Текст книги "В мире будущего"
Автор книги: Николай Шелонский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
Прямо перед ним возвышалось что-то вроде катафалка, на котором лежал закрытый до пояса покрывалом человек, силившийся, по-видимому, подняться со своего ложа. Взор ученого упал на обрамленное длинной седой бородой лицо, изжелта-смуглое, с глубоко ушедшими в орбиты глазами, устремленными на вошедшею.
Голова лежащего была обвязана белым платком в виде чалмы. Он опирался на правую руку, а левую вытянул вперед, как бы подавая ее вошедшему. Невольным движением Яблонский снял шапку и склонил голову.
На лице старика промелькнуло что-то вроде улыбки; губы его едва слышно произнесли какое-то слово на непонятном для Яблонского языке. Но он понял жест, приглашавший его подойти, и приблизился к изголовью.
В то же время лежавший в изнеможении откинулся навзничь, руки его вытянулись вдоль тела, глаза закрылись, глубокий вздох вырвался из его груди, и губы сомкнулись. Лицо приняло то бесстрастное, величаво-спокойное выражение, которое дает только смерть…
Еще не понимая, в чем дело, Яблонский склонился к лежавшему и взял его за руку. Но тщетно старался он уловить малейшее биение пульса. Товарищи Яблонского вошли и окружили катафалк.
– Нет сомнения, – с глубокой грустью произнес ученый, указывая на неподвижное тело, – мы убили его! Невольно, против желания, мы умертвили того, кто, без сомнения, сумел бы спасти нас самих! Организм, покоившийся здесь в течение тысячелетий, не перенес внезапного сотрясения! Жизнь вернулась к нему на мгновение, чтобы затем покинуть его навсегда!..
Тщетно ученые употребляли все усилия, чтобы возвратить отлетевшую жизнь! Яблонский оказался прав в своем предположении. Один мистер Лекомб не хотел верить в присутствие смерти и не отрывался от охладевшего уже трупа.
– Оставьте! – сказал Яблонский. – Он умер.
– Но почему вы знаете? – возразил француз. – Может быть, он опять пришел в то же летаргическое состояние, из которого на время выведен был внезапным потрясением! Надо придумать какое-нибудь средство, еще не испытанное нами.
Лекомб машинально обвел взглядом комнату, как вдруг взор его упал на стоявший у самого изголовья небольшой сосуд с длинным узким горлышком.
– Да вот, – вскричал он, поднимая свою находку. – Ручаюсь, что в этом сосуде заключается нужное нам средство!
Он с усилием вытащил пробку и поднес сосуд к носу.
– Острый запах! – сказал он. – Я думаю…
Но договорить он не успел: точно сраженный ударом молнии, он пошатнулся и упал, выпустив сосуд из рук.
Сосуд разбился, и в то же мгновение резкий запах распространился в воздухе.
Яблонский хотел было броситься на помощь к Лекомбу, но увидел, что и сэр Муррей, и его невеста тихо склонились на пол гробницы.
В то же время и сам он почувствовал, как внезапно все его движения парализовались и ноги подкосились…
Прошел еще момент – и в гробнице настала мертвая тишина…
Электрический свет озарял лишь распростертые неподвижно тела и каменные стены…
Царила ли здесь смерть или жизнь еще таилась в замерших организмах?..
Глава XXII
Возможно ли для человеческого организма долговременное пребывание в состоянии усыпления? – Пробуждение. – Возвращение к жизни. – Сколько прошло времени с момента взрыва. – Возвращение на поверхность Земли
Тысяча лет – одна секунда!
Для нас тысяча лет – период времени, постигаемый только путем отвлеченного представления. Можно сказать, что для жизни земного организма, принимая, что все процессы его совершаются так, как мы привыкли их наблюдать, подобная продолжительность существования граничила бы с вечностью.
Но что значит тысяча лет для мировой жизни, представляющей непрестанную, чудную смену жизни и смерти, где самое явление смерть есть не что иное, как переход одного существования в другое, где жизнь представляется совокупностью различных процессов, где понятие смерти не может иметь места?
Смерть в приложении к мировой жизни мыслима лишь как превращение всех мировых процессов. Она настанет, когда энергия вселенной придет в равновесие, когда не будет разности, обусловливающей появление жизненных процессов…
Такое время, несомненно, настанет, но настанет в необъятно отдаленном будущем. Для этого будущего тысяча лет – одна секунда, даже менее!
Но для отдельного живого организма, в котором процессы перехода энергии в работу совершаются нормальным порядком, тысячелетнее существование является немыслимым… Но только при условии нормального хода органических процессов.
Человек, как и всякий организм, представляет собой с материальной точки зрения лишь машину, переводящую мировую энергию в работу личного существования. Во всяком живом организме эта энергия хранится в виде запаса, который организмом расходуется по мере надобности.
Представим себе, что в живом организме временно прекратились те процессы, при помощи которых запас его энергии переходил в работу существования. В таком предположении нет ничего невозможного, что доказывается различными случаями каталепсии и летаргии.
Как продолжителен может быть период приостановки жизненных процессов?
Дать сколько-нибудь точный ответ на этот вопрос невозможно.
Известны факты, когда человек самопроизвольно прекращал на время деятельность организма и оставался в таком состоянии несколько недель. По крайней мере, для любого индуса радж-йога проделать над самим собой подобный опыт – вещь весьма обыкновенная.
Не может ли быть таких условий, при которых состояние видимой смерти в человеческом организме продолжалось бы весьма значительное время, измеряясь не неделями, но столетиями?..
Сколько времени прошло с тех пор, как сознание покинуло людей, проникших в гробницу Дараайена, и все жизненные процессы уступили место полному спокойствию?
Необъятный мрак окутывал внутренность Земли, когда Яблонский открыл глаза; невозмутимая, мертвая тишина царила кругом. Все тело молодого человека болело и ныло, как избитое, он не мог пошевельнуть ни одним членом.
Прошел ли час после неожиданной катастрофы или сутки?
Очевидно, более: лампы, переснаряженные в самый день взрыва, не горели. Между тем элемент способен был непрерывно действовать в течение шестисот часов.
Шестьсот часов бессознательного летаргического состояния!
Нет, по всей вероятности, электрический свет погас от какой-либо другой причины. Живали Самойлова? Живы ли мистер Лекомб и сэр Муррей?
С большими усилиями Яблонский достал с пояса герметически закупоренную фляжку с коньяком и водой и, открыв ее, с жадностью выпил несколько глотков.
Через минуту странное оцепенение, сковывавшее его тело, стало мало-помалу исчезать.
Теперь он мог с трудом подняться на ноги и найти одну из ламп. Рукой он отыскал коммутатор и убедился, что ток был замкнут.
Следовательно, лампы перестали действовать потому только, что элемент не давал более тока.
Он снял свой ранец, отыскал в нем ощупью запасный элемент, вложил его на место старого и замкнул ток.
Брызнувший луч света произвел потрясающее действие на его организм: болезненное, нестерпимое ощущение отразилось не только на глазных нервах, но вся кожа его лица и тела раздражилась до степени невыносимо тягостного мучения.
Он инстинктивным движением разомкнул ток.
Какая причина произвела столь странное, непонятное действие?
Если предположить, что организм отвык от световых ощущений, то тогда надо бы допустить громадный период времени, в течение которого его и его товарищей окружало море непроницаемого мрака.
Скорее всего, причина крылась в химическом действии той жидкости, запах которой привел путешественников в состояние летаргии.
По крайней мере, это было единственным, как казалось Яблонскому, правдоподобным объяснением.
Прошло с четверть часа.
Он снова замкнул ток своей лампы, и снова организм его был поражен световой волной.
Тогда Яблонский отыскал в своем ранце кусок пропитанной серой веревки, оставшейся от проводника, помощью которого был произведен взрыв галереи, и зажег импровизированный факел.
Несмотря на то, что и этот свет производил на него болезнетворное действие, он пересилил себя и в состоянии был разглядеть распростертые на полу гробницы тела своих спутников.
На каменном ложе покоилось тело Дараайена, застывшее в той самой позе, которая сохранилась в памяти Яблонского.
Странное, непонятное выражение лица у распростертых недвижимо тел поразило молодого ученого: это не было величаво-спокойное выражение, придаваемое чертам человеческого лица смертью, да и самая мысль о смерти была далека от Яблонского. Но лица лежавших точно были скрыты под неподвижными, неодушевленными очертаниями маски, носившей лишь формы человеческого лица. Самый цвет кожи приобрел какой-то серовато-черный оттенок.
Яблонский бросился к телу своей невесты.
Нагнувшись к ее лицу, он к удивлению своему заметил, что оно было покрыто слоем пыли, совершенно скрывавшим самые черты. Эта пыль образовывала из себя нечто вроде маски. Подобные же маски прикрывали и лица Лекомба, и сэра Муррея.
Инстинктивно Яблонский поднес руку и к своему лицу: пальцы его ощутили слой чего-то похожего на штукатурку, отдиравшуюся от кожи с некоторым усилием.
Недоумение ученого достигло высшей степени.
Но долго рассуждать ему было некогда; вместе с способностью рассуждения его охватила тревога за участь той, которой принадлежала его жизнь.
Он взял руку девушки, но при самом напряженном внимании не в состоянии был уловить биения пульса.
Склонившись к ее груди, он тщетно прислушивался к трепетанию сердца.
Ужасная мысль на мгновение лишила было его способности движения: неужели он находился среди трупов?
Но нет. Почему же, в таком случае, к нему одному возвратилась бы жизнь?
Какое средство мог он испробовать, чтобы возвратить к жизни молодую девушку?
Если световые лучи произвели такое потрясающее действие на него, то, без сомнения, они так же повлияют и на всякий другой организм, подверженный действию одинаковых условий.
Яблонский потушил свой факел и направил на лицо девушки луч электрического света. Сам он испытывал при этом такое болезненное ощущение, что едва в силах был следить за результатами своего опыта.
Но тщетно ожидал он какого-либо действия: яркий белый свет освещал по-прежнему недвижимое лицо, не отражавшее на себе ни малейшего следа какого-либо ощущения.
Тогда Яблонский, направив свет лампы прямо на лицо девушки, приподнял опущенные веки и открыл зрачки.
С невыразимой радостью почувствовал он, как веки дрогнули под его пальцами и по всему ее лицу пробежало мимолетное выражение боли.
Он поспешно вышел из гробницы и направился к берегу озера.
Здесь он с удивлением увидел, что уровень воды значительно понизился, обнажив каменистый берег, представлявший теперь обрыв в несколько саженей высоты.
Наскоро умывшись, Яблонский наполнил свежей водой свою фляжку и возвратился в гробницу.
После долгих усилий он заметил наконец, что жизнь мало-помалу возвращается к девушке: теперь можно было уловить едва заметное биение сердца и начинавшееся дыхание.
Успокоившись относительно своей невесты, Яблонский принялся приводить в чувство своих товарищей.
На этот раз труды его не были так продолжительны: сэр Муррей пришел в себя тотчас, как только Яблонский направил свет на открытые зрачки его глаз.
– Уберите свет! – проговорил англичанин, силясь приподнять руку и загородить ею глаза.
Яблонский поместил лампу за изголовьем каменного катафалка, так что лучи падали на заднюю стену и потолок гробницы.
Но и это слабое освещение доставляло страдание сэру Муррею.
– Представьте себе, – говорил он, – я чувствую всем телом, по всей его поверхности, световые лучи, положительно ощущаю, как они проникают через одежду и раздражают кожу. Необъяснимое явление! Однако как долго пробыл я без чувств?
– В точности я не могу вам определить этого, но, во всяком случае, не менее шестисот часов…
– Шестисот часов!?.
Сэр Муррей, несмотря на страшную слабость, при этом известии нашел силы приподняться с земли и с выражением крайнего недоумения глядел на Яблонского.
– Да, – подтвердил тот, – я пришел в себя не более часа тому назад. Нас окружал непроглядный мрак, а так как наши лампы способны гореть в течение шестисот часов, то из этого следует, что летаргическое состояние, в котором мы находились, продолжалось долее этого срока…
– Но, может быть, лампы испортились при падении? Наконец, ваша ведь, горит?
– Моя горит потому только, что я вложил запасный элемент. Испорчена она не была. Кроме того, чем вы объясните то непонятное раздражение, которое производят на вас световые волны?
– А вы испытали нечто подобное?
– То же самое, что и вы.
– Это, как мне кажется, можно объяснить только тем, что мы слишком долго пробыли в абсолютной темноте…
– А именно сколько?
– Ну, на это невозможно дать даже приблизительно точного ответа.
Через два часа после того, как были приведены в чувство Самойлова и мистер Лекомб, путешественники сидели за завтраком на берегу озера.
Понятно, что разговор вертелся на самых животрепещущих темах: каждому хотелось по возможности точно определить время летаргии и ее причины.
– Я отлично помню, – говорил Лекомб, – что лишь только я вдохнул в себя запах жидкости, заключенной в сосуде, как почувствовал, что все мои движения сразу парализовались. Вместе с тем сознание еще не покидало меня некоторое время: так, я сознавал, что упал на пол, что сосуд разбился, слышал ваши восклицания, но затем мало-помалу мысли мои спутались, и сознание меня покинуло…
Те же самые ощущения сохранились в памяти и у всех остальных.
– Ясно, – сказал Яблонский, – что в сосуде заключалась жидкость, пары которой, будучи введены в живой организм, останавливают его деятельность. Теперь я вполне уверен, что мы пробыли в подобном состоянии несколько лет…
– Позвольте, – перебил Яблонский поток возражений, посыпавшихся на него при этих словах. – Первым и самым не-опровержимым доказательством продолжительности летаргии, в которой мы находились, служит то потрясающее действие, которое произвел на нас свет. Конечно, можно предположить, что это действие обусловлено веществом, поглощенным нашим организмом. Но тогда чем вы объясните происхождение той коры пыли, которая покрывала наши лица, руки, платья и вещи и от которой мы едва избавились при помощи воды? Даже предположив, что во время летаргии в пещере произошли какие-либо явления, вследствие которых явилось значительное сотрясение атмосферы, и тогда придется допустить, что нужен был значительный промежуток времени, чтобы эта пыль образовала довольно плотную кору. Я склонен определить этот промежуток в год или два…
– Но тогда нас считают за погибших! – воскликнула Самойлова.
– Несомненно.
При этих словах каждому вспомнились близкие, дорогие люди, оставленные на далекой родине. Сколько горя пришлось им перенести благодаря этой роковой случайности!
Но зато какая будет радость при неожиданном свидании!
– Однако, – заметил Лекомб, как бы отвечая на промелькнувшие у всех мысли, – мы достаточно изумим нашим появлением колонистов Северного полюса!
– Если только нам удастся возвратиться, – серьезно произнес сэр Муррей.
Тон его голоса подействовал на всех.
Действительно, никто не знал, открыта ли дорога на поверхность земли, не придется ли потратить еще много труда, чтобы выбраться из подземного лабиринта.
Завтрак был быстро окончен: всякий с нетерпением стремился увидеть те результаты, которые достигнуты были взрывом.
К счастью, переснаряжая лампы, Яблонский для каждой сделал запасный элемент. Таким образом, за этим остановки не было, и путешественники могли немедленно тронуться в путь.
Обогнув озеро, они направились тоннелями к месту, где заложена была мина. К их удивлению, подземной реки, протекавшей тоннелем, не было: осталось лишь русло, представлявшее глубокую впадину, местами поросшую мохом.
– Вот лучшее доказательство моего мнения! – вскричал Яблонский. – Сколько времени должно было пройти, прежде чем русло пересохшей реки могло покрыться растительностью?
– Положим, – заметил сэр Муррей, – мхи прорастают быстро…
– Но ведь я и не говорю о десятках лет, а скорее о десятках месяцев. Что касается до изменения русла реки, то причина этого, вероятно, заключается в перевороте, произведенном взрывом нашей мины. В связи с прекращением притока вод подземной реки стоит и понижение уровня озера.
Так как по дну русла идти было несравненно удобнее, чем узкой береговой полоской, то все и направились этой новой дорогой. Местами русло углублялось, образуя значительные впадины. Подходя к самому месту, около которого заложена была мина и где прежде путь прегражден был вследствие взрыва рудничного газа, путешественники увидели, что углубленное русло реки проходит под нависшими обломками, образовывавшими нечто вроде свода. Хотя и была некоторая опасность проходить под не связанными ничем, беспорядочно нагроможденными глыбами, но все смело вступили в проход. Кое-где приходилось идти сгибаясь. К счастью, этот путь был непродолжителен: через несколько минут ходьбы дорога шла уже снова тоннелем, свод которого высился над головами путешественников.
Наконец они были на прежней дороге!
У всех невольно вырвался вздох облегчения.
На четвертые сутки пути, с громадными усилиями поднявшись на высокую отвесную скалу, на которой уже не было прикрепленной ими веревки, путешественники достигли выхода из кратера.
Солнечный свет ослепил их в первые минуты, но вместе с тем каждый чувствовал, как с этим живительным светом притекали новые силы в измученный организм.
Невыразимый восторг овладел путешественниками: кругом их высились знакомые очертания гор, вдали расстилался летний ландшафт, озаренный горячими лучами солнца.
Но на что были похожи они сами! При дневном свете они казались друг другу действительными выходцами с того света: бледные, бескровные лица казались синеватого цвета, полуистлевшее платье широкими складками обхватывало страшно исхудавшее тело.
Но что до этого?
Они были живы, снова видели вокруг себя родную природу, вдыхали теплый ароматный воздух, согревались лучами благодатного солнца!
Глава XXIII
На старой дороге. – Новый признак. – Встреча с людьми. – Воздействие непонятной силы. – Поразительное открытие. – Люди тридцатого века. – В доме Атоса
Спустившись с горы, путешественники прошли несколько верст, двигаясь по горной долине. С каждым шагом они чувствовали все большую и большую усталость, охватывавшую их под влиянием свежего воздуха, от которого они отвыкли во время своего заточения в земных недрах.
Мистер Лекомб не выдержал первый и категорически заявил, что он не в состоянии идти дальше; если же его будут к этому принуждать, то он заснет во время самой ходьбы.
Но никто не противоречил ученому: выбрав защищенное от солнечных лучей местечко, путешественники с наслаждением заснули на твердом ложе, мечтая о скором свидании с оставленными товарищами.
Уже солнце описало полный круг, не заходя за горизонт, когда подкрепленные сном и пищей путешественники снова пустились в дорогу. Миновав горное ущелье, они подходили уже к выходу на открытое место, как вдруг Яблонский воскликнул:
– Мы идем не той дорогой, по которой шли сюда!
Заявление это было тем неожиданнее, что до сих пор каждый из путешественников сразу узнавал малейшие подробности знакомой дороги. Кроме того, местность была такая, где трудно было сбиться с резко обозначенного в горах пути.
Тем не менее Яблонский был, по-видимому, прав. Все помнили, что с самого момента вступления в горы навстречу им не попадалось ни малейшего признака растительности. Между тем теперь они ясно видели перед собой прилепившуюся в расселине скалы развесистую, кудрявую березу, далеко раскинувшую свои могучие, зеленеющие ветви.
Все хорошо помнили, что не только на их дороге не было этой березы, но что вообще никто не встречал ее на всем материке Северного полюса. Между тем дорога, по которой они шли, была им хорошо знакома.
Все с недоумением осматривали неожиданно появившееся дерево, как сэр Муррей схватил Яблонского за плечо и указал ему рукой на дорогу, спускавшуюся в долину: по этой дороге поднималась группа людей, направляясь к месту, где стояли путешественники.
– Наши! – воскликнул Яблонский.
Почти бегом все двинулись навстречу подходившим, думая, что и те, со своей стороны, последуют их примеру.
Через несколько мгновений можно было уже рассмотреть, что навстречу бегущим путешественникам двигалось трое людей.
Но что это? Вместо того чтобы ускорить шаги, они остановились, как бы в удивлении…
В то же мгновение все четверо путешественников почувствовали, как какая-то непонятная сила лишила их возможности движения и приковала к месту…
Никто из них не мог ни вскрикнуть, ни шагнуть вперед. Но они ясно видели и сознавали все, происходившее перед ними.
Они ясно различали фигуры и черты лица людей, приближавшихся к ним и бывших теперь от них всего на расстоянии нескольких саженей. Несомненно, это были обыкновенные люди, лишь несколько отличавшиеся от путешественников своей внешностью. Все трое были очень высокого роста, пропорционально сложены, с резкими энергичными чертами лица, как бы выточенными по одному образцу. Двое были совсем юноши, третий казался значительно старше – может быть, благодаря небольшой бороде, окаймлявшей его лицо. Одежда всех была совершенно одинакова и состояла из доходившего до колен широкого пальто, перехваченного поясом, и высоких штиблет, закрытых полами одежды.
Подойдя к путешественникам, они с нескрываемым любопытством рассматривали их несколько мгновений. Затем старший из незнакомцев обратился к своим спутникам с несколькими словами.
К величайшей радости Яблонский и Самойлова уловили родные звуки русского языка, но слова можно было понять только по догадке.
Яблонскому показалось, что незнакомец упомянул слово «свобода».
Догадка его, вероятно, была справедлива, так как все четверо так же внезапно получили способность движения и речи, как внезапно были ее лишены.
– Кто вы? – спросил Яблонский по-русски.
При звуках его голоса на лице незнакомцев отразилось неподдельное изумление, но очевидно, что вопрос им был вполне понятен, так как старший из них тотчас ответил на довольно правильном русском языке:
– Наши! – воскликнул Яблонский
– Мы – жители этой местности. Но почему вы говорите на древнерусском языке?
Вероятно, лица обоих русских при этом вопросе выразили заметное волнение и удивление, так как незнакомец с участием произнес:
– Успокойтесь! Мой вопрос вполне понятен, так как, видя в вас своих соотечественников…
– Соотечественников! – прервал его Яблонский. – Так вы русские!
– Да. А вы?
– Я и моя невеста, – Яблонский при этом указал на девушку, – русские. Мистер Лекомб – француз, сэр Муррей – англичанин.
– Англичанин!
Еще большее изумление овладело при этом известии незнакомцами.
Между тем спутники Яблонского, слыша свои фамилии, поклонились незнакомцам. Те ответили на поклон. Таким образом вышло нечто вроде официального представления.
– Мы, – продолжал Яблонский, – прибыли на материк Северного полюса в обществе других ученых на воздушном корабле и, отделившись от них, предприняли экскурсию к центру земли…
– В котором году это было?
– Что?
– Ваше прибытие к Северному полюсу?
– В тысяча восемьсот девяносто первом году по Р. X.
Незнакомые люди молча переглянулись между собой.
– Продолжайте! – произнес старший.
Яблонский по возможности подробно передал историю своих приключений.
Когда он кончил, тот же незнакомец протянул ему руку и сказал:
– Я и все мы будем рады видеть вас. Материк Северного полюса, в сущности, открыт вами. Но приготовьтесь услышать нечто, могущее сильно удивить и даже поразить вас…
– Что такое? – с замиранием сердца спросил Яблонский, отчасти предчувствуя, что он услышит…
– Вы, – продолжал незнакомец, – отправились в вашу экскурсию в тысяча восемьсот девяносто первом году по Р. X., теперь у нас две тысячи восемьсот девяносто второй год.
И Яблонский и молодая девушка не имели силы произнести ни слова в ответ на это известие.
Но Яблонский, несколько оправившись, сообщил услышанное им известие своим товарищам.
Сэр Муррей не казался удивленным: видимо, он давно предчувствовал подобную развязку.
Но совсем не то было с мистером Лекомбом: француз бросился к незнакомцам и засыпал их множеством вопросов.
Видимо, они затруднялись понимать его речь, но отвечали на языке, несомненно французском, хотя значительно отличавшемся от него оборотами и словами.
Тем не менее мистер Лекомб понимал.
Между тем молодая девушка подошла к Яблонскому и тихо проговорила:
– Что же! И через тысячу лет мы вместе!
– Вместе!
Действительно, в этом слове для них заключалось теперь все. Необычность положения, в подобном которому они до этой минуты не могли себе представить человека, страшное потрясение, испытанное ими при поразительном известии, – все в первое мгновение наполнило их душу чувством невыразимого ужаса.
Незнакомцы с участием вглядывались в лица четырех путешественников, отражавших на себе попеременно волновавшие их чувства.
Наконец старший из них сказал:
– Моя фамилия Атос, Николай Атос. Это мои сыновья – Павел и Александр. Мы надеемся, что вы воспользуетесь нашим гостеприимством.
Ту же фразу он произнес по-французски.
В голосе Атоса слышалось самое искреннее участие.
Лицо его осветилось мягкой улыбкой. Оба сына его подошли к путешественникам и протянули им руки.
Союз был заключен.
Четверо людей, которым пришлось пережить столько ужасного, только что сознававшие свою беспомощность и одиночество среди нового, чуждого им мира, почувствовали теперь, что они вновь приняты в человеческую семью, что время не уничтожило в людях в своем течении их отзывчивости и сознания единства.
Все направились по дороге, сбегавшей крутыми зигзагами в долину. Яблонский и его товарищи с напряженным вниманием вглядывались в окружающую природу, со смутным желанием подметить те перемены, которые произошли в ней за тысячелетний период.
Но все было по-прежнему: дорога извивалась между теми же нависшими с боков скалами. Уходя вдаль, позади их, подымались громады гор.
Атос как бы понял затаенную мысль своих гостей.
– Не думайте, – сказал он, – что здесь вы найдете какие-либо признаки, которые указывали бы вам на резкую перемену, происшедшую за то тысячелетие, в течение которого вы были отрешены от жизни. Мы, то есть люди настоящего, к которым присоединяетесь теперь и вы, дорожим природой в ее естественном, первобытном виде, и везде, где только можно, не изгоняем ее искусственно. Но сейчас, при входе в долину, вы увидите и такие создания человеческих рук, которых, вероятно, не было в ваше время.
– В долине расположен город? – спросил Яблонский.
– Город? Нет, у нас не существует городов в том виде, в каком они существовали в ваше время. Наши дома отделены друг от друга, раскинуты на весьма значительное расстояние.
– Но ведь должны же существовать у вас большие центры, общежития – в той или другой форме?
– Почему же должны? Не говоря уже о том, что всякое скопление людей в одном месте вредно отзывается на самой жизни организма, оно вызывает и многие ограничения в самом пользовании жизнью, заставляет человека подчиняться большинству, делать не то, что он бы хотел…
– Да, – прервал Яблонский, – но зато общежитие дает и много преимуществ…
– Каких же?
– Обмен мыслей, непрестанное общение друг с другом, общественные учреждения… Наконец, фабрики, заводы, которые требуют неминуемо скопления людей в одном месте…
– У нас есть общественные учреждения, вы познакомитесь с ними. Мы постоянно видимся друг с другом, потому что расстояния для нас не существует. Что же касается фабрик или заводов, то их у нас нет…
– Как?
Яблонский был поражен этим заявлением.
– Но ведь, – продолжал он, – я уверен, что техника, фабричные производства сделали такие успехи…
– Что существование фабрик и заводов сделалось излишним! – докончил Атос.
Видя изумление своего собеседника, он положил руку ему на плечо и сказал с улыбкой:
– Вы познакомитесь скоро со всем, что сделало человечество за тысячелетний период. Я знаю, что в ваше время фабричное производство было необходимо потому, что человек не умел сам производить для себя все необходимое. Через это люди вынуждены были обмениваться услугами: если вы не могли сами сделать материи для вашего платья, вы должны были брать ее от другого, производя для него то, чего он, в свою очередь, не умел сделать сам. Следствием этого было неравенство между людьми: одни более работали для других, чем эти последние для них. Наш принцип несколько иной: каждый человек сам производит для себя все, что ему надо. Он независим, он свободен. Этого не могло быть в ваше время.
Яблонский и подошедшая в это время Самойлова были поражены.
Общежитие, взаимные услуги между людьми, общественные предприятия – отвергались при новом строе жизни! Все то, что признавалось необходимым в их время, в развитии чего виднелся отдаленнейший идеал человеческой жизни, было отринуто!
– Вы неминуемо согласитесь со мной, – продолжал Атос, – что человеческое счастье немыслимо без независимости, без полной свободы. Для достижения этого человек должен существовать только своими трудами, быть в состоянии сделать для себя все, не прибегая к помощи других. Раз ему помогают, он обязывается, он уже не свободен.
– Но тогда, – заметил Яблонский, – человеку приходится отказываться от многих удобств, которых он не может приобрести личными усилиями. Не может же человек сам построить себе хотя бы дом?
– Почему же? Вы увидите сейчас наш дом, – улыбнулся Атос, – право, он не совсем плох, а выстроен он руками моими и моих сыновей.
– Но где требуются сложные машины…
– У нас нет сложных машин…
Разговор был прерван неожиданной картиной, открывшейся перед глазами пораженных путешественников. Шедшая извилинами дорога, прорезавшая скалы, тянулась теперь ровной лентой по крутому спуску.
Знакомая обширная равнина раскинулась во все стороны, сливаясь с горизонтом. Сверкая и переливаясь миллионами искр, высились громадные здания, резко выделяясь своими уходящими в недосягаемую высь башнями от моря окружавшей их зелени. Прихотливо извиваясь, сверкала серебром знакомая взорам лента реки, арки мостов казались висевшими в прозрачной синеве воздуха. Правильными квадратами и продолговатыми полосками там и сям выделялись из зелени деревьев обработанные участки, то желтея золотом колосьев, то темнея густой синевой. От подножия скал дорога шла среди пестрых, благоухающих цветочных ковров, с возвышающимися среди них кущами гигантских деревьев и тянувшимися во всех направлениях развесистыми аллеями.
Атос и его сыновья молча смотрели вместе со своими неожиданными спутниками на дивную картину, видимо довольные произведенным впечатлением. Но вот Яблонский, а вслед за ним и остальные его товарищи обратили внимание на смутно вырисовывавшуюся вдали вершину знакомой постройки. Казалось, что это была обсерватория Дараайена.
