Текст книги "Михаил Кузмин"
Автор книги: Николай Богомолов
Соавторы: Джон Малмстад
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
Впрочем, если после чтения нашей книги у читателя создался сколько-нибудь определенный психологический портрет Кузмина, ему не составит труда представить, как поэт, будь он жив и узнай о такой судьбе своих рукописей, улыбнулся бы и только пожал плечами.
Одно из немногих свидетельств литературной работы Кузмина середины 1930-х годов находим в письме: «Стихов я никаких не пишу, Василий Васильевич, но это лето начал такую прозу, что, вероятно, войдет туда много и стихов. И они, кажется, нарывают. Если Бог даст здоровья, книжка стихов назовется „Урок ручья“» [654]654
Письмо В. В. Шкваркину от 13 октября 1934 года// Новый журнал. 1991. Кн. 183. С. 359, 360/Публ. Ж. Шерона. О книге стихов с таким названием Кузмин записывал: «Я знаю, что там будет, пусть говорят стихи, но я никогда не забуду прогулки к этому ручью вдоль Тярлевского шоссе под вечер. Конкретно я вспоминал о Сомове, но под этим предлогом тихо, тепло и весело вскипали надежды, силы, чувства, прозрачные и умиротворенные, и чудесная жизнь, каждый поворот которой волшебен, если у нее центр – любовь» (Дн-34. С. 72).
[Закрыть] . Кажется, теперь мы можем представить, что это была за проза: в дневнике Кузмина с июля 1934 года, помимо ежедневных записей, есть подробные отступления в прошлое – о предках, о саратовских квартирах и дачах, о семье Зноско-Боровских, о Вяч. Иванове и «Башне». И действительно, многое из вспоминаемого им как бы напрашивается на стихи. Из прежних лет мы помним, что иногда от замысла до воплощения у Кузмина проходило немало лет (да к тому же мы и гадаем явно с недостаточными основаниями).
Получило ли это его намерение развитие, что именно оно должно было собою представлять, – мы, увы, не знаем. Точно так же почти ничего не известно о замыслах, которые фиксируются в 1934 году: «…хотелось бы кончить „Чудеса“ и написать „Веронику“. Я так долго с ней ношусь, что напишу ее очень быстро, вроде „Смерти Нерона“, или буду писать всю жизнь. <…> Кроме того, „Троя“, конечно, и долг перед Юрочкой, это резервуар такой нежности, поклонения и страсти, что хватит на 3 „Форели“. Туда же вольется, или влилось уже, и Бердсли, и Оксфорд. А Иван Грозный? И богаделенский XVIII век» [655]655
Дн-34. С. 30. О романе «Римские чудеса» см. выше; о романе «Пропавшая Вероника» Кузмин записал в дневнике 21 марта 1927 года: «Упиваюсь, но и смущен „Grüne Gesicht“ <„Зеленый лик“ Г. Майринка>. Так это похоже на ненаписанную „Веронику“»; текст его неизвестен, равно как и остальные упоминаемые замыслы.
[Закрыть] .
В одной из статей о Кузмине утверждалось: «…было бы серьезной ошибкой, ведущей к неизбежному упрощению и схематизации биографии и „литературной репутации“ Кузмина считать <…> невнимание и непонимание „широкой публики“ свидетельствами того, что последнее десятилетие своей жизни Кузмин провел в абсолютной (само)изоляции, преувеличивать степень его „отторжения“ от советского литературного мира (игнорируя реальную динамику его отношений с этим миром), ограничивать сферу его влияния и аудиторию в конце 1920-х – начале 1930-х годов кругом „сексуальных меньшинств“ и, одновременно, избегать анализа (пусть крайне немногочисленных) печатных выступлений Кузмина в советской прессе в эти годы и обстоятельств их появления» [656]656
Морев Г. А.Советские отношения М. Кузмина (К построению литературной биографии) // НЛО. 1997. № 23. С. 78, 79. Единственный реальный документ, упомянутый в этой статье, свидетельствующий о связи Кузмина с литературным официозом, – приглашение на открытие Первой Ленинградской областной конференции советских писателей и мандат для участия в голосовании с правом решающего голоса (Там же. С. 82; приглашение Кузмин проигнорировал). Напомним, что подобные конференции и заседания должны были служить созданию иллюзии широкой писательской коалиции, что лишь отчасти было продолжено на самом писательском съезде, а в ближайшее после него время фактически оказалось дискредитированным. Несмотря на выраженные в дневнике тревоги, Кузмин был принят в Союз писателей среди первых ленинградцев.
[Закрыть] .
Безусловно, стоять вовсе вне сперва только складывавшейся, а потом уже и сложившейся (напомним, что в 1934 году прошел первый съезд писателей) советской литературы Кузмин не мог. Однако линия его литературного поведения прочерчивается вполне определенно: после изгнания из «Красной газеты» в 1926 году он единственныйраз напечатал собственное сочинение в сугубо советском издании: это была статья «Эдуард Багрицкий» [657]657
Литературная газета. 1933. 17 мая. № 23.
[Закрыть] . Все остальные его выступления в печати (кроме переводов) появлялись в изданиях внегосударственных (альманахи «Союза поэтов», кооперативные издательства «Academia» и «Издательство писателей в Ленинграде»). В этом нельзя не видеть ясной закономерности. После того как уже в начале 1930-х кооперативные издательства были удушены, подобных возможностей не осталось. Сам Кузмин писал в 1934 году: «Мое положение таково, будто меня нет, вроде как мое существование. Читая разные постановления съездов, критики, выступления, является мысль, что живой о живом и думает, что все это законно и естественно…» [658]658
Дн-34. С. 31.
[Закрыть]
Итак, собственное оригинальное творчество как источник существования для Кузмина 1930-х годов было исключено. Но ведь надо было чем-то жить, на что-то питаться. Выхлопотанной пенсии явно не хватало. Одним из постоянных и главных источников дохода был театр. Друзья из театрального мира время от времени пристраивали его консультантом для сложных постановок, продолжал он писать и музыку. Так как чаще всего это делалось анонимно, мы можем только приблизительно сказать, в каких постановках он принимал участие; да вряд ли он помнил это и сам, так как работа подобного рода забывалась, как только была завершена. Так, в марте 1934 года Мейерхольд писал композитору В. Я. Шебалину, что заказал Кузмину слова песенки для новой постановки «Дамы с камелиями»: «Песенка Прюданс – фривольная, лучше скабрезная песенка, очень коротенькая. Слова заказываются М. А. Кузмину» [659]659
Мейерхольд В. Э.Статьи, письма, беседы. М., 1968. Т. 2. С. 289.
[Закрыть] . Слова Кузмин написал, но если песенка и была использована в спектакле, его имя в программке не появилось [660]660
Подробнее см.: Переписка М. А. Кузмина и В. Э. Мейерхольда / Публ. и примеч. П. В. Дмитриева // Минувшее. М.; СПб, 1996. [Т.] 20. С. 383–388. Известно, что он писал стихи для оперетты H. М. Стрельникова «Сердце поэта (Беранже)» (другое название – «Колчан и стрелы»), которая шла и в Театре музыкальной комедии в Ленинграде, и в Театре оперетты в Москве в 1934 году.
[Закрыть] .
С театром была связана и другая его деятельность – многочисленные переводы всякого рода. Согласно наиболее тщательному разысканию, только для академических (бывших императорских), то есть Мариинского (в советское время – Государственный театр оперы и балета) и Александрийского (Государственный театр драмы) театров он перевел либретто «Воццека» А. Берга (1927) [661]661
Подробнее см.: Волков С., Флейшман Л.Альбан Берг и Кузмин // Russian Literature Triquaterly. 1976. № 14. С. 351–356.
[Закрыть] ; «Кавалера роз» Р. Штрауса (1928); «Вильгельма Телля» Дж. Россини (1932); «Фиделио» Л. ван Бетховена (1931; спектакль не был осуществлен); «Водовоза» Д. Керубини (1933); «Кармен» Ж. Бизе (1934; не осуществлен); «Дон Жуана» Моцарта (1934; не осуществлен); сделал новый перевод «Женитьбы Фигаро» Бомарше (1934; не осуществлен). Сохранился также перевод «Цыганского барона» И. Штрауса (поставлен в 1932 году в Театре музыкальной комедии) [662]662
Об этой стороне деятельности Кузмина см.: Дмитриев П. В.«Академический» Кузмин // Russian Studies. 1995. Т. I. № 3. С. 142–235.
[Закрыть] . Из других источников известно о совместном с Рюриком Ивневым переводах либретто «Дон Карлоса» и «Фальстафа» Верди (1932), в архиве сохранились черновики переводов зонгов для «Трехгрошовой оперы» Брехта – Вайля.
В письмах 1930-х годов чаще всего речь идет о переводах не только театральных, и многие из вспоминавших Кузмина рассказывали, что от их обилия он страдал. «Бесконечные мои переводы» [663]663
Из письма В. В. Шкваркину от 13 октября 1934 года // Новый журнал. 1991. Кн. 183. С. 360.
[Закрыть] , как называл их сам Кузмин, по большей части оплачивались плохо, поэтому он набирал заказов больше, чем мог выполнить в условленное время. Конечно, не слишком ответственные задания он выполнял прямо на ходу, едва ли не диктуя переводы с листа, и неудивительно, что и сам он, и знакомые считали такую работу халтурой. Однако существовали и такие проекты, которые требовали значительно большего внимания и труда.
Многие предприятия подобного рода были вызваны заказами издательства «Academia», где Кузмин был постоянным сотрудником. Поначалу это был издательский кооператив, тесно связанный с не раз уже упоминавшимся ГИИИ, и печатали там по большей части книги по истории и теории литературы и искусства. Однако с середины 1920-х годов издательство все больше внимания стало уделять литературе художественной, особенно переводной, до известной степени заменив тем самым «Всемирную литературу». Л. А. Рождественская, работавшая в «Academia», вспоминала: «Он был одним из первых и постоянных посетителей „Академии“. Его посещения начались чуть ли не с первых дней открытия книжного магазина „Академии“ (осенью 1921 г.). В скором времени после открытия магазин стал чем-то вроде клуба. Очевидно, это и привлекало Кузмина. К работе в издательство М. А. Кузмина привлек А. А. Смирнов, когда „Академия“ (в 1923 г.) предприняла издание переводов собрания сочинений Анри де Ренье. М. А. взял на себя перевод нескольких томов Ренье и вошел в состав редакторов издания. Изысканный мастер стиля, М. А. Кузмин, по мнению редакции, умел блестяще передать своеобразие стиля Ренье. Но как редактор он часто пропускал неточности и недоделки в редактированном им тексте. Для тщательной редактуры Кузмину недоставало усидчивости и терпения. Чтобы выполнить поставленную издательством задачу поднять искусство перевода на высокий уровень, соредакторам издания Ренье – А. А. Смирнову и А. А. Франковскому приходилось дополнительно просматривать и исправлять отредактированный Кузминым текст перевода. М. А. Кузмин принимал участие также в переводах собр<ания> соч<инений> Проспера Мериме и в других начинаниях издательства. М. А. очень аккуратно посещал редакционные собрания коллектива переводчиков, образовавшегося при „Академии“» [664]664
НЛО. 1998. № 36. С. 195–196.
[Закрыть] . В 1924–1926 годах в составе девятнадцатитомника Анри де Ренье были опубликованы «Живое прошлое», «Встречи господина де Брео», «Амфисбена» и «По прихоти короля» в переводах Кузмина и с его вступительными статьями. Помимо упомянутого участия в собрании сочинений Мериме, он перевел также «Жизнь Бетховена» и цитаты из сонетов Микеланджело, включенные в «Жизнь Микеланджело» Ромена Роллана. Вместе с Инн. Оксеновым он перевел биографию Россини, написанную Стендалем.
В 1931 году были опубликованы три перевода Кузмина из Гейне (хотя он и писал раньше: «Ведь это из Гейне что-то, / А Гейне я не люблю»), а в 1932 и 1933 годах – переводы любимого Гёте. Для его полного собрания сочинений, подготовленного тем же самым издательством, Кузмин совместно с С. В. Шервинским перевел «Западно-Восточный диван» и самостоятельно – много стихотворений самых разных периодов [665]665
См.: Переписка А. Г. Габричевского и М. А. Кузмина: К истории издания юбилейного собрания сочинений И. В. Гете / Вступ. ст., публ. и прим. Т. А. Лыковой и О. С. Северцевой //ЛО. 1993. № 11, 12. С. 58–75; Дмитриев П. В.Вокруг юбилейного Собрания сочинений Гете: Переписка М. А. Кузмина с С. В. Шервинским (1929–1930) // Россия и Запад: Сборник статей в честь 70-летия К. М. Азадовского / Сост. М. Безродный, Н. Богомолов, А. Лавров. М., 2011. С. 118–161.
[Закрыть] . Об этих переводах выдающийся знаток немецкой литературы А. В. Михайлов писал: «Смысловая значительность перевода 1932 года заключалась еще и в том, что в этом своем эксперименте переводчики-„буквалисты“ не просто „надевали на себя цепи“, но, стремясь (по замыслу!) к классической строгости, прежде того поэтически расковывали себя. <…> Тут Гёте должен был быть <…> дерзким и откровенным, тонким и грубым, могучим, мощным – властным творцом своей поэзии и самодержавным правителем всей истории поэзии!» [666]666
Михайлов А. В.«Диван» в русских переводах // Гёте И. В.Западно-Восточный диван. М., 1988. С. 704.
[Закрыть]
Особого внимания заслуживают переводы Кузмина из античной литературы. Давно задуманный «Золотой осел» именно в его варианте стал классическим русским Апулеем (довольно продолжительное время печаталась версия перевода под редакцией С. П. Маркиша, внесшего ряд исправлений, однако редакторы последних изданий Апулея предпочли восстановить текст Кузмина почти полностью [667]667
Апулей.Метаморфозы и другие сочинения. М., 1988. В этом издании текст напечатан по изданию 1929 года.
[Закрыть] ). Гораздо менее известен, так как долгое время не перепечатывался, перевод фрагмента из «Илиады» – «Прощание Гектора». В кратком предисловии, помимо обсуждения технических вопросов о ритмике и стиле, Кузмин выразил свое отношение к переводам вообще: «Для меня же „Илиада“ – живой и простой рассказ о племени и людях, все благородство и „царственность“ которых заключается в их органичности, свободе и простоте, как движения полинезийских дикарей. Мне хотелось достигнуть простоты, торжественности и суровой нежности, достойной этих органических натур» [668]668
Звезда. 1933. № 6. С. 69. Первоначально планировалось, что «Илиада» будет переведена частью прозой (А. И. Пиотровским), частью стихами (Кузмин). Потом и прозаическая часть была передана Кузмину. Однако чем закончилась работа, нам неизвестно.
[Закрыть] . Мы не знаем, удалось ли Кузмину перевести еще какие-либо части «Илиады», но можно с уверенностью сказать, что его попытка была гораздо более удачной, чем прочие русские переводы XX века, и стоит пожалеть о том, что она осталась лишь попыткой.
Но едва ли не наибольшее внимание в 1930-е годы Кузмин уделил работе над Шекспиром. В конце 1920-х годов у читателей и издателей сложилось мнение, что существующие переводы устарели и необходимо создать новый корпус шекспировских текстов на русском языке. В 1929 году Ленгиз решил выпустить полное собрание сочинений Шекспира, однако мнения относительно его состава разделились: нужно ли переиздавать классические, существующие еще с XIX века переводы или же необходимо создать новые? Издательство решило пойти на компромисс: заказать четыре новых перевода, затем сравнить их со старыми и после этого прийти к окончательному решению. Анне Радловой был заказан «Отелло», Сергею Соловьеву – «Макбет», Михаилу Лозинскому – «Гамлет», а Кузмину – «Король Лир» [669]669
См.: Радлова А.Как я работаю над переводом Шекспира //Литературный современник. 1934. № 3.
[Закрыть] . Работа заняла довольно долгое время, но, когда была завершена, издательство получило наглядное подтверждение, что новые переводы качественно лучше прежних. В год смерти Кузмина «Academia» выпустила специальное двуязычное издание его перевода «Трагедии о короле Лире», а в том же самом году перевод этот вошел в пятый том собрания сочинений вместе с радловскими «Отелло» и «Макбетом» (С. М. Соловьев в 1933 году был арестован, поэтому его версия не могла быть напечатана) и «Гамлетом» в переводе Лозинского.
Помимо этого Кузмин перевел еще восемь шекспировских пьес: «Укрощение строптивой», «Два веронца», «Много шума из ничего» (кузминский вариант заглавия – «Много шуму попусту»), «Виндзорские проказницы» (или «Веселые виндзорские кумушки»), «Напрасные усилия любви» (они же – «Бесплодные…»), «Буря» и две части «Короля Генриха IV» (вместе с В. Морицем). Все они были опубликованы уже посмертно, но Кузмин успел увидеть некоторые пьесы Шекспира в своем переводе на сцене [670]670
Подробнее см.: Шекспир в переводах Михаила Кузмина. М., 1990.
[Закрыть] .
Но для него самого еще более важной была работа над переложениями поэзии Шекспира. Практически всю жизнь он любил его сонеты. Еще в юности он писал к ним музыку, а с 1917 года пытался переводить и занимался этим до самой смерти. В марте 1931 года А. А. Смирнов включил в планы «Academia» издание полного собрания поэтических произведений Шекспира в переводе Кузмина. Известно, что он работал над переводом очень интенсивно, но ни одного фрагмента нам, к глубокому сожалению, не известно. По рассказам друзей, он успел перевести 101 сонет, и существовали не только черновики, но и беловые рукописи. Один из друзей поэта вспоминал: «Я, разбирая его наследство, нашел рукопись черновую и, взяв текст Шекспира, начал восстанавливать текст. Почерк у М. А. был ужасный, скоропись читалась плохо, но не успел я восстановить текст, как нашлась беловая рукопись <…> Переводил М. А. очень точно, многие сонеты были переведены великолепно, но часто, желая вместить как можно больше подлинника в перевод, М. А. писал невразумительные стихи, которые понять было просто невозможно».
В архиве издательства сохранился его перевод байроновского «Дон Жуана», также сделанный в 1930-е годы (увы, неудачный) [671]671
См.: Гаспаров М. Л.Неизвестные русские переводы байроновского «Дон Жуана» // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1988. Т. 47. № 4. С. 350–367; Багно В. Е., Сухарев С. Л.Михаил Кузмин – переводчик // XX век. Двадцатые годы: Из истории международных связей русской литературы. СПб., 2006. С. 147–183. Ср. также: Богомолов Н. А.Из истории переводческого ремесла в 1930-е годы: М. А. Кузмин в работе над «Дон Жуаном» // Русская литература. 2013. № 3.
[Закрыть] , были опубликованы переводы французских и латинских стихотворений Тредиаковского… Однако собирание и изучение этих переводов Кузмина – дело будущего, и, возможно, будущего отдаленного, так как далеко не все они являются высокой поэзией, а нередко испорчены постоянной спешкой.
Так же мало, как о творчестве Кузмина в 1930-е годы, известно и о его жизни. По воспоминаниям тех, кто был с ним знаком, к старости он, никогда не бывший красивым, сделался «почти карикатурным». Казалось, что у него вообще нет туловища, только тоненькие ноги («как прутики») и огромная голова со знаменитыми сияющими глазами. В. Н. Петров писал: «Если бы удалось хоть на минуту отвлечься от очарования, которое так непобедимо действовало на всех, кто знал Михаила Алексеевича, то, пожалуй, можно было бы сказать, что он выглядит старше своих лет. Его матово-смуглое лицо казалось пожелтевшим и высохшим. Седые волосы, зачесанные на лоб, не закрывали лысины. Огромные глаза под седыми бровями тонули в глубокой сетке морщин. <…> А если доверять сохранившимся любительским фотографиям, то может создаться впечатление, что Кузмин – это маленький худенький старичок с большими глазами и крупным горбатым носом. Но это впечатление ложно. Фотографии ошибаются – даже не потому, что объектив видит не так, как глаз человека, а потому, что аппарат не поддается очарованию. А здесь все решалось именно силой очарования. Слова „старик“ или „старичок“ так несовместимы с обликом Кузмина, что, наверное, никому не приходили в голову. Михаил Алексеевич был настолько непохож на других людей, что не подпадал под типовые определения» [672]672
Петров В. Н.Цит. соч. С. 88, 89. Ср. также описания внешности Кузмина 1930-х годов: Дн-34. С. 16, 17 (в статье Г. А. Морева).
[Закрыть] .
Как и прежде, Кузмин и Юркун с матерью жили в двух комнатах большой коммунальной квартиры, выразительное описание которой оставил тот же Петров: «Кроме Кузмина и его близких, в ней жило многолюдное и многодетное еврейское семейство, члены которого носили две разные фамилии: одни были Шпитальники, другие – Черномордики. Иногда к телефону, висевшему в прихожей, выползала тучная пожилая еврейка, должно быть, глуховатая, и громко кричала в трубку: „Говорит старуха Черномордик!“ <…> А однажды Кузмин услышал тихое пение за соседними дверями. Пели дети, должно быть, вставши в круг и взявшись за руки: „Мы Шпиталь-ники, мы Шпи-тальники!“ Кузмин находил, что с их стороны это – акт самоутверждения перед лицом действительности. Также жил там косноязычный толстый человек по фамилии Пипкин. Он почему-то просил соседей, чтобы его называли Юрием Михайловичем, хотя на самом деле имел какое-то совсем другое, еврейское, имя и отчество. <…> Кузмин вместе с Юрием Ивановичем Юркуном занимал две комнаты с окнами во двор. Она из них была проходной – та самая, где работал Михаил Алексеевич и где главным образом шла жизнь. Хозяева там писали, рисовали, музицировали. Там принимали гостей. Шпитальники, Пипкин, Веселидзе и Черномордики иногда проходили мимо них на кухню. Во второй комнате скрывалась старушка Вероника Карловна, мать Юркуна. Гости туда не допускались» [673]673
Там же. С. 81, 82.
[Закрыть] . Немало уточнений к этим воспоминаниям находим в недавней статье: «старуху Черномордик» звали Фейгой Ицковной, имя Пипкина – Бенциан Эльевич, помимо них в квартире жило семейство Талисайненов (муж, жена и сын), молодая супружеская пара по фамилии Каплун, а фамилией Веселидзе Кузмин (а вслед за ним Петров) наделил студентку Версаладзе [674]674
Евдокимов Е. В.О соседях Михаила Кузмина по коммунальной квартире // Пятые Петровские чтения. СПб., 2004. С. 235–238.
[Закрыть] .
Именно в этой многонаселенной квартире Кузмин провел все последние годы жизни, хотя время от времени ему удавалось получить путевку куда-нибудь в санаторий, как летом 1934 и 1935 годов, когда он жил в Царском (тогда Детском) Селе. Но чаще он лежал в больницах. Так, в декабре 1934-го он попал в больницу очередной раз и пробыл там с небольшим перерывом до марта 1935 года. По загадочным стечениям обстоятельств он уцелел в кровавых мясорубках тридцатых годов. «Кировский поток» его не коснулся (не пребывание ли в больнице спасло?), преследования гомосексуалистов, начавшиеся в 1934 году, также миновали [675]675
Г. А. Морев, кажется, справедливо толкует фразу Кузмина из письма В. В. Шкваркину: «У меня (вероятно, за старостию лет) обошлось в этом отношении благополучно» (Новый журнал. 1991. Кн. 183. С. 360) как фиксацию избавления от более чем возможных неприятностей. И вряд ли случайно О. Н. Арбенина в набросках воспоминаний о Кузмине так настойчиво повторяет: «Я никогда в жизни не видала и не слыхала ничего непристойного ни в поведении, ни в словах (в жизни) М. Ал. <…> И кто бывал у М. А.? Люди, совершенно приличные с точки зрения гомосекс. <…> Я могу удостоверить, что ничего неприличного я не только в „действии“, но и в словах не видела» (Дн-34. С. 152).
[Закрыть] , а до ежовщины и всего последующего он не дожил.
При этом стоит отметить, что Кузмин постоянно находился в поле зрения тайной полиции, особенно после встречи в частной компании со знаменитым немецким сексологом Магнусом Гиршфельдом, которого Кузмин в дневнике назвал «апологетом и столпом гомосексуализма». А в 1931 году гром грянул в непосредственном окружении Кузмина: 13 сентября в их квартире состоялся обыск, причем ряд материалов как самого Кузмина, так и Юркуна был изъят. А 30 сентября Юркуна вызвали в ГПУ и заставили подписать обязательство о сотрудничестве, о чем он долго молчал, а когда признался, – Кузмин ринулся в Москву, и после бесед с Л. Ю. и О. М. Бриками, а также возглавлявшим тогда ГПУ давним знакомым – В. Р. Менжинским обязательство было отменено. И все же вряд ли могут быть сомнения, что все последующее время, до самой смерти Кузмин находился «под колпаком».
Но по-прежнему, как в 1920-е, так и в 1930-е годы в комнатах Кузмина и Юркуна собирались разнообразные люди, надолго сохранившие воспоминания о них. Единственным источником их дохода были весьма нерегулярные заработки Кузмина. Вероника Карловна занималась хозяйством, а Юркун, как правило, первую половину дня ходил по букинистическим магазинам и покупал старые журналы, особенно шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годов XIX века, из которых потом вырезал иллюстрации, тщательно рассортировывал их и раскладывал по разным папкам. Часть этих папок сохранилась и демонстрировалась на выставке работ Юркуна в мае – июне 1990 года в музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Затем он садился работать – писать или рисовать. Те, кто запомнил встречи с ним, рассказывали: «Говорил крайне непонятно, во всяком случае, понять было трудно». Даже Арбенина писала: «У Юры было потрясающее количество идей – и сюжетов, – но он создавал мало, т. е. писал много, но все это было раскидано на клочках, и вся его литературная (и философская) системаи работа сгорела – а я слишком мало смыслю в философии; я не слишком поняла слова Г<умилева> о беспечном зверьке (?), Пикассо, идолах чернокожих и… бессмертии, – как недопонимала Юрины рассуждения…» [676]676
Дн-34. С. 160.
[Закрыть] О своем искусстве Юркун, кажется, был самого высокого мнения. В тех же воспоминаниях Арбениной находим (подтверждаемое и другими источниками) показательное утверждение: «…Юра признавался мне, что обижался до слез в юности (после стал спокойнее) на Кузмина, который (гениально, как Моцарт, – говорил Юра) крал, где плохо лежит, чужие сюжеты и идеи и претворял их – по-своему, совершенно иначе, – но срезая на корню интерес к „первоисточнику“ идеи мастерством своего изложения и сюжета» [677]677
Там же.
[Закрыть] . Мы знаем очень немногое из прозы Юркуна послереволюционного периода (и последние дошедшие до нас произведения были опубликованы в 1923 году), но, кажется, они не свидетельствуют о том, что это было творчество столь уж высокого уровня. Несколько более интересны его «картинки», о которых Арбенина писала с неподдельной нежностью: «Живопись его – в эфире и эфирна, будто вовсе невесома: игра зайчиков, переливы радужных брызг, веселые, весенние миражи, танцующие – гротесковые или лирические – воплощенные в фигурок, чувства человеческие, сматериализовавшиеся в вербных чертиков – „мечты управхоза“, – в современных нимф – „мечты художника“, – огромный светлый рой очень реальных нереальных существ, которых никак нельзя назвать „нечистью“, потому что они по сверхземному чисты и, несмотря на вечные плутни и будни, почти непорочны» [678]678
Там же. С. 162.
[Закрыть] . Даже на фоне Кузмина Юркун не терялся. Со слов отца нам передавала дочь поэта и переводчика М. М. Бамдаса, часто бывавшего у Кузмина, его непреходящее восхищение обществом этих двух людей, друг друга дополнявших. С годами Юркун почти не менялся, оправдывая данное ему Кузминым прозвище Дориан. Разве что фотографии самых последних лет показывают его сильно постаревшим.
Жизнь Кузмина была подчинена строгому расписанию. Он вставал в восемь часов и после легкого завтрака работал, читал и играл на слегка расстроенном, чтобы напоминать по звучанию клавесин, пианино до пяти часов. Только после этого он начинал принимать посетителей. К нему приходили писатели и художники всякого рода: критики, переводчики, оперные и опереточные певцы, актеры и актрисы, ученые. Со многими он издавна дружил, однако принимал и молодых людей, которых приводили к нему друзья. Покойный ленинградский критик и специалист по немецкой литературе Н. Я. Берковский, знакомый со многими самыми знаменитыми русскими писателями XX века, рассказывал, что он никогда не знал более поразительного собеседника, чем Кузмин. Другой его знакомый говорил, что, по его мнению, секрет блестящих бесед Кузмина заключался не в глубокой его образованности, а в сочетании необыкновенной эрудиции с глубокой интуицией, помогавшем ему все понимать очень тонко, видеть все несовершенства и, что важнее всего, быть в состоянии помочь их исправить. Именно благодаря этому качеству Кузмин столь благожелательно и терпеливо обсуждал те произведения, которые молодые писатели приносили ему. Берковский вспоминал, что ему никогда больше не приходилось общаться со знаменитым человеком, менее эгоистичным в общении с другими людьми.
Впрочем, мнения об эрудиции Кузмина могли быть разными. Так, Петров рассказывает, что «его эрудиция была <…> в равной степени свободна и от тупого приват-доцентского педантизма и от дилетантского верхоглядства. Она казалась такой же естественной и непринужденной, как все в Кузмине. Ему было легко и радостно знать и помнить то, что он любит» [679]679
Петров В. Н.Цит. соч. С. 101.
[Закрыть] . Но как бы ее ни расценивать, ясно, что для поколения молодых людей 1930-х годов, в значительной степени уже утративших культуру, накопленную Россией к началу XX века, беседы с Кузминым были настоящим пиршеством ума.
Былой обитатель «Башни» Иванова теперь отчасти превратил свои комнаты в место подобных же встреч. И вряд ли случайно он регулярно вспоминает Иванова, «Башню» и многое, с ними связанное. Так, 19 марта 1928 года он записывает в дневнике: «Скалдин мне сообщил новости о Вячеславе, будто издалека, из прекрасной какой-то жизни. Он давным-давно не занимает никакого места в торгпредстве. Он при Павийском университете, прежде преподавал англ<ийский> яз<ык>, теперь немец<кую> лит<ературу> (о Гете итальянцам!). Перешел в католичество, и Лидия перешла. Вяч<еслав> даже, кажется, тайно постригся в какой-то орден. Лидия композиторша, печатается, исполняется, имеет успех. Сын (ему теперь 16 л<ет>) от Веры был красивый, одаренный в музыке ребенок. На пароходе, еще на Кавказе, отдавили ему пальцы на руке и туберкулез. Не может не только заниматься скрипкой и пением, но даже из иезуитского колледжа его пришлось взять. Так Вяч<еслав> между детьми, книгами, катит дни к смерти, очень, наверное, не близкой еще. Для таких последних дней нет места лучше Италии». А в дневнике 1934 года один из длительно развивающихся сюжетов (на его подробности мы уже не раз ссылались ранее) озаглавлен «Башня». Только встречи у Кузмина были гораздо более интимными и никак не подчеркивали главенство хозяина. Большинство посетителей, конечно, приходили выслушать мнение Кузмина о литературе, музыке, живописи, насладиться бесконечными рассказами о прошлом или музыкой Моцарта, Дебюсси или Шуберта [680]680
О музыкальных вкусах позднего Кузмина см.: Дн-34. С. 104, 128 и др.
[Закрыть] . Кузмин отказывался быть центром разговора и с равным интересом выслушивал своих гостей, как постоянных, так и совсем молодых и неизвестных. Беседы проходили за бутылкой рейнского или мозельского вина (пока его еще можно было достать) или просто за самоваром, возле которого сидел сам Кузмин и разливал чай. Еду (особенно сладости) гости старались приносить с собой. Мы знаем некоторое количество собеседников Кузмина этого времени. Среди них были люди уже забытые: не только писатели, артисты, музыканты, художники, но и, скажем, «барахольщики», как их называет Арбенина. В ее мемуарах и находится едва ли не наиболее подробный список посетителей. Из него выделим (помимо В. Н. Петрова, на чьи мемуары мы много раз ссылались) переводчика И. А. Лихачева и поэта, прозаика, филолога-классика А. Н. Егунова.
Они были интересны и сами по себе [681]681
См. воспоминания об обоих: Никольская Т. Л.Авангард и окрестности. СПб., 2002. С. 249–268. О первом см. также: Из писем И. А. Лихачева / Публ. Д. Дубницкого // Звезда. 2006. № 6. О втором – материалы, собранные в кн.: Николев А.(Андрей Н. Егунов). Собрание произведений / Под ред. Г. Морева и В. Сомсикова. Wien, 1993 / Wiener slawistischer Almanach. Sonderband 35.
[Закрыть] , но особенную и мало с чем сравнимую роль сыграли в осознании того значения, которое Кузмин имел для культуры 1930-х годов. Они словно транслировали его мнения, идеи, представления в культурную среду 1960–1970-х годов. Мало того, Лихачев, обладавший блестящей памятью, запомнил несколько стихотворений Кузмина, которые даже и были опубликованы с явными или неявными ссылками на него.
Но беседы, о которых мы говорим, были, конечно, ценны не только для гостей Кузмина, но и для него самого: благодаря им он более или менее регулярно мог получать сведения о том, что возникало нового в культурной жизни СССР и Запада. До конца жизни – и это поражало его посетителей – он с интересом встречал все новое, жадно выслушивал любые сведения и старался ничего не отвергать. Он помнил свое прошлое и былых друзей, часто о них рассказывал, но отказывался жить только прошлым, как бы ни была ему отвратительна жизнь вокруг. Он все реже и реже (и не только из-за болезней) выходил из дома, но в тех случаях, когда все-таки оказывался на улице, его видели в обтрепанной старомодной одежде, окруженным группой молодых людей, слушавших его так, как если бы он был пророком.
Он очень много читал, причем в круг чтения входила литература классическая и современная, русская и зарубежная. Добывать эмигрантскую литературу становилось с каждым годом все труднее, но Кузмин очень интересовался ею, особенно творчеством Ремизова.
Если читатель помнит, у нас есть свидетельство о том, что было особенно дорого Кузмину, относящееся к 1907 году. В воспоминаниях В. Н. Петрова сделана попытка представить круг чтения и читательских (а отчасти и художественных) интересов Кузмина 1930-х годов. Понимая, что впечатления знакомого, причем вовсе не самого близкого, не могут считаться абсолютным свидетельством, приведем главнейшее из этого списка, чтобы хотя бы приблизительно представить себе разницу (и в то же время сходство) вкусов Кузмина с интервалом в четверть века:
«Основу его образованности составляло знание античности, освобожденной от всего школьного и академического, воспринятой, быть может, через Ницше – хоть Михаил Алексеевич и не любил его – и, в первую очередь, через большую немецкую филологию. Книгу Эрвина Родэ „Die Psyche“ Кузмин читал постоянно – чаще, чем Священное Писание, по собственным его словам. Почти минуя Средневековье, в котором его привлекали только отзвуки античного мира, вроде апокрифических повестей об Александре Македонском, интересы Кузмина обращались к итальянскому Возрождению, особенно к Флоренции кватроченто с ее замечательными новеллистами и великими художниками: Боттичелли и молодым Микельанджело. <…> От итальянского Возрождения внимание Кузмина устремлялось к елизаветинской Англии с ее великой драматургией; далее к Венеции XVIII века с commedia dell’arte, волшебными сказками Гоцци и бытовым театром Гольдони; еще далее – к XVIII веку в дореволюционной Франции, к Ватто, аббату Прево и Казотту, и, наконец, к немецкому Sturm und Drang’y и эпохе Гёте. В этом широком и сложном духовном мире русский элемент занимал сравнительно небольшое место и падал на более поздние эпохи. К образам и темам допетровской Руси и, в частности, к древнерусской иконе и литературе Кузмин прикоснулся когда-то через старообрядчество, с которым сблизился в годы молодости. Потом этот интерес ослабел и сменился, в конце концов, равнодушием. <…> В культуре XIX века Кузмин особенно любил уже названного мною Гофмана, а также Диккенса, Бальзака, Пушкина, Достоевского и Лескова. <…> Современную западную литературу в тридцатые годы знали мало <…> Правда, имена Джойса и Пруста иногда мелькали в газетной полемике. В. О. Стенич переводил Джойса, но я не помню, чтобы Михаил Алексеевич когда-нибудь упоминал это имя [682]682
В дневнике Кузмина есть запись об интересе к Джойсу, относящаяся еще к 1923 году.
[Закрыть] . Об Олдосе Хаксли он говорил с уважением. Меня удивил его отзыв о Прусте. Кузмин сказал, что проза „Поисков утраченного времени“ кажется ему слишком совершенной и недостаточно живой. <…> Позже отзывы Михаила Алексеевича совершенно переменились. <…> Самым любимым из новых французов был для него Жироду. Я думаю, что он привлекал Кузмина своей таинственностью и поэтичностью. Однако мне представляется, что чтение французских авторов было для Михаила Алексеевича не более, чем развлечением. По-настоящему были важны для него только немцы и австрийцы. Кафку, кажется, он не знал, а особенно любил Густава Мейринка, впрочем, не „Голем“, которого все читали в двадцатых годах, а другой роман, никогда не издававшийся по-русски – „Ангел западного окна“. Я часто слышал от Михаила Алексеевича, что в течение всей жизни, никогда не разочаровываясь, он любил то, что полюбил в детстве – Пушкина, Гёте, „Илиаду“ и „Одиссею“, исторические хроники Шекспира» [683]683
Петров В. Н.Цит. соч. С. 98–101.
[Закрыть] .
Некоторые коррективы в этот список вносит О. Н. Арбенина:
