Текст книги "На Севере дальнем"

Автор книги: Николай Шундик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Докопавшись до кустов, Кэукай ясно определил ход течения ручья. И то, что он обнаружил, очень взволновало его. «Так и есть, – подумал Кэукай, – мы шли совсем в обратную сторону».

К Кэукаю подошла Нина Ивановна.

– Ну что, как у нас дела? – спросила она.

Кэукай внимательно посмотрел ей в глаза и, вздохнув, сказал:

– Теперь хорошо. Теперь совсем хорошо. Только вот сейчас надо как можно быстрее идти к поселку. А где поселок, нам уже найти нетрудно.

У Кэукая было такое ощущение, будто он неожиданно обнаружил, что занес ногу над пропастью и ему удалось быстро отступить назад.

– Итак, ребята, на лыжи! – громко сказала учительница. – Кэукай говорит, что нужно торопиться. Кто себя чувствует плохо?

– Чувствуем себя хорошо! – немного охрипшим голосом за всех ответил Петя.

– Кэукай, иди впереди, я пойду последней, – приказала Нина Ивановна. – У кого что-нибудь будет неладно, немедленно сообщайте.

Лыжники тронулись в путь. Теперь Кэукай шел уверенно, не бросаясь из стороны в сторону, следя за тем, чтобы снежные заструги были пересечены поперек. Уверенность его передавалась и другим лыжникам.

Когда они подходили к поселку, туман стал рассеиваться.

– Смотрите, огонь! – закричал кто-то из ребят.

Лыжники остановились. Прямо перед ними действительно, чуть-чуть колеблясь, горел огонь, похожий на костер.

– Это для нас зажгли большой факел, – объяснил Кэукай.

Сразу всем стало так весело, что идти молча уже никто не мог. Ребята громко переговаривались, шутили, смеялись, кто– то даже попытался запеть песню. В морозной тишине голоса их звучали гулко, уходили далеко.

– Поберегите горло! – предупредила Нина Ивановна, хотя ей тоже хотелось и шутить, и смеяться, и даже петь.

Разбуженные шумом приближающихся лыжников, в поселке громко завыли собаки.

– Гок! Гок! – закричал Эттай, воображая себя пастухом, а всех остальных ребят – стадом оленей.

– А ну, кто кого перегонит! – крикнула Нина Ивановна.

Не чувствуя усталости, ребята, как настоящие лыжники, до предела ускорили свой бег, вырываясь к финишу.

В СУДЬБЕ ТАВЫЛЯ – ПЕРЕМЕНА

Тавыль, положив на колени дощечку, которая служила ему столом, выполнял домашнее задание по арифметике. Временами он нет-нет да и поглядывал на отца, тяжело вздыхая.

Экэчо чувствовал, что на душе у Тавыля что-то неладное, но ему было сейчас не до него. Однако, поймав на себе странный взгляд сына, он не выдержал и спросил:

– Чего на меня так смотришь, как будто первый раз в жизни увидел?

Тавыль втянул голову в плечи и, чуть отодвинувшись от отца, спросил, в свою очередь:

– Зачем ты ездил на своих собаках в сторону приманок комсомольской бригады?

Экэчо от изумления открыл рот, хотел что-то сказать, но не нашелся.

– Да, да. Ты туда ездил, – чувствуя, что у него пересохло во рту, еле слышно промолвил Тавыль. – Я же знаю, что у твоей нарты разные полозья – один шире, другой уже...

«Разные полозья! Один шире, другой уже!» – пронеслось в голове Экэчо. Он глянул на сына, замахнулся алыком. Багровое пламя жирника замигало и едва не потухло. Но Экэчо тут же опустил руку, закурил трубку и как можно спокойнее сказал:

– Почему твоя нерпичья голова думает, что только у моей нарты могут быть разные полозья?

От этих слов Тавылю как-то вдруг стало легче, словно с его плеч свалился камень.

«Действительно, почему я решил, что только у отца может быть нарта с разными полозьями?» – мысленно спросил он себя. Мальчику очень не хотелось думать, что отец его может оказаться вором.

Слова Тавыля о нарте перепугали Экэчо:

«Если Тавыль заметил это, значит, и другие могли заметить. Ай-я-яй! Как глупый заяц, следы оставляю, для всех следы оставляю. Следователь снова приедет, о следах спрашивать будет, на нарту посмотрит...»

Выполнив домашнее задание, Тавыль ушел к друзьям. А Экэчо, взяв несколько свечей, вылез из полога в шатер яранги, втащил нарту и поспешно стал разбирать ее. Подогрев полоз на костре, он привычно укрепил его в деревянных тисках и принялся строгать рубанком. За этим занятием и застал его Тавыль. Исчезнувшее подозрение снова вспыхнуло в мальчике.

«Делает так, чтобы оба полоза одинаковыми были, – подумал он. – Значит, это все-таки он на приманки комсомольской бригады ездил».

– Чего так смотришь? Иди, помогать будешь, – как можно добродушнее сказал Экэчо и прошел мимо сына, чтобы прикрыть вход в ярангу от любопытных глаз.

– Помогать? Не буду помогать! Не буду, не буду помогать человеку, который... – Тавыль не мог выговорить страшного слова.

Экэчо изогнулся и хлестко, раз за разом, ударил сына ладонью по лицу.

Мальчик задохнулся от обиды и возмущения. Опрокидывая закопченные подпорки, он бросился к выходу.

– А ты подумал о том, что твой отец мог просто чинить нарту, а? – донесся до него голос Экэчо.

Тавыль на мгновение остановился. Еще раз маленькая надежда на то, что отец не такой уж подлый человек, снова вспыхнула в нем. Но лицо его горело от пощечин. Глотая слезы, Тавыль вбежал в дом Пети.

...В окружении товарищей Тавыль расплакался еще сильнее. Он ни о чем не рассказывал, но всем было ясно, что отец снова обидел его.

Как раз в это время в доме Пети был председатель колхоза Таграт. Наливая в его стакан чай, Виктор Сергеевич спросил:

– Послушай, председатель, как ты думаешь, можно ли дальше оставлять этого мальчика в яранге Экэчо?

Таграт отпил несколько глотков чаю, посмотрел на Тавыля, которого окружили школьники, и сказал:

– Много сделали люди нашего поселка, чтобы Экэчо пошел с нами одной дорогой. Все обиды ему простили. В колхоз приняли. Дом предлагали. Терпеливо в работу втягивали, как собаку плохую в хорошей упряжке ходить приучали. Ничего не выходит. Своей, какой-то чужой тропой идет Экэчо... Тавылю по тропе его идти, конечно, нельзя.

– Ты правильно рассудил, председатель, – согласился с Тагратом Виктор Сергеевич. – Долго я присматривался к Экэчо. Ждал, что наша жизнь рано или поздно изменит его, но этого не случилось. Видно, не всё мы знаем об Экэчо. Наверное, он намного хуже, чем думали мы. Иначе не смог бы он так долго держаться старой своей тропы, иначе обязательно пошел бы вместе с нами общей дорогой. Ясно для меня одно: боится Экэчо людей нашего поселка, нашего колхоза. А почему боится? Вот это надо понять... Не виноват ли он перед народом гораздо больше, чем думаем мы?..

– Да, ты правильно рассуждаешь, – согласился Таграт. – То, что сейчас Экэчо хочет казаться другим человеком, просто хитрость лисы. Но, как лиса ни бывает хитра, рано или поздно человек ее разгадает... А Тавылю с ним, правда, жить больше нельзя.

– Нет, нет, сына у него больше оставлять не следует, – поддержал Таграта Виктор Сергеевич. – Есть у меня план: пусть пока мальчик поживет в моей семье, а ты тем временем пошлешь кого-нибудь в Айгунскую тундру, – кажется, туда ушла мать Тавыля от своего мужа. Так вот, пригласи жену Экэчо сюда, дадим ей если не дом, то комнату, и пусть они с сыном живут тихо и мирно. А от Экэчо мы уж сумеем их защитить.

– Хорошо придумал, очень хорошо! – одобрил Таграт, с особенным удовольствием затягиваясь из трубки.

А Тавыль тем временем в кругу друзей повеселел и согласился пойти с ними погулять. Вечер был тихий, морозный. Высоко в небе загадочно перемигивались звезды.

И вдруг, словно выброшенная кем-то из-за горизонта, по небу стремительно развернулась разноцветная лента.

Верхний край ленты был ровный, нижний – изорванный, с мерцающими разноцветными нитями. Фиолетовые, синие, розовые, красные, зеленые, желтые огни переливались, потухали, зажигались снова. Порой лента раздваивалась, образуя два, три, а потом и до десятка ярусов. Закрутившись в гигантскую спираль, лента стремительно стала вращаться на одном месте и вскоре превратилась в огнедышащий столб, по которому пробегали светящиеся всеми цветами радуги поперечные лучи.

Так длилось минуту-другую, а затем столб стал выцветать, и вскоре на его месте остался лишь редкий серебристый туман, похожий на длинное прозрачное облачко. Небо стало сразу скучным, будничным. Не верилось, что всего минуту назад на нем был праздник красок.

Но вот в разных частях неба начали то вспыхивать, то гаснуть розовые пятна.

Пятна вырастали и наконец вылились в огромное огненное кольцо, опоясавшее небо почти у самого горизонта. Местами кольцо выцветало, совсем обрывалось, но затем снова смыкалось, мерцая многоцветными лучами.

Затаив дыхание друзья с восхищением наблюдали за причудливой игрой красок и света.

Долго любовались мальчики волшебной красотой северного сияния.

Но вот их позвали спать.

Тавыль ушел ночевать к Пете...

...Через несколько недель в поселок Рэн приехала мать Тавыля, пожилая женщина с худым задумчивым лицом. Ей дали комнату в доме отца Эттая и включили в колхозную бригаду женщин-швей, мастериц по пошивке меховой одежды.

А Тавыль избегал встречаться с отцом. Только с возвращением матери он по-настоящему понял, как далек от него отец.

И все же Тавыль не хотел верить, что его отец – вор. Слишком страшным позором считается воровство у его народа.

Не раз Тавыль тщательнейшим образом осматривал полозья нарт других охотников и радовался, если ему казалось, что у какой-нибудь нарты один полоз хоть немножко шире другого.

«Может, у кого-нибудь из комсомольской бригады тоже такая нарта? Может, отец просто в тот вечер копылья перетягивал?– думал Тавыль, стараясь заглушить в себе мучившее его подозрение. – А может, отец побоялся, как бы его зря не обвинили? Это же очень страшно, если тебе вдруг скажут: «Вор!»

А Экэчо с нетерпением ждал весны, все чаще и чаще поглядывая в сторону ледяной границы, за которой начиналась чужая земля, где жил его брат, шаман Мэнгылю.

«ДРАКОН» ПРОДАЕТ СВОЮ ДУШУ

Запершись у себя в кабинете, Кэмби долго ходил по огромному ковру из угла в угол. Порой он останавливался и, глядя куда-то через окно, беззвучно шевелил губами: Кэмби мучительно думал. А задуматься ему было над чем. Несколько дней назад господа из Федерального бюро расследований вызвали его в Ном и довольно долго беседовали с ним. Их было двое. Один из них – мистер Скотт, высокий, тучный господин с редкими волосами, причесанными на косой пробор; другой – мистер Маккинг, в противоположность мистеру Скотту, маленький, юркий, с острыми, глубоко сидящими глазами.

Они вежливо пригласили Кэмби сесть и несколько минут участливо расспрашивали его о хозяйственных делах. При этом они проявили такую осведомленность в мельчайших деталях повседневной жизни Кэмби, что тому пришлось только удивляться.

Страх, невольно возникший после того, как Кэмби узнал, с кем ему предстоит вести разговор, постепенно стал пропадать. Но сам маленький господин мистер Маккинг пронзил Кэмби своим проницательным взглядом и спросил:

– Скажите, мистер Кэмби, сколько лет вы жили на Чукотке и какие у вас остались связи с людьми этой земли?

Кэмби откинулся на спинку кресла и замер. Ему почудилось, что его подозревают в связях с советскими людьми.

Сначала у него родилась мысль все отрицать: никакой, мол, Чукотки не знаю, никогда там не был и бывать не думаю, а о связях и говорить нечего. Но Кэмби не был глупым человеком. Он глянул на безразличную физиономию мистера Скотта, перевел взгляд на мистера Маккинга и хорошо понял: они знают всё, быть может, знают даже то, что уже давно забыл он сам, Кэмби.

– Да, сэр, я жил на Чукотке с тысяча девятьсот тринадцатого по тысяча девятьсот двадцать пятый год, – как можно спокойнее ответил Кэмби. – О, это были хорошие времена! Чукотская пушнина – замечательный бизнес, господа!

– А по-русски вы хорошо говорите? – спросил его Маккинг на чистейшем русском языке.

Кэмби втянул голову в плечи, отчего подбородок его стал тройным. В памяти промелькнули многочисленные истории последних дней – истории о том, как чиновники из Федерального бюро «разоблачают» страшных заговорщиков, «ставящих своей целью уничтожение американского образа жизни». Правда, Кэмби был не настолько глуп, чтобы верить всему, что писалось в газетах, но сейчас его впервые заинтересовало другое: что делают с теми, на которых падает подозрение в неблагонадежности? Сразу же пришел и второй страшный вопрос: не произошла ли роковая ошибка – не подозревают ли и в самом деле его, мистера Кэмби, в неблагонадежности? Ведь сейчас всё вокруг так тревожно, везде так много говорят о шпионаже, о заговорщиках, о предстоящей атомной войне...

От этой мысли Кэмби стало не по себе. Он поерзал в кресле, словно пытаясь спрятаться в его глубине.

– Быть может, вы... как это говорится... думаете, что я что-нибудь такое?.. – Кэмби сделал неопределенный жест рукой и беспомощно уронил ее на колени.

– Ну, ну, выражайте вашу мысль яснее, – попросил мистер Маккинг; по лицу его пробежала тень недовольства.

– Да вы, может, думаете, что я красный? – вдруг разозлился Кэмби. – Я в нашей организации ку-клукс-клана имею звание «Дракона»! Если я в свое время был на Чукотке, так не затем, чтобы там перекрашиваться в красного, господа! И, если вы хотите знать, я собственными зубами грыз бы большевикам горло за то, что они меня вытолкали оттуда в шею и лишили огромных богатств! От красного цвета я, черт побери, в последнюю степень бешенства прихожу!.. – Кэмби не договорил. Он тяжело дышал. С багрового лица его градом катился пот.

Мистер Скотт посмотрел долгим взглядом на мистера Маккинга. Во взгляде этом Кэмби уловил что-то такое, что немного успокоило его.

– По-русски вы разговариваете? – с прежней настойчивостью повторил свой вопрос мистер Маккинг.

– Да, сэр, говорю по-русски, говорю по-чукотски. Научился этим языкам там, на том берегу. Деловому человеку многое знать не лишне, а на Чукотке это мне было даже необходимо. Что же в этом плохого? Вот вы, мистер Маккинг, говорите же по-русски, однако от этого вы не стали менее порядочным человеком, – уважительно заключил Кэмби, всем своим видом показывая: ведь это же логика, черт побери!

Мистер Маккинг улыбнулся, сложил замком свои худосочные пальцы, хрустнул ими.

– Вот что, мистер Кэмби! Мне одно в вас не нравится, – сказал он, закладывая ногу на ногу, – вы плохо владеете собой. В вас нет англосакской невозмутимости. А между тем это качество вам будет совершенно необходимо. Кто вы такой, чем вы дышите, на что вы способны, мы прекрасно знаем. Мы хорошо знаем о ваших связях с чукчей Экэчо, который приходится братом кэймидскому шаману Мэнгылю. Так что умалчивать о том, о чем мы вас спрашиваем, не советую. А теперь давайте говорить как деловые люди...

Вот над этой второй частью разговора с господами из Нома и размышлял сейчас Кэмби. Ему предлагали большие деньги, ему обещали разные блага в будущем, но при условии, если он, мистер Кэмби, как только настанет лето, сядет в байдару шамана Мэнгылю и уедет с ним в воды пролива. Не затем, чтобы принять контрабанду у Экэчо, как это делал до сих пор Мэнгылю, будучи агентом Кэмби, – нет, Кэмби предстояло проделать нечто более сложное и во много раз более опасное.

Мистеру Кэмби следовало пересесть в байдару Экэчо и уйти на чужой берег... От одной этой мысли его прошибал холодный пот. Но зато какие деньги, какие большие деньги!.. И, кроме того, если когда-нибудь будут сведены счеты с коммунистами, его ожидает перспектива снова стать на Чукотке королем пушнины – королем «мягкого золота»!..

Кэмби все быстрее шагал по мягкому ковру, но так и не мог принять решение: ему жаль было отказаться от выгодного предложения и страшно было думать о возможных последствиях.

Только под утро Кэмби наконец лег спать, приняв твердое решение направить свою жизнь по тому руслу, которое указали ему господа из Федерального бюро.

ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ

С приходом весеннего солнца пришел к эскимосам Аляски большой голод. Люди вповалку лежали в своих хижинах, умирали, и порой некому было хоронить мертвых. Похоронный плач стоял над эскимосскими селениями.

И вот однажды в сопровождении мистера Кэмби в поселок Кэймид явились белолицые люди. Они переходили из хижины в хижину, осматривали людей и, отобрав по нескольку человек, вталкивали их в черную машину и куда-то увозили.

Никто из эскимосов не знал, куда увозят их сородичей. По словам мистера Кэмби выходило, что эскимосов увозят лечиться в госпиталь. «Но почему же тогда в черную машину отбирали тех, кто был здоровее других, и почему никто из них уже домой не возвращался?» – спрашивали эскимосы.

Не знали они, что их сородичей увозят в дом смерти, упрятанный между сопками, за колючей проволокой, что над ними в этом доме проводят страшные «научные» опыты не для того, чтобы лечить людей, а для того, чтобы их умерщвлять.

Однажды в Кэймид снова явилась группа незнакомых людей. Среди них обращал на себя внимание один маленький человек с лысым черепом и длинными верхними зубами, которые он тщетно пытался прикрыть тонкой бескровной губой. Человек этот не был похож на белолицего, но он также не был похож на эскимоса, чукчу или индейца. Узкие раскосые, глаза его за толстыми стеклами очков были холодные, равнодушные.

Кэмби водил незнакомцев по хижинам. Недоверчиво, почти открыто враждебно встречали непрошеных гостей эскимосы.

– Какой страшный образ жизни! – промолвил один из белолицых, зажимая свой тонкий горбатый нос. – Я удивляюсь, как эти... – он запнулся, затрудняясь назвать эскимосов людьми, – как эти существа ходят в вертикальном положении: ходить бы им на четвереньках.

Внимательно посмотрев на голого по пояс юношу, чинившего собачью упряжь, он добавил, обращаясь к Кэмби:

– Попробуйте доказать этому молодому человеку, что он серьезно болен и что ему надо лечиться. Что-то уж очень красными мне кажутся его глаза, – пошутил он и направился вон из хижины.

Следующей была хижина чукчи Таичи.

Когда глаза Кэмби снова привыкли к мраку, он неожиданно заметил в углу накрытого рваными шкурами Гоомо. Лицо его было настолько худым, что Кэмби на минуту усомнился: «Да Гоомо ли это?»

Таичи с беспокойством посмотрел на пришельцев, попытался убавить огонь жирника, чтобы в хижине стало еще темнее.

– Гоомо, это ты, что ли? – изумленно спросил Кэмби.

Гоомо в ответ тихо застонал и повернулся лицом к стене.

– Долго в море носило Гоомо, очень долго, – неохотно пояснил Таичи. – Нерп бил Гоомо, лед колол. Так жил Гоомо. Его далеко от нашего поселка на берег выбросило. Истощенным к чужим людям попал Гоомо. Пока домой добрался, совсем больным стал. Ничего не пьет, ничего не ест Гоомо.

– Вот и хорошо. Его как раз мы и станем лечить, – сказал Кэмби.

– Этот пока не годится, – бросил ему горбоносый.

После осмотра эскимосских хижин пришельцы снова погрузили в черную машину пять человек. И опять это были самые здоровые люди поселка.

– Ну, так когда мы еще будем выбирать этих... как их назвать... больных? – спросил Кэмби, искоса поглядывая на человека с желтым лицом и раскосыми глазами.

– Мы этот материал называли «бревнами», – неожиданно высоким голосом, смакуя каждое слово, раздельно произнес желтолицый. – Рекомендую этот термин, очень рекомендую... А потом, сообщите мне, пожалуйста: сколько в этом поселке проживает чукчей? Сопротивляемость их организма нас интересует особо.

Кэмби перечислил имена чукчей. Упомянул он всех, и малых и старых, умышленно не назвал лишь Чумкеля, лучшего пастуха своего стада оленей.

...А Чумкель, оборванный и голодный, бродил в это время далеко в тундре, пася чужих оленей. Нутэскина и Чочоя пастух Чумкель считал погибшими. Не знал он еще и о возвращении Гоомо. Тоскливо было у него на сердце. Перегнав стадо с одного места на другое, он ставил палатку, разжигал костер, закуривал трубку и долго сидел молча, стараясь ни о чем не думать. Иногда ему хотелось заглянуть в поселок, чтобы хоть один раз за несколько месяцев поговорить с людьми, поспать в яранге. Не знал Чумкель, насколько опасно было появляться ему в поселке Кэймид с тех пор, как туда стала приезжать черная машина.

В числе пятерых, которых увезли в дом за колючей проволокой, оказался и Таичи.

Спустя несколько часов после первого укола старик почувствовал себя очень плохо. Весь в огне, он метался на своем непривычном ложе, выкрикивая что-то несвязное. Порой ему чудилось, что он гонится за отбившимися оленями. «Гок! Гок! Гок!» – кричал Таичи, и ему казалось, что от бесконечного бега у него подкашиваются ноги. Таичи, как рыба, хватал открытым ртом воздух и чувствовал, что задыхается. Наконец он захрипел и схватился за горло. К нему быстро подошел человек в халате, сделал новый укол.

Некоторое время Таичи еще метался. На пересохших губах его выступила пена. Но постепенно он утих, а затем медленно, как надвигающийся хмурый рассвет, к нему пришло сознание.

В один из таких проблесков сознания Таичи увидел у своей постели странного человека. На мгновение ему показалось, что он бредит, – настолько человек этот не был похож на тех людей, которых доводилось ему до сих пор видеть. И в то же время Таичи почудилось, что он с этим человеком уже где-то встречался и что эта встреча была страшной.

Маленький, со сморщенным желтым лицом, с оттопыренными ушами, человек внимательно наблюдал за Таичи раскосыми узкими глазами из-за огромных толстых очков. Тонкогубый рот его обнажал длинные узкие зубы, и трудно было понять, улыбка это или злобный оскал. «Это, наверное, самый злой дух», – испуганно подумал Таичи о страшном человеке. Желая быть от него как можно дальше, Таичи подвинулся и едва не упал со своего ложа.

Закончив наблюдение над Таичи, человек в очках резко повернулся к белолицему с тонким горбатым носом. И Таичи показалось, что и этого человека он уже видел где-то.

Высоким голосом, в котором слышалось торжество, желтолицый в очках сказал:

– Так вы говорите, это чукча? Хорошо, очень хорошо! Вы должны знать, что там...– он махнул куда-то неопределенно своей сухой, сморщенной рукой, – там основное население – чукчи. Наша задача – поработать над такой пустяковой на первый взгляд инфекцией, как грипп. У чукчей нет естественного иммунитета против инфекционных заболеваний, поэтому даже эпидемия гриппа у них может вызвать такие последствия, которые в другом месте могут вызвать только бациллы чумы или холеры. Но вы представляете себе, что будет, если русские обнаружат очаги чумы и холеры? Они сорвут нам всю нашу репетицию. А грипп, я полагаю, особых подозрений не вызовет. Теперь нет проблемы, как получить в массовом масштабе смертоносные микробы. Невидимая армия у нас уже есть. Молитесь богу за это, благодарите великого микадо Хирохито! Теперь следует научиться безупречно командовать этой армией, для чего очень полезно прислушаться к тому, о чем говорят вам солдаты великого микадо Хирохито! Я, Ямадо Одзуки, имею великую честь быть одним из этих солдат!..

Таичи ничего не понимал из того, что говорил человек в очках, но он видел, сколько высокомерия и жестокости было в его сморщенном лице, когда он произносил свою речь, порой срывавшуюся до визга. Таичи также видел, с каким вниманием и даже почтением слушали этого человека белолицые люди в халатах. И он сделал вывод: «Этот злой дух здесь имеет большую власть».

Страшный человек снова наклонился над Таичи и, показывая на него сухим пальцем, сказал:

– Этот будет в моем непосредственном распоряжении.

Постепенно Таичи шел на поправку. Он уже не терял сознания, стал лучше есть. Лежал он в небольшой комнате абсолютно один. Медленно скользил его взгляд от предмета к предмету. Но сильнее всего приковывало его внимание окно за частой решеткой.

Целыми часами смотрел Таичи на небо. И, если пролетала чайка или какая-нибудь другая птица, он радовался, как ребенок.

Когда Таичи почувствовал себя совсем здоровым и уже основательно стал подумывать, как ему выбраться из «госпиталя», к нему неожиданно явился японец Одзуки. «Злой дух!» – мысленно воскликнул Таичи, и недоброе предчувствие взволновало его.

Японец был не один: с ним явились еще два дюжих парня в белых халатах и белых колпаках.

– О, ты уже почти здоров, почти здоров! – обратился японец к Таичи, как всегда обнажая свои длинные зубы. – Вот мы тебя еще сегодня полечим немного, и ты станешь совсем-совсем здоровым. Да-да, немножко полечим...

Японец сделал повелительный знак рукой своим безмолвным спутникам, и Таичи не успел опомниться, как ему сделали укол в руку.

Уже к вечеру состояние Таичи резко ухудшилось. А на второй день он опять метался в бреду.

И однажды, когда Таичи на время пришел в себя, он увидел рядом со своей кроватью новую кровать, на которой сидел его сосед, юноша, эскимос Эйпын.

– ...Вот привезли сюда на черной машине, – ответил Эйпын на немой вопрос Таичи. – Завели сюда, как оленя на аркане, а зачем – не знаю.

– Не позволяй прокалывать кожу на руке! – горячо заговорил Таичи. – У них есть какой-то острый предмет, они им кожу на руке прокалывают, а потом... – Таичи не договорил, схватился руками за голову. Ему почудилось, что он падает куда-то вниз, в темноту.

Эйпыну никто уколов не делал, но уже на второй день он метался в бреду, заразившись от Таичи. Японец Одзуки как раз и хотел проверить, насколько опасен больной Таичи для здоровых людей. И, когда Таичи снова пришел в сознание, он с ужасом увидел, как из комнаты выносили мертвого Эйпына.

Все чаще и чаще к Таичи стал заглядывать японец Одзуки. У постели больного японец необыкновенно оживлялся, потирал сухие, сморщенные руки, явно выражая свое удовлетворение.

– Превосходный материал! Да-да, материал превосходный: необыкновенная жизнеустойчивость организма. Это клад для меня, – повторял японец.

Дождавшись полного выздоровления Таичи, Одзуки снова явился к нему, чтобы сделать свой страшный укол. Глядя расширенными глазами на японца, Таичи как-то весь подобрался, словно готовясь к стремительному прыжку.

Японец, почувствовав неладное, остановился в нерешительности.

– Не дам, не дам колоть, ни за что не дам колоть! – твердил Таичи, не спуская глаз с японца. И не успел тот подать знак своим спутникам, как Таичи что было силы ударил японца ногой в живот.

Одзуки отлетел в сторону.

Таичи схватили, грубо заломили ему руки за спину, прижали к кровати.

Японец с трудом поднялся с пола. Руки его тряслись.

– Дать ему такую порцию, чтобы он больше не встал! – выкрикнул он.

Санитары навалились на старика чукчу и сделали ему новый укол.

Таичи уже больше не встал...

Весна разгоралась. Но не было весенней радости у эскимосов и чукчей Аляски. Повальная эпидемия гриппа губила и малых и старых. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь не умер в поселке. На помощь белолицых никто не надеялся. Больше того, у всех сложилось твердое убеждение, что именно от белолицых, от их черной машины, и пошла беда: ведь не вернулись домой совершенно здоровые люди, которых увезли в этой машине.

А белолицые всё шныряли и шныряли по хижинам, что-то высматривая, что-то записывая в свои «медицинские журналы».

Больные эскимосы и чукчи встречали их угрюмо и провожали проклятиями.

Кэмби разъезжал по всему побережью, где было эскимосское население, производил точную статистику, посылал в «госпиталь», помещавшийся за колючей проволокой, отчеты о качестве подопытного «материала», сообщал о наличии «бревен».

В одном из эскимосских поселков подкошенная болезнью девушка упала на землю и, протянув дрожащую руку к небу, крикнула:

– Черное солнце!.. Почему на небе черное солнце?!

Девушка умерла в тот же час, а слова умершей о черном солнце скоро стали известны среди эскимосов и чукчей всего аляскинского побережья.

– «Черное солнце»!.. – театрально воскликнул горбоносый, до которого дошли страшные слова девушки. – Я вижу, они не лишены дара поэзии!

Повернувшись к Кэмби, он так же театрально выбросил руки в противоположную сторону пролива и добавил:

– Вы, мистер, будете первым, кто на том берегу из красного солнца сделает черное!

Кэмби зябко поежился. Хотя господа из Федерального бюро уже давно связали его с «госпиталем», но к новой своей роли он привыкнуть не мог. Его не беспокоило то, что он является главным агентом по поставке «подопытного материала» в «госпиталь», что он уже отослал на смерть десятки эскимосов и чукчей, – его пугало другое: Кэмби знал, что рано или поздно ему предстоит уйти на советский берег... И ему было страшно.

«Ну что ж, Дракон продал свою душу. Ничего, придет время, и я снова стану королем «мягкого золота». Вся пушнина Чукотки будет моей», – успокаивал себя мистер Кэмби.