Текст книги "На Севере дальнем"

Автор книги: Николай Шундик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Верно! Очень правильно! – не выдержал кто-то из охотников.

Напряженная тишина взорвалась. Многие вскочили, просили слова.

Со всех сторон доносились до Экэчо гневные возгласы:

– Верно, очень верно Виктор Сергеевич говорит!

– Он сказал то, о чем много лет думали мы, когда на тебя, Экэчо, смотрели!

– Ты сам волк, Экэчо, а хочешь казаться зря побитой собакой!

Экэчо словно врос в скамейку.

«Это все он, русский этот, друг моего врага Ако, сделал», – пронеслось в его голове.

Таграт минуты две вслушивался в гневные голоса охотников, затем встал и поднял руку, пытаясь навести порядок.

Колхозники один за другим постепенно умолкли. Но от этого Экэчо легче не стало. Охотники выступали уже организованно и говорили о том, что давно накипело у них на сердце. Еще ни разу в жизни не разговаривали с Экэчо так беспощадно, без всяких недомолвок.

Слово взял Таграт:

– С тобой у меня мог быть особый разговор. Но раз тебе разрешили сегодня сказать на собрании все, что ты хотел, то и я скажу все. Прямо вот перед людьми скажу!.. Подними голову, в глаза мои посмотри. Не ты ли вот уже много лет пытаешься зло поселить в моем семейном очаге? Или мало тебе горя, которое ты со своим братом принес нашей семье?..

«И это припомнили, всё припомнили!» – думал Экэчо. Ему казалось, что собранию не будет конца. Несколько раз ом порывался закурить, но его дрожащие руки нащупывали только обломки трубки. «О, проклятый день, самый проклятый в моей жизни день!» – повторял он мысленно, вытирая руками красное, потное лицо.

...После собрания Экэчо долго бродил по берегу моря.

Страх, вызванный гневными словами колхозников, постепенно проходил, но злоба росла. «Как мальчишку выругали! О Тынэте и трубке моей совершенно забыли. Это русский положил разговору такое злое начало. Это он заставил их сказать все».

Пройдя из одного конца поселка в другой, Экэчо решил заглянуть в ярангу старика Кэргыля.

Кэргыль принял его не очень радушно, но чай пить пригласил. Экэчо пил молча, потом наконец спросил:

– Слыхал я, что ты не хочешь переходить в дом из яранги?

– Это правда. Привык я к своему жилищу, да и стар уже слишком, чтобы в новом очаге жизнь начинать, – неопределенно отозвался Кэргыль.

– Спасибо тебе, Кэргыль, что Тынэта отругал. Тяжело мне очень. Если бы ты не заступился за меня на собрании, наверное, я рассудка лишился бы от обиды.

Кэргыль промолчал, протягивая Экэчо свою трубку.

– Я тоже в дом переходить не буду. Жилище чукчи – яранга... Не стало настоящих людей. Мало таких, как ты, Кэргыль, осталось на нашей земле.

Поглощенный своими мыслями, Экэчо не замечал, как постепенно темнело лицо Кэргыля.

– Жить стали чукчи, как пришельцы белолицые, думать стали, как пришельцы белолицые, и говорить так же, как они, стали, – продолжал брюзжать Экэчо.

Кэргыль наконец не вытерпел. Он почти вырвал из рук Экэчо свою трубку и сказал, стараясь не повышать тона:

– Не знаю, как я говорить сейчас буду – как белолицый или как чукча, но я так скажу тебе: иди-ка из моей яранги куда хочешь! Недобрый ты человек, Экэчо, ты злой человек, настолько злой, что тебе и в голову не пришло: а не думает ли старик Кэргыль сейчас о своем сыне Чумкеле? А я думаю о нем! Да, да, думаю о нем. А ты уходи из моей яранги, не мешай мне о сыне думать!.. Не ты ли помогал брату своему на Аляску угонять Чумкеля?

Экэчо молча поднялся и вышел из яранги.

– Вот так лучше будет, – бросил ему вдогонку Кэргыль, а сам подумал: «Зря я, однако, так сильно ругал Тынэта за разбитую трубку. Понять надо было гнев его...»

СЫН ЭКЭЧО

Ученики Нины Ивановны, кроме одного русского мальчика Пети Железнова, были чукчи. И, хотя они в большинстве своем говорили по-русски еще до школьного возраста, учительница чувствовала: ей необходимо знать чукотский язык. Надо как можно быстрее ознакомиться с бытом, с обычаями чукотского народа, с их привычками, навыками. Учительница понимала, что все это поможет ей как следует изучить характеры своих учеников.

Внимание молодой учительницы очень быстро привлек к себе сын Экэчо, Тавыль.

Неряшливо одетый, в грязной, засаленной рубахе, с длинными всклокоченными волосами, заплетенными сзади в две косички, ои заметно выделялся среди других школьников, в большинстве своем опрятных. Худенькое, болезненное личико этого мальчугана часто было печальным, иногда озлобленным.

Не знала еще Нина Ивановна, что отец Тавыля делал все возможное, чтобы вытравить у сына любовь к школе, к учителям и товарищам. Иногда Экэчо удавалось озлобить сына. В такие дни Тавыль приходил в школу хмурый, с раздвоенной душой. Чувствуя неприязнь со стороны одноклассников, он замыкался в себе, забивался в угол и, обозленный, начинал придумывать, какую бы пакость учинить тому или другому товарищу по классу. Порой он умышленно ломал перья или обливал тетради чернилами. Но от этого ему становилось не легче, а еще тяжелее.

Успокоение к нему приходило, когда в классе появлялась Нина Ивановна. Начинался урок. Шла минута за минутой, хмурое лицо Тавыля постепенно прояснялось, и вскоре его узкие глазенки начинали блестеть так же весело, как и у его товарищей.

Нина Ивановна замечала это. Часто она обращалась к нему с вопросами, предлагала вслух прочесть рассказ о честном поступке мальчика или вспомнить, не было ли и в его жизни подобного случая.

И Тавыль, переживая мучительный стыд за свои проделки, постепенно всей душой устремлялся к тому доброму, к чему увлекала его учительница, мысленно перевоплощался в героя прочитанного рассказа, испытывая искреннюю радость от его честных, благородных поступков. Это были счастливые минуты для Тавыля, когда он бесконечно любил свой класс, свою школу.

«Надо присмотреться ближе к его отцу, надо сегодня же побывать в их яранге», – решила Нина Ивановна.

Экэчо сидел в своей яранге и раскуривал новую трубку. Недавнее собрание колхозников, на котором так много говорили о нем, все еще не выходило из его головы. Глядя полузакрытыми глазами на жирник, он думал о том, что ему надо как-то изменить свое поведение. «У лисы голова не человечья, а, однако, поучиться есть чему у нее: надо хитрым быть, как старая лиса; хитрым быть, хорошо притаиться надо, а то худо будет. Присматриваются они ко мне, словно зверя выслеживают. Зло в сердце, как собаку, на цепь посадить надо. А там, быть может, и убегу... К брату убегу!»

Увлеченный своими мыслями, Экэчо не выпускал из рук трубку, не замечал, что жирник коптит.

У яранги послышались чьи-то шаги.

–  Это ты, Тавыль? – спросил Экэчо.

Ему никто не ответил. Экэчо насторожился. Немного подумав, он зажег кончик палочки, которой обычно поправлял жирник, поднял чоыргин полога кверху и вдруг увидел учительницу.

Нина Ивановна неловко забралась в полог.

Экэчо потеснился, с нескрываемой насмешкой уставился в лицо учительнице: ну что, мол, как тебе понравилось мое жилище?

Нина Ивановна внимательно осмотрела полог. Был он тесный и грязный. Резкий перегар нерпичьего жира, кислый запах прелых шкур и еще какие-то ей незнакомые запахи затрудняли дыхание. «Вот он, уголок старой Чукотки», – грустно подумала девушка.

–   Я пришла поговорить о Тавыле, – наконец сказала она.

Экэчо знал русский язык довольно хорошо, понимать учительницу ему было нетрудно. «Старой, хитрой лисой надо быть», – мысленно повторил он себе.

–  О сыне моем говорить пришла? Это хорошо, шибко хорошо,– насколько мог миролюбиво отозвался Экэчо.

– Покажи мне, пожалуйста, место, где выполняет свои домашние задания Тавыль.

Экэчо непонимающе замигал глазами.

– Какое такое место? – почти ласково спросил он.

– Ну, столик какой-нибудь или что-нибудь другое, на чем пишет Тавыль, – с трудом скрывая свою неприязнь к Экэчо, сказала учительница.

– А вот так, как ты, на шкуру сядет, книги на колени положит, на книги тетрадки положит и пишет, – с прежней ласковостью, за которой явственно слышалась издевка, ответил Экэчо.

– Скажи, Экэчо, столик ты можешь ему сделать?.. И потом, здесь очень темно. Жирник надо заменить лампой.

– Какой такой столик? Какая такая лампа? – притворно удивился Экэчо. – Я чукча, жилище у меня, как у чукчи, предметы у меня в жилище, как у чукчи. Так прадед мой жил, так дед мой жил, так я живу, так Тавыль жить будет!

Рот Экэчо по-прежнему улыбался, но колючий взгляд холодных глаз его как бы спрашивал: «Ну что, нравятся тебе слова мои?»

Нина Ивановна со спокойствием, бесившим Экэчо, выдержала его взгляд и сказала:

– Тавыль будет жить так, как будет жить его парод... А еще хочу сказать, что теперь я к тебе часто ходить стану. Хочу помочь Тавылю. Слыхала я, что ты обижаешь его, даже бьешь. Советский закон не разрешает так поступать. Если это и дальше будет продолжаться, мы так сделаем, что ты не будешь отцом Тавыля. Под суд тебя отдадим.

– Как так не буду отцом своего сына? – изумился Экэчо.

Лицо его потемнело. Нина Ивановна ждала, что он сейчас накричит на нее. Но Экэчо закрыл глаза, посидел неподвижно, затем неожиданно спокойно сказал:

– Пусть будет так. Пусть я не буду отцом моего сына. Но тогда пойдет весть от стойбища к стойбищу: «Русские отнимают у чукчей детей. Спасайте, скорее спасайте своих детей! Увозите в тундру своих детей!..»

Нина Ивановна на мгновение растерялась: «Не слишком ли я круто повела с ним разговор? Надо посоветоваться с директором школы: он давно здесь живет, он умный и опытный человек».

– Ну, значит, так. Теперь я буду часто приходить к тебе. К следующему моему приходу столик Тавылю сделай, – еще раз предупредила она.

Когда Нина Ивановна ушла, Экэчо долго сидел неподвижно, думая о том, что учительница, пожалуй, действительно не оставит его в покое.

А Нина Ивановна в это время разговаривала с директором школы. Когда она рассказала о своей беседе с Экэчо, Виктор Сергеевич подумал немного и заметил:

– Ну что ж, в принципе ваш разговор был верный, хотя на первый раз резковатый. А вот то, что вы с первого дня с головой окунулись в свою работу, меня очень радует. Вы правильно понимаете: учеников своих невозможно изучить как следует, если не будешь хорошо знать их родителей, их домашние условия. В Тавыле можно очень ошибиться, если не знать его отца. А Тавыль не такой уж плохой мальчик, как кажется на первый взгляд.

– Да, я решила серьезно заняться этим мальчиком. Надо как-то привести его в порядок... вот хотя бы срезать косички эти...

– С косичками пока подождите, – скупо улыбнулся директор.– Носит оп их по требованию Экэчо: это, видите ли, оберегает мальчика от злых духов, от злого начала. Разрешил я носить эти косички не потому, чтобы угодить Экэчо, а потому, что приходят к нам из тундры мальчики иногда с такими же вот косичками, и родители их, честные колхозники-оленеводы, просят оставить косички в покое, чтобы не случилось с их детьми какого-нибудь несчастья. Состриги косички у Тавыля – и тут же, на второй день, к нам приедут за объяснениями из тундры взволнованные, перепуганные родители, отцы и матери только что поступивших в школу ребят.

Директор минуту помолчал и задумчиво добавил:

– Вот как оно получается, дорогая Нина Ивановна. Все это уже мелочи по сравнению с тем, что было раньше, и, однако, мы, педагоги, не имеем права оставлять эти мелочи без внимания...

После разговора с директором Нина Ивановна долго ходила по берегу моря, думая о Тавыле, о своей первой беседе с его отцом.

У ТЫНЭТА ЕСТЬ УЧИТЕЛЬ

Нину Ивановну назначили старшей пионервожатой. Комсоргу это очень понравилось.

– Вот теперь ты по пионерской части мне сильно помогать будешь. Комсомол же должен руководить пионерами, – полушутливо сказал он Нине Ивановне, входя с ней в пионерскую комнату.

Взяв один из горнов, Тынэт оглушительно затрубил.

Нина Ивановна закрыла уши руками; смеясь, подбежала к Тынэту, вырвала у него горн.

– Ну, тогда я барабанить буду! – потянулся Тынэт к барабану.

Нина Ивановна схватила его за руки, улыбнулась.

– Как маленький все равно!

– Ай, как хорошо, Нина, что ты к нам приехала! – почему-то тихо проговорил Тынэт, останавливаясь около длинного стола, покрытого красной скатертью. – Скоро у нас будут перевыборы, в комсомольское бюро тебя выберем...

– Послушай, Тынэт, а почему у тебя не все пуговицы на гимнастерке? – вдруг спросила Нина Ивановна.

Тынэт покраснел, что-то хотел сказать в оправдание, но возразить было нечего.

– Чего так смутился? Я ведь не обидное сказала тебе,– промолвила Нина Ивановна и мягко дотронулась до незастегнутой пуговицы на кармане гимнастерки Тынэта.

– Я пришью пуговицы! Честное слово, пришью! Если хочешь, еще десять штук лишних пришью!

– Лишних не надо, – возразила Нина Ивановна. – Все лишнее всегда плохо.

Тынэт долго молчал, то сворачивая в трубку, то разворачивая журнал «Мурзилка».

– Ну почему же ты молчишь?

– Сейчас, сейчас буду говорить, – преодолевая неловкость, пообещал Тынэт. – Все скажу. Вот что я скажу тебе: учи меня! За пятый, шестой, за седьмой класс учи! Четыре класса я кончил, теперь дальше учиться хочу. Будешь учить?

– Буду.

– Ай, хорошо! Дай хоть один разок в горн подудеть или в барабан постучать!

– Не дам! Ты вот лучше скажи, комсорг, как тебе пионерская комната нравится.

– Нравится, сильно нравится!

– Нет, верно, еще не вполне нравится, – возразила Нина Ивановна, – иначе ты давно такую же комсомольскую комнату оборудовал бы в нашем колхозном клубе.

– Комсомольскую комнату? А как? У нас же нет барабанов этих, горна тоже нет...

– А ты подумай.

Тынэт обвел пристальным взглядом пионерскую комнату, остановил свое внимание на аккуратно оформленном плакате с торжественным пионерским обещанием, на пионерской стенной газете, на графике успеваемости.

– Можно сделать комсомольскую комнату! – наконец сказал он. – Хорошо сделать можно. На одной стене портрет Ленина будет. На другой – красный переходящий вымпел, который наша комсомольская бригада получила. Стенгазету мы тоже выпускать можем. Соцдоговоры на стенку повесить можно. Устав комсомола на большой лист перепишем.

– А когда возьмешься за это дело? – спросила Нина Ивановна. – Я со своими пионерами могу помочь.

–  Сейчас возьмусь! Да, да, сейчас возьмусь!

В пионерскую комнату вошли Петя и Кэукай.

–  Вот хорошо, что мы увидели тебя, Тынэт! – сказал Петя. – Скажи нам, почему это твой дедушка до сих пор в дом переходить не хочет?

Тынэт помрачнел. Опустившись на стул, он подпер голову руками и, немного помолчав, сказал:

– Наверное, я возьму его на руки и насильно перетащу. Говорить с ним я уже больше не могу. Все слова, и хорошие и плохие, какие знаю, сказал ему – все равно ничего не выходит.

– А может, еще не все слова пришли тебе в голову? – спросил Кэукай.

– Говорю вам – все, значит, все! – сердито возразил Тынэт.– На руках перетащить придется, а ярангу сжечь, чтоб он опять не убежал туда.

– Ты что это, шутишь или серьезно говоришь? – обеспокоилась Нина Ивановна. – Наверное, опять, как с трубкой Экэчо, сделать хочешь?

– Да так... шучу и не шучу. Сержусь... – неопределенно отозвался Тынэт.

– А вот мы с Петей думали-думали и кое-что придумали...

–  Попросить вас хотели, – перебил Петя Кэукая, обращаясь к Нине Ивановне, – чтобы на совете дружины нашему отряду поручили разговаривать с Кэргылем.

– Да, да, чтобы нам поручили разговаривать с Кэргылем!– снова вмешался в разговор Кэукай.– Один раз скажем, второй раз скажем, еще и еще говорить будем, пока не согласится Кэргыль ярангу покинуть.

–  Где вам! – Тынэт безнадежно махнул рукой.

– А вот если мы лично говорить будем – согласится! – уверенно заявил Петя. – Всем отрядом нагрянем к нему. Не станет же он колотить нас клюкой!

–  Кто его знает... может, и поколотит. Он у меня такой старик. Вот вчера я сказал ему, что на руках его в дом перетащу, так он как стукнул меня палкой своей... до сих пор болит.

Петя и Кэукай переглянулись.

– Ничего, ребята, все это мы с вами хорошо продумаем. Вместе наступление на Кэргыля поведем, – пообещала учительница. – Ваше предложение мне очень понравилось.

– А хороший старик, очень хороший! Сильно я люблю его, – задумчиво сказал Тынэт.

– Нина Ивановна, а сейчас нам с Кэукаем можно сходить к Кэргылю? – спросил Петя. – Про дом мы ему пока ничего говорить не будем, а только так... сделаем разведку.

– Ну что ж, делайте разведку, – согласилась учительница.

Кэукай и Петя торопливо ушли.

– А что ж, кто его знает... может, старик и послушается этих агитаторов, – с проблеском надежды в голосе сказал Тынэт. – Он такой у меня – странный очень и, потом, сильно детей любит. Ну, если не послушается, на руках, как ребенка,перенесу, – упрямо повторил он.

– Вот что, Тынэт, давай договоримся так: и ты со мной и я с тобой по всем важным делам будем советоваться, – попросила Нина Ивановна. – Вот сейчас, например, я хочу посоветовать тебе не только не переносить Кэргыля в новый дом силой, но даже и не намекать ему об этом...

– Ай, как хорошо ты сказала, Нина! Советоваться! – повторил Тынэт, не сводя с девушки восторженных глаз. – Будем советоваться, всегда с тобой будем советоваться!

– Ну, вот и хорошо. А с завтрашнего дня мы с тобой начинаем учиться. Только знай, Тынэт: я очень строгая учительница. Если станешь относиться к делу несерьезно, буду ругать и очень буду сердиться.

– Как так – несерьезно? Почему такое говоришь – несерьезно? – почти возмутился Тынэт и, тут же улыбнувшись, мягко добавил: – Вот хорошо, теперь у Тынэта есть учитель. До свидания пока! Пойду в клуб, думать буду, как комсомольскую комнату сделать.

В ГОСТЯХ У КЭРГЫЛЯ

Петя и Кэукай застали Кэргыля в яранге за любимым его занятием: старик вырезал что-то из моржового клыка. Вокруг него на нерпичьих шкурах лежали резцы, похожие на замочные ключи, всякие буравчики, пилочки, долота, кривые и прямые ножи, рашпили, напильники самой различной формы и величины.

Увидев мальчиков, Кэргыль сердито подергал свою реденькую седую бородку, потом неожиданно улыбнулся и сказал гостям, чтобы они расстелили оленьи шкуры и сели.

– Как много всяких пилочек, буравчиков! – удивился Петя.

А Кэукай не отрывал своих восхищенных глаз от вещи, которую вырезал Кэргыль из клыка.

– Какая красивая трубка! – восторгался мальчик.

Взяв кусочек стриженой оленьей шкуры, Кэргыль принялся отшлифовывать трубку.

– Скажи, а это ты не для Экэчо делаешь? – вдруг, сам не зная почему, спросил Кэукай.

Ничего не ответив, Кэргыль пососал трубку, подул в нее, затем набил табаком, прикурил.

– На-ка, попробуй, потяни, – предложил он Кэукаю.– Еще совсем недавно все чукотские дети в твои годы курили...

– А разве хорошо это было? – робко спросил Кэукай.

– Плохо, совсем плохо было. Кашлять рано начинали люди, грудь рано портили, – нахмурился Кэргыль и тут же обратился к Пете: – Может, ты потянешь?

Петя пугливо осмотрелся вокруг и решил: «Ах, была не была, один раз можно, только бы Кэргыль не сердился. Это даже очень любопытно...»

Неумело взяв трубку, Петя заговорщически подмигнул Кэукаю, затянулся и громко закашлялся. Долго кашлял Петя, вытирая слезы, бормоча что-то невнятное.

– Ну, а теперь ты, – обратился Кэргыль к Кэукаю. – Товарищ твой, вижу я, смелый человек, не побоялся новой трубки.

Кэукай нерешительно протянул руку за трубкой и через мгновение уже кашлял вместе с Петей.

Старик с бесстрастным лицом молча смотрел на мальчиков. И, когда они наконец пришли в себя, сурово спросил:

– Ну, скажите теперь: вы тайком от учителей и родителей курите?

Кэукай и Петя недоуменно переглянулись.

– Курите или нет, я вас спрашиваю? – не отставал Кэргыль.

Кэукай замахал руками:

– Нет! Честное слово, нет!

– Ну, если нет, значит, хорошо, – уже мягко сказал Кэргыль. – Вот когда внук мой Тынэт был таким же, как вы, он курил, сильно курил. И, хоть было это у нас тогда еще в обычае, я все же, как вам, дал ему покурить новую трубку, начиненную особым табаком... Можете рассказать своим учителям, как старик Кэргыль от курения вас отучивал.

– Так мы же и так не курим! – Петя все еще вытирал выступающие на глаза слезы.

– Ну и хорошо. После моей трубки вряд ли вам захочется курить, – насмешливо предположил Кэргыль, выбирая клык из связки моржовых бивней, висевших на закопченной перекладине.

Осмотрев клык со всех сторон, Кэргыль глянул на Кэукая:

– А насчет Экэчо зря беспокоишься. Моя трубка для него еще более невкусной будет, чем для вас. Не для него эта трубка делается.

– Как много у тебя моржовых клыков! Наверное, и других всяких вещей понаделал, – несмело сказал Кэукай, надеясь, что старик покажет что-нибудь из своих изделий.

Мальчик никак не мог отделаться от желания самому выточить из моржового клыка какую-нибудь вещь.

– Нет у меня сейчас ничего готового. Все, что делаю, раздаю... Мало работаю сейчас, глаза совсем слепые стали, ничего не вижу, – вздохнул Кэргыль. – Плохо, что никто из молодых этому делу учиться не хочет. Тынэта приучал – ничего не вышло.

– Поучи меня, а? – вдруг сказал Кэукай. – Я буду учиться. Каждый день буду учиться!

– Ты будешь косторезному делу учиться? – недоверчиво спросил Кэргыль.

– Будет, обязательно будет! – поспешил Петя заверить Кэргыля. – Он же у нас художник.

– Ну что ж, приходи, посмотрим, – скептически заметил Кэргыль.

Мальчики посидели еще немного. От сознания, что они пришли в ярангу Кэргыля «на разведку» и ничего, собственно говоря, не разведывают, им было не по себе.

– Надо как-то начинать, – тихо сказал Петя по-русски.

– Я сам думаю об этом. Башка трещит, а ничего не придумаю,– признался Кэукай. – Он нам своей трубкой весь ум отшиб...

– А в яранге этой, верно, очень темно, работать трудно?– обратился Петя по-чукотски к Кэргылю.

Старик оторвался от своего занятия, проницательно посмотрел на Петю. В глазах его промелькнуло что-то лукавое.

– А ты, Петя, уже совсем хорошо на нашем языке говоришь,– ласково, но с оттенком иронии промолвил Кэргыль.

Петя ущипнул Кэукая за ногу, что должно было означать: смотри, мол, как я удачно начал!

– Так вот, я говорю – темно, совсем темно в яранге твоей, – откашлявшись, снова повторил Петя.

– Да, да. Ты говоришь, что темно в яранге моей, – тем же тоном отозвался Кэргыль. – А дальше ты так скажешь: в яранге темно, зато в доме очень светло. Окна большие, солнца много, места много – переходи, старик Кэргыль, в дом! Так, что ли, а?

Петя смутился, глянул на Кэукая, как бы говоря: «Ничего не понимаю! Не то Кэргыль добрый сейчас, не то, наоборот, злой...»

– А ты что скажешь? – обратился старик к Кэукаю.

– Да я что, я не знаю... – замялся Кэукай, на всякий случай оглядываясь, чтобы посмотреть, не слишком ли близко возле Кэргыля лежит его палка. – Если правду говорить, дедушка, то выходит так, как ты сказал: в доме светло, окна большие, солнца много. Там хорошо тебе работать было бы, а то в темноте глазам твоим плохо.

– Ну что ж, за то, что о глазах моих заботитесь, спасибо,– уже ласково, без всякой усмешки, промолвил Кэргыль и глубоко вздохнул.

Старик долго сидел неподвижно. Лицо его постепенно становилось суровым, задумчивым.

– Что-то еще сказать ему надо, – шепнул Пете Кэукай.

Кэргыль вздрогнул, словно очнувшись от забытья, и промолвил с глубокой грустью:

– Жалею я, что не в ваше время родился. Годы у меня большие-большие, как вода в реке в осенние дожди. Умирать пора, а не жизнь начинать заново... Спасибо, мальчики, вам! Приходите ко мне еще. Только о доме никогда не говорите больше. Слышите?

Кэукай и Петя молча потупились.

– Ну, вот и всё. А теперь идите. Я один посидеть хочу. Я один люблю сидеть, когда в мою седую голову печальные мысли вселяются.

Петя и Кэукай вышли из яранги Кэргыля невеселые. Им стало очень жалко старика и от этого еще сильнее захотелось помочь ему, сделать для него что-нибудь особенно приятное.

– Послушай, Кэукай, что я придумал! – вдруг остановился Петя. – Ты помнишь, Кэргыль все на глаза свои жаловался: он плохо видит, и работать ему трудно.

– Ну, помню...

– Давай исправим ему глаза!

– Что ты болтаешь! Разве глаза – пуговицы, которые песком отчистить можно? – нахмурился Кэукай.

– Очки! Понимаешь, очки Кэргылю достать надо! – выпалил Петя.

– Ай, как хорошо ты придумал! – искренне восхитился Кэукай. – А где их достать, эти очки?

–  Побежали к доктору! Я знаю, это доктор очки людям прописывает.

Нахлобучив как следует на голову свой легкий малахай, чтобы он не слетел во время бега, Кэукай сорвался с места. Петя побежал за ним. Через несколько минут они уже стояли у двери Сониного дома и, прежде чем постучать, пытались хотя бы немножко отдышаться.

Степана Ивановича дома не оказалось. Мальчики уже хотели было уйти, как дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге они увидели Соню. В пушистом лыжном костюмчике красного цвета она показалась сегодня друзьям старше, чем обычно.

– Вот как хорошо, что пришли! – радушно сказала девочка. – Проходите сюда, не стесняйтесь, будьте как дома,– приглашала она, подражая маме.

Петя и Кэукай приняли приглашение.

К своему изумлению, в комнате Сони, кроме неразлучной ее подруги Каали, друзья увидели Эттая. Но главное было не в этом: Эттай сидел на полу и, как самая настоящая девчонка, нграл в куклы. Видимо, он настолько был поглощен этим занятием, что не сразу заметил появление Пети и Кэукая.

–  Ты посмотри, посмотри, что он делает! – воскликнул Петя, указывая на Эттая.

Эттай вздрогнул и быстро оглянулся. Необычайно смущенное лицо его стало пунцовым; казалось, он готов был провалиться сквозь землю.

– Мы с ног сбились, дела разные выполняем, а он тут с девчон... с девочками в куклы играет! – продолжал Петя.

Кэукай молчал, но, казалось, всем своим видом говорил: «Хорош, хорош, нечего сказать!»

Соня недоуменно поглядывала то на Эттая, то на своих новых гостей.

–  Зачем вы Эттая обижаете? – наконец вмешалась она.

Но Кэукай не унимался.

–  Он и заметку, наверное, не написал еще, куклами заигрался, а сегодня нам выпускать стенную газету. Забыл про заметку – так, что ли, говорю? – спросил Кэукай.

Потупив глаза, Эттай молчал.

–  Это она все наделала: затащила меня сюда, – наконец буркнул он, указывая на сестренку. – А тут кукла, у которой глаза сами открываются и закрываются... Вот я и хотел понять, почему так получается: может, машина какая сидит в ее голове?

–  Глаза сами открываются и закрываются? – изумился Кэукай.

Не медля ни минуты, он бросился к Эттаю, встал на колени.

– Вот посмотри! – обрадовался Эттай. – Положишь ее – глаза закрываются; поднимешь – открываются.

Постояв в нерешительности, подсел к друзьям и Петя, хотя такие куклы были ему не в диковинку.

Соня была счастлива. Она поманила пальчиком Каалю, попросила ее помочь вытащить из-под стола ящик с игрушками.

– А у меня вот еще что есть! —торжествующе сказала она и опрокинула ящик.

Самые разные игрушки рассыпались по полу. У мальчиков разгорелись глаза. Они бросились к игрушкам, хватали то автомобиль, то пушку, то заводную лодку.

– А юла, юла какая! – возвестил Петя и вдруг с ожесточением начал ее крутить.

Опомнились друзья не скоро.

– Это как же так получается? – удивился Петя. – Пошли по важному делу – и вдруг с девчонками да Эттаем заигрались!

Кэукай решительно поднялся с пола и только тут заметил чучело утки. Чучело стояло у Сони на столике.

– Ай, какое красивое! – восхитился Кэукай.

– Это мне Тынэт подарил, – важно заметила Соня. – Он очень хороший, Тынэт! Он сказал, что мы с ним большие друзья. А потом, у него белые-белые зубы...

– При чем здесь зубы? – спросил Петя, хотя, собственно, возражать Соне ему не хотелось. – А чучело действительно хорошее. И когда только Тынэт успевает все это делать?.. Пойдем, Кэукай, в больницу к доктору, у нас же с тобой важное дело.

– А я с вами пойду? – Эттай заранее нахмурился, будучи уверенным, что получит отказ.

– Ну-ну, пойдем, – снизошел Кэукай.

Эттай весело дернул сестренку за косу и поспешил за своими друзьями.

– А вот как машина та устроена, которая сама ездит, я еще потом посмотрю, – обратился он к Соне, останавливаясь на пороге.

Мгновенно поколебавшись, Эттай быстро вернулся и, насупившись, повертел машину в руках.

– А ты возьми и посмотри дома, – предложила Соня.

Эттай не верил своим ушам.

– Возьми, возьми! – настаивала Соня.

Эттай сунул машину в карман и, споткнувшись на пороге, выбежал на улицу.

– Вот смотрите, какую машину мне Соня дала! – кричал он, снова извлекая игрушку из кармана.

– Ну, теперь ты и спать будешь с этой машиной. – Кэукай осмотрел игрушку: он хорошо знал страсть Эттая к технике.

Эттай был влюблен в математику и, так же как и его отец, колхозный моторист Рочгин, в машины. В противоположность своему другу, стремительному, подвижному Кэукаю, всегда чистенькому и аккуратному, Эттай был неповоротлив, комично неуклюж, часто ходил вымазанный машинным маслом. Поэтому тетради его были всегда в самом плачевном состоянии.

– Как же нам теперь быть? – однажды спросила у него Нина Ивановна. – Задачи и примеры ты решил без единой ошибки, но тетрадь так грязна, что ее просто неприятно взять в руки.

– А вы скажите, какую отметку поставить надо, я сам поставлю. Это неважно, что немножко хуже, чем у вас, получится, – простодушно ответил Эттай, искренне полагая, что нашел замечательный выход из трудного положения.

– Нет, попробуем сделать по-другому, – погасив улыбку, возразила Нина Ивановна. – Сейчас же пойди к школьному умывальнику и как следует вымой руки. А потом возьмешь эту новую тетрадь и аккуратно – слышишь, аккуратно! – перепишешь решенные тобой вчера задачи и примеры. Если у тебя получится чистенько, я поставлю пять.

– Ну что ж, один раз это сделать нетрудно!

– Да, один раз это сделать нетрудно, – согласилась учительница,– но каждый раз переписывать будет трудновато. Поэтому с сегодняшнего дня ты всегда будешь мыть руки перед тем, как садиться за тетради, и все делать сразу начисто.

Эттай озадаченно почесал затылок и направился мыть руки. Но тут же, на перемене, забежав в колхозный склад, где отец его ремонтировал мотор вельбота, снова вымазался в масле; к тому же на руках его появились ссадины.

– Понимаете, как-то так получилось... Я не заметил даже...– говорил он с виноватым видом на следующем уроке.– Мотор там... Очень машина интересная. Я посмотреть хотел, ну и немножко запачкался...

В классе засмеялись. Кэукай сравнил Эттая со старухой Энмыной, известной в поселке своей неряшливостью. Эттай не обиделся: он привык к тому, что над ним постоянно подтрунивали.

И вот сейчас, стремясь не отстать от друзей, Эттай все вертел и вертел игрушку в руках, мысленно прикидывая, как бы это разобрать ее на составные части, заглянуть в ее нутро.

...Доктор понял мальчиков сразу. Улыбаясь, он сказал:

– Знаю, знаю я этого старика. Нравится мне Кэргыль, очень нравится, хотя как пациент старичок этот страшно капризный.