Текст книги "Михаил Кузмин"
Автор книги: Николай Богомолов
Соавторы: Джон Малмстад
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Восприятие действительности через переживания именно такого рода, где различные планы бытия видятся как неразрывно связанные, пронизывающие друг друга, должно было быть близко тому кругу русских символистов, с которыми Кузмин завязал знакомство в 1906 году, – прежде всего Вяч. Иванову. При достаточно серьезных внутренних различиях в отношении к художественному творчеству, хотя бы внешне кузминская легкость, за которой ощущалась глубинная серьезность, должна была вполне отвечать представлениям Иванова о пути всякого истинного искусства, где должно непременно осуществляться восхождение «a realibus ad realiora», в каждом отдельно взятом моменте бытия – просвечивать след вечности. Вряд ли случайно в первой книге стихов Кузмина Иванову посвящен цикл «Мудрая встреча», где с наибольшей степенью отчетливости выражено представление о провиденциальном, религиозном значении любовной встречи, где эротическое неразрывно соединено с мистическим, облеченным в специфически библейскую лексику. Однако за этой внешностью таилось и внутреннее – убеждение, что все окружающее человека в мире есть не ступени к познанию Бога, а проявления Божественного сами по себе, что человек должен не преодолевать и отбрасывать окружающий его мир, а только проживая его, он может приблизиться к постижению его истинного смысла. Отсюда интерес к Кузмину и неизменное восхищение его произведениями у Брюсова, отсюда часто встречающееся в научной литературе представление о Кузмине как об одном из акмеистов, что абсолютно неверно в такой категорической форме, однако имеет под собой определенные основания на уровне наиболее общих эстетических представлений, выражаемых в художественной форме.
Первыми произведениями, которыми Кузмин по-настоящему входил в литературно-артистический мир Петербурга, были «Александрийские песни» и повесть «Крылья», которые он поначалу сам представлял вниманию слушателей в различных литературных салонах. После чтения у Каратыгина 1 сентября 1905 года он заметил: «О сюжете с этической стороны не было и речи…» (дневник). Описание другого из таких чтений находим в дневнике 10 октября 1905 года: «Вернувшись часа в 2, писал до обеда, потом одевался, чтобы идти к Нурок, как он сам, узнав, что Медем за мной не заедет, приехал, чтобы взять меня <…> В марте он думает отправиться в Париж и Лондон, спрашивал, не собираюсь ли я, а то он мог бы познакомить меня со многими именами. Сомов и Нувель уже нас ждали. Были еще Смирнов, Покровский и Каратыгин. Читал свои песни и роман и даже не ожидал такого успеха и разговоров, где уже позабыли обо мне как присутствующем авторе, а сейчас планы, куда поместить <…> Понравилась более всего 1-я часть, вторая менее других была понята (слишком проповеди), третья – Нувель находит под влиянием „Lys rouge“ Franc
«Красная лилия» <Анатоля> Франса (фр.).
[Закрыть] (но Нурок спорил). Было очень приятно видеть эти вопросы, обсуждения, похвалы лиц, вовсе не склонных к восторженности. Нашли, что очевидно мое даров<ание> как драматического и сатиричес<кого> писателя, т<о> е<сть> диалоги сжаты, верны и имеют все pointes» [204]204
Пуанты, точные завершения (фр.).
[Закрыть] . «Крылья» произвели такое сильное впечатление на слушавших, что на некоторое время повесть стала литературным событием: «Сомов в таком восторге от моего романа, что всех ловит на улице, толкуя, что он ничего подобного не читал, и теперь целая группа людей (Л. Андреев, между прочим) желают второе слушанье. (Издавать думают возможным у „Грифа“)» (13 октября) [205]205
Видимо, дальнейшие чтения не состоялись из-за революционных событий: всего через три дня после этой записи, 17 октября, был издан царский манифест.
[Закрыть] .
Об обоих этих произведениях накопилась уже довольно значительная исследовательская литература [206]206
Baer Joachim Т. MixailKuzmin’s «Aleksandrijskie pesni» // South Athlantic Review. Vol. XLI. № 1; Gillis Donald C.The Platonic Theme in Kuzmin’s Wings// The Slavic and East European Journal. 1978.Vol. 22. № 3; Granoien N.«Wings» and «The World of Art» // Russian Literature Triquaterly. 1975. № 11; Васюточкин Г. С.Ритмика «Александрийских песен» // Лингвистические проблемы функционального моделирования речевой деятельности. Л., 1978. Вып. III; Гиндин С. И.«Александрийские песни», «Песни» Метерлинка и семантическая теория стихосложения // МКРК; Харер Клаус.«Крылья» М. А. Кузмина как пример «прекрасной легкости»; Шиндлер Ф.Отражение гомосексуального опыта в «Крыльях» М. А. Кузмина // Любовь и эротика в русской литературе ХХ-го века. Bern е. а., [1992]; Тимофеев А. Г.М. Кузмин в полемике с Ф. М. Достоевским и А. П. Чеховым («Крылья») // Серебряный век в России: Избранные страницы. М., 1993. С. 211–220; Перепеч.: Russian Literature. 1997. Vol. XLI. № l.C. 51–60 (с подзаг.: «Литературная предыстория центрального героя „Крыльев“»); Тырышкина Е. В.«Синайский патерик» в «Крыльях» М. Кузмина: Христианский текст в нехристианском контексте // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск, 1994. С. 300–307; Лекманов О. А.Фрагменты комментария к «Крыльям» Михаила Кузмина // Русская речь. 2001. № 4. С. 18, 19; Гаспаров М. Л., Скулачева Т. В.Статьи о лингвистике стиха. М., 2004. С. 170–201; Панова Л. Г.Русский Египет: Александрийская поэтика Михаила Кузмина: Т. 1, 2. М., 2006; Она же.«Александрийские песни» Михаила Кузмина: гомоэротический сценарий // Nähe schaffen, Abstand halten: Zur Geschichte von Intimität und Nähe in der russischen Kultur. Hrsg. Nadežda Grigor’eva, Schamma Schahadat, Igor’ Smirnov. Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 62. Wien; München, 2005; Она же.«Александрийские песни» М. А. Кузмина: Генезис успеха // Вопросы литературы. 2006. № 6; Bershtein Е.An Englishman in the Russian Bathhouse: Kuzmin’s Wingsand the Russian Tradition of Homoerotic Writing // The Many Facets of Mikhail Kuzmin: A Miscellany / Ed. by Lada Panova with Sarah Pratt; Comp, and introduced by Lada Panova = Кузмин многогранный: Сб. статей и материалов / Под ред. Лады Пановой при участии Сары Пратт; сост., вступ. ст. Лады Пановой. Bloomington, Indiana: Slavica, 2011.
[Закрыть] , однако до сих пор нельзя сказать, что их изучение хотя бы в какой-то приблизительной степени завершено. Это связано не только с характером первых творений Кузмина, дошедших до широкого читателя, но и с их воздействием на читающую публику в разных ее ипостасях – от читателей, претендующих на интимность восприятия, до вполне широкого массового читателя, видящего в книгах прежде всего сюжет, – и с проблемой генезиса как «Крыльев», так и «Александрийских песен».
Не претендуя на окончательное решение вопроса, мы все же постараемся самым кратким образом очертить тот круг проблем, который теснейшим образом связан с появлением в русской литературе двух этих произведений.
Для широкого читателя, воспринимающего в прозаическом произведении прежде всего его сюжетную основу и прямой смысл описаний, «Крылья» представляли собою прежде всего порнографический роман, основной целью которого было описать доселе запретный мир гомосексуалистов, показать путь совращения молодых людей и дать своего рода «физиологический очерк», шокирующий своей откровенностью и явно одобрительным отношением автора к описываемому, но ценный в первую очередь этой описательностью. Бесчисленные газетные выпады, критические статьи, пародии, появившиеся сразу после публикации «Крыльев» и особенно сконцентрировавшиеся на «банной» теме, уже к лету 1907 года создали Кузмину совершенно определенную литературную репутацию. 4 июля 1907 года В. Ф. Нувель писал ему: «С любопытством замечаю, что каждый день во всех почти газетах упоминается Ваше имя. Vous faites parler de Vous, diable!!» [207]207
СтМ. С. 269. В дальнейшем переписка Кузмина и Нувеля цитируется по этому изданию. Перевод французской фразы: «Вы заставляете говорить о Вас, черт побери!»
[Закрыть]
И независимо от этого письма 3 июля Кузмин сообщал ему же: «…что Вы меня совсем забыли? или Вы думаете, что я уничтожен всеми помоями, что на меня выливают со всех сторон (и „Русь“, и „Сегодня“, и „Стол<ичное> Утро“, и „Понед<ельник>“)? Вы ошибаетесь. Приятности я не чувствую, но tu l’as voulu, Georges Dandin» [208]208
Ты этого хотел, Жорж Данден (фр.).Крылатая фраза из комедии Мольера «Жорж Данден». Подробнее об откликах печати на первые публикации Кузмина см.: СтМ. С. 59–63,267, 268, и особенно: Малмстад Дж.Бани, проституты и секс-клуб: Восприятие «Крыльев» М. А. Кузмина // Эротизм без берегов [Обл.: Эротизм без границ]. М., 2004. С. 122–144 (первоначальная английская версия: Malmstad John Е.Bathhouses, Hustlers and a Sex Club: The Reception of Mikhail Kuzmin’s Wings// Journal of the History of Sexuality, 2000. Vol. 9. № 1, 2. P. 85–104).
[Закрыть] . Кузмин вовсе не собирался отчаиваться, несмотря на атаки даже таких авторитетных критиков, как З. Н. Гиппиус [209]209
Крайний А.Братская могила // Весы. 1907. № 7. С. 56–63.
[Закрыть] . По поводу ее статьи он довольно ехидно написал Брюсову: «Благодарю Вас же как душу „Весов“ за послесловие редакции к статье З. Гиппиус, так беспощадно меня поцарапавшей. Хорошо, что она „ничего не имеет“ против моего существования („я ничего не имею против существования мужеложного романа и его автора“), но напрасно она перевирает стихи Пушкина (мои-то – Бог с ними), которые, помнится, идут так: „Я любовников счастливых“, а <не> „Мы юношей влюбленных“» [210]210
Переписка Кузмина с Брюсовым в дальнейшем цитируется по: Кузмин-2006. Речь идет о принадлежащем Брюсову редакционном послесловии к статье Гиппиус (перепечатано: Брюсов В.Среди стихов. С. 239).
[Закрыть] .
При разговоре о «Крыльях» следует помнить, что повесть Кузмина оказалась первым заметным произведением в западном мире, столь открыто говорившим о гомосексуальных проблемах. В «Портрете Дориана Грея» (1890) О. Уайльд намекал на то, что подавление своей истинной природы привело героя к внутреннему разрушению, но он не произнес этого открыто; в «Имморалисте» (1902) А. Жид не осмелился назвать то, что привлекало героя; «Морис» (1913–1914) Э. М. Форстера был написан «в стол»; Пруст всеми способами избегал прямых слов. Апология педерастии Жида, «Коридон» (1911), могла поступить в продажу только в 1924 году – и это во Франции, где в уголовном кодексе не было специальной статьи, карающей за мужеложство. Написав об однополой любви и представив ее как нечто естественное, Кузмин бросил вызов обстановке секретности и тем самым начал испытывать предел общественной терпимости. Вместе с тем у нас нет никаких свидетельств, что это было сделано им рассчитанно.
Современные исследователи совершенно верно пишут, что эта повесть является своего рода философским трактатом, аналогом платоновского «Пира» и других диалогов [211]211
Само вынесенное в заглавие слово явно восходит к платоновскому мифу о душе, наиболее полно изложенному в диалоге «Федр».
[Закрыть] . Эта двойственность повествования была, как представляется, ранее всего замечена Г. В. Чичериным, который, получив журнал [212]212
Весы. 1906. № 11. Повесть заняла весь номер. С журнального набора вышло первое отдельное издание «Крыльев» (М.: Скорпион, 1907), потом, в конце того же 1907 года, текст был набран заново и отпечатано второе отдельное издание (М.: Скорпион, 1908), третье и последнее при жизни автора отдельное издание вышло в 1923 году в издательстве «Петрополис», находившемся тогда в Берлине. Помимо того, повесть вошла в «Первую книгу рассказов» Кузмина (М.: Скорпион, 1910).
[Закрыть] с повестью, написал Кузмину 25 декабря 1906 года: «Вижу, что есть кое-что автобиографическое (даже с именами!) и кое-что в этом отношении для меня новое. <…> Мне показалось, что больше пластики, чем характеров. Пластика в каждой сцене, каждом описательном словечке удивительная. Характеры – как в „Воскресении“ член суда, сделавший 27 шагов, и член суда, оставшийся без обеда, но некак в том же „Воскресении“ хар<актер> (?) Катюши. <…> В общем, несколько напоминает заглавие книги „Аники Квадропедиатского“ в фельетоне Буренина: „Движения человечества вперед и назад, туда и сюда“. Несколько отсутствует то, что Толстой в статье против Шекспира называет особым языкомкаждого действующего лица. Штруп слишком говорит как пишет.Ольцевич внезапно оказывается Штрупом № 2, Орсини Штрупом № 3. В общем, разговоры хуже, чем обстановка. Обстановка почти везде верх совершенства» [213]213
Говоря о совпадении имен, Чичерин имел в виду не только имя каноника Мори, но и фамилию Штруп (H. М. Штруп был деятельным сотрудником Н. К. Римского-Корсакова). Фамилия Ольцевич в «Крыльях» не встречается, однако Е. В. Евдокимов указал нам, что в 8-й петербургской гимназии, где учились Кузмин и Чичерин, древние языки преподавал Даниил Владиславович Ильцевич, и, таким образом, скорее всего он послужил прототипом учителя греческого языка Даниила Ивановича в «Крыльях».
[Закрыть] . И в следующем письме, написанном 31 января 1907 года, подводятся итоги: «В „Крыльях“ слишком много рассуждательства, причем жители Патагонии продолжают разговор, прерванный жителями Васильсурска, жители Капландии продолжают разговор, прерванный жителями Патагонии, этот же разговор продолжают жители Шпицбергена и т. д. – (будто трактат в форме диалога, как делалось во времена энциклопедистов), и все об одном и том же, так сказать панмутонизм или панзарытособакизм» [214]214
Не сразу понятное словечко «панмутонизм» происходит от французской поговорки «Revenons à nos moutons» – «Вернемся к нашим баранам», то есть возобновим разговор, ушедший от темы.
[Закрыть] .
В этих добродушно-насмешливых словах (не исключено, впрочем, что Кузмин именно на них и обиделся, что привело к охлаждению отношений с Чичериным) отчетливо видно, что Чичерин разглядел в повести ее амбивалентную природу, которая большинством критиков была или вообще не принята во внимание, или же осмыслена как дефект художественного замысла. Именно с этим связана мимолетная полемика с сообщением примечательных фактов литературной жизни в переписке Нувеля и Кузмина. 11 июля 1907 года Нувель писал: «Нельзя не сознаться, что в оценке „Цветника Ор“ Белый прав [215]215
См.: Белый А.[Рец. на кн.:] Цветник Ор. Кошница первая; Чулков Г.Тайна // Весы. 1907. № 6. С. 66–70.
[Закрыть] . Не понимаю только пристрастного и несправедливого отношения к Вяч. Иванову, сонеты которого, ведь право же, хороши! Упрек в „филологии“, конечно, всегда заслужен, ну и участие в проклятом „мистическом анархизме“ не может не быть осуждено. Но помимо этого грустного недоразумения, надо же признаться, что как явление, как фигура Вяч. Иванов стоит очень высоко, повыше самого Белого, „Панихида“ которого, между прочим, мне мало понравилась. В ней есть что-то нехудожественное, хамское, чего нет, например, в Потемкине, несмотря на принадлежность к тому же типу „хулиганского“ поэта [216]216
Такое сравнение, видимо, объясняется близкими отношениями Нувеля и Потемкина в это время. См.: Ремизов А. М.Собрание сочинений: В 10 т. М., 2003. [Т. 10]. Петербургский буерак. С. 225–227, а также дневниковые записи Кузмина и письма Потемкина к Нувелю (РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1.Ед. хр. 12).
[Закрыть] . Вообще по духу, по психологии Белый скорее чужд современному течению. Лишь по форме он иногда к нему подходит, но в сущности своей он является несомненным наследником Достоевского, Ибсена, Мережковского, каковым он себя и признает, – а потому безусловный эпигон». В ответном письме от 16 июля Кузмин говорит: «Вы так пишете, будто я какой-то поклонник и единомышленник Белого. Конечно, совершенно конечно, что Вяч<еслав> Ив<анович> и как поэт и как личность незыблемо высок и дорог, важно только принять во внимание дипломатическую сторону статьи Белого, вдруг потянувшего меня и Городецкого так недавно ругаемых им. В корректурах, когда временно Брюсова не было в Москве, было: „К сожалению, он напечатал плохо отделанный, очевидно наспех написанный роман „Крылья““. После прибытия Валер<ия> Як<овлевича> это обратилось в скобки („Мне не нравятся его ‘Крылья’“), поставленные, как объясняют, в оправдание перемены Белого сравнительно со статьей в „Перевале“» [217]217
Имеется в виду рецензия Андрея Белого на «Крылья» (Перевал. 1907. № 6. С. 50, 51).
[Закрыть] .
Всякого рода сомнения по поводу жанровой природы «Крыльев» явно были связаны с тем, что реально существующая амбивалентность романа казалась то следствием «плохой отделки», то «рассуждательством», то ориентацией на порнографию, то есть смысл повести стремились выпрямить, свести к какому-либо одному знаменателю, тогда как он явно к нему не сводился. В наиболее общем виде можно согласиться с выводом Клауса Харера: «Разбор дискурса о любви в повести в его связи с основным сюжетом показывает, что „Крылья“ – не авантюрный роман „с философскими комментариями“ (Шмаков), так как философские декларации имеют сюжетную функцию. Сам дискурс является сюжетом. Таким образом – темой повести является не (гомо)эротика или же судьба героя, но дискурс о любви, в том числе, конечно, и однополой» [218]218
МКРК. С. 38.
[Закрыть] . В таком понимании повести явственно выражается то, о чем мы говорили выше, – стремление Кузмина в каждом своем произведении представить мир средоточием Божественной любви, где каждый предмет, каждый ничтожный поворот человеческой судьбы является проявлением Божьей благодати.
Однако при таком отношении к творческой интенции Кузмина трудно бесповоротно согласиться с тем, что в «Крыльях» уже выразилось то представление о «прекрасной ясности», которое Кузмин высказал в известной статье 1910 года. «Крылья» все-таки являются произведением недовершенным, недостаточно художественно выдержанным, в котором тенденции автора не находят своего полного выражения. Это сказывается прежде всего в несбалансированности повествования, когда диалоги и монологи героев не стыкуются с развитием действия, сюжетная канва то явно выдвигается на первый план, то уходит в глубину и автор как будто вообще забывает о каком бы то ни было действии. И все-таки эта далеко не полная художественная удача была, как нам представляется, значительно ценнее других, гораздо более полных. В дальнейшем проза Кузмина пошла по пути «опрощения», отказа от постоянно просвечивающей в каждой клеточке повествования амбивалентности, и при этом интеллектуальная наполненность его многочисленных рассказов, повестей и романов явно отошла на второй план, уступив место отчетливо выраженной стилизации с соответственным переносом внимания читателя то на самостоятельную жизнь языка и стиля произведения, то на сюжетную канву, то на попытки восстановить прототипическую ситуацию (как в «Картонном домике» или «Прерванной повести»). Это приводило к значительно меньшей семантической насыщенности прозы, которая – при всех явных недостатках – в «Крыльях» была очевидной. Лишь в 1920-е годы Кузмину удалось, хотя и на совершенно другой основе, вернуть своим прозаическим вещам прежнюю смысловую наполненность, приковывавшую интерес читателя не только сюжетом или стилем, но и органическим слиянием очень непросто разгадываемой идейной сущности со стилевым разнообразием, неожиданным сюжетным движением, аналогиями с общеизвестными событиями современности и пр.
«Александрийским песням» в этом отношении повезло гораздо больше. Опубликованные, как и «Крылья», в «Весах», но заметно ранее (1906, № 7; публикация включала лишь часть стихотворений цикла), они, собственно говоря, и представляли Кузмина современному читателю. Их успех был общепризнан, на долгие годы они стали эмблемой творчества Кузмина, они единственные из его стихотворений (за редчайшими исключениями) входили в советские хрестоматии по истории русской литературы XX века. Однако и они таят довольно много загадок и далеко не полностью открыли свои глубины читателям и исследователям.
Первое упоминание о цикле мы находим в письме Чичерину от 19 апреля 1905 года: «Написал музыку на свой старый сонет: „Из моего окна в вечерний час… мне видится далекий С<ан>-Миньято“, и потом на слова, которые я теперь пишу и которые составляют одно общее, пока еще не приведенное в никл, вот слова (музыка готова к первым 3-ем)» – и дальше переписаны первые семь стихотворений: «Не во сне ли это было?..», «Говоришь ты мне улыбаясь…», «Ты – как у гадателя отрок…», «Когда утром выхожу из дома…», «Когда я тебя впервые встретил…», «Люди видят сады с домами…», «Вечерний сумрак над теплым морем…». К тому времени уже существовали по крайней мере три песенки, вошедшие в «Комедию из александрийской жизни», которую Кузмин написал годом раньше. К сожалению, мы не знаем в деталях довольно многого. Так, Кузмин предполагал соединить песни в «серии», явно не совпадающие с частями окончательного текста. Точного состава этих серий мы не знаем. Мы не знаем, когда и по каким причинам были выведены из состава цикла песни, ранее туда входившие (таких на сегодняшний день известно семь). Мы знаем музыку лишь к двенадцати песням. Но тем не менее даже известное позволило создать многоплановое исследование, насыщенное самыми разнообразными сведениями [219]219
См.: Панова Л. Г.Русский Египет: Александрийская поэтика Михаила Кузмина. Т. 1. С. 334–422.
[Закрыть] .
Традиционно «Александрийские песни» считались подражаниями широко известным и в русском переводе «Песням Билитис» Пьера Луиса, несмотря на то что Кузмин даже печатно выразил свое отрицательное отношение к этой стилизации, назвав «Песни Билитис» «пустыми бусами» [220]220
Песнь песней: В стихотворном переложении с библейского текста перевел Лев Ярошевский / Под ред. М. Кузмина. Пг., 1917. С. 5.
[Закрыть] . Впервые приведенный Г. Шмаковым отрывок из письма Чичерину по поводу «Билитис» [221]221
См.: Шмаков Г.Блок и Кузмин. С. 350.
[Закрыть] еще более убедительно опровергает расхожее мнение, хотя и делает ясным, что вопрос о влиянии П. Луиса на Кузмина требует более внимательного анализа, где нашли бы отражение аргументы как «за», так и «против», ибо, помимо обозначенной самим Кузминым как «подражание П. Луису» песни «Их было четверо в этот месяц…», довольно многие стихотворения отмечены если не буквальным следованием Луису, то отдельными чертами сходства. Более чем вероятно отмеченное С. И. Гиндиным влияние «Песен» Метерлинка на цикл Кузмина. Настоятельно требуют исследования музыкальные корни «Александрийских песен», поскольку они предназначались в первую очередь для исполнения в сопровождении фортепьяно. К сожалению, единственная известная авторам статья о Кузмине-музыканте этого вопроса не касается вовсе [222]222
См.: Плашек Я.Радость простоты (Заметки о Кузмине) // Музыкальная жизнь. 1989. № 20–23.
[Закрыть] .
Как нам кажется, особый интерес представляет впервые частично обнародованный А. В. Лавровым и Р. Д. Тименчиком доклад, сделанный в литературной секции ГАХН поэтессой Н. В. Волькенау, которая основывалась не только на собственных наблюдениях за его поэзией, но и на рассказах Кузмина, с которым виделась в декабре 1924 года. Вот что там говорилось о раннем периоде творчества Кузмина: «М. Кузмин начинает писать поздно, уже обладая большим культурным опытом. До написания им в 1903 г. „XIII сонетов“, не предполагавших никакого музыкального применения [223]223
Отметим эту неточность докладчицы. Вне зависимости от того, восходит ли она к словам самого Кузмина или является идеей Волькенау, ошибка эта свидетельствует о том, что всему приведенному далее мы не можем верить безоговорочно и сведения Волькенау нуждаются в дальнейшей проверке.
[Закрыть] , он писал слова к своим романсам (большею частью на русские мотивы – подражание скитским стихам, цикл романсов „Города“), либретто к своим операм – „Евлогий и Ада“, из александрийской жизни, с сильной струей гностицизма (совершенно самостоятельное) и переложение сказки Гоцци „Ворон“. Ко времени начала поэтич<еской> жизни Кузмина современная ему русская поэзия занимала очень малое место в его духовном обиходе. Остро и деятельно переживал Кузмин интерес и близость к русскому старообрядчеству. Между прочим, не снявши еще своего старорусского костюма, читает Кузмин свои „Александрийские песни“ – наглядное проявление капризного его синкретизма. Интерес к прошлому Египта, Александрии, с их язычески-христианской мистической душой и пестрым бытом, вызвал поездку Кузмина в Египет. Эта характерная для него потребность вживания вообще тянула его к местам проявления пленившей его духовной стихии. Он ездит за иконами по старообрядческому Северу, живет в Италии, в любимейшем городе Данта. В Италии, кроме Данта-лирика, поэтов и новеллистов, Гольдони и Гоцци, любит Кузмин и самую Италию 18 века, вместе с Германией плетущую пеструю сеть веселой жизни своих маленьких, индивидуалистических городков. В нелюбви к Парижу 18 века сказывается общая нелюбовь Кузмина ко всему слишком завершенному, прямолинейному – отсюда нелюбовь к Перикловым Афинам, к совершенному романтику – Новалису, и плененность „штурм унд дранг’ом“, Гофманом, первыми веками христианства, – когда сдвигаются все планы, скрещиваются все нити и очевидными становятся не уловленные в костенеющие рамки общие пути и стремления мирового духа. Кузмину близка бурная, романтическая эпоха Елисаветинской Англии. Французская же поэзия, по его словам, резко чужда ему в промежутке между Вийоном и Верленом, за исключением Ронсара. В 18-м веке Франции пленить его сумели только Лакло и Казот. Влечению к пышности и страсти Персии, Шах-Намэ и 1001 ночи Кузмин отдал впоследствии дань в своих газэлах. И рядом со всем этим – любовь к недавней русской провинциальной старине, к быту Печерского, Островского, Лескова <…>.
В своей любви к культурам прошлого, к „далеким родинам“ Кузмин – не археолог, не реконструктор. Чутьем филолога схватывая дух эпохи, он далек от мелочного историзма. Вряд ли „Алекс<андрийские> песни“ „могут быть сочтены переводом из какого-нибудь греческого поэта II века до P. X.“, как говорил В. Я. Брюсов. Изящество, остроумие, блеск эпиграмм Каллимаха, очаровательная и нежная фривольность и веселость Асклепиада, общий легкий и виртуозный тон александрийской эпиграмматической поэзии, порою близкий Кузмину, очень далек как раз „Алекс<андрийским> песням“, их сложному миру страсти, мудрости и тайны веселой и покорной обреченности. Также далеки „Ал<ександрийские> песни“ и от довольно внешне-любовной элегии, и от прямого, простого чувства Теокритовых идиллий. Все вышеуказанные алекс<андрийские> поэты II века в своих мифологических реминисценциях – чистые эллины и далеки от синкретизма Кузмина. Нечего и говорить о том, что стихотворение об Антиное скорее позволяет приурочить Александрию Кузмина к эпохе греческого возрождения И – III в. по P. X.
Сам М. А. Кузмин на вопрос о том, что он считает источником „Ал<ександрийских> песен“, указал докладчице на переводы древнеегипетских текстов, издававшиеся в 70-х годах XIX в. под эгидой английского Общества Библейской Археологии и выходившие в течение нескольких лет серией под названием „Records of the Past“ [224]224
Таких изданий было два: Records of the Past: Being English Translations of the Assyrian and Egyptian Monuments / Samuel Birch, ed.: 12 vols. Lnd., 1874–1881 и Records of the Past: Being English Translations of the Ancient Monuments of Egypt and Western Asia / A. H. Sayce, ed. New Series: 6 vols. Lnd., 1888–1892.
[Закрыть] . По мнению автора, бытовая ткань была дана ему этим материалом; общие исторические сведения его дополнили; александрийских же эпиграмматиков и элегиков Кузмин, по его словам, никогда не читал» [225]225
Составленный Д. С. Усовым «Протокол № 4 заседания подсекции русской литературы Литературной секции ГАХН от 4 декабря 1925 г.» (РНБ. Ф. 625. № 724). Опубликовано: Морев Г. А.К истории юбилея М. А. Кузмина 1925 года // Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб., 1997. [Т.] 21. С. 351–375.
[Закрыть] .
Эти сведения (повторим, что они, несомненно, нуждаются в проверке и уточнении; параллели, проводимые докладчицей, далеко не всегда убедительны) представляют собою первостепенный интерес, так как позволяют опровергнуть многие превратные мнения об «Александрийских песнях» и их генезисе [226]226
В упомянутой выше работе Л. Г. Пановой список источников значительно расширен, в том числе за счет освоения неопубликованных записных книжек Кузмина (Цит. соч. С. 346, 347).
[Закрыть] . Но при рассмотрении этого цикла важно учитывать и еще одно высказывание Кузмина, зафиксированное в дневнике: «Как в эпоху Шекспировских сон<етов>, „Алекс<андрийских> Песен“ я полон был европеизма и модернизма, почему-то соединявшегося у меня с d’Annunzio, к которому я и теперь не охладел, м<ожет> б<ыть>, из чувства благодарности» (1 июня 1925 года). Еще обостреннее сформулировано это в дневнике 1934 года: «Вещи стимулирующие, дающие нам толчок к открытию целых миров, иногда бывают совершенно ничтожны. Так мне открылась античность, играющая такую центральную роль в моем самосознании и творчестве, через романы Эберса, и подлинные сокровища Эсхила и Теокрита действовали на меня значительно слабее. Именно „Император“ и „Серапис“. Влияние их можно проследить не только на „Алекс<андрийских> песнях“, но вплоть до последних лет. Такое же влияние имели на меня явления, конечно, высшего порядка, но тоже довольно „стыдные“ – d’Annunzio и Massenet» (27 декабря).
Соединение двух столь противоположных внешне тенденций внутри одного цикла, до сих пор представляющегося читателю произведением, полностью пронизанным единым духом, очень характерно не только для Кузмина, но и для тех людей, которых он видел в качестве своих слушателей. Античность в русском символизме и – шире – модернизме чрезвычайно широко использовалась не только как средство выявления аналогий с современностью (что тоже было очень распространено), но и как способ представить себе нынешнее время в качестве реального продолжения той мифологии, которая создана древними и, пройдя через века, трансформировалась в мифологию современности. Однако при обшей тенденции к такому восприятию Античности в частных подходах было чрезвычайно много различий, и «Александрийские песни» не могут полностью уложиться в традиционную для начала века схему.
Характерный пример подхода к использованию античных образов Кузмин видел в письмах Чичерина, который своей трактовкой давал возможность из древних мифов выводить теорию социальной революции, опираясь на традиционное видение мира у древних – апеллировать к сознанию современного человека, которое необходимо взорвать. Это отчетливо высказано в его письме от 10 ноября 1904 года: «Скажу вкратце: сущность в новом человеке; (Renaissance-Mensch [227]227
Человеке Возрождения (нем.).
[Закрыть] ), и он теперь зарождается в двух кусках, одинаково необходимых. При осуществлении в истории эти 2 куска непременно должны осуществиться слитно. Моя формула: история идет теперь 2 руслами. Практическоеосуществление будет исходная точкадля бесконечного дальнейшего пути, и по необходимости немедленновступит в силу эстетико-мистический момент, т. к. только нынешняя проза погони за наживою и культа денег отвлекают от эстетико-мистического момента, и при творчестве совершенствования человечество никак не может обойтись без эстетико-мистики, и не обойдется. Нужно видеть, что это за культ денег, исключительный,поглощающий всю буржуазную Европу, какие это сплошь лавочники,мошенники на законных основаниях, – чтобы убедиться, что тут палигенезис невозможен. Не бывало и не бывает палигенезиса, кот<орый> бы происходил тольков искусстве и религии или философии, не охватывая всех человеческих отношений. Так христианство по необходимости повело к Civitas Dei [228]228
Град Божий (лат.).Очевидно, имеется в виду сочинение блаж. Августина «De civitate Dei».
[Закрыть] . У Некрасова: порвалась цепь великая: одним концом – по барину, другим – по мужику. ВСЕчеловеческие отношения имеют эти 2 конца. Евлогий мог иметь рабов, к<акой>-нибудь кабинетно-философский гностик мог иметь рабов, но гностик страстный, все бросающий, Montanus – не может иметь рабов.Есть некоторая степень свободы духа, силы духа, обожествления духа,где порабощение своей собственной рабовладельческой собственности по необходимости отбрасывается.Рабовладелец есть больший раб,чем сам раб, барин – раб, милорд – раб и т. д. <…>
И греческий Зевс трепещет Прометея, и потому не есть окончательный бог. И великим богам – привилегированным, олимпийцам, грозит Götterdammerung [229]229
Гибель богов (нем.).Название оперы Р. Вагнера.
[Закрыть] , и потому они неполные боги. И Вотан боится своих Verträge [230]230
Договоров (нем.).
[Закрыть] , от нарушения которых погибнет Валгалла, и потому не есть окончательный и полный бог. Когда рядом – связанный Прометей, бог не есть полный и окончательный».
В таком представлении о современности Чичерин находит место для «Александрийских песен»: «До сих пор ты ничего не писал столь адэкватно-античного,как кусок целой действительности, столь морбидно, изящно, пантеистично, первозданно интенсивного» (5 сентября 1905 года). Дело здесь, очевидно, не только в отмеченном Чичериным замечательном художественном мастерстве цикла (в письме от 16 мая 1906 года он писал: «„Алекс<андрийские> Песни“ – наиболее Кузмин le plus pur [231]231
Самый чистый (фр.).
[Закрыть] , беспримесный. В них воскресают твои первейшие вдохновения и соединяются с наипоследнейшею сложностью, сжатостью, выкидыванием лишнего и слишком материального, каркасностью, схематичностью одних только lignes déterminantes [232]232
Определяющих линий (фр.).
[Закрыть] »), но и в соответствии его главного ощущения тому, что оба они видели в современности, пусть даже Кузмин и оставался решительно равнодушен к социалистической пропаганде Чичерина.
«Александрийские песни», создавая картину мира, проникнутого тем высоким блаженством, в котором смерть от своей собственной руки становится ничуть не менее желанной, чем существование среди всего того, что так мило человеку, где человек легко становится богом (история Антиноя в стихотворении «Три раза я его видел лицом к лицу…») и столь же легко остается человеком даже в самых низких своих обликах, как угольщик и женщина из его землянки («Что за дождь!..»), – тем самым заставляли видеть и в окружающей повседневной жизни возможность такого же существования. Мир бытийственной гармонии, столь полно воплощенный в «Александрийских песнях», легко соотносился с современностью не как аллегория или символическое воплощение одних и тех же проблем в разные эпохи, но как проекция реально существующего «здесь и сейчас», пусть в далеко не совершенном виде, на уже раз осуществлявшийся в жизни идеал.
Но вместе с тем существенно заметить, что отступление в далекие времена и пространства пробуждало в Кузмине и совсем иные настроения, отражавшиеся в творчестве. Еще в середине октября (письмо не датировано) он пишет Чичерину: «О себе я лучше всего думаю, когда совсем не думаю, темы в стиле „Ады“ меня не привлекают больше, и когда я „сочиняю“ – всегда выходит нечто невообразимое. „Харикл“ признается и мною и современниками не целиком („В цирке“, „У мага“, „Смерть“ – вот настоящие 3), поэтому они и решили исполнять „александ<рийские> песни“, а не его. <…> Пишу роман „Повесть об Елевсиппе, рассказ<анная> им самим“ и хочу комедию „Возвращение Филострата“ и „Антиной“. <…> Я весь охвачен Александрией, Римом, Антиноем и т. д., но сам удручен; радуюсь, что после неудачного „Гармахиса“ (темы для шир<оких> развитий, трактованные мелко и неподвижно), новые александрины вышли из самых удачных (по музыке)», – а уже 1 ноября сообщает ему же: «…русское настроение пришло не от политики, а само по себе, и даже привело планы русских вещей. Продолжая „Повесть об Елевсиппе“, я начал серию „Города“ и начал писать даже музыку, первую русскую после „Голубя“, после того, как я облачился в русское платье, – первую».
Слова о том, что «русское настроение» пришло не от политики, вряд ли можно принять за истину. Уже 18 октября (в день появления манифеста) он пишет в дневнике: «О, Сомов, погруженный в своих дам 30-х годов, начетчики, находящие события современности в Апокалипсисе, неужели и вы говорите?» «Говорите» – здесь значит «говорите о политике». 20 октября он вспоминает: «Лампада перед старинной иконой, долгая всенощная, далекий скит в снежном бору, яркое летнее утро в праздник над рекою, пенье девушек за шитьем в яблочном саду…», 24-го еще определеннее, обращаясь к прежнему «русскому» циклу: «Откуда вышли у меня „Времена года“ и куда пропали, как цветок, оставив навеки боль в душе», и на следующий день: «Ах, Углич, Москва, русские города!» «Углич» и «Москва» станут названиями разделов в цикле «Города», причем именно тех разделов, которые единственно нам и известны (стихотворный текст). Судя по спискам музыкальных произведений, Кузмин написал по три песни разделов «Углич», «Москва» и «Петербург» и еще по крайней мере две под заглавием «Мезень». В 1999 году В. В. Перхин опубликовал переписанные для Чичерина все три текста «Углича» и два текста «Москвы». Чичерину они определенно не понравились, особенно первые. Конечно, реплика: «Почему эта бешеная баба – Углич?» [233]233
В песнях разворачивается сюжет – измена жены и прощение со стороны мужа.
[Закрыть] – вызвана непониманием и раздражением, но в определении цикла как «не проникновение в цельную квинтэссенцию целой жизни, а скорее какая-то жажда трагических столкновений» (письмо от 9 (22) ноября 1905 года) есть правда. Два стихотворения «Москвы» о пытаемом в застенках князе (вероятно, защитнике старой веры) свидетельствуют о существенных сторонах мироощущения автора в первый месяц после манифеста. 15 ноября он записал в дневнике: «Написал музыку ко второй „Москве“, выходит истерично, густо и как будто в бенгальском огне или зареве, чадно и очень страстно». Разрешением этому пришло решение о вступлении в Союз русского народа.
