Текст книги "Разыскания истины"

Автор книги: Николай Мальбранш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)

Чтобы сравнивать вещи между собою или, вернее, чтобы измерять с точностью отношения неравенства, нужна точная мера, нужна простая и вполне понятная идея, универсальная мера, которая приложима ко всяким предметам. Эта мера – единица; ею измеряются точно все вещи и без нее невозможно ничего знать с некоторою точностью. Но все числа состоят из единиц, и очевидно, что без идей чисел и без сравнения и измерения этих идей, т. е. без арифметики, невозможно подвинуться в познании сложных

истин.

Так как идеи или отношения между идеями, словом, величины, бывают больше или меньше в сравнении с другими величинами, то их можно уравнять, прибавляя к ним или отнимая от них единицу. Итак, через прибавление или отнимание единицы или частей еди-

489

ницы (если мы мыслим ее разделенной) измеряются с точностью все величины и открываются все истины. Изо всех же наук лишь арифметика и алгебра учат нас по преимуществу производить эти действия, производить их искусно, с ясностью и удивительным сбережением способности ума. Так что эти две науки одни дают разуму все то совершенство, всю ту обширность, какие ему доступны; посредством их одних мы открываем все истины, которые могут быть познаны с полною точностью.

Обыкновенная геометрия совершенствует не столько разум, сколько воображения, и истины, открываемые посредством этой науки, не всегда бывают так очевидны, как это воображают геометры. Например, они думают, что выразили точно известные величины, если доказали, что они равны известным линиям, линии же эти будут хордами прямых углов, стороны которых с точностью известны, или линии, определенные каким-нибудь коническим сечением. Очевидно, они ошибаются, ибо эти хорды сами по себе вовсе неизвестны. Мы знаем с большею точностью v8 или v20, чем линию, которую мы воображаем или обозначаем на бумаге как хорду прямого угла, стороны которого равны 2 или одна сторона равна 2, а другая – 4. Известно, по крайней мере, что V8 весьма близок к 3, а 20 составляет приблизительно 4 с 1/2; и можно, следуя известным правилам, постоянно приближаться к их действительной величине до бесконечности; достичь этого невозможно лишь потому, что разум не может постичь бесконечного. Но наша идея о величине хорды весьма смутная, и приходится даже прибегнуть к v8 или v20, чтобы выразить ее. Итак, геометрические построения, к которым мы прибегаем, чтобы выразить точные величины количеств неизвестных, пригодны не столько для того, чтобы направлять разум и находить искомые отношения, или истины, сколько для того, чтобы направлять воображение. Но нам нравится больше пользоваться своим воображением, чем своим разумом, и потому математики обыкновенно уважают больше геометрию, чем алгебру и арифметику.

Нескольких размышлений о правилах арифметики и алгебры достаточно, чтобы вполне понять, что эти две науки вместе составляют настоящую логику, служащую для нахождения истины и чтобы дать разуму всю ту обширность, которая доступна ему.

Мы только что сказали, что все истины суть лишь отношения, что самое простое и самое известное изо всех отношений это – отношение равенства; оно служит началом для измерения других, чтобы получилась идея неравенства; мерило, которым мы должны пользоваться, есть единица, и ее следует прибавлять или отнимать столько раз, сколько необходимо, чтобы измерить разность в неравенстве этих величин.

Ясно, что все действия, служащие к нахождению отношений равенства, будут лишь сложениями и вычитаниями, сложениями величин, чтобы уравнять их; сложениями отношений, чтобы уравнять

490

отношения или привести величины к пропорциональности; наконец, сложениями отношений, чтобы уравнять отношения отношений или привести величины к сложной пропорциональности.

Чтобы уравнять 4 с 2, надо лишь прибавить 2 к 2 или отнять 2 от 4, или, наконец, прибавить единицу к 2 и отнять ее от 4. Это

ясно.

Для уравнения отношения или пропорции 8 к 2 с отношением

6 к 3 не следует прибавлять 3 к 2 или отнимать 3 от 8, чтобы разность этих обоих чисел равнялась 3, которое составляет разность 6 и 3: это значило бы прибавлять и уравнивать простые величины, разность 8 и 5 с разностью 6 и 3. Надо найти прежде величину отношения 8 к 2, что составит 8/2; разделив 8 на 2, мы найдем, что показатель этого отношения будет 4 или что 8/2 равно 4. Затем надо посмотреть, какова величина отношения 6 к 3, и мы найдем, что она равна 2. Итак, мы узнаем, что эти два отношения: 8/2, равное 4, и 6/3, равное 2, разнятся на 2. Чтобы уравнять их, можно или прибавить к 6/3 еще 6/3, равное 2, ибо у нас получится 12/3, что составит отношение, равное 8/2, или отнять 4/2, равное 2, от 8/2, ибо мы получим 4/2, представляющее собою отношение, равное 6/3; или же, наконец, мы можем прибавить единицу к 6/3 или отнять ее от 8/2, ибо мы получим 9/3 и 6/2, что составит равные отношения,

ибо 9 относится к 3, как 6 относится к 2.

Чтобы найти величину неравенства между отношениями, представляющими: одно – результат сложной пропорции или отношения отношений 12 к 3 и 3 к 1, другое – результат сложной пропорции или отношения отношений 8 к 2 и 2 к 1, должно поступить таким же образом. Во-первых, величина пропорции 12 к 3 выражается 4, или 4 будет показателем пропорции 12 к 3, а 3 будет показателем пропорции 3 к 1, показатель же пропорции показателей 4 и 3 будет 4/3. Во-вторых, показателем пропорции 8 к 2 будет 4, и 2 к 1 будет 2, показатель же показателей 4 и 2 будет 2. Наконец, неравенство между отношениями, представляющими результат отношений отношений, будет разность между 4/3 и 2, т. е, 1/3. Итак, прибавив 1/3 к отношению пропорций 12 к 3 и 3 к 1 или отняв 1/3 от отношения других пропорций 8 к 2 и 2 к 1, мы приведем к равенству эти отношения отношений и получим сложную пропорцию. Таким образом, можно пользоваться сложением и вычитанием для уравнения величин и их отношений, как простых, так и сложных, и для получения точной идеи о величине их неравенства.

Правда, мы пользуемся умножениями и делениями, как простыми, так и сложными, но умножение и деление лишь сложные сложения и вычитания. Умножить 4 на 3 значит взять 4 слагаемым столько раз, сколько раз единица будет слагаемым в 3, или найти такое число, которое имеет такое же отношение к 4, какое 3 имеет кГ единице. Разделить 12 на 4 значит отнимать 4 от 12 столько раз,|к сколько это возможно, т. е. найти такое отношение к единице»яИ которое равнялось бы отношению 12 к 4; ибо 3, которое буд^

491

показателем его, имеет такое же отношение к единице, какое 12 имеет к 4. Извлечения квадратных и кубических корней и т. п. суть лишь деления, посредством которых мы ищем одну, две или три средние пропорциональные.

Очевидно, что разум человеческий так ограничен, память его так неверна, воображение так узко, что без применения цифр и письма и без искусства арифметического было бы невозможно производить необходимые действия для отыскания неравенства величин и их отношений. Если дано несколько чисел, которые нужно прибавлять или отнимать, или, что то же самое, если эти числа велики и их можно прибавлять лишь по частям, – мы всегда забывали бы какое-нибудь число. Нет воображения такого обширного, чтобы

складывать слишком большие дроби, как-то: –, –; или вычитать их одну из другой. 4093 10431

Умножения, деления и извлечения корней целых чисел бесконечно труднее'простых сложений и вычитаний; разум, один, без помощи арифметики, слишком ограничен и слаб, чтобы делать их, и мне бесполезно останавливаться на доказательствах этого.

Между тем анализ или алгебра опять нечто совсем иное, чем арифметика: она гораздо меньше раздвояет способность разума, она сокращает идеи самым простым и легким способом, какой только можно себе представить. То, что в арифметике требует много времени, в алгебре делается моментально, причем разум не сбивается ни переменою цифр, ни длиною действий. Отдельное арифметическое действие открывает только одну истину; подобное же алгебраическое действие открывает их много; наконец, есть вещи, и вещи доступные познанию и необходимые, которых нельзя познать посредством одной арифметики. Я думаю, что все полезное, что люди могут знать с точностью, может без познано посредством арифметики и алгебры. Эти две науки служат основанием всех остальных и дают верные средства к приобретению всех точных знаний; ибо нельзя лучше сберегать способность ума, чем это делает арифметика, а особенно алгебра.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ О МЕТОДЕ

ГЛАВА I

О правилах, которые следует соблюдать в разысканиях истины.

Теперь, когда мы рассмотрели средства, с помощью которых можно сделать разум внимательнее и обширнее, – единственные средства сделать его совершеннее, т. е. просвещеннее и проницательнее, – пора перейти к правилам, которые необходимо соблюдать при решении всех вопросов. На этом я остановлюсь долго и постараюсь хорошенько выяснить на нескольких примерах, чтобы лучше показать необходимость этих правил и приучить разум пользоваться ими, так как хорошо применять эти правила гораздо важнее и труднее, чем знать их.

Не следует ожидать, что мы встретим здесь что-нибудь необычайное, поражающее и занимающее сильно разум; напротив, чтобы быть хорошими, эти правила должны быть просты и естественны, немногочисленны, весьма понятны и зависеть одни от других, – словом, они должны лишь руководить разумом и управлять вниманием, не раздвояя его; ибо опыт достаточно показывает, что логика Аристотеля мало применима именно потому, что слишком занимает разум и отвлекает его внимание от рассматриваемых предметов. Пусть же тот читатель, который любит все чудесное и изобретения необычайные, оставит на время свою странную склонность и рассмотрит со всем вниманием, на какое он только способен, достаточны ли предлагаемые правила для того, чтобы сохранять постоянную очевидность в перцепциях разума и чтобы найти самые сокровенные истины. Если читатель отнесется без предубеждения к этим правилам из-за простоты и легкости их, я надеюсь, применение этих правил, которое мы покажем ниже, убедит его, что принципы самые простые и самые ясные суть самые плодотворные, а вещи необычайные и трудные не всегда так полезны, как заставляет нас это думать пустое любопытство.

Принцип всех этих правил таков: чтобы открыть истину, не опасаясь ошибиться, должно всегда сохранять очевидность в своих умозаключениях. От этого принципа зависит следующее общее правило, относящееся к предмету наших исследований, именно: мы

493

должны рассуждать лишь о вещах, о которых имеем ясные идеи;

и – как необходимое следствие его – мы должны всегда начинать с вещей самых простых и легких и останавливаться на них долго, прежде чем переходить к рассмотрению вещей более сложных и более трудных.

Из этого же самого принципа вытекают правила относительно того, как следует приступать к решению вопросов, и первое правило говорит: вопрос, который предполагается решать, должен быть ясно поставлен, и идеи его терминов должны быть отчетливы настолько, чтобы их можно было сравнивать и путем сравнения находить их отношения.

Если же нельзя узнать отношения вещей путем непосредственного сравнения их, то следует прибегать ко второму правилу: некоторым усилием разума должно найти одну или несколько посредствующих идей, которые могли бы служить общим мерилом и при посредстве их открыть отношения, существующие между вещами. Неуклонно следует соблюдать, чтобы эти идеи были тем яснее и отчетливее, чем точнее и многочисленнее отношения, которые мы пытаемся найти.

В трудных вопросах, подлежащих долгому рассмотрению, необходимо третье правило: от рассматриваемого предмета следует тщательно отбросить все, что нет необходимости рассматривать для нахождения искомой истины, ибо не следует без пользы раздвоять способность разума. Вся его сила должна быть приложена лишь к тем вещам, которые могут просветить его. Следовательно, отбрасывать можно все то, что не относится к данному вопросу и по исключении чего целостность вопроса не нарушается.

Когда таким образом вопрос будет сведен к самым кратким положениям, то четвертое правило предписывает: предмет своего размышления следует разделить на части и рассматривать их одну за другой в их естественном порядке, начиная с простейших, т. е. заключающих наименьшее число отношений, и не переходить к более сложным, прежде чем не будут отчетливо познаны и совершенно ясны самые простые.

Когда путем размышления мы вполне ознакомимся с рассматриваемыми вещами, то пятое правило говорит: должно сократить идеи вещей и затем в своем воображении установить их в известном порядке или написать их на бумаге, чтобы они не занимали больше способности разума. Хотя это правило всегда полезно, но оно безусловно необходимо только в вопросах очень трудных и требующих большой широты разума, ибо дать разуму широту можно лишь путем сокращения его идей. Применение этого правила и следующих можно ясно понять только из алгебры.

Когда идеи всех вещей, безусловно подлежащих рассмотрению, станут ясны, понятны, сокращены и установлены в порядке в воображении или выражены на бумаге, тогда шестое правило предписывает: сравнить их все по правилам комбинаций, по очереди

494

одни с другими, или просто в уме, или усилием воображения, сопровождаемым умственным пониманием, или же – при внимании разума и воображения – путем письменного вычисления.

Бывает, что ни одно из отношений, которые явятся результатом этих сравнений, не будет искомым отношением, тогда следует снова отбросить от этих отношений все те, которые бесполезны для разрешения вопроса; уяснить себе остальные, сократить их и установить в порядке в своем воображении или выразить их на бумаге;

затем сравнить их между собою по правилам комбинаций и посмотреть, не будет ли искомое сложное отношение в числе тех сложных отношений, которые явятся результатом новых сравнений.

Если ни одно из найденных отношений не заключает разрешения вопроса, следует опять отбросить от этих отношений все бесполезные, уяснить остальные и т. д. Продолжая применять последнее правило, мы найдем истину или искомое отношение, как бы оно ни было сложно, если только будет возможно все усиливать способность разума, сокращая его идеи, и если при всех этих действиях никогда не терять из вида цель, к которой мы стремимся. Постоянное созерцание вопроса должно управлять всеми действиями разума, ибо всегда следует знать, куда идешь.

Особенно должны мы остерегаться того, чтобы не удовлетвориться лишь некоторым проблеском знания или некоторою вероятностью. Сравнения, которые помогают нам открыть истину, должны производиться настолько часто, чтобы мы не могли больше удерживаться от веры в данную истину, не чувствуя тайных укоров учителя, отвечающего на наш вопрос, я хочу сказать, на нашу работу, на прилежание нашего разума и желание нашего сердца. И тогда эта истина может служить безошибочным принципом в нашем научном

поступательном движении.

Нет необходимости во всех вопросах применять все эти правила. В вопросах легких достаточно первого правила; в других вопросах нужны только первое и второе. Словом, эти правила нужно применять, пока не будет открыта искомая истина, а следовательно, надо прилагать тем больше правил, чем сложнее вопросы.

Эти правила немногочисленны. Все они зависят друг от друга. Они естественны, и можно так привыкнуть к ним, что не придется много размышлять над ними, применяя их. Словом, они могут направлять внимание разума, не раздвояя его, т. е. они представляют собою отчасти то, чего мы желаем. Но сами по себе они кажутся такими незначительными, что, рекомендуя их, мне необходимо показать, что философы впали в многочисленные заблуждения и нелепости именно потому, что не соблюдали даже первых двух, самых легких и главных, и что с помощью этих правил г-н Декарт открыл все те великие и плодотворные истины, которым можно научиться из его сочинений.

495

ГЛАВА II

Об общем правиле, относящемся к предмету нашего исследования. Философы-схоластики его не соблюдают, и это является причиною многих заблуждений в физике.

Первое из этих правил, относящихся к предмету наших исследований, говорит, что мы должны рассуждать лишь на основании ясных идей. Отсюда следует прямой вывод: для того чтобы изучать последовательно, надо начинать с вещей простых и самых легких для понимания и даже останавливаться на них долго, прежде чем переходить к рассмотрению вещей более сложных и более трудных.

Все легко согласятся относительно необходимости этого общего правила, ибо очевидно, что рассуждать на основании идей неясных и принципов недостоверных – значит бродить во тьме. Но, быть может, читатель удивится, если я скажу, что правило это почти никогда не соблюдается и что большинство наук, еще в наше время составляющих предмет гордости для некоторых лжеученых, опирается исключительно на идеи или слишком смутные, или слишком общие, каковые идеи не могут быть полезными при разысканиях истины.

Аристотель, справедливо названный царем этих философов, о которых идет речь, – так как он творец философии, разрабатываемой ими столь старательно, – почти всегда рассуждает или на основании одних смутных идей, получаемых через чувства, или же на основании идей туманных, общих, неопределенных, не дающих разуму ничего особенного. Термины, которые обыкновенно употребляет этот философ, выражают весьма неясно для чувств и воображения те смутные ощущения, которые мы получаем от чувственных вещей, а иногда эти термины так туманны и неопределенны, что не выражают ровно ничего. Почти все его сочинения, а особенно восемь книг о физике,– у последних столько же комментаторов, сколько существует учителей философии, – представляют собою чистую логику. В этих книгах он учит исключительно тем общим терминам, которыми должно пользоваться в физике. Разглагольствует он много. но не говорит ничего. Это не значит, чтобы он был многоречив;

нет, он обладает секретом быть кратким и говорить лишь слова. В других своих сочинениях он не прибегает так часто к этим общим терминам, но те термины, которыми он пользуется, вызывают одни смутные идеи чувств. И вот посредством этих-то идей он думает – в своих «Проблемах» и других сочинениях – разрешить двумя словами множество вопросов, вопросов неразрешимых, что можно доказать.

Чтобы читателю стало яснее то, что я хочу сказать, он должен припомнить доказанное мною раньше, именно: что все термины, вызывающие лишь чувственные идеи, неточны и – последнее за-

496

служивает особенного внимания – они неточны по причине нашего заблуждения и невежества, а следовательно, ведут к бесчисленным заблуждениям.

Так, слово «телец» имеет двоякое значение: оно означает и жвачное животное, и созвездие, в которое солнце вступает весною. В этом случае, однако, ошибаются редко. Надо быть крайним астрологом, чтобы вообразить соотношение между этими вещами и думать, например, что в то время, когда солнце вступает в созвездие Тельца, человек бывает расположен отрыгать принимаемые лекарства, подобно тому как телец отрыгает жвачку. Не то с терминами идей чувственных: почти никто не признает, что они неточны. Аристотелю и древним философам это даже не приходило в голову. Всякий, кто прочтет некоторые места из их сочинений и узнает ясно причину, почему термины эти неточны, согласится со мною. Ибо ясно до очевидности, что прежние философы смотрели на дело совершенно обратно тому, как следует смотреть.

Когда, например, философы говорят, что огонь горяч, трава зелена, сахар сладок и т. д., то они предполагают, подобно детям и простолюдинам, что огонь содержит то, что они ощущают, греясь у огня; что на траве есть те краски, которые, они думают, на ней видят; что сахар содержит сладость, которую они ощущают, когда едят его, и так о всех вещах, которые мы видим или чувствуем. Прочтите их сочинения, и вы не усомнитесь в том. Они говорят о чувственных свойствах, как об ощущениях: теплоту они принимают за движение, т. е. по причине неточности терминов они смешивают состояния тел с состояниями духов.

Только со времени Декарта на эти сбивчивые и неопределенные вопросы, горяч ли огонь, зелена ли трава, сладок ли сахар и т. п., стали отвечать, делая различие в чувственных терминах, обозначающих их. Если под теплотою, цветом, вкусом вы понимаете то или иное движение невидимых частиц, то огонь будет горяч, трава зелена, сахар сладок. Если же под теплотою и другими свойствами вы понимаете то, что я ощущаю около огня, что я вижу смотря на траву и т. д., то огонь не тепел, трава не зелена и т. д.; ибо ощущаемая теплота и видимые краски существуют лишь в душе, как это было доказано мною в первой книге. Однако люди думают, что они ощущают то самое, что есть в предмете, и потому убеждены, что имеют право судить о свойствах предметов по ощущениям, которые получают от них. Итак, они не скажут двух слов, не сказав нечто ложное, и все, что они ни скажут, все будет темно и сбивчиво. Вот доказательства.

Во-первых, не все люди имеют одни и те же ощущения от одних и тех же предметов или один и тот же человек в различное время, или, наконец, когда он ощущает один и тот же предмет, но различными частями тела. То, что одному человеку кажется сладким, другому покажется горьким; что горячо для одного, холодно для другого; что кажется теплым, когда нам холодно, покажется нам

497

холодным, когда нам тепло или когда мы ощущаем различными частями тела. Если для одной руки вода горяча, для другой она часто бывает холодна; она покажется также холодной, если омывать ею ту часть тела, что около сердца. Соль языку кажется соленою, ране же – острой или жгучей. Сахар для языка сладок, алой очень горек, а между тем ничто ни горько и ни сладко для других чувств. Следовательно, когда люди говорят, что такая-то вещь холодна, сладка, горька, их слова не выражают ничего известного с достоверностью.

Во-вторых, различные предметы могут вызывать одно и то же ощущение. Гипс, хлеб, снег, сахар, соль и т. д. вызывают ощущение одного и того же цвета, однако их белизна различна, если судить иначе, а не посредством чувств. Следовательно, когда люди говорят, что мука бела, их слова опять-таки совершенно неясны.

В-третьих, свойства тел, вызывающие в нас совершенно различные ощущения, сами почти одинаковы и, обратно, свойства, от которых мы получаем почти одинаковые ощущения, часто весьма различны. Так, свойства горечи и сладости почти не разнятся в предметах, ощущения же сладости и горечи различны по существу. Движения, вызывающие боль и ощущение щекотания, разнятся только по степени, а ощущения щекотания и боли различны по существу. Обратно, кислота плода вкусу не кажется столь далекой от горечи, как сладость, и, однако, кислота далека именно от горечи. Если плод кисел оттого, что он слишком зелен, он должен претерпеть целый ряд изменений, прежде чем стать горьким тою горечью, которая происходит от гниения или от переспелости. Когда плоды спелы, они кажутся сладкими; стоит им немного переспеть, и они горьки. Итак, горечь и сладость в плодах разнятся лишь по степени, а потому мы и видим, что некоторые люди находят плоды сладкими, когда всем другим они кажутся горькими; есть даже люди, которые находят алой сладким, как мед; то же можно сказать о всех чувственных идеях. Итак, термины «сладкий», «горький», «соленый», «кислый», «терпкий» и т. д.; «красный», «зеленый», «желтый» и т. д.; того или иного вкуса, запаха, цвета и т. д. – все неточны и не вызывают в разуме ясной и отчетливой идеи. Между тем философы-схоластики и толпа судят о чувственных свойствах тел, основываясь исключительно на ощущениях, получаемых от них.

Эти философы судят не только о чувственных свойствах по ощущениям, получаемым от них, они судят о самих вещах, основываясь на тех суждениях, которые составили о чувственных свойствах. Например, из того, что ощущения, получаемые от известных свойств, разнятся по существу, схоластические философы заключают о возникновении новых форм, вызывающих эти мнимые различия свойств. Хлебное зерно желто, твердо и т. д.; мука бела, мягка и т. д., и отсюда философы заключают, основываясь на показаниях своих глаз и рук, что это тела различные по существу – мы предполагаем, что они не рассматривают, каким образом зерно

32 Разыскания истины

498

превратилось в муку. Между тем мука не что иное, как то же зерно, но зерно обмолоченное и смолотое; точно так же и огонь не что иное, как дерево, но дерево, разделившееся на быстродвижущиеся частички; зола же – более грубые части дерева, не находящиеся в движении; стекло – та же зола, каждая частица которой отполировалась и округлилась вследствие трения, произведенного огнем; то же можно сказать и про другие превращения тел.

Итак, очевидно, что термины, обозначающие идеи чувственные, вполне бесполезны для точной постановки и ясного решения вопросов, т. е. для нахождения истины. И между тем нет таких вопросов, как бы они ни были запутаны, на решение которых Аристотель и большинство философов не претендовали бы в своих книгах, причем они вовсе не делают тех разъяснений, какие мы привели выше; ибо их термины не точны вследствие заблуждения и невежества их.

Если, например, людям, проведшим всю жизнь за чтением древних философов или врачей и вполне усвоившим их дух и мнения, задать вопрос: влажна ли вода, сух ли огонь, тепло ли вино, холодна ли кровь у рыб, будет ли вода преснее вина, будет ли золото совершеннее ртути, имеют ли растения и животные душу и тысячи подобных неопределенных вопросов, они, не думая, ответят на них, справляясь лишь с теми впечатлениями, которые эти предметы произвели на их чувства, или с тем, что оставило чтение в их памяти. Они не видят, что эти термины не точны; они найдут странным, если вы захотите определить их, и раздражаются, когда пробуют им показать, что они слишком спешат в своих заключениях и что их чувства обманывают их. Они не замедлят найти объяснение для этих вопросов, запутают самые очевидные вещи и не сочтут нужным сделать какие-либо разграничения в этих вопросах, хотя в них так необходимо устранить неточность.

Если принять во внимание, что большинство вопросов, поднимаемых философами и медиками, заключает подобные неточные термины, то станет несомненным, что эти ученые, не сумевшие определить терминов, не могли и сказать что-либо основательное в объемистых томах своих сочинений, и сказанного мною достаточно, чтобы опровергнуть почти все воззрения древних. Не то должно сказать про г-на Декарта; он превосходно сумел различить эти вещи и не решает вопросов посредством чувственных идей. Прочтите его и вы увидите, что главнейшие явления природы он объясняет ясным, очевидным и часто убедительным образом посредством одних отчетливых идей протяженности, фигуры и движения.

К другого рода неточным терминам, употребляемым философами, относятся все общие логические термины; ими легко объяснить все, что угодно, даже не имея о предмете объяснения никакого понятия. Всего больше пользовался ими Аристотель: ими переполнены все его книги, а некоторые касаются лишь логики. Все вопросы Аристотель решает прекрасными словами, вроде: «род», «вид», «акт», «сила», «природа», «форма», «способности», «свойства», «причина

499

в себе» и «причина случайная». Его приверженцам трудно понять, что эти слова ничего не значат; что люди не станут ученее, утверждая понаслышке, что огонь плавит предметы, так как он обладает способностью расплавлять их; что такой-то человек плохо переваривает пищу, потому что у него слабый желудок или его способность пищеварительная плохо выполняет свою функцию.

Впрочем, когда люди прибегают для объяснения всех вещей только к этим терминам и к общим идеям, они обыкновенно не впадают в столь многочисленные заблуждения, как прибегая к терминам, вызывающим одни смутные идеи чувств. Схоластические философы не так подвержены заблуждению, как некоторые решительные врачи, говорящие докторальным тоном и строящие целые системы на основании нескольких опытов, причины которых им неизвестны; ибо схоластики употребляют выражения столь общие, что риск их невелик.

Огонь греет, сушит, делает тверже или мягче, потому что обладает свойством производить эти действия. Александрийский лист очищает в силу своего очистительного свойства; хлеб даже питает, если хотите, в силу своего питательного свойства. Эти положения не будут заблуждениями. Свойством называется то, что заставляет нас дать вещи известное имя; этого аристотелевского положения нельзя оспаривать, ибо подобное определение неоспоримо. Подобные выражения не будут ложными, но они не ложны лишь потому, что на самом деле ровно ничего не означают. Эти смутные и неопределенные идеи не вводят в заблуждение, но они и совершенно бесполезны для нахождения истины.

Положим, я знаю, что в огне есть субстанциальная форма, сопровождаемая многими свойствами, как-то: свойством воспламенять, расширять, плавить золото, серебро и все металлы, освещать, жечь; теперь предложите мне решить вопрос: может ли огонь высушить грязь и размягчить воск. Идеи субстанциальных форм и свойств производить теплоту, разрежение, превращать в жидкое состояние нисколько не помогут мне узнать, может ли огонь высушить грязь и размягчить воск, так как нет никакой связи между идеями твердости грязи или мягкости воска с идеями субстанциальной формы огня и свойствами его производить разрежение, разжиж-жение и т. п. То же следует сказать о всех общих идеях. Итак, они совершенно бесполезны для решения какого бы то ни было

вопроса.

Но если мы знаем, что огонь есть не что иное, как дерево, частицы которого находятся в постоянном движении, и что только в силу этого движения он вызывает в нас ощущение теплоты; если мы знаем также, что мягкость грязи есть не что иное, как смешение земли с водою, тогда мы ясно видим, что теплота огня должна сделать грязь тверже, ибо ничего нет легче, как понять, что одно тело, находящееся в движении, может привести в движение другое, если встречает его на пути; ибо это идеи и не смутные и не общие,

500

а отчетливые и частные. Если теплота, ощущаемая нами около огня, причиняется движением невидимых частиц дерева, прикасающихся к нашим рукам, то для нас ясно, что когда мы подвергнем грязь теплоте огня, частицы воды, бывшие в соединении с землею, более подвижны и скорее должны прийти в движение при столкновении с маленькими телами, исходящими от огня, чем грубые части земли;

они отделятся от земли, и она станет сухою и твердою. С такою же точною очевидностью мы видим, что огонь не может сделать воск тверже, так как нам известно, что частицы, составляющие воск, ветвисты и приблизительно равного объема. Итак, частные идеи полезны при разысканиях истины; идеи же смутные и неопределенные не только совершенно бесполезны, но еще вводят незаметно в заблуждение.