Текст книги "Михаил Кузмин"
Автор книги: Николай Богомолов
Соавторы: Джон Малмстад
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
Но еще месяц спустя, 18 декабря, он едет с зятем в Новгородскую губернию, на следующий день после возвращения идет в баню – и мимолетное любовное приключение с банщиком («анекдот довольно скверный», – определяет его Кузмин) словно переключает настроение и творческие планы. Запись в дневнике: «Вот уже правда, что душа моя отсутствовала. Как бездушны были эти незнакомые поцелуи, но, к стыду, не неприятны» (23 декабря) почти буквально перейдет в написанную неделю спустя «песеньку»:
Эта современная история с ее «русским» оттенком вводит в жизнь Кузмина совсем иные элементы. Историчность исчезает, чтобы дать место некоторым сторонам теперешней жизни, отразившимся в январских дневниковых записях: «…отправился к Филиппову за баранками, все мечтая о псковской жизни, и, рано напившись чаю, рано лег спать» (3 января), «Как я люблю свою скуку теперь, с лежаньем на кровати, с бездельем, как это сладко, как это по-русски, как хочется запить, как царевичу Алексею» (6 января). И из этого настроения словно вырастает фигура старого знакомого, вернувшегося после долгого перерыва: «…те же необыкновенные, волнующие и странные глаза <…> какие бывают у близоруких от онанизма, сильно пьющих или балующих людей, расплывчатые и острые, мистические и извращенные <…> И его плутовство, почти воровство у Казакова, его жизнь „кота“, потом содержателя публичного дома, теперь тоже без дела, на счет женщин или жены-проститутки, его беспросыпное пьянство…» (16 января).
Мы не будем излагать здесь историю Александра Броскина и его отношений с Кузминым [235]235
Подробно она изложена в дневнике за январь – июнь 1906 года, а также: СтМ. С. 146–150.
[Закрыть] , но отметим, что она попала в роман «Нежный Иосиф», а отчасти – и в роман С. Ауслендера «Последний спутник».
На этом психологическом фоне Кузмин впервые попадает на «Башню» Вячеслава Иванова, то есть в самый центр петербургского литературного мира [236]236
Подробнее о ней см.: Башня Вячеслава Иванова и культура серебряного века. СПб., 2006. Хроника первого года собраний на ней собрана: Богомолов Н. А.Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники. М., 2009. С. 115–197.
[Закрыть] . Впервые это произошло 18 января 1906 года, когда на «среде» читался реферат Л. Галича (Габриловича) о соотношении религии и мистики, показавшийся Кузмину «длиннейшим и скучнейшим». Да и на хозяев «Башни» он произвел (во всяком случае, на Л. Д. Зиновьеву-Аннибал) неблагоприятное впечатление. Можно предположить, что Кузмин высказал какие-то свои взгляды на события революции и был ею сразу зачислен в «черносотенные поэтишки» [237]237
См. фрагмент ее письма М. М. Замятиной от 3 апреля 1906 //ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 243. Отметим, что к тому же она постоянно писала фамилию Кузмина с мягким знаком в середине, что должно было раздражать его.
[Закрыть] . Но зато на этом вечере Кузмин познакомился с Брюсовым и его внимание сразу же привлек. Из дневниковой записи мы знаем, что на «среде» Кузмин ничего не читал и попал в поле зрения московского поэта и фактического редактора журнала «Весы» как автор «Зеленого сборника». Но уже при первой более интимной встрече определилось, что визитной карточкой Кузмина сделались «Александрийские песни». Конечно, и «Крылья» были для определенного круга слушателей (еще не читателей) в известной степени притягательными, и совсем не исключено, что сопряженные потом Зинаидой Гиппиус с ними «Тридцать три урода» Л. Д. Зиновьевой-Аннибал были написаны под воздействием, хотя бы опосредованным, повести Кузмина, но Брюсов заинтересовался не ими.
20 января Кузмин записывает: «После обеда отправился к Каратыг<иным>, там были Нувель, Нурок, потом Брюсов, он очень приличен и не без charmes [238]238
Прелести (фр.).
[Закрыть] , только не знаю, насколько искрен. Тут были сплетни про „Руно“, Иванова и Мережковского, он почему-то Юрашу <Ю. Н. Верховского> представлял совсем молодым и потом заявил, что думает, что журнальная деятельность мне менее по душе. Но „Алекс<андрийские> песни“ будут в „Весах“ не ранее апреля, положим, и если что вздумаю написать, чтобы прислал, и что „Весы“ будут мне высылаться. Не знаю, насколько это верно, т<ак> к<ак> главной целью его было завербовать Юрашу». Относительно последнего Кузмин явно заблуждался, ибо вскоре после этого собрания Брюсов извещал своего соратника, издателя «Скорпиона» и «Весов» С. А. Полякова: «…нашел весь состав Зеленого Сборника, из которых Верховскийи Кузминмогут быть полезны как работники в разных отношениях» [239]239
Переписка <Брюсова> с С. А. Поляковым / Публ. Н. В. Котрелева, Л. К. Кувановой, И. П. Якир //ЛН. Т. 98. Кн. 2. С. 109.
[Закрыть] .
Именно с этого вечера началось постоянное и почти безоблачное сотрудничество Кузмина с крупнейшим и наиболее значительным журналом русского символизма. Опоздав к его началу, в момент наибольшего расцвета популярности Кузмин оказался среди тех, на кого Брюсов возлагал особенно большие надежды. Не случайно он не раз защищал Кузмина от критики, благожелательно (хотя далеко не всегда безошибочно; именно ему принадлежит сомнительная честь приложения к поэзии Кузмина французской поговорки: «Его стакан мал, но он пьет из своего стакана», которая до сих пор как бы носится в воздухе при разговоре о Кузмине) рецензировал его произведения, вел дружественную переписку [240]240
Опубликована (равно как и переписка с другими деятелями «Весов» и издательства «Скорпион»): Кузмин-2006. С. 159–235.
[Закрыть] .
3 марта 1906 года Кузмин отправил ему ряд «Александрийских песен» с пометой: «Посылаю их почти все, чтобы Вы сами могли сделать выбор годного, что, равно как перестановку их, предоставляю на полнейшее Ваше усмотрение» [241]241
Реконструкция состава и композиции цикла, посланного Брюсову (они отличались от окончательного варианта) см.: Кузмин М.Стихотворения. С. 700, 701.
[Закрыть] . «Песни» были напечатаны в седьмом номере «Весов» за 1906 год, за ними последовали «Крылья» (1906, № 11), цикл «Любовь этого лета» (1907, № 3) – и с этого времени литературная судьба Кузмина стала успешно развиваться. Он даже финансово связал себя с издательством «Скорпион», и до 1912 года включительно практически все его книги выходили именно там [242]242
В январе 1909 года (сводная запись за 11–23 числа) Кузмин фиксировал: «…дело почти устроил, запродав свою душу „Скорпиону“», а в июне того же года писал, адресуясь в издательство: «Получив в январе предложение от Вашего книгоиздательства издавать свои книги исключительно у Вас…» (ЕРОПД на 1990. С. 53 / Публикация А. Г. Тимофеева).
[Закрыть] . Однако при всей связанности с символистами Кузмин внутренне всегда сохранял свободу от каких бы то ни было попыток подчинить себя групповой дисциплине и групповым интересам. Он сотрудничает с «Золотым руном», когда ведущие сотрудники «Весов» его бойкотируют [243]243
Подробнее см.: СтМ. С. 197–200.
[Закрыть] , он регулярно противоречит «мозгологствованию» Вяч. Иванова и, чаще всего представляясь «своим», в то же время сохраняет позицию стороннего наблюдателя, что вполне соответствует его принципиальному нежеланию связывать себя какой бы то ни было групповой дисциплиной.
Однако вернемся к дебюту Кузмина в литературно-артистическом Петербурге 1906 года.
Упоминания о знакомстве с ним именно в этом году встречаются во многих мемуарах, одно из наиболее подробных – во «Встречах» В. Пяста: «Уже в ту же зиму, кажется, – а может быть, в самом начале следующей осени [244]244
Видимо, встречу можно датировать довольно точно первой половиной сентября 1906 года: 3 сентября Кузмин впервые записывает в дневнике о встрече с Пястом на вечере у Ф. Сологуба, а уже 20 сентября извещает Сомова, что ходит в европейском платье.
[Закрыть] , – в числе гостей Сологуба оказался одетый в особую поддевку своеобразного стиля, с какими-то шаровидными и резными застежками, певец и музыкант, исполнявший под собственный аккомпанемент свою музыку на свои же слова, – черный, как смоль, молодой, румяный человек, – это был не кто иной, как М. А. Кузмин.
Он пел свои „Куранты любви“ и другие песни первых лет своего литературного расцвета. Так как они всем известны, я воздержусь от соблазна цитировать здесь какое-нибудь, за исключением одного, потому что в следующие зимы я постоянно слышал его, вот с таким произношением, от одного своего приятеля <…>:
Эсли завтра будет солнце,
Мы во Фьезоле поедем;
Эсли завтра будет дождь, —
То карету мы возьмем.
Эсли встретим продавщицу,
Купим лилий целый ворох;
Эсли ж мы ее не встретим, —
За цветами сходит грум.
Эсли повар наш приедет,
Он зажарит нам тетерек;
Эсли ж не приедет он, —
То к Донелю мы пойдем.
Эсли денег будет много, —
Мы закажем серенаду;
Эсли денег нам не хватит —
Нам из Лондона пришлют.
Эсли ты меня полюбишь,
Я тебе с восторгом верю;
Эсли не полюбишь ты, —
То другую мы найдем [245]245
В последней строке очевидна цензурная замена: у Кузмина здесь явно должен быть мужской род.
[Закрыть] .
Веселая, сытая поэзия – „разрешение всех затруднений“ – так, кажется, называется эта песенка. Мы обращали внимание на маленькую тонкость – а именно: женское окончание в каждом третьем стихе каждой четной строфы. Этот штрих обличал руку искуснейшего мастера стихосложения…» [246]246
Пяст Вл.Встречи. М., 1997. С. 85. Отметим также, что «Куранты любви» Кузмин явно не мог петь при встрече в сентябре, так как они были начаты только в середине октября.
[Закрыть]
Это «разрешение всех затруднений» имело особую привлекательность для слушателей Кузмина после недавнего революционного хаоса. Не случайно именно эта песенка с удручающим постоянством цитируется в воспоминаниях о раннем Кузмине, и именно она во многом послужила началом легенды о беспечном баловне судьбы.
Но совсем другим являлся он тому кругу, в который вошел решительно и уже почти бесповоротно на довольно долгое время в апреле 1906 года. После периода некоторого недовольства Ивановы оценили талант мало кому известного поэта и стали регулярно приглашать его не только на «среды», куда сходился весь артистический Петербург, но и на гораздо более интимные собрания, получившие название «Вечеров Гафиза» [247]247
Более подробное изложение истории этих собраний см.: СтМ. С. 67–98. Поздний рассказ Кузмина о «Гафизе» см.: Дн-34. С. 93, 98, 99. Ср. также: Шишкин А.Северный Гафиз (новые материалы) // От Кибирова до Пушкина: Сборник в честь 60-летия Н. А. Богомолова. С. 687–701.
[Закрыть] .
Участниками «вечеров» стали Ивановы (Вячеслав Иванович и его жена Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал), Кузмин, Сомов, Бакст, Нувель, С. М. Городецкий, С. А. Ауслендер. На нескольких первых собраниях присутствовали также Н. А. Бердяев и его жена Л. Ю. Рапп. Каждый из участников получал дружеское прозвище, выбранное чаще всего из Античности (как из ее реальной истории, так и из мифологии) или из областей, связанных с Востоком. Так, Кузмин именовался Антиноем (в эти годы он даже запечатывал свои письма разноцветным сургучом, на котором был оттиснут профиль Антиноя [248]248
О соотнесении Кузмина с Антиноем см.: Рабинович Е.Ресницы Антиноя // Вестник новой литературы. 1992. № 4 (вошло в ее кн.: Рабинович Е.Риторика повседневности: Филологические очерки. СПб., 2000).
[Закрыть] ) или Хариклом (очевидно, по его циклу «Харикл из Милета»), Иванов – Гиперионом (имя героя романа Ф. Гельдерлина «Гиперион») или Эль-Руми, Зиновьева-Аннибал – Диотима (это имя принадлежит героиням двух произведений – и романа Гельдерлина, и знаменитого диалога Платона «Пир»), Сомов – Аладдин и т. д.
Перед началом собраний участники их переодевались в стилизованную восточную одежду (переодеванием, естественно, руководили художники), переходили в комнату, стилизованную под восточный пиршественный зал, и за легким ужином, сопровождаемым большим количеством вина, проводили большую часть ночи. Первоначально предполагалось, что в собраниях будут принимать участие и особые «шенки» – молодые люди, в обязанность которых будет входить разносить вина и услаждать зрение тех участников собраний, которым это будет по-настоящему приятно. Однако от этой идеи отказались, и в качестве единственного виночерпия выступал С. Ауслендер.
Надо сказать, что, хотя вокруг этих «вечеров» и сгущалась атмосфера сугубо мужской любви (Нувель, Кузмин, Сомов были явными гомосексуалистами; видимо, примыкал к ним и Бакст; Иванов же как раз в этот период переживал сильное увлечение Городецким, причем увлечение это временами переходило границы чисто платонического [249]249
Подробнее в дневнике Иванова: Иванов В.Собрание сочинений. Брюссель, 1974. Т. И. С. 744–767. Следует отметить, что в комментарии к этому дневнику замечательно тонкий специалист О. А. Дешарт сглаживает чувственную природу этих отношений, явно ощущаемую не только в комментируемых ею записях, но и в письмах-дневниках, отправлявшихся Ивановым в Швейцарию жене (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3), и в цикле стихотворений «Эрос», обращенном к Городецкому. В настоящее время полный текст дневников Иванова готовится к печати.
[Закрыть] ), она все же не была единственно господствующей. В беседах гафизитов царило «чистое искусство» – не в строгом терминологическом значении этого словосочетания, а в смысле полной отчужденности этих бесед от насущных проблем окружающей действительности. «Вечера Гафиза» как бы служили противовесом ивановским «средам», явно революционно ориентированным художественным и публицистическим замыслам как самого хозяина «Башни», так и многих ее гостей, пристальному интересу к политике, проявлявшемуся в жизни, но решительно не допускавшемуся на собрания [250]250
Несколько иной оттенок видит в «Вечерах» английская исследовательница П. Дэвидсон. См.: Davidson P.The Poetic Imagination of Vyacheslav Ivanov. Cambridge e. a., [1989]. P. 112–116.
[Закрыть] .
Кузмин, насколько мы можем судить по его дневнику и письмам того времени (еще раз оговоримся, что наше впечатление может оказаться неверным и какие-либо вновь обнаружившиеся источники дадут иную картину: далеко не все свои заветные мысли Кузмин доверял бумаге, тем более что его дневник как раз в это время делается публичным достоянием всех «гафизитов» [251]251
Несколько подробнее см.: Богомолов Н. А.Русская литература первой трети XX века. С. 201–212.
[Закрыть] ), был полностью удовлетворен таким поворотом его схождения с Ивановым. Именно в этой атмосфере он пишет цикл стихов «Любовь этого лета», который, собственно говоря, и стал началом его настоящей работы над поэзией без всякого обращения к музыке.
Создание этого цикла было вызвано знакомством и бурным, но недолговечным романом с Павлом Константиновичем (для всех – Павликом) Масловым, который развивался на фоне сперва «Вечеров Гафиза», а потом – достаточно продолжительного отсутствия Кузмина в Петербурге: он уехал на часть июля и почти весь август отдыхать в Васильсурск, стремясь заодно сэкономить деньги, которых ему не хватало практически всю жизнь.
Внешний план цикла достаточно прост: недолгое увлечение, краткость которого осознается всеми его действующими лицами и не воспринимается как трагедия, перипетии страсти, разлука и ожидание новой встречи – вот, пожалуй, и все. И большинство критиков, желающих охарактеризовать поэзию Кузмина, так, кажется, и не двигались далее этого первого цикла, впоследствии открывшего книгу стихов «Сети». «Где слог найду, чтоб описать прогулку, / Шабли во льду, поджаренную булку…» – эти слова стихотворения, начинающего цикл, казалось бы, определенно свидетельствовали о стремлении Кузмина ограничиться мелочами жизни, «веселой легкостью беспечного житья». Однако чуть более внимательное чтение цикла позволяет заметить в нем не только эту сторону, но и другое: человеческую грусть, тоску, томительное ожидание, ревность.
Уже в этом цикле Кузмин продемонстрировал умение соединять воедино легкость и сложность, полет и приземленность, беспечность и мудрость, что вообще является отличительной чертой его творчества, как поэтического, так и прозаического. И конечно, не могло не обратить на себя внимание поразительное даже для того времени поэтическое мастерство, умение строить стих со множеством секретов, открывающихся только внимательному взгляду опытного читателя. Таковы, например, внутренние рифмы в первом же, самом эмблематическом стихотворении «Любовь этого лета»:
Твой нежный ВЗОР, лукавый и манящий, —
Как милый ВЗДОР комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос ПЬЕРО и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро».
Если пара внутренних рифм, делящих пополам первую и вторую строки, еще не несет в себе ничего особенного, относится к категории более или менее привычных, то слово в середине четвертой строки, неожиданно рифмующееся с заключительным словом третьей, – тот самый потайной ларчик, который замечаешь далеко не сразу, но он осознается подсознательно, непроизвольно, делая волшебство этих строк непонятным, но неотразимым.
И не менее важно отметить, что при внешней непритязательности стихотворения, его стремительном полете, Кузмин успевает затронуть и очень серьезные мысли. В приведенной строфе это – неожиданная ассоциация с пушкинским: «Откупори шампанского бутылку / Иль перечти „Женитьбу Фигаро“». Можно почти наверняка утверждать, что в стихотворении Кузмина имеется в виду, конечно, не комедия Бомарше, а опера Моцарта на ее сюжет, но суть дела от этого не меняется: пьянящее очарование «Свадьбы Фигаро» и связь с Моцартом очевидны и там и там. Но ведь Кузмин не мог не отдавать себе отчета, что, вызывая в памяти читателя пушкинские слова, он заставляет его вспомнить и то, откуда эти слова, и всю проблематику пушкинской «маленькой трагедии», особенно связь с двумя убийствами. Опять-таки происходит это на подсознательном уровне. Для выведения сказанного в «светлое поле сознания» необходимо проделать определенную работу, которой, как правило, читатель не занимается, но внутренне он не может не чувствовать этого. И уже отсюда исходит весьма значительная для «Любви этого лета» тема изменчивости, неподлинности страсти:
Наши маски улыбались,
Наши взоры не встречались
И уста наши немы…
Вместо лиц – маски, взоры отвращены друг от друга, уста замкнуты молчанием – вот завершение «ночи, полной ласк». И хотя протагонист цикла пытается убедить себя:
Зачем луна, поднявшись, розовеет,
И ветер веет, теплой неги полн,
И челн не чует змейной зыби волн,
Когда мой дух все о тебе говеет? —
(последний раз обратим внимание читателя – с тем чтобы далее он сам прислушивался к звучанию стиха Кузмина, – как в этой строфе снова перекрещиваются внутренние рифмы: розовеет – веет, полн – челн,причем последняя рифма появляется не в цезуре, где естественно ожидать рифмующееся слово, а спонтанно, в неожиданном месте; на изысканное звуковое построение стиха, где простые аллитерации «ветер веет», «челн не чует», «змейной зыби» дополняются сложной игрой на согласных П-Л-Н («теплой неги полн»); на богатую, уходящую вглубь строки рифмовку) – ему плохо удается это сделать: «говение духа» не перерождается в глубокую настоящую любовь. Поэтому истинная, глубинная тема всего цикла – не «веселая легкость минутного житья», а совсем иное: жажда обретения истинной любви по ту сторону мимолетной страсти, жажда очищения и возрождения, на секунду отступившая под напором вспыхнувшего желания.
Следует сказать, что все это почти не было замечено современной Кузмину критикой, не связанной с русским модернизмом. Также как «Крылья» были восприняты исключительно в качестве порнографического романа, так и «Любовь этого лета», а вслед за нею и вся книга «Сети» считались наиболее откровенным манифестом изящного и бесцельного искусства, тогда как на самом деле не только цикл был гораздо более сложен, чем это казалось с первого взгляда, но и вся книга была построена (если не принимать во внимание завершающий ее цикл «Александрийских песен», которые в строгом смысле слова не входят в лирический сюжет книги) как трилогия воплощения истинной любви, открыто ассоциирующейся в третьей части книги с любовью божественной, в любовь земную и стремящуюся к плотскому завершению, но несущую в себе все качества мистической и небесной.
Мы не исключаем, что сам Кузмин мог бы воспротивиться такому суждению о своей книге. 30 мая 1907 года он писал Брюсову: «Многоуважаемый и бесценный Валерий Яковлевич, Вы не можете представить, сколько радости принесли мне Ваши добрые слова теперь, когда я подвергаюсь нападкам со всех сторон, даже от людей, которых искренно хотел бы любить. По рассказам друзей, вернувшихся из Парижа [252]252
Имеется в виду В. Ф. Нувель. См. его письмо из Парижа от 8 мая 1907 года.
[Закрыть] , Мережковские даже причислили меня к мистическим анархистам, причем в утешение оставили мне общество таковых же: Городецкого, Потемкина и Ауслендера. Сам Вячеслав Иванов, беря мою „Комедию о Евдокии“ в „Оры“ [253]253
См.: Кузмин М.Комедия о Евдокии из Гелиополя, или Обращенная куртизанка// Цветник Ор: Кошница первая. СПб., 1907.
[Закрыть] , смотрит на нее как на опыт воссоздания мистерии „всенародного действа“, от чего я сознательно отрекаюсь, видя в ней, если только она выражает, что я хочу, трогательную, фривольную и манерную повесть о святой через XVIII в.». После таких протестов, внешне кажущихся очень искренними, не очень хочется искать в произведениях Кузмина что-либо за пределами той сферы, которую он сам им здесь отводит. Однако следует принять во внимание как полемический контекст письма (Кузмин расчетливо играл на очевидном для него разноречии Брюсова и Вяч. Иванова в полемике о «мистическом анархизме» [254]254
Подробнее см. в примечаниях С. С. Гречишкина, Н. В. Котрелева, А. В. Лаврова к переписке Брюсова с Ивановым (ЛН. Т. 85. С. 274–285) и Н. А. Богомолова к полемическим статьям Брюсова того же времени (Брюсов В.Среди стихов. С. 675, 676).
[Закрыть] ), так и общее нежелание Кузмина в какой бы то ни было степени ассоциироваться с литературными группировками, пусть даже его произведения объективно демонстрируют внутреннее тяготение к тем или иным принципам, прокламировавшимся символистами, акмеистами, футуристами или иными поэтическими объединениями времени [255]255
Довольно убедительный анализ одновременно с «Евдокией» написанной «Комедии о Алексее человеке Божьем» как именно глубинно религиозного произведения, когда «„простота“ обнаруживает спиритуальные черты Абсолюта», см.: Хорват Е.Вокруг десяти реплик «Комедии о Алексее человеке Божьем» М. Кузмина // Стрелец. 1983. № 11. С. 37–39; перепечатано: Хорват Е.Раскатанный слепок лица. М., 2005. С. 358–365.
[Закрыть] .
Если беспристрастно вглядеться в основную, сквозную тему сборника «Сети», то мы увидим, что первую часть в нем составляют «Любовь этого лета» и «Прерванная повесть» – циклы о любви призрачной, обманчивой, неподлинной, то оборачивающейся внешним горением плотской страсти при отсутствии какого бы то ни было духовного содержания, то завершающейся изменой, причем изменой самой страшной, связанной с окончательным уходом в иную сферу притяжений. Вторая часть, которую составляют «Ракеты», «Обманщик обманувшийся» и «Радостный путник», посвящена возрождению надежды на новое, отрадное будущее, возникающее в процессе жизни, а не предначертанное заранее:
Ты – читатель своей жизни, не писец,
Неизвестен тебе повести конец.
И наконец, третья часть, даже лексически ориентированная на Писание, открыто провидит в жизни высший смысл, придаваемый «Мудрой встречей» с «Вожатым», который несет в себе одновременно черты и обыкновенного земного человека, и небесного воина в блещущих латах (наиболее явно ассоциирующегося со святым Кузмина – архангелом Михаилом, водителем Божьих ратей) [256]256
Анализ третьей части книги, вполне совпадающий с нашей ее характеристикой, см.: Гаспаров М. Л.Избранные труды: В 3 т. М., 1997. T. И. С. 416–433. Мотиву «Вожатого» посвящена вторая часть книги: Harer К.Michail Kuzmin. Studien und Poetik der frühen uns mittleren Schaffensperiode. Mn., 1993. S. 58–89.
[Закрыть] .
Еще раз повторимся, что, возможно, создание такой композиции сборника не было вполне осознанным, рациональным действием Кузмина. Побуждаемый, очевидно, личными переживаниями, он обсуждал с Брюсовым несколько иную композицию: «Получили ли Вы в достаточно благополучном виде рукопись „Сетей“? Мне крайне важно Ваше мнение о стихах, неизвестных Вам. Я писал Михаилу Федоровичу [257]257
Секретарю редакции «Весов» М. Ф. Ликиардопуло, который, очевидно, принимал активное участие в подготовке книги к печати.
[Закрыть] о возможном сокращении (и желательном, по-моему) „Любви этого лета“. Если это не затруднит Вас, я был бы счастлив предоставить Вам это решение, равно как и выбор из 8 стихотворений („Различные стихотворения“), где я стою исключительно только за сохранение последнего: „При взгляде на весенние цветы“. Что можно опустить без потери смысла в „Прерванной повести“? „Мечты о Москве“? „Несчастный день“? „Картонный домик“?»
Получив ответное письмо, в котором Брюсов уговаривал его не сокращать рукопись, Кузмин предложил другой вариант: «Пусть будет: выбрасывать из книги я ничего не буду, но вот что я думаю. Т<ак> к<ак> последние 2 цикла не очень вяжутся с остальной книгой и т. к. я предполагаю писать еще несколько тесно связанных с этими двумя циклов, не помещать их в „Сетях“, а оставить для возможного потом небольшого отдельного издания <…> Досадно, что книга уменьшается, но мне кажутся мои соображения правильными». Но в итоге книга приобрела такой вид, в каком мы ее знаем, и потому мы имеем все основания судить не по вариантам замыслов, а по конечному результату. А он, на наш взгляд, получился именно таким, как мы его изложили.
Однако размышления о структуре и смысле первого сборника стихов Кузмина увели нас в несколько более позднее время, чем то, о котором шла речь ранее, а между тем за эти неполные два года в жизни Кузмина произошло немало событий, серьезно повлиявших на дальнейшую его литературную судьбу.
Прежде всего, он стал профессиональным литератором, что принесло ему, во-первых, желанный более или менее постоянный доход, а во-вторых, втянуло волей или неволей в перипетии очень бурной литературной жизни того времени. Помимо описанных нами книг и журнальных публикаций, в мае 1907 года вышли отдельными изданиями с оформлением Сомова повесть «Приключения Эме Лебефа» [258]258
22 мая Кузмин записал в дневнике: «…мы в типографию. <…> „Эме Лебеф“ вышел очень изысканно». Книгу издал за свой счет P. И. Гржебин.
[Закрыть] и миниатюрная книжечка «Три пьесы», доставившая Кузмину больше неприятностей, чем удовлетворения. 22 октября он записал: «„Три пьесы“ конфисковали», а в записи за 29 апреля – 1 мая следующего года: «Меня присудили к 200 р. или месяцу сиденья». Преследования вызвала комедия «Опасная предосторожность» с откровенными гомосексуальными обертонами [259]259
См. специальную публикацию: Тимофеев А. Г.М. Кузмин и царская цензура: эпизод 1-й // Русская литература. 2005. № 4. С. 130–140.
[Закрыть] .
Основного своего литературного союзника Кузмин видел в Брюсове, охотно печатавшем и поддерживавшем его произведения на страницах «Весов». В статье к брюсовскому пятидесятилетию он вспоминал: «Поза мага, взятая им одно время, я думаю, и была только поза, но Брюсов – чарователь, как немногие из талантливых людей, и я лично всегда с нежной благодарностью буду вспоминать, какой прием встретили мои первые шаги у этого, уже знаменитого тогда, хотя мы почти ровесники, поэта» [260]260
Театр. 1923. № 12, 13 декабря. С. 1. Еще раз отметим легкое лукавство Кузмина: этой фразой он намекает на то, что он моложе Брюсова, тогда как на самом деле – на год старше.
[Закрыть] . Но замыкаться только на «Весах» он вовсе не собирался.
16 июня 1907 года В. Ф. Нувель сообщал Кузмину: «Только и разговора, что об „Весах“, о Белом, калошах [261]261
Имеется в виду статья Андрея Белого «На перевале. VII. Штемпелеванная калоша» (Весы. 1907. № 5. С. 49–52; подп.: Борис Бугаев).
[Закрыть] , Товарище Германе [262]262
Псевдоним с довольно странной историей: впервые им воспользовалась З. Н. Гиппиус для статьи о журнале «Золотое руно» (Весы. 1906. № 2. С. 81–83), а после ответа «Золотого руна» на ее статью Брюсов отвечал противникам, укрывшись за тем же самым псевдонимом («Золотому руну» // Весы. 1906. № 5. С. 87–89), а в 1907 году под ним снова выступила Гиппиус (Трихина // Весы. 1907. № 5. С. 68–71).
[Закрыть] , Брюсове, Мережковских и т. д. По всем признакам против Петербуржцев вообще и Иванова в частности ведется сильная кампания в Москве, и Брюсов ей сочувствует, судя по тому, хотя бы, что о „Цветнике Ор“ он поручил писать в „Весах“’– Белому, т. е. предвзятому врагу. Под впечатлением всех этих историй у меня является страстное желание издавать наш петербургск<ий> журнал, в котором принимала бы главное участие петербургская молодежь. Действительно странно, что до сих пор молодой Петербург не имеет своего органа. Но как это осуществить? Откуда взять деньги? Иванов очень мил, как всегда. Думаю, однако, что он скоро отойдет от нас, удаляясь все более в почтенный, но неживой академизм. Но главные и непримиримые враги – это Мережковские и Белый, к которым к сожалению примыкает и недальновидный, но хитрый Брюсов. Главные упреки молодым – варварство и хулиганство. Признаться, мне так надоели старые боги и старое русло, что я – „утонченник скучающего Рима“ [263]263
Из стихотворения Вяч. Иванова «Друзьям Гафиза» (Собрание сочинений. T. II. С. 738).
[Закрыть] – готов ополчиться против всех этих господ, в защиту варварства и хулиганства, вносящих все-таки свежую струю, при наличности таланта, конечно. Но довольно об этом. Вышла „Проталина“. Что за говно! А Маковский со своей якобы рафинированной порнографией, которою он, должно быть, страшно доволен!» [264]264
Имеется в виду цикл стихотворений С. К. Маковского «Из песен Астарте» (Проталина. СПб., 1907. С. 79–83). Нелишне отметить, что в этом альманахе печатались Кузмин и Менжинский.
[Закрыть]
Даже далекий от литературы человек с яростью откликался на последние литературные события, тогда как Кузмин меланхолически отвечал ему: «О Брюсове, я думаю, инсинуации Лид<ии> Дм<итриевны Зиновьевой-Аннибал>. Но это хорошо, что старики бессильно ярятся, хотя и я не варвар. Милый Н<аумов> наконец прислал письмо, наиболее нежное из всех» (письмо от 16 июня 1906 года). Казалось, что литературные бои вообще никак его не трогают, и эта тактика принесла успех, желанный Кузмину: едва ли не единственный из всех писателей он с равным энтузиазмом печатался в обоих ведущих символистских журналах. Когда в конце 1906 года «Золотое руно» объявило конкурс на лучшее произведение о Дьяволе, Кузмин отправил туда рассказ «Из писем девицы Клары Вальмон к Розалии Тютель-Майер», который поделил первую премию с рассказом А. М. Ремизова «Чертик» [265]265
Оба рассказа опубликованы: Золотое руно. 1907. № 1. Отметим, впрочем, что далеко не все присылавшееся Кузминым в «Золотое руно» публиковалось: были отвергнуты «Крылья», «Прерванная повесть», пантомима «Два пастуха и нимфа в хижине» (подробнее об отношениях Кузмина с журналом см.: Богомолов Н. А.От Пушкина до Кибирова. С. 57–61). Да и в премированном рассказе, как сообщал Кузмин Чичерину 4 февраля 1907 года, был пропуск (купюра нам неизвестна).
[Закрыть] .
Печатался Кузмин и в домашнем издательстве Вячеслава Иванова «Оры». В альманахе «Цветник Ор» появилась его «Комедия о Евдокии…», а несколько позже, в конце 1908 года, отдельная книга – «Комедии» (на обложке дата – 1909). Это можно было бы специально не отмечать, если бы не желание Иванова, нигде не сформулированное печатно, но обнаруживаемое в его переписке [266]266
См.: Богомолов Н. А.От Пушкина до Кибирова. С. 336–339.
[Закрыть] , сделать и издательство, и альманах орудием борьбы за собственные идеалы в искусстве, противопоставляя их продукцию, тем самым, «московской» фракции русского символизма. Вполне свободно дал Кузмин согласие сотрудничества и журналу «Перевал», который вызывал гнев и негодование у «Весов».
В те же годы Кузмин входит и в театральную жизнь, причем сразу же – в ее средоточие. В 1906 году знаменитая актриса В. Ф. Коммиссаржевская (так до революции писалось ее имя) пригласила в свой петербургский театр на роль режиссера В. Э. Мейерхольда. Первоначально ее театр, основанный в 1904 году, испытывал определенное тяготение к пьесам Горького и других писателей-реалистов. Но постепенно сама Коммиссаржевская все более подпадала под влияние символизма, и ее театр все активнее стал интересоваться западным и русским модернизмом. Апофеозом этого интереса было приглашение Мейерхольда. И как бы для того, чтобы символически завершить разрыв с прошлым, осенью 1906 года театр переехал в новое помещение на Офицерской улице. Мейерхольд не только принес с собой новые идеи, но и привел большую группу московских друзей – художников и артистов. Вскоре театр на Офицерской стал одним из центров петербургской литературной и художественной элиты.
Перед открытием сезона, которое должно было состояться в ноябре, по субботам в мастерских театра, находившихся в Латышском клубе, регулярно проходили собрания. Наиболее заметные поэты, прозаики и художники столицы приглашались туда, ибо Мейерхольд, озабоченный тем, что актеры его труппы по большей части обладали традиционной актерской техникой, хотел столкнуть их в непосредственном общении с «новым искусством» и его представителями. Таким способом он надеялся добиться того, чтобы они лучше соответствовали нереалистическому стилю планировавшегося репертуара и постановок. Естественно, что Кузмин был одним из приглашенных. Эти собрания произвели на него очень большое впечатление, о чем он вспоминал через десять лет: «Первые мои воспоминания о Сапунове тесно связаны с театром В. Ф. Коммиссаржевской, сумевшей осенью того года стать соединяющим центром для художников, писателей и артистов. Пусть это потом все расстроилось: и театр остыл, и художники и поэты разбрелись кто куда, но тогда это был действительный центр, в чем, полагаю, не усумнится никто из помнящих начало того сезона. К всему боевому характеру атмосферы театра на Офицерской как нельзя больше подходила фигура Сапунова. Мне он казался олицетворением, или, вернее, самым характерным образчиком молодых московских художников, группа которых была только что выдвинута С. П. Дягилевым. И громкий московский говор, и особливые словечки, и манера при ходьбе стучать каблуками, татарские скулы и глаза, закоученные кверху усы, эпатанные галстухи, цветные жилеты и жакеты, известное рапэнство [267]267
От фр. rapin —ученик художника.
[Закрыть] и непримиримость в мнениях и суждениях, – все было так непохоже на тех представителей „Мира искусства“, которых я знавал в Петрограде, что мне невольно показалось, что вот пришли новые люди. Тогда впрочем московская группа производила впечатление больше скопом: и как-то в одну кучу валили и Сапунова, и Судейкина, и Кузнецова, и Феофилактова, и даже Милиоти. Конечно, потом, и очень вскоре, личные симпатии к ним как к художникам и как к людям отлично распределились сообразно желанию каждого, а может быть и по указанию судей, но первое впечатление было очень гуртовое» [268]268
Н. Сапунов.Стихи, воспоминания, характеристики. М., 1916. С. 46, 47.
[Закрыть] .
Однако «гуртовое впечатление» у Кузмина длилось недолго. После краткого и, сколько можно судить, лишь слегка затронувшего сердце романа с К. А. Сомовым в сентябре – октябре 1906 года [269]269
См. переписку Кузмина и Сомова (Кузмин-2006. С. 275–312). Отметим, что, возможно, причины быстрого расхождения с Сомовым коренятся в одном свойстве Кузмина, о котором писала О. Н. Арбенина: «Я думаю, его трагедия была в том, что влюблялся в мужчин, которые любят женщин, а если шли на отношения с ним, то из любви к его поэзии и из интереса к его дружбе. Свои „однокашники“ (что ли?) ему не нравились, даже в прелестном облике» (Дн-34. С. 152).
[Закрыть] его сердце было свободно, и вскоре там воцарился С. Ю. Судейкин, один из прибывших с Мейерхольдом «москвичей». («Как-то судьба все меня сталкивает с художниками». – Дневник. 29 октября 1906 года.) И этот роман долгим не был (Кузмин познакомился с Судейкиным 14 октября на чтении Блока у Коммиссаржевской, а в самом конце декабря они расстались), да к тому же Судейкин, как видно из дневников Кузмина, довольно решительно стремился избегать интимных встреч, но вспыхнувший порыв страсти был несомненным. Результатом этого романа стали цикл стихов «Прерванная повесть» и небольшая повесть «Картонный домик». Эти два произведения, общность которых бросалась в глаза даже читателю, не соприкасавшемуся с кругом знакомых Кузмина, были опубликованы летом 1907 года в альманахе «Белые ночи», и хотя в повести не оказалось пяти последних глав, утерянных в типографии [270]270
По наборному оригиналу (хотя и с некоторыми неточностями) опубликовано: Кузмин М.Плавающие путешествующие. М., 2000. С. 403–423.
[Закрыть] , и она стала действительно «прерванной», все же появление этих двух произведений вместе производило отчасти шокирующее впечатление, прежде всего своей открытостью.
Кузмин, пользуясь достаточно простыми средствами шифровки, назвал всех персонажей своей истории, в буквальном смысле слова списанной с натуры: Михаил Александрович Демьянов – конечно, сам Кузмин (ср. пару святых Козьма и Демьян [271]271
Не лишним, вероятно, будет упомянуть, что полным тезкой героя повести был реальный человек, наверняка известный Кузмину, – художник Михаил Александрович Демьянов (см.: Богомолов Н. А.К ономастике М. Кузмина // Вопросы литературы. 2005. № 5. С. 323–325).
[Закрыть] ), Петя Сметанин – Павлик Маслов, Андрей Иванович Налимов – Константин Андреевич Сомов (Андреем Ивановичем звали отца Сомова), Николай Павлович Темиров – Николай Петрович Феофилактов, Вольфрам Григорьевич Даксель – Вальтер Федорович Нувель, режиссер Олег Феликсович – явно Всеволод Эмильевич Мейерхольд, Елена Ивановна Борисова – Ольга Афанасьевна Глебова (снова пара святых – Борис и Глеб), Наденька Овинова – Вера Викторовна Иванова…
