
 
 
Хвала твоей всемощной длани!
Она связует месть врагов,
Ведет гонимого под кров,
Вселяет тишину средь брани;
Коснется слабого очей, —
И зев не страшен крокодила,
Ни остро лезвее мечей,
Ни мощна власти грозной сила;
Ни скудость, ни враги, ни труд
В могиле спящих не гнетут.
 
 
Хвала в тебе целебну хладу!
Он гасит пламень, жгущий кровь.
Берет из сердца вон любовь,
Кладет конец ее злу яду!
Втечет – и жалость отбежит;
Не нужны чада, братья, други;
Ни их жестокость не крушит,
Ни их напасти, ни недуги:
Заботы ль им, иль дальний путь —
Не ляжет камнем скорбь на грудь.
 
 
Пусть к мертвым мещут взор угрюмый,
Пусть гордо их проходят прах,
Неся презренье на устах;
Пусть память их сотрут из думы,
Киченьем нежность воздадут,
Скрепят сердца неблагодарны,
В суровстве – тигров превзойдут,
В бесчувствии – металлы хладны,—
Не нанесут удара им:
Их крепок сон, неколебим.
 
 
Тебя ль, о скорбных друг! со славой,
Со властию, с богатств красой,
Тебя ль со звуком слов, с мечтой
Поставит в ряд рассудок здравый?
Нет, нет! не слава мой кумир!
Я к ней не припаду с обетом.
Не плески рук – твой прочный мир
Мольбы я избрала предметом.
Как ветры развевают дым,
Так зло полетом ты своим.
 
 
Когда друзья неблагодарны,
Презрев законы правоты,
Сбирая чужды клеветы,
Хулы о нас гласят коварны,—
Ужели звучны плески рук
Глубоки уврачуют раны?
Ужели славы скудный звук
Прольет нам в сердце мир попранный?
Нет! яд сей жгущ, неугасим!
Он стихнет под жезлом твоим.
 

<1812>

 
Боже благости и правды!
Боже! вездесущий, сый!
Страждет рук твоих созданье!
Боже! что коснишь? воззри!..
 
 
Ад в душе моей гнездится,
Этна ссохшу грудь палит;
Жадный змий, виясь вкруг сердца,
Кровь кипучую сосет.
Тщетно слабыми перстами
Рву чудовище… нет сил.
Яд его протек по жилам:
Боже мира! запрети!
 
 
Где целенье изнемогшей?
Где отрада? где покой?
Нет! не льсти себя мечтою!
Ток целения иссяк,
Капли нет одной прохладной,
Тощи оросить уста!
В огнь дыханье претворилось,
В остру стрелу каждый вздох;
Все глубоки вскрылись язвы, —
Боль их ум во мне мрачит.
Где ты смерть? – Изнемогаю…
Дом, как тартар, стал постыл!
 
 
Мне ль ты, солнце, улыбнулось?
Мне ль сулишь отраду, май?
Травка! для меня ль ты стелешь
Благовонный свой ковер?
Может быть, мне там и лучше…
Побежим под сень древес.
 
 
Сколь всё в мире велелепно!
Сколь несчетных в нем красот!
Боже, боже вездесущий!
К смертным ты колико благ!
 
 
Но в груди огонь не гаснет;
Сердце тот же змий сосет,
Тот же яд течет по жилам:
Ад мой там, где я ступлю.
Нет врача омыть мне раны,
Нет руки стереть слезы,
Нет устен для утешенья,
Персей нет, приникнуть где;
Все странятся, убегают:
Я одна… О, горе мне!
 
 
Что, как тень из гроба вставша,
Старец бродит здесь за мной?
Ветр власы его взвевает,
Белые, как первый снег!
По его ланитам впалым,
Из померкнувших очей,
Чрез глубокие морщины
Токи слезные текут;
И простря дрожащи длани,
Следуя за мной везде,
Он запекшимись устами
Жизни просит для себя.
На́ копейку, старец! скройся!
Вид страдальца мне постыл.
«Боже щедрый! благодатный! —
Он трикратно возгласил,—
Ниспошли свою ей благость,
Все мольбы ее внемли!»
Старец! ты хулы изрыгнул!
Трепещи! ударит гром…
Что изрек, увы! безумный?
Небо оскорбить дерзнул!
Бог отверг меня, несчастну!
Око совратил с меня;
Не щедроты и не благость —
Тяготеет зло на мне.
 
 
Тщетно веете, зефиры!
Тщетно, соловей, поешь!
Тщетно с запада златого,
Солнце! мещешь кроткий луч
И, Петрополь позлащая,
Всю природу веселишь!
Чужды для меня веселья!
Не делю я с вами их!
Солнце не ко мне сияет,—
Я не дочь природы сей.
 
 
Свежий ветр с Невы вдруг дунул:
Побежим! он прохладит.
Дай мне челн, угрюмый кормчий!
К ветрам в лик свой путь направь.
Воды! хлыньте дружно с моря!
Вздуйтесь синие бугры!
Зыбь на зыби налегая,
Захлестни отважный челн!
Прохлади мне грудь иссохшу,
Жгучий огнь ее залей.
Туча! упади громами!
 
 
Хлябь! разверзись – поглоти…
Но всё тихо, всё спокойно:
Ветр на ветвиях уснул,
Море гладко, как зерцало;
Чуть рябят в Неве струи;
Нет на небе туч свирепых;
Облак легких даже нет,
И по синей, чистой тверди
Месяц с важностью течет.
 

<1812>

 
                       Хоть бедность не порок
                       Для тех, в ком есть умок,
                Однако всяк ее стыдится
                И с ней как бы с грехом таится.
 
 
К иному загляни в обеденный часок:
                       Забившись в уголок,
                       Он кушает коренье:
                       В горшочке лебеда,
                       В стаканчике вода.
         Спроси зачем? – «Так, братец! для спасенья!
                Пощусь! – сегодня середа!»
                Иной вину сухояденья
                       На поваров свалит;
                Другой тебе: «Я малым сыт!»
       У третьего: «Желудок не варит!
                Мне доктор прописал диету».
        Никто без хитрости и без затей
Не скажет попросту: «Копейки дома нету!»
 
 
                       Привычки странной сей
                              Между людей
                       Мы знаем все начало!
                       Так будет и бывало,
                Что всяк таит свою суму.
 
 
                Итак, прошу не погневиться!
                Ну, ежели и тот стыдится,
                Что кушать нечего ему,
                Кто вправду голодом томится,
      То как же я подложной нищетой
Родителей моих ославлю в позднем роде?
       Не ведали они напасти той,
                Но жили по дворянской моде!
Палаты с флигельми в наследственном селе;
                Вкруг сада каменна ограда:
                                 В одном угле
                Качели – детская привада,
                В другом различны теремки,
                       Из дерева грибки,
                       И многие затеи;
Лимоны, персики, тюльпаны и лилеи
                       В горшочках и в грунту,
                       С плодом и на цвету,
У батюшки мово считали как крапиву!
                Орехи кедровы, миндаль, —
Ну, словом, всё свое! Ни даже черносливу
                Купить не посылали вдаль
                       На зимню трату!
Всё в садике росло, хотя не по клима́ту.
(Губерния Рязань, Ряжск город был уезд.)
                Груш, яблок… точно в небе звезд!
         И все как в сахаре наливны;
                И даже патока своя,
                Затем что были пчелы —
                Что день, то два иль три роя!
А люди-то бегут и принимают в полы!
        Голубушки! Как бы теперь на них,
                       Гляжу на пчелок сих!
Летит красавица! вся словно золотая!
                Тащит в двух задних лапках мед;
      То липочку, то розу пососет,
Передней лапочкой из ротика возьмет
                Да в заднюю передает.
                       Подчас их цела стая,
                       И каждая поет!
                А я, поставя уши рядом с веткой,
                       Учусь у них жужжать,
                       И, мысля подражать,
                                       Клохчу наседкой!
Сама же думаю: точь-в-точь переняла.
                       Ребенок я была!
Однако детская мне в пользу шалость эта:
                От пчелок я и в поздни лета
        Навыкла песнью труд мой услаждать,
                       При песнях работа́ть,
                За песнью горе забывать.
Однажды, помню я, сорвать цветок хотела,
       Под листиком таясь пчела сидела:
                Она меня в пальчишко чок!
                       Как дура я завыла…
                Уж мамушка землей лечила,
       Да сунула коврижки мне кусок.
                В ребенке не велик умишка:
И горе, и болезнь – всё вылечит коврижка!
Умом я и поднесь не очень подросла:
                Прилично ль, столько наврала,
                От главной удаляся цели!
                       Простите! – на беду
                Некстати пчелки налетели!
                Теперь же вас назад сведу
                       На прежнюю беседу!
                       Отцу мому и деду,
                И прадеду, и всей родне
                       Не как теперя мне,
                По божеской всемощной воле
                Назначено в обильи жить!
                Себя, гостей и слуг кормить
                Довольно было хлеба в поле.
 
 
Три брата у меня, сестра́ми самтретья, —
                       И всем меньшая я.
                       Мной матушка скончалась;
                Зато всех хуже я считалась.
                       Дурнушкою меня прозвали!
                       Мой батюшка в печали
                       Нас роздал всех родным.
                       Сестрам моим большим
                       Не жизнь была, – приволье!
                А я, как будто на застолье[190]190
  Застольными в деревнях называются дворовые люди.


[Закрыть],
                В различных девяти домах,
                Различны принимая нравы,
                       Не ведая забавы,
                             Взросла в слезах,
                Ведома роком неминучим
                       По терниям колючим.
                Наскучил мне и белый свет!
                Достигша совершенных лет,
Наследственну взяла от братьев долю,
                       Чтоб жить в свою мне волю.
                Тут музы мне простерли руки!
                Душою полюбя науки,
                               Лечу в Петров я град!
                Заместо молодцов и франтов,
                              Зову к себе педантов,
                       На их себя состроя лад.
Но ах! Науки здесь сребролюбивы!
                Мой малый кошелек стал пуст!
                       За каждый перио́д игривый
                За каждое движенье уст,
                       За логические фразы,
                       Физически проказы,
                       За хлеб мой и за дом
                Платя наличным серебром,
                       Я тотчас оскудела, —
И с горем пополам те песни пела,
Которые пришли по вкусу вам.
                Вот исповедь моим грехам!
 
 
Остались у меня воздушные накосы,
                       Но были б ноги босы,
                Когда б не добрый наш монарх,
                Подобье солнца лучезарна,
                Что в тонких нисходя лучах,
                От былья до зерна песчана,
                       От мошки до слона
                Вливает жизненные силы!
Так им мне сила вновь дана;
И музы вновь меня ласкают милы!
 

28 февраля 1813

 
Отпирайтеся, кленовые!
Дружно настежь отворяйтеся
Вы, ворота Веил-Брукские!
Пропустите красну девицу
Подышать текучим воздухом!
Душно ей здесь взаперти сидеть,
За четыремя оградами,
За четыремя воротами!
 
 
Что за первыми воротами
Хмель к жердинкам прививается;
За вторыми за воротами
Ярая пшеничка стелется;
Что за третьими воротами
Круторогая коровушка
На пуховой травке нежится,
С резвым маленьким теленочком;
За четвертыми воротами
Стоит терем на пригорочке,
Бурным ветрам как игрушечка!
Нету терема соседнего,
Нету деревца ветвистого!
 
 
В терему том красна девица,
Чужеземная заморская,
Под окном сидит печальная!
Заплетает кудри черные
Через крупну нить жемчужную,
Слезы крупные роняючи,
Заунывно припеваючи:
«О! неволя ты, неволюшка!
Королевство чужестранное!
Холишь ты мою головушку
Пуще гребня частозубчата!
И хмелинка не одна цветет,
Вкруг жердинки увивается.
И пшеничка не одна растет,
Не былинкой, целой нивою!
Круторогая коровушка
Не одна в долине кормится!
Только я одна сироткою,
Будто пташка взаперти сижу».
 

Между 1815 и 1817

 
Разлука – смерти образ лютой,
Когда, лия по телу мраз,
С последней бытия минутой
Она скрывает свет от глаз.
 
 
Где мир с сокровищми земными?
Где ближние – души магнит?
Стремится мысль к ним – и не с ними;
Блуждает взор в них – и не зрит.
 
 
Дух всуе напрягает силы;
Язык слагает речь, – и ах!
Уста безмолвствуют остылы:
Ни в духе сил нет, ни в устах.
 
 
Со смертию сходна разлука,
Когда, по жилам пробежав,
Смертельна в грудь вступает мука,
И бренный рушится состав.
 
 
То сердце жмет, то рвет на части,
То жжет его, то холодит,
То болью заглушает страсти,
То муку жалостью глушит.
 
 
Трепещет сердце – и престало!
Трепещет вновь еще сильней!
Вновь смерти ощущая жало,
Страданьем новым спорит с ней.
 
 
Разлука – смерти образ лютой!
Нет! смерть не столь еще страшна!
С последней бытия минутой
Престанет нас терзать она.
 
 
У ней усопшие не в воле:
Блюдет покой их вечный хлад;
Разлука нас терзает боле:
Разлука есть душевный ад!
 
 
Когда… минута роковая!
Язык твой произнес «прости»,
Смерть, в сердце мне тогда вступая,
Сто мук велела вдруг снести.
 
 
И мраз и огнь я ощутила, —
Томленье, нежность, скорбь и страх, —
И жизненна исчезла сила,
И слов не стало на устах.
 
 
Вдруг сердца сильны трепетанья;
Вдруг сердца нет, – померкнул свет;
То тяжкий вздох, – то нет дыханья:
Души, движенья, гласа нет!
 
 
Где час разлуки многоценной?
Ты в думе, в сердце, не в очах!
Ищу… всё вкруг уединенно;
Зову… всё мёртво, как в гробах!
 
 
Вотще я чувства обольщаю
И лживых призраков полна:
Обресть тебя с собою чаю —
Увы! тоска при мне одна!
 
 
Вотще возврат твой вижу скорый;
Окружным топотом будясь,
Робея и потупя взоры,
Незапно познаю твой глас!
 
 
Вотще рассудка исступленье, —
Смятенна радость сердца вновь!
Обман, обман! одно томленье…
Разлука не щадит любовь!
 
 
Разлука – образ смерти лютой,
Но смерти злее во сто раз!
Ты с каждой бытия минутой
Стократно умерщвляешь нас!
 

<1819>

Павел Иванович Голенищев-Кутузов (1767–1829) был старшим сыном адмирала и директора Морского корпуса И. Л. Голенищева-Кутузова и родственником знаменитого полководца М. И. Кутузова. С девяти лет П. И. Кутузов был записан в военную службу. Он был адъютантом у князя Потемкина, а затем, с января 1785 года, у адмирала Грейга, участвовал в Шведской войне, в 1796 году произведен в полковники. С 1798 года начинается его статская служба: Кутузов был произведен в действительные статские советники и назначен одним из трех кураторов Московского университета. В 1800 году он представил план преобразования Благородного университетского пансиона в кадетский корпус и план «нового образа учения в университете», за что получил чин тайного советника и бриллиантовый перстень. В связи с убийством Павла I эти замыслы не были осуществлены, а Александр I, поначалу отменив кураторство, отставил его от университета. В 1805 году Кутузов был назначен сенатором, а с 1810 года – снова попечителем Московского университета.

В 1816 году вместе с отставкой А. К. Разумовского был удален с поста попечителя и Кутузов. В 1821 году он вышел в отставку.

В ранней юности Кутузов стал масоном. По собственному свидетельству, он в юности тесно общался с М. И. Антоновским, председателем Общества университетских питомцев, впоследствии издателем «Беседующего гражданина». Видным масоном, мастером стула в ложе «Нептун» был начальник Кутузова адмирал Грейг. В этой ложе в 1809 году читалась ода Голенищева-Кутузова. Ревностным масоном оставался Кутузов и в более поздние годы.

Литературная деятельность Кутузова началась еще в юношеские годы. В 1783 году он печатает стихи в журнале «Собеседник любителей русского слова». Позднее пишет оды, обращенные к Екатерине II и Павлу I. В 1802–1806 годах Кутузов издавал в Москве с Д. И. Хвостовым и другими журнал «Друг просвещения», где напечатал много своих стихов и переводов. В эти же годы он выпустил собрание своих сочинений в трех томах, а также напечатал отдельными книгами переводы Грея (1803), Пиндара (1804), Сафо (1805), Гезиода (1807). 10 января 1803 года Кутузов был избран членом Российской академии.

По своим литературным вкусам Кутузов был убежденным сторонником А. С. Шишкова. В 1811 году при основании «Беседы любителей русского слова» он избран почетным членом общества. В историю русской литературы Кутузов вошел как свирепый противник Н. М. Карамзина, которого считал якобинцем и революционером.

Ненависть к Карамзину Кутузов сохранил на всю жизнь. Когда историк привез в Петербург для напечатания первые тома «Истории Государства Российского», то Кутузов, по словам Д. И. Хвостова, «торжественно по службе как попечитель Московского университета представил министру просвещения выписку из сочинений г. Карамзина с показанием мест, где открывается пагубное о вере и о нравственности учение, и сверх того, извещал о сем служебным же письмом графа Аракчеева»[191]191
  ПД, архив Д. И. Хвостова.


[Закрыть]. Ненавистником Карамзина попал Кутузов в знаменитую сатиру А. Ф. Воейкова «Дом сумасшедших».

Основные издания сочинений П. И. Голенищева-Кутузова:

Стихотворения, чч. 1–3, М., 1803–1804.

Переводы:

Стихотворения Грея, М., 1803.

Творения Пиндара, М., 1804.

Стихотворения Сафо, М., 1805.

Творения Гезиода, М., 1807.

 
Ударил колокол[192]192
  В Англии есть древнее узаконение, чтобы звонить по вечерам в колокол в знак того, чтобы гасили огни.


[Закрыть]; он вечер возвещает.
Стопами тихими стада идут горой;
Оратай утомлен, путь к дому направляет,
Оставя размышлять меня во тьме ночной.
 
 
Все виды сельские вечерний мрак скрывает,
Безмолвие во всех простерлося местах;
Единый жук его жужжаньем прерывает,
И только пастухи играют на рогах.
 
 
На башне сей, плющом и мохом покровенной,
Сова возносит вопль и жалобы к луне,
Что странники в своей прогулке дерзновенной
Встревожили ее в глубокой тишине.
 
 
Под сими вязами, под тению древесной,
Где множество бугров под мягкою травой,
Сокрытые в гробах лежат в могиле тесной
Деревни праотцы, вкушающи покой.
 
 
Ни утра свежего приятное дыханье,
Ни голос петуха, ни гулы на рогах,
Ни резвой ласточки приятно щебетанье
Не могут пробудить уснувших в сих гробах.
 
 
Не будут пред огонь они в кружок сбираться,
Хозяйственны труды их больше не займут;
Не будут дети их на шею к ним кидаться,
Их с ласками толпой встречать не побегут.
 
 
Сколь часто их серпу колосья покорялись!
Колико крат земля пахалась их сохой!
Как весело они к работе собирались!
Сколь часто падал дуб, сраженный их рукой!
 
 
Тщеславный! их забав и жизни не гнушайся;
Не думай презирать полезных их трудов.
Вельможа суетный! – внемли! – не отвращайся
От повести простой смиренных бедняков.
 
 
Ни тщетный блеск гербов, ни пышность сана, власти,
Ни гордость, коею мирский богач надут,
Ничто не оградит от неизбежной части:
Все славные пути равно во гроб ведут.
 
 
Гордец! не укоряй их низостью породы
И что трофеев нет над ними в сих местах,
Где повторяют звук священных пений своды,
Во храме древнем сем, в простых его стенах.
 
 
Ни урна с надписью, ни памятник надменный,
Ничто в телесный дом души не возвратит;
От гласа почестей не встанет прах сей тленный,
И духа хладного звук лести не прельстит.
 
 
Тут сердце, может быть, чертог огней небесных,
Или глава лежит достойная венца;
Иль руки, что могли в согласиях прелестных
Чрез звуки лирные привесть в восторг сердца.
 
 
Наука, временем, трудом обогащенна,
Не открывала им огромных книг своих;
От хладной бедности их пылкость утушенна,
Замерзли от нее и ум и живость их.
 
 
Сколь много камений блестящих, драгоценных
Во мрачных пропастях скрывает океян!
Сколь много есть цветов прелестных, несравненных,
Лиющих запах свой среди пустынных стран!
 
 
Здесь, может быть, сокрыт, кто Гампдену был равен,
И так же был, как он, защита поселян;
Здесь, может быть, Мильтон безмолвен и бесславен;
Там Кромвель, кровь своих не ливший сограждан.
 
 
Сената целого владея одобреньем,
Смеяться бедствиям, презрев угрозы злых,
На всё отечество излить благотворенья,
И повесть дел своих читать в глазах других, —
 
 
Сего им не дал рок, стеснивший круг их славы,
Но к преступлениям чрез то пресек их путь;
Он им не повелел чрез действия кровавы,
Чрез слезы ближнего до счастья достягнуть.
 
 
Он их не научил скрывать личиной лживой
Борения души, творящей с правдой брань;
Иль краску потушать невинности стыдливой,
Иль лирою платить порокам подлу дань.
 
 
От низких замыслов безумства удаленны,
Не ведали они тщеславия затей;
В покое дни вели спокойны и блаженны,
И шли в смирении начертанной стезей.
 
 
К защите праха их, над хладными костями
С простою ре́зьбою тут памятник стоит,
Простыми, сельскими украшенный стихами:
«Вздохни, вздохни о нас!» – прохожему гласит.
 
 
Не надпись пышная, не громки восклицанья,
А начертание их возраста, имян;
Вокруг же их слова священного писанья,
Учащи умирать смиренных поселян.
 
 
Но кто же предавал забвенью молчаливу
И в самых горестях любезно бытие?
Кто мог не вспоминать жизнь бедну иль счастливу?
Кто к ней не обращал желание свое?
 
 
Душа, оставя мир, друзей в нем видеть льстится,
Глаза, смыкаяся, хотят их зреть в слезах;
Из гроба вознестись природы глас стремится,
И прежним пламенем горит еще наш прах.
 
 
А ты, который пел их лирою свободной,
Потомству предая простую повесть их!
Коль кто-нибудь с тобой чувствительностью сходный
Похочет также знать судьбину дней твоих, —
 
 
То скажет, может быть, старик с седой главою:
«Видали мы его на утренней заре,
Как он топтал росу и скорою ногою
Спешил, чтоб солнца всход увидеть на горе.
 
 
Там часто он лежал под дубом сим тенистым,
И в полдень под его покровом отдыхал;
Там, очи обрати к потокам вод сребристым,
Журчание ручья задумавшись внимал.
 
 
Он часто с горечью, казалось, улыбался;
Там бро́дя по лесам, с собою он шептал;
Почасту также он слезами заливался,
Как будто бы в любви надежду потерял.
 
 
Не стало вдруг его, хоть утро было ясно, —
Ни в лес он, ни к ручью, ни к дубу не пришел;
Назавтра я везде искал его напрасно:
Ни в поле я его, ни в роще не нашел.
 
 
На третий день мы песнь услышали унылу,
И с ней его несут ко храму погребать —
Стихами скромными украсили могилу,
В которых можешь ты судьбу его узнать:
 

ЭПИТАФИЯ

 
Смиренный юноша в сем гробе положен,
Который счастием и славой был забвен;
Наука взор к нему с улыбкой обратила,
Задумчивость его печатью утвердила.
 
 
Он, душу добрую, чувствительну имея,
Награду получил превыше всех заслуг;
Дал бедным то, что мог – лил слезы, их жалея;
В возмездье от небес ему дарован друг.
 
 
Да звук похвал доброт его не прославляет!
Забудьте также все погрешности его;
Да прах его покой во гробе сем вкушает
В надежде трепетной на бога своего!»
 

<1803>