Текст книги "На Севере дальнем"

Автор книги: Николай Шундик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

ПОХОРОНЫ

В яранге погибшего Кэргына собрались эскимосы и чукчи.

Перед чоыргином полога Ринтынэ поставила продолговатое мелкое деревянное блюдо со строганиной из вяленого оленьего мяса. Люди уселись вокруг блюда, принялись есть. Ели они молча, не глядя друг другу в лицо, в точности соблюдая все правила похорон, установившиеся вековыми обычаями.

Усадили около блюда и Чочоя. Но мясо Чочою не лезло в горло. Глаза мальчика, устремленные к стенке полога, за которой лежал мертвый отец, выражали удивление и страх. Он не хотел верить, что отец его умер.

Когда покончили с мясом, люди вошли в полог, сели полукругом у тела покойника. Чочой забился в  самый угол, где сидела с окаменевшим лицом мать.

Люди затаив дыхание к чему-то чутко прислушивались. В пологе было так тихо, что у Чочоя зазвенело в ушах. Вдруг у яранги послышались шаги.

–  Идет! – хором воскликнули люди.

Чочой знал, что, по обычаю, и ему надо было крикнуть это слово, по он опоздал и уже после всех еле слышно промолвил:

–  Идет.

Чоыргин поднялся, показалась косматая голова шамана Мэнгылю. Минуту он смотрел своим единственным глазом на собравшихся, потом влез в полог. В руках он держал большой, овальной формы бубен г множеством жестяных кружочков с колокольчиками, трензельками. При малейшем колебании бубен издавал разнообразные звоны – от тончайшего до самого басовитого.

Отложив бубен в сторону, шаман снял свою кухлянку. Косматые волосы его кое-где были заплетены в косички.

Встав на корточки возле головы покойника, Мэнгылю высунул руки из полога, достал походную палку Кэргына с маленьким копытцем на конце, выточенным из оленьего рога. Положив палку к себе на колени, шаман снова высунул руку из полога и достал длинный ременный аркан, сложенный в кольца, хозяином которого тоже был Кэргын. Люди молча наблюдали за действиями шамана. Минуту над чем-то поразмыслив, Мэнгылю привязал концом аркана походную палку к голове покойника, чуть приподнял ее. Чочой резко подался всем телом вперед, на какое-то мгновение узнав в покойнике живого отца, которого он так любил. Но тут же мальчик закрыл глаза и отшатнулся в сторону: он почувствовал в окаменевшем лице умершего что-то незнакомое, чужое.

Шаман низко опустил голову и замер. Через минуту он стал изредка вздрагивать плечами, потом у него задрожала голова, и вскоре все его тело затряслось, завихлялось в судорожных конвульсиях. Люди затаив дыхание, боясь шелохнуться, наблюдали за ним.

Чочой, обхватив мать руками, прижался к ней, не в силах оторвать взгляда от шамана.

Пламя жирника разгоралось, дымя черной копотью. Но огня никто не поправлял.

Быстро отцепив от головы покойника привязанную арканом палку, шаман взял ее в зубы как раз посередине, а концы обхватил руками. Голова его снова затряслась, задрожали мелкой дрожью колени. Выронив изо рта палку, Мэнгылю схватил свой бубен и встряхнул им что было силы над головой. Задребезжали трензеля, зазвенели звонки, залязгали костяные кружочки. Судорожным движением прижав бубен к груди, шаман скорчился, словно у него сильно заболел живот. На лице его выступила испарина. Резко выпрямившись, он ударил китовым усом по бубну и, оскалив желтые крепкие зубы, завыл.

– Гоо! Ооо! Ооо! Гогого!.. А ата, ата! Ата! Га як-кай, якай, якай! – восклицал он и снова принимался выть то на очень высоких нотах, то опускаясь до хриплого баса.

Затем, встав на колени, Мэнгылю завихлял бедрами; загремели побрякушки, закачались воронья голова, совиные когти, медвежьи зубы, прицепленные к шаманскому поясу.

– Го-гооо-го-гооооо!.. – тянул шаман, колотя в бубен.

Все резче и резче становились движения шамана, все громче и громче были его выкрики. Чочой с остановившимися, полными ужаса глазами смотрел на Мэнгылю и все плотнее прижимался к матери своим худеньким вздрагивающим телом. Мальчику порой казалось, что он. спит и видит кошмарный сон.

А шаман между тем продолжал бесноваться. Вот он упал в изнеможении на спину рядом с покойником и забился, как в припадке черной болезни.

Люди с окаменевшими лицами смотрели на шамана, и никто из них не осмеливался сделать ни малейшего движения.

Вот, закрыв лицо бубном, шаман неожиданно замер и долго лежал неподвижный, словно бездыханный, как и покойник, находившийся рядом с ним. Чочою показалось, что Мэнгылю умер. Нервы мальчика были напряжены настолько, что ему казалось – вот-вот что-то лопнет у него внутри, и он уже не сможет молчать, не сможет сидеть на одном месте. Горе тогда ему будет: Чочой знал, что шаман может даже убить в припадке бешенства, если помешать его камланию.

Вдруг, отняв от лица бубен, шаман так же неожиданно встал. Лицо его казалось спокойным, но страшно усталым, изможденным.

– Одевайте... – слабым голосом сказал он, натягивая на себя кухлянку.

Шаман вышел из полога. За ним потянулись и другие. В пологе остались лишь мать Чочоя да еще две старушки эскимоски. Они одели покойника в новую одежду, обвили его тонким нерпичьим ремнем. К груди привязали комок плиточного чаю, курительную трубку, кожаный мешочек с табаком, спички, кусочек мяса. Старушки перешептывались между собой. Они говорили о том, что Кэргын был хорошим человеком, что он непременно должен очень скоро попасть в «долину предков». Из их слов Чочой понимал, что отец хотя и умер, но должен пойти куда-то далеко-далеко, для этого ему и привязывают на грудь мясо, табак, трубку, чай – все, что может пригодиться в пути. «Отец уходит совсем, навсегда уходит».

Глянув на бледные, безжизненные руки отца, Чочой вспомнил, какими они были теплыми и ласковыми еще совсем недавно. Неудержимая сила влекла Чочоя прикоснуться к мертвым рукам отца, и в то же время что-то останавливало его.

Одна из старух вырезала в боковой стене полога дыру, чтобы вынести тело покойника. По обычаю чукчей, не полагалось выносить умершего через вход полога.

Покойника вынесли. За ним вывели под руки жену и сына. Тело Кэргына положили на узкую, длинную нарту, поставленную на две круглые жердины.

Приложив руку к магическим кругам на груди, Мэнгылю сказал чуть хрипловатым голосом:

– Сейчас узнаю, на каком месте желает быть похороненным Кэргын.

Опустившись коленями прямо на снег, Мэнгылю взялся за копылья [9]9 Копылья – вертикальные стойки в нарте.


[Закрыть]нарты и принялся двигать ее взад и вперед. Круглые жерди слегка шевелились, вдавливаясь со скрипом в снег. Порой шаман замирал, опустив низко голову, а затем снова принимался двигать нарту, называя сначала шепотом, а потом вслух окрестные места вокруг поселка. Наконец, после того как Мэнгылю назвал один из самых дальних холмов у небольшой речки, на которой Чочой летом любил ловить рыбу, нарта, по мнению шамана, заскользила по жердям легко.

– Нарта скользит сейчас легко. Кэргын желает быть похороненным на этом холме, – сказал шаман, поднимаясь на ноги.

Одна из женщин подбежала к шаману, голой рукой отряхнула с его колен снег.

В нарту впряглись несколько мужчин. Низко склонив голову, они медленно тронулись в путь. И как раз в тот момент, когда Чочой рванулся вперед, чтобы вцепиться в нарту и остановить ее, кто-то взял его за плечи и строго сказал:

– Путь у твоего отца далекий. Тебе еще рано с ним в дорогу...

Чочой глянул вверх, увидел склоненное над собой одноглазое лицо шамана. Мальчик беспомощно опустился на корточки и заплакал.

Когда похоронная процессия скрылась из виду, Чочой вошел в ярангу, забился в угол между пологом и сломанной нартой, заваленной домашней рухлядью, и, уткнувшись лицом в колени, замер.

Подавленный горем, долго сидел Чочой на одном месте. И вдруг он ощутил легкое прикосновение к своему лицу. Чо– чой вздрогнул, поднял голову и увидел свою любимую собаку Очера. В умных глазах Очера была тоска. Чочой мгновение смотрел в эти выразительные глаза, затем обнял собаку за шею, прижал к своему лицу. Очер поднял кверху морду и завыл протяжно, заунывно.

– Не надо, не надо плакать, Очер, – приговаривал Чочой, глотая слезы. – Я знаю, как тебе жалко отца. Он очень любил тебя, Очер. Я не раз слыхал от него, как он тебя хвалил, говоря, что ты вывозил его упряжку в самую сильную пургу, когда нельзя было найти дорогу.

А Очер, прижимаясь пушистой шеей к лицу Чочоя, все выл и выл, словно хотел поведать миру о том, как тоскливо ему сейчас, когда он потерял своего любимого хозяина.

Погруженный в горе, Чочой не заметил, как в ярангу вошел маленький негр Том. Несмело кашлянув, Том подошел к Чочою и, опустившись на корточки, тихо сказал:

– Не плачь, Чочой. У тебя нет больше отца, но у тебя есть мать и друзья.

Чочой, отпустив Очера, вытер глаза грязными кулачками и слабо улыбнулся Тому.

Том тяжело вздохнул и сказал как можно тверже, как и полагается настоящему мужчине:

– Дай руку, мой друг! Клянусь тебе, что никогда и ни за что на свете не оставлю тебя одного в беде!

– Спасибо, Том, спасибо тебе... – тихо ответил Чочой, крепко пожимая худенькую черную руку товарища.

– Пойдем к нам в хижину, – ласково пригласил его Том. – Может, отец мой споет нам свои негритянские песни. Ты же очень любишь слушать, как поет мой отец...

Опираясь на плечо Тома, Чочой встал на ноги.

– Пойдем с нами, Очер, – сказал он, погладив собаку.

Когда Чочой и Том подходили к хижине негра, навстречу им из-за сугроба вышли сыновья Кэмби. Впереди Дэвида шел его старший, восемнадцатилетний брат Адольф.

В противоположность Дэвиду Адольф был тощий, костлявый, с худым благообразным лицом. Темные глаза его казались задумчивыми и даже грустными.

– Вот тебе, пожалуйста, – повернулся в сторону брата Адольф, широким жестом указывая на Чочоя, – этот мальчишка потерял отца. Лет в пятнадцать-двадцать он, быть может, и сам умрет...

Чочой был ошеломлен этой фразой. «Как – умру? Почему так скоро умру?» – хотелось ему спросить, но он молчал, не сводя немигающих глаз с Адольфа. А тот продолжал:

– Народы эти у нас вымирают, как вымирают зубры. Но для зубров устраивают заповедники, чтобы как-то спасти их от вымирания. А почему же здесь для этих народов ничего не делается?

– Вот колледж окончишь, потом в университет пойдешь, после университета заповедник для эскимосов и чукчей устроишь, бизнесменом станешь!

Еще долго разглагольствовали братья, загородив собой тропинку и словно не замечая, что мальчикам хочется пройти дальше.

– Вот посмотри хорошенько на него...—Адольф присел на корточки и сочувственно улыбнулся Чочою. – Какое худое у него лицо! На этом лице – явные признаки обреченности... А ну-ка, мальчик, сними малахай, покажи нам свою голову...

– Сейчас же зима, он простудится, – не выдержал Том. – У него же отец умер...

– Что? – удивленно поднял брови Адольф. – Простудится? А это кто там подал голос? Это ты, черномазый?

Сочувственной улыбки на лице Адольфа как не бывало.

– Оставь ты их сегодня в покое обоих, – лениво посоветовал Дэвид. – Меня не столько эти щенки привлекают, сколько вот эта настоящая собака. – Он указал глазами на Очера.

У Чочоя болезненно сжалось сердце. Он обхватил руками шею Очера и вполголоса сказал:

– Пойдем, Очер, пойдем скорее назад.

Дернув Тома за рукав, Чочой поспешил отойти со своим другом от сыновей Кэмби как можно подальше.

– Говорят, этот пес – прекрасный передовик в нарте, – донесся до мальчиков голос Адольфа. – Надо будет сказать отцу, чтобы он забрал его. Зачем он теперь в этой яранге? Ведь Кэргын умер...

– Ну да, да, конечно. Кэргын умер, и сын его тоже обречен на смерть, – насмешливо ответил брату Дэвид.

Том и Чочой подошли к хижине Джима с другой стороны. Старый негр впустил мальчиков вместе с собакой.

–Что они вам говорили? – спросил Джим, посмотрев в заплаканное лицо Чочоя. – Я в окно глядел, когда они с вами разговаривали.

– Собака им моя понравилась, – всхлипывая, промолвил Чочой. – Отнимут, наверное.

Джим почесал свою кудрявую голову, потер жесткими пальцами лоб и сказал:

– Ничего, ничего, Чочой... Успокойся, мальчик, успокойся, мой милый мальчик. Все будет хорошо, обязательно все будет хорошо...

Старому негру очень хотелось утешить Чочоя, но было видно, что он нисколько не верит в хороший исход разговора с сыновьями Кэмби. И действительно, глядя на собаку, Джим думал о том, что раз она понравилась Дэвиду и Адольфу, значит, не сегодня-завтра ее заберут.

Заметив, что Чочой никак не может развязать озябшими руками тесемки малахая. Джим, громыхая своей деревянной ногой, бросился ему помогать. Затем, отряхнув с одежонки Тома снег, старый негр засуетился у печки.

– Сейчас, сейчас, мальчики, сейчас будет тепло, – приговаривал он. – Сейчас горячего чаю напьемся. Где-то у меня даже припрятан кусочек сахару...

Том проглотил слюну и, подмигнув Чочою, улыбнулся.

Вскоре Чочой сидел за столом, а перед ним дымилась глиняная кружка с горячим чаем.

Джим расколол ножом сахар, дал самый большой кусочек Чочою и ласково сказал:

– Пей, мальчик, пей. Постарайся забыть о своем горе. Пора уже тебе сердце одевать в железную кольчугу. Иначе трудно будет жить на свете.

Чочой посмотрел в темное, с огромными грустными глазами лицо старого негра и, как ни крепился, вдруг разрыдался. Том, не зная, чем утешить друга, бросил свой кусочек сахару в его кружку. «Нет, наверное, не найдется такого сахара, который мог бы подсластить горе бедного мальчика»,—подумал старый негр, присаживаясь рядом с Чочоем на грубую скамейку.

Усадив Чочоя к себе на колени, Джим обхватил его лицо руками и поцеловал в лоб. Почувствовав тепло рук доброго Джима, Чочой вспомнил ласковые руки отца и заплакал еще горше.

– Успокойся, успокойся, мой мальчик, – шептал старый негр, слегка покачиваясь, словно баюкая Чочоя. – Я знаю, тяжело, очень тяжело терять родного человека... Да, да, очень тяжело терять родного человека...

Продолжая покачиваться взад и вперед, Джим запел сначала тихо, мягким, бархатным басом, потом все громче и громче. Чочой постепенно успокоился. Утомленный, разбитый горем, погрузился в зыбкую дремоту.

А Джим, слегка покачиваясь, пел и пел о своей большой любви к простым людям, которых обижают и унижают богатые, о безрадостной жизни негров, о том, что они каждую минуту могут ждать смерти, страшной смерти, называемой судом Линча.

Когда Чочой уснул, Джим положил его на свою постель и, обхватив кудрявую седеющую голову руками, глубоко задумался. Том, подражая отцу, тоже обхватил свою кудрявую голову и огромными, не по-детски серьезными глазами уставился в лицо Чочоя.

Чочой во сне всхлипывал, порой улыбался. Ему снилось, что отец вернулся из той проклятой «долины предков», куда его увезли по приказанию шамана; снилось, что отец снова шепчет ему что-то ласковое, нежное, а руки его, как и прежде, удивительно теплые.

– Что-то хорошее приснилось Чочою, – сказал Том, невольно улыбаясь.

– Да, – тяжело вздохнул старый негр, – теперь только во сне он и сможет иногда быть счастливым. Возможно, живой отец ему приснился. Не знает, бедняга, что там... – Негр не договорил и махнул рукой в том направлении, куда увезли Кэргына.

А там, на дальнем холме у реки, хоронили отца Чочоя. Его сняли с нарты, раздели догола, положили головой на запад, а ногами на восток.

Изрезав одежду покойника ножом на мелкие кусочки, шаман положил ее чуть подальше от трупа и совершил заклятие, призывая песцов, лисиц и волков скорее съесть тело Кэргына, чтобы «освободить его душу от телесной оболочки и отправить ее в долину предков, к верхним людям».

ЗИМА ИСПУГАЛАСЬ

На Чукотском побережье тоже несколько дней стояла непогода. Сначала дул ветер, шел дождь, потом выпал глубокий снег.

– Рано, совсем рано зима пришла, – сокрушался председатель колхоза Таграт. – Дома собрать не успели до снега.

Но прошли сутки, вторые, и погода установилась. Прояснилось небо. Яркое солнце растопило снег. Словно весной, кругом побежали ручьи. Обрадованные хорошей погодой, колхозники принялись собирать дома. Комсомольская бригада Тынэта взяла на себя самую трудную часть работы – доставку бревен на строительные площадки. Под смех и дружные шутки парни взваливали тяжелые бревна на плечи и несли их к местам сборки.

Председатель колхоза несколько минут наблюдал за работой комсомольцев, затем пошел на берег моря и ловко взобрался на высокие вешала с висящей на них вяленой юколой. Долго всматривался Таграт в море, покрытое льдами. Обветренное морскими ветрами, прокаленное солнцем, чуть скуластое лицо его с густой сеткой морщинок возле узких, с твердым блеском глаз было сердитым. Несколько минут назад к Таграту подошел мальчик, сын Экэчо – Тавыль, и сообщил, что отец его все еще не вернулся с моря.

– А зачем он в море ушел, не знаешь? – спросил Таграт.

– Сказал, что решил поохотиться, – невесело ответил мальчик.

И вот сейчас Таграт думал о странном поведении Экэчо:

«Нехороший человек. По-прежнему куда-то в сторону смотрит. Колхозной дисциплине не подчиняется. Вот ушел в море, когда у колхозников работы много... Быть может, несчастье случилось с ним? Надо людей от работы отрывать, посылать в море на розыски...»

Таграту вспомнилось, с каким упорством когда-то Экэчо стремился поссорить его с Вияль, расстроить их семейную жизнь.

– Нехороший человек, очень нехороший, – уже вслух сказал Таграт. – Много зла он мне сделал. Но, однако, я должен узнать, не случилось ли с ним несчастья. Может, спасать нужно...

Спрыгнув на землю, Таграт позвал Тынэта. Комсорг подбежал к председателю возбужденный, с потным лицом, весело поблескивая белозубой улыбкой.

– Хочу дать тебе очень важное задание, – сказал Таграт, раскуривая трубку.

– Ну что ж, давай! – с готовностью ответил Тынэт.

– Три дня, как не появляется с моря Экэчо. Боюсь, как бы с ним несчастья не вышло. Возьми с собой четырех комсомольцев и отправляйся на самом лучшем вельботе в море.

Лицо Тынэта сразу помрачнело. Он никак не думал, что задание председателя не будет касаться строительства домов.

– А почему он в море ушел? Ты разрешил ему? Так, что ли?

– Ты не знаешь Экэчо? Сам ушел, без разрешения ушел, – нахмурился Таграт.

– Ну, если я найду его в море, поколочу! – вдруг заявил Тынэт; жаркие глаза его по-озорному блеснули. – Поколочу! Или искупаю в море, если он еще сам не искупался!

– Колотить и купать его не разрешаю, хотя я и сам это с удовольствием сделал бы, – серьезно заметил председатель.– А вот на собрании колхоза о нем следует поговорить громким голосом... – И, немного помолчав, добавил: – Ну ладно, хватит нам с тобой разговаривать. Сейчас же собирайся в море.

Тынэт яростно почесал затылок и с выражением величайшей досады на лице сказал:

– Эх, как плохо получается!

Не хотелось Тынэту отрываться от строительства, но через полчаса в сопровождении четырех комсомольцев он ушел на вельботе в море.

Парта Кэукая и Пети стояла возле самого окна. Им хорошо было видно, как работали люди у одного из новых домов.

– Уже потолок настилают, – толкнул Петя локтем в бок Кэукая. – Смотри, смотри, вон Кэргыль пришел...

Действительно, седой старик, тяжело опираясь на посох, смешно задирал кверху редкую бородку и смотрел, как его сосед, уже пожилой мужчина, Аймын, с тремя другими колхозниками настилал потолок. Порой Кэргыль сердито взмахивал своим посохом, отчаянно жестикулировал – видимо, что-то подсказывал людям, работающим наверху.

Нина Ивановна, которую назначили учительницей в четвертый класс, нет-нет да и поглядывала строго в сторону Пети и Кэукая. Тогда Петя толкал друга ногой, мгновенно принимал вид чрезвычайно внимательного ученика, полностью поглощенного решением задачи. Так длилось минуту-другую, а затем неведомая сила заставляла его снова хотя бы уголком глаза глянуть в окно.

– Смотрите! Смотрите! Кэргыль наверх полез!.. – почти закричал Петя, вскакивая на ноги. В классе послышался смех. Петя испуганно оглянулся и, встретившись с укоризненным взглядом Нины Ивановны, покраснел до корней волос.

– Железнов, пересядь на заднюю парту третьего ряда, – спокойно, но сухо сказала учительница.

Смущенный Петя быстро собрал свои книги. Кэукай умудрился незаметно дать ему в спину тумака и тем самым выразить свое неодобрение нелепой выходке друга.

А старик Кэргыль, действительно чем-то очень рассерженный, цепляясь трясущимися руками за леса, к изумлению всех, кто за ним наблюдал, взобрался на сруб дома. Стукнув Аймына палкой по спине, он взялся руками за доску и почти незаметным усилием водворил ее на надлежащее место. Аймын, который долго не мог справиться с доской, смотрел на старика с виноватой улыбкой.

...Прозвенел звонок. Последний урок кончился. Нина Ивановна разрешила ученикам встать. Класс быстро опустел. Веселой стайкой дети разбежались по поселку, устремляясь к тем местам, где строились дома.

Петя и Кэукай подошли к старику Кэргылю, к тому времени уже сошедшему вниз.

– А страшно там, наверху? – спросил Кэукай, заглядывая в морщинистое, с узкими подслеповатыми глазами лицо Кэргыля.

Старик заложил под мышку свой посох, ухватился рукой за бородку и вдруг, весело улыбнувшись, спросил:

– Вам, наверное, очень хочется побывать наверху, – так, что ли, говорю?

– Очень! – вздохнул Кэукай.

– А вы полезайте, – предложил Кэргыль.

– Да нас же не пустят, скажут – мешаем, – махнул рукой Петя.

Тогда старик выхватил из-под мышки посох и погрозил людям, работающим наверху:

– Эй, вы, там! Пустите этих мальчиков к себе, да только смотрите, чтобы они вниз не слетели!

Не успел старик закончить свой строгий наказ, как Кэукай и Петя, цепко хватаясь за леса, уже взбирались на самый верх дома.

– Как хорошо! – с восхищением сказал Петя, осматривая широко раскрытыми глазами поселок и его окрестности.

– Ай, хорошо! – в тон ему произнес Кэукай, всей грудью вдыхая свежий воздух светлого, солнечного дня.

Перед глазами мальчиков ровной линией тянулись до самого конца поселка уже выстроенные и еще строящиеся дома. Оставалось всего лишь несколько яранг, приютившихся у скалистого берега, и они теперь казались чужими, случайно заброшенными в этот поселок.

Снег, растаяв, обнажил пламенеющую темно-красными, коричневыми, желтыми красками осени бесконечную тундру. Густая сетка золотых солнечных бликов трепетала на море. Синее, спокойное, оно казалось нежным, ласковым. Льдины, отражаясь в воде, медленно двигались вдоль берега с востока на запад. Маленькие и большие, они были бесконечно разнообразны. Одни из них напоминали корабли невиданных конструкций, другие – причудливые вазы на тонких ножках, третьи – вздыбленных медведей или охотника в белом халате, притаившегося в ожидании зверя. Иногда подмытая водой льдина обваливалась, и тогда гулкое эхо сотни раз повторяло грохот, унося его далеко-далеко, туда, где синева моря сходилась с голубизной чистого, безоблачного неба.

А воздух казался таким чистым, прозрачным и свежим, что люди невольно вдыхали его всей грудью и еще громче стучали топорами, молотками, еще энергичнее работали рубанками, пилами.

– Эге-ге-гей, Инанто! – донесся чей-то густой, басистый голос с самого конца поселка, где люди уже устанавливали стропила на выросшем доме. – Почему твоя бригада так плохо работает? Что-то вашего дома совсем не видно-о-о!..

– Не туда смотришь. Повыше голову задирай, тогда увидишь!– послышался голос бригадира Инанто.

Веселый смех прокатился по поселку.

– А снегу, смотри, совсем нет! Вот только там, где и летом лежал, в горах остался, – показал на вершины гор Петя.

– Зима испугалась. Ушла зима, – ответил Кэукай и, щурясь, улыбнулся солнцу.

– А Нина Ивановна, наверное, на меня обиделась, – вдруг нахмурился Петя.

– Ничего, ничего, – успокоил его Кэукай. – Я видел, хорошо видел, что она сама чуть-чуть не расхохоталась, когда старик Кэргыль по спине Аймына палкой своей стукнул. Я и сам, понимаешь, даже язык прикусил, чтобы не расхохотаться. Вот, посмотри!

Кэукай, насколько мог, высунул свой язык, чтобы Петя собственными глазами удостоверился, что он действительно прикушен.

Петя рассмеялся.

– О! Он у тебя такой длинный, что, если ты и половину его откусишь, все равно никто не заметит!

Кэукай смешно скосил на свой язык глаза и, словно испугавшись, что язык и в самом деле длинноват, быстро закрыл рот.

– Посмотри-ка, Кэргыль так все и не уходит, – показал глазами вниз Петя.

А Кэргыль действительно, заложив свой посох под мышку, торопливо шагал вокруг дома, покрикивая на колхозников, если они делали, по его мнению, что-нибудь не так.

– Наверное, рад, что скоро из яранги в дом перейдет,– предположил Петя.

– Давай спросим? – посоветовал Кэукай.

Не раздумывая долго, мальчики спустились на землю, подошли к старику.

– Дедушка! Скажи, ты очень рад тому, что скоро в дом перейдешь жить? – спросил Кэукай.

Кэргыль щипнул несколько раз свою седую бородку, не спеша закурил трубку и только после этого очень серьезно ответил:

– В дом не перейду. Всю жизнь я прожил в яранге, в яранге и умирать думаю.

Кэукай и Петя изумленно переглянулись. Петя развел руками, как бы говоря: «Ничего не понимаю», и, прокашлявшись, несмело сказал:

– Как же это получается? Нехорошо как-то получается. На колхозном собрании решили, чтобы все колхозники в этом году перешли жить в дома...

– Стар я, дети. Очень стар, чтобы совсем по-новому жить, – хмуро ответил Кэргыль. – Не уйду я из яранги. Привык к ней. Больше об этом меня не спрашивайте.

– Но как же так? Ты же вот пришел посмотреть, как дома строятся! – горячо, как бы боясь, что Кэргыль не дослушает его до конца, заговорил Кэукай. – По лицу твоему видно, что ты очень рад...

– Рад, это ты правду говоришь, рад, – перебил Кэукая Кэргыль. – За людей в нашем поселке рад, потому и пришел сюда из яранги своей, чтобы вместе с людьми порадоваться. А теперь – всё! Не мешайте мне, я пришел помогать людям...

Кэргыль взял свой посох. Мальчики боязливо покосились на старика и, обескураженные, нехотя отошли от него.

– Не понимаю, чудной он какой-то! – вздохнул Петя.

– «Рад, рад»! А сам, как медведь в берлоге, собирается в своей яранге сидеть! – возмутился Кэукай.

– А знаешь, давай об этом скажем твоему отцу – он же председатель колхоза, – предложил Петя; голубые глаза его смотрели решительно, настойчиво. – Это ничего, что мы как бы на Кэргыля нажалуемся. Для него же лучше будет.

– Конечно, для него лучше, – согласился Кэукай.

...Таграт выслушал мальчиков очень внимательно и улыбнулся одними глазами. Суровое, озабоченное лицо его подобрело.

– Ну что же! Хорошо, что вы мне об этом сказали. Теперь давайте вместе думать, хорошо думать, чтобы Кэргыль согласился свою ярангу покинуть, – предложил им Таграт.

В это время сзади подбежал к мальчикам Эттай. Краснощекое лицо его выражало восторг.

– Идемте! Идемте скорее за мной! Я покажу, где мы будем жить. Отцу моему уже сказали, в каком доме мы жить будем!..

Мгновенно оценив всю важность сообщения Эттая, Кэукай и Петя во весь дух помчались вслед за ним.

Таграт долго смотрел вслед мальчикам, и глаза его лучились.

– Какое сегодня яркое солнце!—тихо сказал он и, вытащив из кармана рулетку, зашагал в самый конец поселка, чтобы проверить, правильно ли наметили закладку фундамента еще для одного дома.